Сражение состоялось на запыленной равнине к западу от Антириона, на расстоянии полета стрелы от берега, прямо под городскими стенами. Непостоянная, вьющаяся по долине речка Аканаф рассекала поле боя пополам. Перпендикулярно руслу, вдоль обращенного к морю фланга, антирионцы возвели грубую стену. Вражеский левый фланг прикрывали изрезанные холмы. Часть равнины, прилегающую к стене, занимала приморская свалка – там виднелись гниющие остовы судов, сваленные в беспорядке, смердящие кучи мусора, над которыми, галдя, вились стаи чаек. Вдобавок противник разбросал камни и прибитый к берегу плавник, чтобы местность, по которой пойдет в наступление Леонид со своим войском, была как можно более неровной.

Когда Александр и я, запыхавшись, спешили к полю, союзники спартанцев скириты только что закончили поджигать оставленные противником постройки. Войска еще стояли в боевых порядках в трех с половиной стадиях друг от друга, и между ними горели остовы кораблей. Все местные торговые и рыбацкие суда враг отвел в безопасное место внутри укрепленного участка якорной стоянки или отогнал в море за пределы досягаемости захватчиков. Это не удержало скиритов от поджога верфей и складских помещений в бухте. Бревна корабельных навесов они облили нефтью, и все, что возвышалось над водой, уже дотла сгорело. Защитники Антириона, как прекрасно знали Леонид и спартанцы, представляли собой ополчение – крестьян, горшечников и рыбаков, воинов "летних учений", вроде моего отца. Опустошение их бухты должно было лишить их спокойствия, расстроить душу, непривычную к подобным зрелищам, опалить их чувства, не подготовленные к вони и ужасу грядущего побоища. Стояло утро, почти что рыночное время, и с берега подул бриз. Поле начал заволакивать черный дым от накренившихся останков кораблей: Просмоленные и вощеные доски яростно пылали на ветру, отчего черные груды мусора превратились в гудящие костры.

Мы с Александром обеспечили себе выгодное положение среди береговых утесов, не более чем в стадии от места, где должны были столкнуться два войска. Дым уже становился удушающим. Мы двинулись по склону. Лучшие места до нас занимали мальчишки и старики из Антириона, вооруженные луками, пращами и метательными снарядами, намереваясь обрушить их на спартанцев, когда те приблизятся. Но эти легковооруженные силы заранее рассеяли скириты, чьи соплеменники внизу собирались наступать, как обычно, со своего почетного места на левом фланге лакедемонян. Скириты заняли близлежащие склоны, оттеснив вражеских стрелков назад, откуда их пращи и дротики не могли достичь спартанцев.

Прямо под нами строем двигались спартанцы и их союзники. Оруженосцы облачили их в доспехи, начиная с ног: воловьи подошвы, в которых можно топтать огонь, далее – бронзовые поножи, которые оруженосцы укрепляли на голенях своих господ лишь за счет металлических загибов, охватывающих сзади икры. Мы увидели отца Александра, Олимпия, заметили белую бороду его оруженосца Мериона.

Воины плотно обвязывали свои интимные части. При этом всегда звучал грубый юмор, когда каждый мужчина с шутливой торжественностью салютовал своему мужском достоинству и произносил молитву, обещая, что к концу дня они по-прежнему будут вместе.

Этот процесс облачения в доспехи перед битвой, который граждане других полисов проходили не чаще дюжины раз в год во время весенних и летних учений, спартанцы повторяли снова и снова, двести, четыреста, шестьсот раз во время каждого похода. К пятидесятилетнему возрасту мужчина повторял его десять тысяч раз. Это становилось для спартанцев второй натурой, как умащение и посыпанию пылью кожи перед борьбой или расчесывание длинных волос, которые они, теперь уже в льняных поясах-сполах бронзовых нагрудниках, тщательно укладывали с помощью какого-нибудь другого готовящегося к празднику сражения щёголя, излучая жуткое спокойствие и беззаботность.

Под конец воин надписывал свое имя или знак на скиталидах – плетенных из лозы браслетах. Они предназначались для того, чтобы погибшего можно было опознать даже в том случае, если тело окажется слишком изуродовано. Лоза использовалась потому, что не представляла ценной добычи для врага.

Позади построившихся воинов изучались знамения. Отполированные до зеркального блеска щиты, шлемы и длинные наконечники копий сверкали на солнце, придавая плотному строю вид колоссальной перемалывающей машины, состоящей не столько из людей, сколько из железа и бронзы.

Теперь спартанцы и тегейцы наступали, выстроившись в линию. Сначала скириты – на левом фланге, сорок восемь щитов в ряд и восемь вглубь; за ними селассийский Стефан, его Лавровая мора из тысячи ста периэков-гоплитов. Справа от них – шестьсот тяжеловооруженных пехотинцев из Тегея, затем, в центре линии, агема из Всадников – тридцать щитов в ряд и пять вглубь, чтобы сражаться рядом с царем и защищать его; среди них выделялся Полиник. Правее, равняя строй, двигался лох Дикой Оливы – сто сорок четыре щита в ряд с морой Пантер, примыкающей к царской охране, затем мора богини АртемидыОхотницы во главе с Олимпием и мора Менелая. Справа от них, уже на своих местах, выстроился лох Геракла, тоже сто сорок четыре щита в ряд. Отчетливо виден был Диэнек во главе своей замыкающей правый фланг эномотии из тридцати шести воинов, разбившихся на четыре стихо – колонны по девять человек. Всего, не считая вооруженных оруженосцев во вспомогательных частях, в войске насчитывалось более четырех с половиной тысяч воинов, и они плечом к плечу занимали на равнине около трех стадиев.

