Следовать за войском оказалось не трудно. Дорога вдоль Эноя была истоптана в пыль, мы утопали в ней по щиколотку. В Селассии к экспедиции присоединился отряд периэков Стефана. Александр и я, прибыв туда в темноте, разглядели вытоптанную маршем землю и недавно засохшую кровь на алтаре, где приносились жертвы и толковались знамения. Само войско находилось в полудне ходьбы от нас, и мы не могли остановиться на ночлег и поспать, а двигались вслед ему всю ночь.

На рассвете мы встретили знакомого. Илот-оружейник по имени Евкрат упал и сломал ногу, и теперь двое других помогали ему добраться домой. Он сообщил нам, что у приграничной крепости Ойон разведка донесла Леониду о том, что антирионцы, вовсе не перепуганные и не притихшие, как надеялся царь, послали тайное посольство к тирану (Тиранами в Древней Греции называли монархов; это слово не несет эмоциональной окраски.) Гелону в Сикелию за помощью. Гелон, так же как Леонид и персы, смог оценить стратегическую незаменимость Антириона и точно так же хотел завладеть им. На помощь защитникам Антириона направлялись сорок сиракузских кораблей с двумя тысячами своих и наемных гоплитов. Это сулило настоящее сражение.

Спартанские войска спешно миновали Тигей. Тигейцы, члены Пелопоннесского союза, обязанные «следовать за спартанцами, куда бы те ни направлялись», усилили войско шестьюстами своих гоплитов, доведя его общую численность до четырех с лишним тысяч. Леонид не искал паратаксиса – решительного сражения с антирионцами. Он надеялся запугать их мощью своего войска, чтобы они поняли бессмысленность сопротивления и добровольно примкнули к союзу греческих городов против персов. В стаде Дектона шел жертвенный бык, взятый для заклания в честь присоединения к Союзу нового члена. Но антирионцы, возможно купленные золотом Гелона и воспламененные риторикой некоторых жаждущих славы демагогов, а может быть, и обманутые лживыми оракулами, предпочли воевать.

Разговаривая со встреченными по дороге илотами, Александр расспрашивал их о составе сиракузских сил: какие части, под чьим командованием, в сопровождении каких вспомогательных войск. Илоты не знали. В любом другом войске, кроме спартанского, такая неосведомленность могла вызвать лютую ругань, если не хуже. Но Александр отпускал илотов без задней мысли. У лакедемонян было принято не придавать значения, из кого и из чего состоит войско противника.

Спартанцев учили относиться к врагу – любому врагу – как к безымянному и безличному. У них считалось признаком плохо подготовленной армии в последние моменты перед битвой полагаться на то, что они называли псевдоандреей – ложным мужеством, то есть на искусственно взвинченное воинственное бешенство, порождённое речью какого-нибудь полководца или приливом пустой бравады вызванной криками и стучанием в щиты. По мнению Александра, который в свои четырнадцать подражал военачальникам родного города, любой сиракузец ничем не лучше и не хуже любого другого сиракузца и любой вражеский стратег ничем не отличается от любого другого. Пусть врагами будут мантинейцы, олинфийцы, эпидаврийцы; пусть они выставят свои лучшие войска или визжащие орды из подонков, первоклассные части из полноправных граждан или полки из купленных за золото иностранных наемников – никакой разницы. Все равно никто не сравнится с воинами Лакедемона, и все это знают.

Среди спартанцев военное ремесло лишено таинственности и деперсонифицировано самим их лексиконом, который изобилует как сельскохозяйственными терминами, так к и просто грязными словами. Слово, которое я раньше переводил как «дрючить» – например, когда юноши дрючили дерево,– несет в себе смысл не столько проникновения внутрь, сколько перемалывания, как в мельничных жерновах. Первые три шеренги «дрючат», или «перемалывают» противника. Слово « убивать» по-дорийски «ферос» – то же самое, что « жать», « убирать урожай». Воинов с четвертого по шестой ряд часто называют «жнецами» как за выпадающую на их долю работу – орудовать шипам на нижнем конце копья («ящерной колючкой») или самим копьем над растоптанным врагом, так и за безжалостные удары коротким мечом-ксифосом, который часто называют жатвенной косой. «Отрубить голову» по-спартански будет «увенчать» или «подстричь». Отрубание руки называется « разделка».

