UNDECIMA PARS

Аййо! Его преосвященство столь долгое время совершенно не интересовался моим рассказом, а теперь вновь соблаговолил к нам присоединиться. Осмелюсь предположить, что знаю причину. Речь сегодня пойдет об этих новоприбывших богах, а боги — это ведь как раз то, что в первую очередь должно заинтересовать служителя Церкви. Для меня, господин епископ, ваше присутствие большая честь, и, чтобы не занимать слишком много драгоценного времени вашего преосвященства, я ускорю свой рассказ о встрече с этими богами. Позволю себе лишь слегка отклониться от темы, упомянув о случившейся по дороге встрече с особой вроде бы малозначительной, но которую, как оказалось впоследствии, не стоило недооценивать.

Я покинул Теночтитлан уже на следующий день после моего возвращения туда, и покинул его с помпой. Поскольку наводящая страх дымящаяся звезда не была видна в дневное время, улицы заполонили толпы зевак, глазевших на мое торжественное отбытие.

На мне был шлем со свирепым клювом, отделанные оперением доспехи благородного воителя-Орла, а в руке щит с символами моего имени. Однако сразу по пересечении дамбы я доверил все эти регалии рабу, который уже нес мой флаг, а сам надел одежду попроще, поудобнее и более подходящую для путешествия. Впоследствии я облачался в свой пышный наряд, лишь приближаясь к более или менее значительному населенному пункту, когда хотел произвести впечатление на местного правителя.

Юй-тлатоани предоставил мне позолоченные, инкрустированные самоцветами носилки, на которых меня несли, когда я уставал от ходьбы, и еще одни, полные даров, каковые предстояло преподнести богам. Если, конечно, они окажутся богами и в этом случае не погнушаются подобными подношениями. Помимо носильщиков, которые несли не только носилки, но и необходимый запас провизии, меня сопровождал внушительный отряд самых крепких и рослых, весьма грозно выглядевших придворных стражников, великолепно вооруженных и снаряженных.

Вряд ли мне стоит пояснять, что никакие разбойники или грабители не представляли для такой процессии ни малейшей угрозы, равно как и описывать почет и гостеприимство, с какими нас принимали, привечали и угощали во всех расположенных вдоль нашего пути поселениях. Я расскажу только о том, что случилось, когда мы остановились на ночь в торговом городишке Коацакоалькосе, стоявшем на северном побережье узенького перешейка между двумя большими морями.

Мы прибыли туда перед самым закатом и потому не направились прямо в центр, чтобы нас разместили как почетных гостей, а просто разбили лагерь в поле, где точно так же останавливались и другие припозднившиеся путники. Рядом с нами расположился на ночлег караван работорговца, который вел на рынок изрядное количество мужчин, женщин и детей. После того как наша компания поужинала, я заглянул в лагерь рабов, отчасти надеясь найти замену своему покойному слуге Звездному Певцу и полагая, что смогу выгадать, если куплю одного из мужчин прямо сейчас, а не завтра, когда их выставят на торги на городском рынке.

Почтека сказал мне, что набрал свое человеческое стадо, приобретая по одному-два человека на материке у таких племен ольмеков, как коатликамаки и капильки. Его рабы мужского пола были связкой в буквальном смысле этого слова, ибо все они передвигались, отдыхали, ели и даже спали, связанные длинной веревкой, пропущенной через проткнутые носовые перегородки. Женщины и девочки, однако, передвигались свободно, занимаясь работой по обустройству лагеря: разведением костров, приготовлением пищи, принесением воды, сбором валежника и тому подобным. Когда я праздно прогуливался, присматриваясь к товару, одна молоденькая девушка с кувшином и тыквенным черпаком робко подошла ко мне и нежным голоском спросила:

— Не угодно ли благородному воителю-Орлу освежиться прохладной водой? На дальней стороне поля есть чистая река, текущая к морю, и я набрала воды достаточно давно, чтобы вся взвесь осела.