Со своей выгодной позиции мы с Александром могли увидеть Дектона, такого же высокого и мускулистого, как любой из воинов, но безоружного. В своих жреческих белых одеждах он быстро подвел двух коз к Леониду, который стоял перед строем в окружении боевых жрецов, готовый к жертвоприношению. Две козы требовались на случай, если первая жертва окажется неблагоприятной. Осанка военачальников, как и воинов в строю, выражала полную беззаботность.

Напротив спартанцев выстроились антирионцы и их сиракузские союзники. Их строй был по фронту такой же, как у спартанцев, но глубиной по крайней мере на шесть щитов больше. Останки кораблей на корабельном кладбище уже обгорели до каркасов, расстелив на поле одеяло дыма. Позади них шипели в воде черные камни бухты, а зубья обгоревших бревен верфи выступали на загроможденной плавучими обломками поверхности, как надгробные камни. Все, что осталось от порта, заволокло пепельной дымкой.

Ветер понес дым на врага. Колени и плечи ополченцев дрожали и трепетали под весом непривычной брони, а сердце так колотилось в груди, что отдавалось в ушах. Не требовалось быть прорицателем, чтобы заметить их волнение.

– Посмотри на их копья! – сказал Александр, указывая на вражеский строй, когда воины затолкались и задвигались на своих местах. – Видишь, они дрожат? Даже оперение на их шлемах трясется.

В спартанском строю лес железных наконечников казался неколебимым, как забор, все копья направлены точно вверх, выровненные в геометрическую линию и недвижимые. В рядах же противника наконечники двигались и колебались; все, кроме сиракузцев в центре, нарушили строй Некоторые копья, задевая за соседние, стучали, как зубы.

Александр пересчитывал воинов в строю сиракузцев Он насчитал две тысячи четыреста щитов и от тысячи двух сот до тысячи пятисот наемников вдобавок к трем тысячам городского ополчения из самого Антириона. Противник превосходил спартанцев числом в полтора раза. Это превосходства было недостаточно, и все это знали.

И тут поднялся шум.

Среди вражеских рядов самые храбрые (или, точнее сказать, менее перетрусившие) начали бить древками ясеневых копий по бронзовым чашам своих щитов, создавая грохот псевдоандреи, который эхом разнесся по окруженной горами равнине. Другие, ободренные этим шумом, стали воинственно потрясать копьями, вознося молитвы богам и выкрикивая злобные угрозы. Рев утроился, упятерился, удесятерился, когда его подхватили вражеские задние фланговые ряды. Вскоре все пять тысяч четыреста человек издавали воинственные крики. Их военачальник взмахнул копьем, и весь ломающийся на ходу строй следом за ним хлынул вперед.

Спартанцы не двинулись с места и не издали ни звука.

Они терпеливо ждали, стоя в своих алых плащах,– не мрачно и не застыв, а тихо обмениваясь друг с другом словами ободрения и поддержки, совершая последние приготовления к делу, которое сотни раз репетировали и десятки раз выполняли в сражении.

А враг приближался. Ускоренный шаг. Скорый шаг. Строй растянулся и отклонился вправо, «подраненный», поскольку люди в страхе жались в тень щита своего товарища справа. Уже было видно, что ряды противника заколебались и нарушили строй, поскольку самые храбрые шли вперед, а робкие жались назад.

Леонид и жрецы все еще стояли перед спартанским войском.

Неглубокая речка дожидалась приближения врага. Вражеские полководцы, предполагая, что спартанцы нападут первыми построили своих воинов таким образом, что линия реки располагалась на полпути между двумя войсками, по плану противника, несомненно, извилистое русло речки должно было нарушить ряды лакедемонян и сделать их уязвимыми в момент атаки. Однако спартанцы переждали антирионцев. Как только началось биение в щиты, вражеские военачальники поняли, что больше не смогут удержать свое войско на месте и нужно наступать, пока кровь воинов кипит. Иначе весь жар улетучится и образовавшийся вакуум неизбежно заполнится страхом.

Теперь речка работала против врага. Его передние ряды спустились в русло, когда до спартанцев оставалось чуть больше двух стадиев. Когда антирионцы поднялись, их ряды расстроились, а интервал между рядами стал еще больше. Теперь они снова вышли на равнину, но в тылу у них оказалась речка – величайшая опасность в случае поражения:

Леонид терпеливо наблюдал; рядом стояли боевые жрецы и Дектон со своими козами. Враг уже находился в полутора стадиях и снова ускорил свое продвижение. Спартанцы же по-прежнему не двигались. Дектон потянул за поводок первую козу. Мы видели, как он опасливо оглядывается, в то время как равнина начала гудеть от топота ног и воздух зазвенел от яростно-испуганных криков.

Леонид выполнил сфагию: громко воззвав к Артемиде-Охотнице и Музам, вонзил меч в горло жертвенной козы. Он сжал коленями ее задние ноги и задрал животному голову левой рукой, чтобы было видно, как клинок перерезает горло. Каждый в строю смотрел, как на Гею, мать-землю, хлынула кровь, забрызгав поножи Леонида и окрасив темно красным его ноги в боевых сандалиях из воловьей кожи.