В Рион, на обрывистый утес над портом, где на корабли грузилось войско, Александр и я прибыли после полуночи на третий день. На другом берегу узкого залива ярко сверкали портовые огни Антириона. Отмели, с которых шла погрузка войск, уже усеяли мужчины и юноши, женщины и дети жадная до зрелищ праздничная шумная толпа. Рионские союзники заранее собрали корабли и отобранные у торговцев каботажные суда, паромы и даже рыбацкие лодки. Им предстояло в темноте перевозить войска на запад вдоль берега, за пределы видимости из Антирио на, чтобы потом переправить их через залив. Леонид, отдавая должное репутации антирионцев как доблестных бойцов на море, предпочёл переправиться ночью.

Среди рионцев, кричащих на прощание добрые напутствия, Александр и я нашли мальчика нашего возраста, чей отец, как он объявил, владеет быстроходной одномачтовой лодкой и не прочь переправить горсть аттических драхм из кулака Александра в свой – за быструю и молчаливую, без лишних вопросов, переправу через залив. Мальчик провел нас сквозь толпу зевак на берег, на темный участок за волноломом, называемый Сушилкой. Не прошло и двадцати минут после отправки последнего спартанского транспорта, как мы уже плыли на запад вслед за скрывшимся из виду флотом.

Я всегда боялся моря, а особенно в безлунную ночь, когда находишься во власти незнакомых людей. Наш капитан настоял, что возьмет с собой двух братьев, хотя один мужчина и мальчик вполне могли управиться с легкой лодкой. Я знаю этих прибрежных жителей и моряков и не доверяю им. Почти все они промышляют пиратством. Эти братья, если они действительно были его братьями, оказались неуклюжими увальнями, еле способными связать два слова, с густыми-прегустыми бородами, росшими прямо от глаз и плавно переходившими в спутанную растительность на груди.

Прошел час. Лодка мчалась чрезвычайно быстро; над темной водой далеко разносились всплески весел от транспортов и даже слышался скрип уключин. Александр дважды велел пиратам снизить ход, но перевозчик только рассмеялся и сказал, что мы находимся под ветром и нас никто не услышит, а даже если и услышат, то примут за участников конвоя или за зевак, желающих посмотреть на дело.

Как и следовало ожидать, как только береговая линия за спиной заслонила огни Риона, из черноты возникла спартанская лодка и пересекла нам курс. С суденышка нас окликнули по-дорийски и приказали остановиться. Наш шкипер вдруг потребовал свои деньги. Александр возразил: деньги – когда высадимся, как договорились. Бородачи сжали в руках весла, как оружие:

– Спартанцы приближаются, ребята. Что они с вами сделают, если поймают?

– Ничего им не давай, Александр,– прошипел я.

Но мальчик понял ненадежность нашего положения.

– Конечно, капитан. С радостью.

Пираты взяли плату, улыбаясь, как Харон на своем пароме в Царство умерших.

– А теперь, ребята, отправляйтесь за борт.

Мы находились как раз на середине самой широкой части залива.

Наш лодочник указал на быстро приближавшееся спартанское судно.

– Хватайтесь за веревку и держитесь за кормой, а я заговорю зубы этим простофилям. – Бородачи приняли угрожающую позу.– Как только отвяжемся от этих дурней, втащим вас обратно, целыми и невредимыми.

Мы прыгнули за борт. Подошла лодка спартанцев. Мы услышали, как веревку перерезает нож.

Конец остался у нас в руках. – С высадкой, ребята!

В блеске погрузившегося в волну рулевого весла два неуклюжих скота вдруг проявили незаурядную ловкость. Три быстрых взмаха весел – и лодка полетела прочь, как камень из пращи.

А мы остались плавать посреди залива.

Подошла спартанская лодка, окликая пиратов, но те вовсю спешили скрыться. Спартанцы все еще не видели нас. Александр схватил меня за руку:

– Мы не должны кричать, это будет недостойно.

– Еще бы. Утонуть – куда достойнее!

– 3аткнись.

Мы замолчали, барахтаясь в воде, в то время как спартанцы рыскали вокруг, выискивая другие суда, которые могли оказаться шпионами. Наконец лодка развернулась к нам кормой и стала удаляться. Мы остались под звездами одни.

Каким огромным ни представляется море с борта корабля, но, когда твоя голова еле возвышается над поверхностью, оно кажется еще больше.