Попивая воду маленькими глоточками, я поверх тыквы рассматривал девушку. Она явно происходила из глухомани: невысокая, худенькая, не очень чистая, одетая в грубый, длиной до колен балахон из мешковины. Но черты ее лица были не слишком грубыми, а кожа — не слишком темной, так что в известном смысле ее можно было даже назвать хорошенькой. В отличие от подавляющего большинства своих соплеменниц она не жевала циктли и, очевидно, оказалась не настолько невежественной, как можно было ожидать.

— Ты обратилась ко мне на науатль, — сказал я. — Где ты научилась на нем говорить?

— Когда тебя без конца продают и покупают, — печально ответила девушка, — поневоле выучишь разные языки. Приходится перебираться с места на место, а это дает своего рода образование. Языком моего детства, мой господин, был коатликамак, но потом я выучила несколько диалектов майя и торговый язык науатль.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Ке-Малинали, мой господин.

— Первая Травка? Но ведь это лишь календарная дата, а значит, только половина имени.

— Да! — Она трагически вздохнула. — Даже дети, родившиеся от рабов, получают, когда им исполняется семь лет, личное имя, но мне его так и не дали. Я хуже рабыни, рожденной от рабов, господин благородный воитель. Я сирота от рождения.

И она объяснила, что ее мать, проститутка из племени коатликамаков, забеременела от кого-то из многочисленных пользовавшихся ею мужчин. Она родила дитя в поле, с той же легкостью, с какой облегчила бы желудок, и оставила новорожденную на земле, как оставила бы там и свои испражнения. Какая-то другая женщина, менее бессердечная, а может быть, просто бездетная, нашла брошенную малютку прежде, чем та погибла, отнесла ее домой и выходила.

— Но кто была эта добрая спасительница, я уже не помню, — промолвила Ке-Малинали. — Я была еще ребенком, когда она продала меня… чтобы купить маиса… и с тех пор я постоянно перехожу от одного хозяина к другому. — Все это девушка рассказала мне с видом человека, много страдавшего, но умеющего терпеть невзгоды. — Я только и знаю, что родилась в день Первой Травы в год Пятого Дома.

— Да это же тот самый день и год, когда в Теночтитлане родилась моя дочь! — воскликнули. — Она тоже была Ке-Малинали, пока в семь лет не стала зваться Цьянья-Ночипа. Ты такая маленькая для своих лет, дитя, неужели тебе столько же лет, сколько…

— Тогда, — взволнованно перебила меня рабыня, — может быть, ты купишь меня, благородный воитель, чтобы я стала личной служанкой юной госпожи, твоей дочери?

— Аййа! — печально произнес я. — Та, другая Ке-Малиаали умерла… почти три года тому назад…

— Тогда купи меня, чтобы я прислуживала в твоем доме, — не отставала девушка. — Чтобы я ухаживала за тобой, как это делала бы твоя дочь. Возьми меня с собой, когда будешь возвращаться в Теночтитлан. Я стану делать любую работу и, — она скромно потупила взгляд, — окажу любые, совсем даже не дочерние услуги, какие только пожелает мой господин.

От неожиданности я поперхнулся водой, которую пил из ковша, и рабыня поспешно добавила:

— Ну а если моего господина уже не привлекают такого рода утехи, он всегда может продать меня в Теночтитлане.

— Нахальная маленькая сучка! — рявкнул я. — Мне пока еще не приходится покупать женщин, которых я желаю!

Она, однако, ничуть не смутилась при этих словах и смело сказала:

— А я бы и не хотела, чтобы меня купили только ради моего тела, благородный воитель. У меня, я это знаю, есть и другие качества, и мне хотелось бы получить возможность их проявить. — И девушка сжала мою руку, словно желая придать своей просьбе большую убедительность. — Я хочу оказаться там, где меня смогут оценить по достоинству как человека, а не просто как молоденькую девушку. Хочу попробовать удачи в каком-нибудь большом городе. У меня есть свои стремления и мечты, мой господин. Но все это будет напрасным, если мне придется вечно прозябать рабыней в унылом захолустье.

— Рабыня и в Теночтитлане остается рабыней, — заметил я.

— Не обязательно навсегда, — упорствовала она. — В городе, где полно цивилизованных мужчин, меня вполне могли бы оценить по достоинству. Хозяин мог бы возвысить меня до положения наложницы, а потом даже сделать свободной женщиной. Разве некоторые господа не освобождают своих рабов, если те того заслужили?