Царь обернулся. Истекающая кровью жертва еще билась меж его колен. Он посмотрел на скиритов, спартиатов, периэков и тегейцев, которые, по-прежнему молча, терпеливо ждали в строю. 3атем поднял к небу меч, темный от текущей по клинку крови, и, взывая о помощи к богам, обвел им быстро приближавшиеся войска противника.

– 3евс-Спаситель и Эрос! – прогремел голос царя, заглушаемый шумом, но ясно слышный.– Лакедемон!

Прозвучал сальпинкс: «Вперед!» Когда воины двинулись, трубачи держали оглушительную ноту в течение десяти шагов, и теперь сквозь шум пробивалось лишь поскуливание дудочников, пронзительный звук от их авлосов, слышный в давке, как крик тысячи Фурий(Автор употребляет латинское имя богинь мщения, которых в Греции звали Эриниями или Эвменидами). Взвалив обеих коз, убитую и живую, себе на плечи, Дектон со всех ног бросился под прикрытие боевого строя.

Спартанцы и их союзники как один человек двинулись вперед с поднятыми вверх копьями. Их наточенные и отполированные наконечники сверкали на солнце. Теперь противник надвигался еще быстрее. Леонид, не проявляя ни волнения, ни спешки, шагнул на свое место в первом ряду. Строй пошел вперед и охватил его, телохранители безупречно заняли свои места справа и слева.

Теперь из лакедемонских рядов, из четырех тысяч глоток, донесся пэан – гимн Кастору. На верхней ноте второй строфы:

копья первых трех шеренг резко опустились из вертикального положения в положение к атаке.

Словами не передать тот страх и ужас, который производил на противника, любого противника, этот, казалось бы, несложный маневр, называемый в Лакедемоне «выставление шипов» или «глаженье хвои», столь простой в исполнении на парадном плацу и столь грозный в ситуации, когда решается, жить или умереть. От созерцания столь точного и бесстрашного выполнения этого приема, когда ни один воин не высовывается вперед, потеряв голову, ни один из страха не отстает, никто не жмётся вправо, в тень соседского щита, а все держатся твердо и несокрушимо, плотно, как чешуйки змеи, просто замирает сердце, волосы наготове встают дыбом и по спине неудержимо бегут мурашки.

Словно кружащийся в ярости огромный зверь, злобно ощетинясь и обнажив клыки, вызывает в себе бесстрашие и силу – так и бронзово-темно-красная фаланга лакедемонян изготовилась к убийству.

Левый фланг противника шириной в восемьдесят щитов рухнул еще до того, как их промбхи, воины первого ряда, приблизились к спартанцам на тридцать шагов. У врага вырвался испуганный крик, такой первобытный, что кровь застыла в жилах, а потом его заглушило грохотом.

Противник сломался изнутри.

Левое крыло, чья наступательная ширина мгновением раньше составляла сорок восемь щитов, вдруг сократилось до тридцати, потом до двадцати, потом до десяти: Из провалов в строю подобно урагану полетела паника. Те в первых трех рядах, кто обратился в бегство, теперь столкнулись со своими товарищами, наступавшими из арьергарда. Щиты краями цеплялись за другие, копья за древки других копий; возникла мешанина из плоти и бронзы – люди под тяжестью щита и доспехов спотыкались и падали, становясь препятствием и помехой для своих наступавших товарищей. Можно было увидеть, как какой-нибудь храбрый воин идет в наступление, яростно крича на своих земляков, а они покидают его. Те, кто удержал в себе мужество, отталкивали тех, кого оно покинуло, возмущенно и злобно кричали, топча упавших. Но по мере того, как мужество покидало их, они обращались в бегство, спасая собственную шкуру.

На пике сумятицы в войске противника на него обрушились спартанцы. Теперь среди врагов дрогнули даже самые храбрые 3ачем человеку, как бы отважен он ни был, стоять насмерть, когда справа и слева, впереди и сзади все товарищи покинули его? Все бросали щиты и втыкали копья и землю. Полтысячи воинов повернулись и в панике побежали. В это мгновение центр и правый фланг вражеского строя ударили щитами по центру спартанцев.

До нас донесся стук офисмоса – звук, известный каждому воину, но еще незнакомый для юных ушей – моих и Александра.

В детстве, дома, мы с Бруксием однажды помогали нашему соседу Пиэрону переставлять три его улья. Кто-то поскользнулся, и ульи упали. 3апертые затычкой, пчелы внутри подняли тревогу – не крик и не плач, не рычание и не рев,– это был барабанный бой, доносящийся из подземного мира, вибрация ярости и убийства, исходящая не из головы или сердца, а из мельчайших частичек, из атомов живущих в ульях полисов.

Тот же самый звук, стократно и тысячекратно усиленный, теперь поднялся от массового столкновения воинов и доспехов, которые сшиблись в долине под нами. Теперь я понял слова поэта о «мельнице Ареса» и всем телом ощутил, почему спартанцы говорят о войне как о работе.

Александр ногтями впился мне в руку:

– Тебе видно моего отца? А видишь Диэнека?