– К какому берегу поплывем?

Александр взглянул на меня так, будто я рехнулся. Конечно, вперед.

Мы плыли, мне показалось, несколько часов. Но берег не приблизился и на длину копья.

– А что, если мы плывем против течения? Насколько я понимаю, мы остались, где были, если только нас не отнесло назад.

– Мы приближаемся,– упорствовал Александр.

– Наверное, твои глаза зорче моих.

Нам не оставалось ничего, кроме как плыть и молиться. Какие морские чудища проплывали под нами в это время, готовые схватить нас за ноги своими жуткими щупальцами или откусить их до колена? Я услышал, как Александр захлебывается, борясь с приступом астмы. Мы прижались друг к другу. Глаза слипались от соли, руки стали свинцовыми.

– Расскажи мне что-нибудь,– сказал Александр.

На мгновение я испугался, подумав, что он сошел с ума.

– Чтобы ободрить друг друга,– пояснил он.– Поддержать дух. Рассказывай что-нибудь.

Я прочитал несколько стихов из « Илиады», которую на второе лето в горах Бруксий заставил нас с Диомахой выучить наизусть. Я стал сбиваться с гекзаметра, но Александр не придавал этому значения – слова как будто придали ему новых сил.

– Диэнек говорил, что душа похожа на дом со множеством комнат,– сказал он.– Есть комнаты, в которые нельзя входить. Предчувствие смерти – одна из таких комнат. Мы не должны давать себе даже думать о ней.

Александр велел мне продолжать, выбирая стихи про доблесть. Он объявил, что в данных обстоятельствах мы не должны думать о неудаче.

– Я думаю, боги специально выбросили нас здесь. Чтобы мы узнали про эти комнаты.

Мы поплыли дальше. Когда мы начали, Орион-охотник стоял над головой, теперь же он по дуге опустился на небе. А берег оставался так же далеко, как и раньше.

– Ты знаешь Агату, сестру Аристона? – откуда-то издалека спросил Александр.– Я собираюсь жениться на ней. И никому не говорил об этом.

– Поздравляю.

– Ты думаешь, я шучу? Но мои мысли возвращаются к ней часами.– Он говорил серьезно.– Как ты думаешь, она выйдет за меня?

Обсуждать это над водной пучиной имело немного смысла. Впрочем, в нашей ситуации эта тема была не хуже любой другой.

– Твоя семья по положению выше ее семьи. Если твой отец попросит, ее отцу придется согласиться.

– Я не хочу получить Агату таким образом. Ты ее видел. Скажи мне правду. Она пойдет за меня?

Я задумался.

– Она сделала тебе янтарный амулет. Она не спускает с тебя глаз, когда ты поешь. Она с сестрами выходит на Большой круг, когда мы бегаем там. И делает вид, что упражняется но на самом деле смотрит на тебя.

Это словно бы немного утешило Александра.

– Давай сделаем рывок. Двадцать минут будем плыть изо всех сил и посмотрим, насколько приблизимся. Когда прошло двадцать минут, мы решили попробовать еще двадцать.

– У тебя ведь тоже есть девушка, которую ты любишь, верно? – спросил Александр, загребая руками.– Из твоего города. Девушка, с которой ты жил в горах, твоя двоюродная сестра, та, что отправилась в Афины.

Я сказал, что не понимаю, откуда ему известно. Александр рассмеялся.

– Я все знаю. Я слышал это от девушек, и от пастухов коз, и от твоего друга Дектона.

И сказал, что хочет узнать больше «про эту твою девушку».

Я ответил, что не хочу рассказывать.

– Я могу помочь тебе с ней увидеться. Мой двоюродный дед – проксенос в Афинах. Он может ее разыскать и привезти к нам, если захочешь.

Волны стали выше, поднялся ветер. Мы двигались в никуда. Я снова поддерживал Александра, когда у него начался следующий приступ удушья. Он сжал зубами большой палец и до крови укусил. Боль словно успокоила его.

– Диэнек говорит, что идущие в бой воины должны спокойно и уверенно разговаривать друг с другом, чтобы каждый ободрял товарища. Нам нужно все время разговаривать, Ксео.

В таких экстремальных условиях сознание выкидывает фокусы. Я не могу вспомнить, сколько времени в последующие часы я вслух разговаривал с Александром, а сколько просто плыл, пока мы, бесконечно напрягаясь, стремились к берегу, который отказывался приближаться.

Помню, что я рассказывал ему про Бруксия. Если я и знал Гомера, то это целиком заслуга того проклятого судьбой человека, слепого, как и сам поэт. Лишь благодаря его непреклонной воле я и моя двоюродная сестра не выросли в горах дикими и неграмотными.

– Этот человек был твоим ментором,– торжественно проговорил Александр,– как для меня Диэнек.

Он хотел услышать еще. Каково было потерять мать и отца и увидеть свой город сожженным? Как долго мы с сестрой оставались в горах? Как мы добывали пищу и как защищались от стихии и диких зверей?

Захлебываясь и барахтаясь, я рассказал ему.

На второе наше лето в горах Диомаха и я стали уже с такими искусными охотниками, что нам не только не было нужды спускаться за пищей в город или к сельским жителям, но и не хотелось туда спускаться. Мы были счастливы в горах. Мы росли. У нас было мясо не раз или два в месяц или на праздник, как в отцовском доме, а каждый день. Тут крылся один секрет. Мы нашли собак.

Точнее, двоих щенков, малышей, брошенных матерью. Аркадских пастушьих овчарок – дрожащих, слепых сосунков Мать бросила их, преждевременно родив среди зимы. Мы назвали одного Счастье, а другого – Удача. Они и оказались для нас удачей и счастьем. К весне оба уже бегали, и к лету в них проснулись охотничьи инстинкты. С этими собаками наши голодные дни кончились. Мы могли выследить и убить все, что дышало. Мы могли спокойно спать, зная, что ничто не застанет нас врасплох. Мы стали такими добычливыми охотниками – Дио, я и собаки,– что порой действительно не пользовались случаем, а выслеживали дичь и с благословением богов отпускали. Мы пировали, как господа, и с презрением смотрели на проливающих пот крестьян и бродящих в горах пастухов.

Бруксий начал побаиваться за нас. Мы росли дикими. Без родного города. В былое время Бруксий вечерами читал нам наизусть Гомера, и мы устраивали игру: кто сколько стихов может повторить без ошибки. Теперь эти упражнения стали для него жизненно важными. Он здорово сдал, мы видели это. Ему недолго оставалось быть с нами, и все, что знал сам, он должен был успеть передать нам, своим воспитанникам.

Нашей школой был Гомер; «Илиада» и «Одиссея» стали учебными текстами. Снова и снова Бруксий заставлял нас читать стихи о возвращении Одиссея, когда, в лохмотьях, неузнаваемый, законный владыка Итаки и герой Илиона ищет приюта в лачуге свинопаса Эвмея. Хотя Эвмей и не подозревал, что путник у его дверей – истинный царь, хотя он и принял своего повелителя за очередного нищего без роду и племени, но из почтения к 3евсу, покровителю путешественников, гостеприимно пригласил странника войти и разделить с ним убогую пищу.

Смирение, гостеприимство, милость к чужаку; мы должны были усвоить это, впитать глубоко, в плоть и кровь, в самые кости. Бруксий непреклонно учил нас состраданию – этой добродетели, которая на его глазах с каждым днем убывала в наших сердцах. Он заставлял нас повторять сцену в шатре, когда троянский старец Приам стоит на коленях перед Ахиллом и с мольбой целует руку человека, убившего его сыновей. Потом Бруксий с пристрастием спрашивал усвоенный материал. Что бы сделали мы на месте Ахилла? А на месте Приама? Было ли поведение обоих правильным и благочестивым в глазах богов?

У нас должен быть свой город, объявил однажды Бруксий. Без своего города мы ничем не лучше диких зверей, на которых охотимся и которых убиваем.

Афины.

Туда, настаивал Бруксий, я и Дио должны отправиться туда. Город Афины был единственным открытым городом в Элладе, самым свободным и цивилизованным. Любовь к мудрости – философия – ценилась в Афинах выше всех других занятий; жизнь мысли взращивалась и почиталась, ей придавала силу высокая культура театра, музыки, поэзии, архитектуры и изобразительных искусств. И не было в Элладе города, равного Афинам в военном искусстве.