Диэнек внизу пробивался через толпу, мы видели его поперечный «скребок» справа от лоха Геракла во главе третьей эномотии. Насколько смешались ряды противника, настолько ровным и сплоченным остался строй спартанцев. Их первая шеренга не бросилась сломя голову на врага, они не молотили противника, как дикари, но и не наступали с флегматичной четкостью, как на плацу,– нет, они согласованно ринулись вперед, как боевые корабли, идущие на таран. Раньше я не мог оценить по достоинству, на сколько далеко за чередующуюся бронзу щитов промбхом выступает убийственное железо копий. Копий, бьющих и разящих сверху вниз над верхней кромкой щита, несущих в себе всю силу правой руки и плеча – не только воинов первой шеренги, но также и второй, и даже третьей. Копий, жалящих, превращающих строй спартанцев в смертельную машину, которая убийственной стеной продвигается вперед. Как волчья стая пускается за бегущим оленем, так спартанцы обрушились на защитников Антириона – не в безумной ярости, не оскалившись, с перекошенными ртами, но как опытные хладнокровные хищники, применяя сталь в безмолвной сплоченности стаи убийц, выказывая смертоносную сноровку охотника.

Диэнек обходил врагов. Его эномотия заходила противнику во фланг. Воины погрузились в облака дыма, и их было не разглядеть. Из-под ног сражающихся поднималась пыль. Горящие корабли, дым от них и пыль создавали впечатление, будто вся равнина охвачена пламенем, а из удушливого облака доносился этот звук, этот жуткий, неописуемый звук.

Прямо под нами, где дым и пыль были пореже, мы скорее чувствовали, чем видели, лох Геракла. Спартанцы обошли левый фланг противника, их передние ряды принялись за дело – рубить этих несчастных ублюдков, которые падали, или которых затоптали, или чьи ватные колени не смогли вынести их из этой бойни.

В центре и на правом фланге по всей линии сошлись спартанцы и сиракузцы – щит в щит, шлем в шлем. Среди людского водоворота мы с трудом различали то, что раньше было арьергардом восьмирядных колонн спартанцев и двенадцати или шестнадцатирядных колонн сиракузцев. Воины трехфутовыми чашами своих гоплонов со всей силы толкали в спину передние ряды, подошвами втаптываясь а землю и поднимая еще больше пыли в удушливый воздух.

Уже было невозможно различать отдельных воинов или даже подразделения. Мы видели лишь прилив и отлив человеческих масс и слышали непрерывный жуткий звук, от которого в жилах стыла кровь.

Как при горном наводнении стена воды наталкивается в пересохшем русле на каменные столбы и плетни крестьянской дамбы, так спартанский строй обрушился на массивные порядки сиракузцев. Прочная дамба, выстроенная против наводнений, как велел страх и предусмотрительность, вросши всеми силами в землю, несколько долгих мгновений не подает признаков размыва. Но потом, на глазах у встревоженного крестьянина, поток начинает опрокидывать глубоко врытый столб, другой порыв подмывает каменную насыпь. В каждую щелочку всем своим весом и силой неодолимо начинает проникать вода, размывая их шире, прорывая и разламывая брешь, в которую устремляются все новые потоки.

Вот дамба, давшая трещину лишь в ладонь, раскололась на локоть, а потом и на длину вытянутой руки. Масса напирающей воды, усиливаясь, талант за талантом прибывает и прибывает, добавляя свой вес к неодолимому все более мощному потоку. Вдоль укрепленных краев русла отваливаются пласты грунта, и их уносит бурлящая вода…

Так начал теперь сдавать и оседать сиракузский центр под толчками и ударами тегейской тяжелой пехоты, спартанского царя со своей гвардией и сомкнутых порядков лоха Дикой Оливы.

Скириты обошли правый фланг противника. С другой стороны части из лоха Геракла расширили участок прорыва. Сиракузские воины на флангах были вынуждены повернуться, чтобы защитить оголившиеся бока, тем самым ослабляя сопротивление давящим с фронта спартанцам. Словно на мгновение взлетел звук напряжённой сшибки, затем настала мертвая тишина, когда отчаявшиеся защитники собирали всю оставшуюся доблесть и из последних сил напрягали свои изнеможённые члены. 3а дюжину вздохов, казалось, прошла вечность, а потом с тем же тошнотворным звуком, как при размыве дамбы, не способной больше противостоять обрушившемуся на нее потоку, сиракузский строй треснул и сломался.

И в пыли и дыме на равнине началось побоище.

Из уст спартанцев в малиновых плащах вырвались крики радости и благоговейного трепета. Сиракузский строй распался, но не в беспорядочную толпу, как у их антирионских союзников, а на все еще дисциплинированные отряды и группы, которые удерживали их командиры или просто храбрецы, взявшие на себя командование. Подняв щиты перед собой, сиракузцы пятились в сомкнутых рядах. Но это им не помогло. Передние ряды спартанцев, воины пяти первых призывных возрастов, были самыми быстрыми и сильными. Всем им, кроме командиров, было не больше двадцати пяти лет. Многие, как Полиник в авангарде Всадников, участвовали в олимпиадах. Они выигрывали венки за венками на играх пред лицом богов.

Теперь, выпущенные Леонидом и влекомые собственной жаждой славы, они преподали сиракузцам урок, сталью подписывая приговор бегущим.

Когда трубачи протрубили в сальпинкс и его оглушительный звук призвал прекратить побоище, даже самый неопытный наблюдатель мог прочесть поле боя, как книгу.