Афины с радостью принимали иммигрантов. Смышленый крепкий парень вроде меня может заняться торговлей, заключить договор с какой-нибудь лавкой. И у Афин был свой флот. Даже с моими увечными руками я мог бы работать веслом. С моим искусством в стрельбе из лука я мог бы стать токсотом – морским лучником, проявить себя на войне и воспользоваться военной службой, чтобы занять достойное место в обществе.

И Диомаха тоже должна отправиться в Афины. Как свободнорожденная с грамотной речью и в расцвете красоты, она могла бы найти работу в уважаемом доме и не иметь недостатка в поклонниках. Она сейчас в самом подходящем возрасте для замужества. Верхом мечтаний нашего воспитателя было ее благополучное замужество за каким-нибудь гражданином. Даже будучи женой метэка, живущего в городе чужеземца, она смогла бы защитить меня, помочь мне найти и сохранить работу. И к тому же мы были бы вместе.

По мере того как силы Бруксия убывали, росло его убеждение в том, что мы подчинимся его желанию. Он заставил нас поклясться, что, когда придет его час, мы спустимся с гор и отправимся в Аттику, в город богини Афины.

В октябре этого второго года долгим, уже прохладным днем Дио и я охотились и ничего не добыли. Мы побрели обратно в лагерь, ворча друг на друга и предвкушая пустую кашу или месиво из бобов и гороха. И, что еще хуже, нам предстояло сейчас увидеть Бруксия, согбенного и немощного. С каждым днем все больнее становилось видеть его, все труднее – поддерживать то, что в нем еще не болело. Он не ел мяса. Мы приметили дым, и собаки бросились вверх по склону, как они любили, стремясь к своему другу, чтобы он обнял их и насмешливо поздравил с возвращением.

Идя следом за собаками, мы услышали их лай. Не обычное игривое поскуливанье, а нечто более пронзительное, настойчивое. Затем наверху на склоне показался Счастье. Диомаха посмотрела на меня, и мы оба поняли.

Потребовался час, чтобы соорудить Бруксию погребальный костер. Когда его исхудалое тело с клеймом раба охватили к наконец языки очищающего пламени, я от впадины над его сердцем зажег насмоленную стрелу и пустил ее, горящую, со всей силы, как комету, по дуге над сумеречной долиной.

Десять рассветов спустя Диомаха и я стояли у Трех Дорог, на границе Аттики и Мегары, откуда на восток шла Афинская дорога, на запад – Священная дорога в Дельфы, а на юго-запад, к перешейку и Пелопоннесу,– Коринфская. Без сомнения, мы представляли собой пару самых диких оборванцев – босые, с опаленными солнцем лицами и завязанными сзади хвостом длинными волосами. У обоих были кинжал и лук, а рядом скакали собаки, все в репьях, как и мы сами.

По всем направлениям у Трех Дорог наблюдалось предрассветное оживленное движение – ехали возы, телеги и крытые повозки с товарами или дровами, шли на рынок крестьянские мальчишки со своим сыром и яйцами, с мешками лука. (Вот так же и мы с Дио отправились в Астак в то утро, теперь казавшееся столь далеким, а ведь по календарю с тех пор прошло всего лишь две зимы.) Мы останавливались у всех перекрестков и справлялись о пути. Да, указал один погонщик, Афины там, в двух часах ходьбы, не больше.

Во время недельного путешествия с гор мы с Диомахой почти не разговаривали. Мы думали о городах, о том, что нас ждет в нашей новой жизни. Я наблюдал, как другие путники глазеют на Диомаху. В ней была заметна потребность быть женщиной.

– Я хочу иметь ребенка,– ни с того ни с сего вдруг сказала она в последний день нашего путешествия.– Хочу мужа, который бы заботился о нем и обо мне. Хочу дом. Самый захудалый – все равно, лишь бы было место, где я разобью маленький садик, посажу у порога цветы и наведу красоту для моего мужа и детей.

Так она выражала свою доброту ко мне, заблаговременно устанавливая дистанцию, чтобы у меня было время привыкнуть.

– Ты меня понимаешь, Ксео?

Я понимал.

– Какую из собак ты возьмешь? – спросил я.

– Не сердись на меня. Я только пытаюсь рассказать тебе как все есть и как должно быть.

Мы решили, что она возьмет Удачу, а я – Счастье.

– В городе мы можем остановиться вместе,– вслух поделилась своими мыслями Диомаха, пока мы шли.– Скажем что мы брат и сестра. Но ты должен понимать, Ксео, что если я найду достойного мужчину, который будет относиться ко мне с уважением…

– Я понимаю. Можешь больше не говорить.