На правом фланге спартанцев, где лох Геракла обратил в паническое бегство антирионцев, виднелся невытоптанный дерн и поле было усеяно вражескими щитами и шлемами, копьями и даже нагрудниками, брошенными бегущим врагом. Там и сям лицом вниз лежали тела с позорными смертельными ранами на спине.

На другом фланге, где более сильный противник дольше держался против скиритов, резня была страшнее и дерн жестоко вытоптали. Там, где враг пытался удержать фланг, громоздились груды трупов.

Потом глаз останавливался в центре, где побоище было наиболее жестоким. 3емля там, где ноги противников напрягаясь упирались в землю, была изодрана так, словно тысяча воловьих упряжек терзала ее копытами и лемехами стальных плугов. Размешанная грязь, черная от мочи и крови, тянулась на два стадия вширь и на сто вглубь. Тела ковром покрывали кое-где землю в два, а то и в три слоя. В тылу, на поле куда отступили сиракузцы, и вдоль изрытых берегов реки, тоже лежали трупы. По двое или по трое, по пять или по семь, воины пали там, где держали круговую оборону. Там они сомкнули ряды и заняли позицию, обреченную, как песочная башня перед приливом. Эти воины встретили смерть лицом к врагу, с почетными ранами спереди.

Со склонов, откуда антирионские стрелки наблюдали за разгромом своих товарищей, донесся вопль, а на стенах самого города рыдали их жены и дочери, как, должно быть, стенали Гекуба и Андромаха в сражениях под Илионом.

Спартанцы выволакивали тела из груд, выискивая друзей или братьев, раненых, но еще борющихся за жизнь. Когда из кучи выбрасывали стонущего врага, к его горлу приставляли клинок ксифоса.

– Не сметь! – крикнул Леонид, настойчиво делая знаки трубачам, чтобы те повторили сигнал прекратить бойню.– Позаботиться о них! Позаботиться о врагах тоже! – крикнул он, и военачальники передали приказ по шеренгам.

Александр и я, бросившись вниз по склону, сбежали на равнину. Мы были на поле боя. Я бежал, отстав на два шага, а мальчик в неудержимой настойчивости обводил взглядом окровавленных воинов, чья плоть словно еще горела в горниле ярости и чье дыхание словно дымилось в воздухе.

– Отец! – отчаянно закричал Александр и тут впереди заметил шлем с поперечным гребнем, а потом и самого Олимпия, целого и невредимого. Потрясенное выражение на лице полемарха было почти комичным, когда он увидел бегущего среди побоища сына. Мужчина и мальчик, широко разведя руки, обнялись. Пальцы Александра ощупывали отцовский панцирь и нагрудник, убеждаясь, что руки отца невредимы и через какую-нибудь невидимую щель не сочится кровь.

Из бурлящей толпы появился Диэнек, и Александр бросился в его объятия:

– Тебя не ранили?

Подбежал и я. Рядом с Диэнеком стоял Самоубийца. Его лицо было забрызгано вражеской кровью, а в руке он держал свои «штопальные иглы». Неподалеку столпилось несколько спартанцев; я увидел у их ног истерзанное и недвижимое тело Мериона, оруженосца Олимпия.

– Что ты тут делаешь? – спросил сына Олимпий, и в его голосе появился гнев: он понял, какой опасности подвергал себя Александр.– Как ты сюда попал?

Олимпий тяжело ударил сына прямо по голове. Тут мальчик увидел Мериона. С криком боли он упал на колени в грязь возле павшего оруженосца.

– Мы приплыли,– объяснил я.

Тяжелый кулак обрушился на меня, затем еще и еще. – Что тебе здесь делать, бездельник? Пришел поглазеть?

Мужчины были в ярости. Александр, не замечая этого, стоял на коленях рядом с Мерионом. Тот лежал на спине, по обе стороны от него на корточках сидело по воину, его голова без шлема лежала на гоплоне, а лохматая белая борода слиплась от крови, соплей и слюны. Мериону, как оруженосцу, не полагались латы, и сиракузское копье попало ему прямо в грудь. Из сочащейся раны кровь текла в углубление на грудине; сбившийся хитон промок от темной, уже свернувшейся комками крови. Мы слышали шипение, когда его легкие пытались всосать воздух, но вместо этого втягивали кровь.

– Что он делал в строю? – срывающимся от горя голосом спросил Александр у собравшихся воинов.– Ему не полагалось там быть!

Он начал кричать, чтобы принесли воды. Мальчик разорвал на себе хитон и, сложив льняную ткань вдвое, прижал к всасывающей воздух груди лежащего друга.

– Почему вы его не перевяжете? – взывал его юный голос, а вокруг в скорбном молчании стояли мужчины. Он умирает! Разве вы не видите, что он умирает? – Александр снова позвал водоноса, но никто не подошел. Мужчины знали, почему, и теперь, поглядев на них, Александр тоже со всей ясностью понял то, что было ясно и для Мериона.

– Я одной ногой уже на пароме, племянничек,– удалось выдавить старому бойцу из кровоточащей груди.

Жизнь быстро угасала в его глазах. Мерион был, как я уже сказал, не спартанцем, а потидейцем, военачальником в своем войске, много лет назад попал в плен, и ему не позволяли снова увидеть родной дом. С напряжением, на которое было жалко смотреть, Мерион собрал все силы и приподнял почерневшую от крови руку, чтобы нежно положить ее на руку мальчика. Их роли поменялись: теперь умирающий утешал живого юношу.

– Не бывает более счастливой смерти,– просипели его сочащиеся кровью легкие.

– Ты отправишься домой,– пообещал Александр. Клянусь всеми богами, я сам отвезу твои кости.

Теперь и Олимпий опустился на колени и взял за руку своего оруженосца.

– Назови свое желание, старый друг. Спартанцы унесут тебя.

Старик попытаться что-то сказать, но горло не слушалось. Он сделал слабое усилие подняться, Александр удержал его, потом нежно обнял ветерана за шею и приподнял ему голову. Глаза Мериона посмотрели вперед и вокруг, где среди истоптанной и политой кровью земли видны были алые плащи павших воинов, каждый в окружении нескольких товарищей и братьев по оружию. Потом с трудом, который словно поглотил всю оставшуюся жизнь, он проговорил:

– Похороните меня там, где лежат они. Здесь мой дом. Я не могу просить ничего лучше.

Олимпий поклялся, что выполнит просьбу. Александр, поцеловав Мериона в лоб, повторил клятву.

Темное спокойствие опустилось на глаза умирающего. Прошло мгновение. Александр своим чистым тенором пропел Прощание с Героем:

В честь победы Дектон принес Леониду петуха для заклания в благодарность 3евсу и Нике. Сам юноша был воодушевлен триумфом, его руки тряслись – так ему хотелось, чтобы и ему позволили взять щит и копье и встать в боевой строй.

А я не мог оторвать глаз от лиц знакомых воинов, за которыми раньше наблюдал на плацу, но которых никогда прежде не видел в крови и ужасе сражения. В моих глазах они, и так уже превосходившие жителей любого другого города, теперь стали едва ли не полубогами. Я стал свидетелем того, как они обратили в бегство не таких уж трусливых антирионцев, сражавшихся под стенами своего города. и защищавших свои дома и семьи, и за несколько минут одолели великолепное сиракузское наемное войско, обученное и экипированное на золото тирана Гелона – золото, которому, кажется, не будет конца.

Нигде на поле боя спартанцы не дрогнули. Даже теперь, когда кровь еще бурлила после битвы, дисциплина удерживала их в чистоте и благородстве, и они оставались выше похвальбы. Они не раздевали тела убитых, как с радостью и нетерпением сделали бы воины любого другого города, и в пустом тщеславии не воздвигали трофея из оружия побежденных. Их строгим изъявлением благодарности стал единственный, не стоивший и обола петух – и вовсе не потому что они не чтили богов, а наоборот, потому что благоговели перед ними. Им казалось непочтительным слишком явно выражать свою человеческую радость в том триумфе, что даровали им небеса.

Я смотрел, как Диэнек перестраивает ряды своей эномотии, подсчитывает потери и зовет травматов для перевязки раненых. У спартанцев существует термин для обозначения того состояния духа, которого нужно любой ценой избегать в битве. Они называют его каталепсис, одержимость, то есть расстройство чувств, наступающее, когда в душе начинают преобладать страх или злоба.

Наблюдая, как Диэнек наводит порядок среди своих воинов, я понял, что в этом и заключается роль военачальника: не допустить в подчиненных одержимости на всех стадиях сражения – до, во время и после него. Разжигать в них отвагу, когда она ослабевает, и сдерживать ярость, когда она угрожает вывести их из-под контроля. В этом и заключалась работа Диэнека. Вот почему он носил командирский шлем с поперечным гребнем.

Как я теперь видел, в нем не было героизма Ахилла. Это не был сверхчеловек, выходящий невредимым из любого побоища, одной рукой разящий мириады врагов. Это был человек, просто выполняющий свою работу. Работу, главным смыслом которой были сдержанность и спокойствие. И не ради себя самого; а ради тех, кого он ведет за собой своим примером. Работу, цель которой можно кратко выразить единственной скромной фразой, как он сделал при Горячих Воротах в утро своей смерти: «Выполнение обычных вещей в необычных обстоятельствах».

Теперь спартанцы собирали свои «браслеты» из лозы, которые сами сделали себе перед боем, чтобы в случае гибели их можно было опознать после схватки. Воин пишет свое имя дважды, на каждом конце лозы, а потом ломает ее пополам. «Кровавую половину» он обвязывает вокруг левого запястья и несет с собою в бой, а «винную половину» оставляет в обозной корзине в тылу. Половинки ломаются специально неровно: если даже надпись зальет кровью или она будет повреждена еще каким-то образом, вторая половинка однозначно совпадет с в кровавой». После боя воину возвращают вторую половинку браслета. Оставшиеся в корзине говорят о числе потерь.

Услышав свое имя, воин выходит из строя и забирает обломок, и руки трудно удержать от дрожи.

Там и сям вдоль строя по двое-трое собрались мужчины. Страх, с которым им удалось справиться во время боя, теперь ослабил узы и набросился на них, охватив сердца. Ухватившись рукой за товарищей, они опустились на колени – не из одного почтения перед друзьями, хотя испытывали его в избытке, но потому что колени вдруг утратили всю силу и больше не могли держать тело. Многие плакали, другие неистово тряслись. Это не считалось недостатком мужества, а называлось у дорийцев гесма фобоу – очищением от сокрытия страха.