За два дня до того нас на повозке с возницей обогнала знатная афинская дама с мужем, сопровождаемая веселой толпой друзей и слуг. Дама заметила дикую девушку Диомаху и потребовала от служанок, чтобы они вымыли ее, умастили тело оливковым маслом и расчесали ей волосы. Она хотела расчесать и мои, но я не позволил. Вся их компания остановилась у тенистого ручья и развлекалась лепешками и вином, пока служанки, отведя Дио в сторону, приводили ее в порядок. Когда моя двоюродная сестра появилась, я не узнал ее. Афинская дама была вне себя от восторга и, не переставая, превозносила Диомахино очарование предвкушая, какое волнение в крови городской может вызовет эта цветущая красота. Она настаивала, что бы Дио и я, как только доберемся до Афин, явились прямо в дом ее мужа, а она позаботится о работе для нас и о продолжении нашего образования. Ее слуга будет ждать нас у Фриазийских ворот. Любой нам скажет, где это.

Мы шагали дальше, последний день был долог. Надписи на составленных в ряд амфорах с вином и других товарах, что везли обгонявшие нас повозки, указывали места доставки – Фалерон или Афины. В говоре слышался аттический акцент. Мы остановились поглазеть на отряд афинской конницы, красовавшийся перед толпой. Мимо, направляясь в город, прошли четверо моряков, у каждого на плече весло, а в руке уключина и подушка. Вскоре и мне пред стояло стать таким же.

В горах мы всегда спали обнявшись – не как любовники, а просто чтобы согревать друг друга. В те последние ночи в пути Дио заворачивалась в свой плащ и спала отдельно. Наконец на рассвете мы подошли к Трем Дорогам, Я остановился, глазея на проезжавшую грузовую повозку и тут почувствовал на себе взгляд двоюродной сестры.

– Ты не идешь, да?

Я ничего не ответил.

Она знала, какую дорогу я выберу.

– Бруксий рассердится на тебя,– сказала Диомаха.

У собак на охоте Дио и я научились понимать друг друга по одному взгляду. Я глазами попрощался с ней и попросил понять меня. В этом городе о ней позаботятся, Ее жизнь женщины только начиналась.

– Спартанцы будут к тебе жестоки,– сказала Диомаха. Собаки нетерпеливо бегали у наших ног. Они еще не знали что тоже разлучаются. Дио обеими руками сжала мою. – И мы никогда уже не будем спать в объятиях друг друга, братец?

Наверное, возницам и крестьянским мальчишкам, что спешили в это утро на рынок, наше прощание показалось причудливым спектаклем: двое оборванных подростков обнимаются на обочине, луки на плече и кинжалы за поясом, свернутые по-походному плащи за спиной.

Диомаха пошла по своей дороге, а я – по своей. Ей было пятнадцать. Мне – двенадцать.

Не могу сказать, скольким из этого я поделился с Александром. Когда я закончил, его лицо так и не просветлело. Мы вцепились в какой-то жалкий плавучий обломок, едва выдерживавший и одного-то, но мы слишком изнемогли, чтобы плыть дальше. Вода становилась все холоднее. Наши члены охватила гипотермия; я слышал, как Александр прокашливается и отхаркивает, набираясь сил заговорить.

– Нам нужно бросить этот обломок. Если не бросим, умрем.

Я смотрел на север. Там были различимы вершины гор, но сам берег оставался невидим. Александр холодной рукой схватил мою.

– Что бы ни случилось,– поклялся он,– я тебя не брошу..

И он отпустил обломок. Я последовал за ним.

Через час мы рухнули, как Одиссей, на скалистый берег у журчащего ручья. Мы глотали свежую воду из источника среди скал, смыли соль с волос, промыли глаза и полные благодарности за свое спасение, преклонили колер ни. Пол-утра мы проспали, как убитые. Я слазил за яйцами, которые потом мы проглотили сырыми, стоя в лохмотьях на песке.

– Спасибо, друг,– тихо-тихо проговорил Александр. Он протянул мне руку, и я сжал ее.

– Спасибо и тебе.

Солнце приближалось к зениту. Наши заскорузлые от соли плащи высохли у нас на плечах.

– Пошли,– сказал Александр.– Мы потеряли полдня.