Леонид размашисто шагал среди воинов, давая всем убедиться, что их царь жив и не покалечен. Воины жадно пили свою долю крепкого густого вина, и не считалось постыдным пить также большое количество воды. Вино уходило быстро, но никто не хмелел. Некоторые пытались расчесать волосы, словно таким образом возвращая себя к нормальной жизни. Но их руки так тряслись, что у них почти ничего не получалось. Другие с пониманием усмехались – ветераны, знающие, что лучше и не пытаться, поскольку все равно невозможно заставить члены слушаться. Признавшие свою неудачу чесальщики в ответ мрачно хмыкали.

Когда метки нашли свои вторые половины и вернулись к хозяевам, оставшиеся в корзине обозначили убитых или тяжело раненных, не способных встать в строй. Эти последние были востребованы братьями и друзьями, отцами и сыновьями, любимыми. Иногда человек брал собственную, потом забирал другую, а иногда, со слезами, и третью. Многие возвращались к корзине – просто заглянуть, чтобы увидеть число потерь.

В тот день потери составили двадцать восемь человек.

Великий Царь может сравнить это число с тысячами убитых в более великих сражениях и, возможно, сочтет его незначительным. Но тут это казалось децимацией – гибелью каждого десятого воина.

Возникло некоторое волнение, и перед собравшимися воинами показался Леонид.

– Вы уже преклонили колени?

Он двинулся вдоль строя, но не стал произносить громогласных речей, подобно иным гордым монархам, ищущим удовлетворения в звуках собственного голоса. Нет, он говорил тихо, как товарищ, он брал за локоть каждого бойца, некоторых обнимал, иных хлопал по плечу. Он разговаривал с каждым по отдельности, как мужчина с мужчиной, как Равный с Равным, без царственной снисходительности. Слова от одного к другому разносились шепотом по рядам, не требуя громкого повторения.

– Каждый получил вторую половину метки? Ваши руки уже не дрожат и вы можете свести их вместе?

Царь рассмеялся, и воины рассмеялись вместе с ним. Они любили его.

Победители построились в обычный порядок, раненые и не раненые, а также оруженосцы и илоты. Они высвободили место для царя. Стоящие впереди опустились на колени, чтобы товарищи сзади могли видеть и слышать; а сам Леонид буднично ходил туда-сюда вдоль строя, так, чтобы все слышали его голос и видели его лицо.

Боевой жрец – в данном случае Олимпий – держал перед царем корзину..Леонид брал каждую невостребованную метку и читал имя. Он не произносил никаких надгробных словес. Не звучало ничего, кроме имени. Среди спартанцев одно это считалось чистейшей формой освящения.

– Алкамен. Дамон. Антаклид. Лисандр.

И так далее…

Тела, уже принесенные оруженосцами с поля боя, будут омыты и умащены маслом; будут произнесены молитвы и принесены жертвы. Каждый погибший будет завернут в собственный плащ или плащ товарища и похоронен здесь же на месте, под курганом чести. Дома похоронят лишь щит, меч, копье и доспехи, если только знамения не объявят, что для данного тела будет больше чести, если его сохранят и похоронят в Лакедемоне.

Леонид взял свой собственный браслет и сложил обе половинки.

– Братья и союзники, я приветствую вас. Соберитесь, друзья, и выслушайте слова моего сердца.

Он выдержал паузу, спокойно и торжественно.

Потом, когда все замолкли, царь произнес:

– Когда человек устанавливает перед глазами бронзовое лицо своего шлема и выходит на позицию, он делит самого себя, как свою метку, на две части. Одну часть он оставляет позади. Эта часть вызывает восторг у его детей, она возвышает его голос в хоре, она прижимает к нему жену в сладкой темноте их ложа. Эту свою часть, лучшую часть, мужчина оставляет позади. Он изгоняет из своего сердца все чувства нежности и жалости, все сочувствие и доброту, все мысли и понятия о том, что враг – такой же мужчина, такой же человек, как он сам. Он идет в бой, неся только вторую часть себя, низкую часть, ту часть, что знает бойню и резню и не ведает пощады. Никакой воин не может сражаться, если не сделает этого.

Царя слушали, молчаливо и торжественно. Леониду в то время было пятьдесят пять лет. С тех пор как ему стукнуло двадцать, он прошел более четырех десятков сражений. Старые раны – тридцатилетней давности – виднелись на его плечах и икрах, на шее и под стального цвета бородой.

– Потом мужчина возвращается с побоища – живой. Он слышит, как выкрикивают его имя, и выходит взять свой браслет. И забирает ту часть себя, что раньше отложил в сторону. Это священный момент. Сакраментальный момент. Момент, когда мужчина чувствует богов рядом с собой, он чувствует их так близко, как собственное дыхание. Какое неведомое милосердие спасает нас в такой день? Какая божественная милость отвращает вражеское копье на ладонь от нашего горла и роковым образом направляет его в грудь любимого товарища, стоящего рядом? Почему мы по-прежнему здесь, на земле, хотя мы ничуть не лучше, не храбрее, не почтительнее к небесам, чем наши братья, которых боги направили в подземное царство? Когда мужчина соединяет две части своего браслета и видит, как они сливаются воедино, он ощущает, как его снова наполняет та часть его, что знает любовь, и милосердие, и сочувствие. Вот от этого и подгибаются колени. Что еще может чувствовать мужчина в тот момент, кроме самой искренней и глубокой благодарности богам, которые сегодня по неведомым причинам сохранили ему жизнь? 3автра их прихоть может оказаться иной. На следующей неделе, на будущий год. Но сегодня солнце продолжает светить ему, он чувствует на плечах ласковое тепло, видит вокруг себя лица своих товарищей, которых любит, и радуется своему и их спасению.

Леонид замолк, стоя посреди пространства, освобожденного для него войском.

– Я приказал прекратить преследование врага. Я велел положить конец побоищу и не убивать тех, кого сегодня мы зовем врагами. Пусть они вернутся домой. Пусть обнимут жен и детей. Пусть, как и мы, прольют слезы спасения и воскурят благодарность богам. Пусть никто не забывает и не толкует превратно, почему сегодня мы сражались с другими греками. Не для того, чтобы победить и поработить их, наших братьев, а чтобы сделать нас союзниками против более серьезного врага. Мы надеялись достичь этого убеждением. Получилось же – принуждением. Но это неважно. Теперь они – наши союзники, и с этого момента мы будем относиться к ним, как к союзникам. Перс!

Леонид вдруг повысил голос, воскликнув с таким взрывом эмоций, что стоявшие поблизости вздрогнули от неожиданности.

– Перс – вот из-за кого мы сражались сегодня! Он невидимо присутствует над этим полем боя! Из-за него в корзине остались метки! Из-за него двадцать восемь благороднейших воинов нашего города никогда не увидят красоты родных холмов и не будут танцевать под милую родную музыку! 3наю, многие из вас подумали, что я не в своем уме, как Клеомен, предыдущий царь(Царь Клеомен сошел с ума). Послышался смех.– Иногда до меня доносится шепот, а иной раз это даже не шепот.– Снова смех.– Якобы Леонид слышит голоса, которых не слышно остальным! Он-де пользуется тем, что дала ему жизнь, не по-царски и готовится к войне против врага, которого никто никогда не видел и который, как говорят многие, никогда не придет. Все это так…

Воины снова рассмеялись.

– Но выслушайте и никогда не забывайте того, что я вам сказку: перс – придет. Он придет с таким войском, что посланное им четыре года назад, когда афиняне и платейцы столь славно разбили его на Марафонской равнине, покажется ничтожным. Он придет с десятикратно, со стократно более могучим войском! И придет скоро.

Леонид снова замолк. От жара в груди его лицо зарделось, а глаза горели возбуждением и убежденностью.

– Выслушайте меня, братья. Перс – не царь, как был для нас Клеомен или как я для вас теперь. В сражении он не занимает свое место в строю со щитом и копьем, нет, он взирает из безопасного места, издали, с холма, сидя на золотом троне.– При этих словах Леонида среди воинов послышался презрительный шепот.– Его товарищи – не Равные, свободные говорить при нем, что думают, без страха. Это его рабы и смерды. Все они, даже благороднейшие, считаются царской собственностью, наряду с козлами и свиньями, и их посылает в бой не любовь к своей стране и к свободе, а плеть других рабов. Этот царь вкусил поражение от руки эллинов, и это горько для его тщеславия. Теперь он идет сам, чтобы отомстить, но идет не как достойный уважения мужчина, а как избалованный и нетерпеливый ребенок, разозленный тем, что у него отняли игрушку. Я плюю на корону этого царя. Я вытираю задницу об его трон, который на самом деле – седалище раба. Он не стремится ни к чему более благородному, чем превратить в рабов других! Все, что я сделал, будучи царем, и все, что до меня сделал Клеомен: обхаживание врагов, все фальшивые конфедерации, все подчиненные нами слабые в коленках союзники – все это делается ради того дня, когда Дарий или кто-то из его сыновей вернется в Элладу отплатить нам.

Тут Леонид поднял корзину с половинками браслетов павших.

– Вот почему эти люди, которые лучше нас, сегодня отдали свои жизни! Вот почему они освятили эту землю своей героической кровью! В этом – смысл их жертвы. Они вывалили свои кишки не в лужу мочи сегодняшней войны, они полегли в первой из множества битв более великой войны; которая еще грядет, которую видят боги на небесах, которую все вы видите в сердце своем. Эти наши братья – герои той войны, которая станет величайшей и самой разрушительной в истории. В тот день,– Леонид указал на берег залива, на Антирион у воды и Рион на другой стороне,– в тот день, когда перс через этот пролив приведет свои полчища против нас он найдет здесь не свободный проход и купленных друзей, а врагов, объединенных и непримиримых, союзников-эллинов, которые бросятся на него с обоих берегов. А если он изберет другой путь, если шпионы доложат ему о том, какой прием ждет его здесь, и он выберет другой проход, то и в другом месте сражения суша и море станут нашим большим преимуществом. Так будет благодаря тому, что мы совершили сегодня, благодаря жертве этих наших братьев, чьи тела мы опустим сегодня в могилу. Поэтому я не стал дожидаться, пока сиракузцы и антирионцы, наши сегодняшние враги, пошлют к нам своих посланников, как обычно, с просьбой вернуть им тела их убитых. Я первым послал к ним наших гонцов, предлагая перемирие, без злопамятства и с великодушием. Пусть наши новые союзники заберут неоскверненным оружие своих павших, пусть вернут незамаранными тела своих мужей и сыновей. Пусть те, кого мы сохранили сегодня, встанут в боевой строй вместе с нами в тот день, когда мы покажем персу раз и навсегда, какую доблесть свободные люди могут проявить против рабов, как бы велико ни было их число и как бы безжалостно ни гнали их плети их избалованного царя!