Я сказал, что такое случается и что я сам как-то раз так поступил.

— Вотименно, — заявила девушка, как будто добилась от меня какой-то уступки. Она сжала мою руку, и голос ее зазвучал льстиво. — Тебе, благородный воитель, не нужна наложница. Ты видный, крепкий мужчина и не имеешь нужды покупать женщин. Но есть ведь и другие — старые, безобразные, которым иначе женщину не получить. В Теночтитлане ты мог бы с выгодой продать меня одному из них.

Наверное, мне следовало бы посочувствовать этой девчушке. Я тоже когда-то был молод и стремился добиться успеха в самом великом городе Сего Мира. Но в беззастенчивом упорстве, с которым Ке-Малинали добивалась своего, было что-то отталкивающее.

— Похоже, красавица, — сказал я, — ты очень высокого мнения о себе и очень низкого о мужчинах.

Она пожала плечами.

— Мужчины всегда используют женщин для своего удовольствия, так почему бы одной женщине не использовать мужчин, чтобы добиться своего? Признаюсь, на самом деле я не нахожу в соитии ничего привлекательного, но запросто могу притвориться, будто получаю невероятное наслаждение. Хотя меня пока и использовали не так уж часто, я очень многому научилась. И если этот талант поможет мне подняться из рабства… что ж… я слышала, что наложница высокого господина может пользоваться даже большими привилегиями и властью, чем его законная первая госпожа. И даже сам Чтимый Глашатай Мешико имеет наложниц, разве не так?

Я рассмеялся.

— Маленькая сучка, да ты и вправду высоко метишь.

— Я знаю, что могу предложить больше, чем дырка между ногами, которая все еще завлекательно нежна и упруга, — ехидно отозвалась рабыня. — Что же до сучки, то мужчина Действительно может купить сучку течичи, если его не любят женщины.

Я вырвал у нее руку.

— Знаешь что, девчонка? Порой мужчина может завести собаку только для того, чтобы иметь любящего, верного спутника. Но вот способности испытывать привязанность я как раз в тебе что-то не вижу. Собака, как известно, может послужить и едой, но ты не настолько чиста и аппетитна, чтобы стать лакомством. Язык у тебя, для твоих лет и низкого происхождения, бойкий, но ты всего лишь девчонка из захолустья, и тебе нечего предложить, сколько ни бахвалься. Я вижу в тебе лишь плохо скрываемую жадность и невесть на чем основанную убежденность в собственной значительности. Ты сама призналась, что тебе даже не нравится использовать ту самую упругую дырку, каковая составляет твое единственное достоинство. Так что если ты и превосходишь кого-то из своих сестер-рабынь в каком бы то ни было отношении, то только в тщеславной самонадеянности.

Но ее мои слова вовсе не обескуражили.

— Я могу пойти к реке, отмыться и стать такой аппетитной, что даже ты не откажешься меня отведать. А в красивой одежде я вполне сойду за настоящую госпожу. Мне под силу изобразить любовь так, что даже ты, мой господин, поверил бы в мою искренность! — Девица помолчала и насмешливо добавила: — Можно подумать, будто ты никогда не верил женщине, которая хотела стать чем-то большим, чем просто вместилищем для твоего тепули.

Меня так и подмывало наказать ее за дерзость, но неопрятная рабыня была слишком взрослой, чтобы отшлепать ее как ребенка, но слишком молодой, чтобы выпороть ее как взрослую. Поэтому я лишь положил руки ей на плечи, побольнее сжав их, и процедил сквозь зубы:

— Это верно, я знавал женщин, похожих на тебя: продажных, способных на обман и вероломных. Но попадались мне и другие, совсем непохожие. Одной из них была моя дочь, получившая при рождении то же имя, что и ты, и, останься она в живых, этим именем можно было бы гордиться. — Я не мог подавить поднимавшийся во мне гнев и воскликнул: Ну почему она умерла, а ты живешь?

Я встряхнул Ке-Малинали настолько яростно, что она уронила кувшин с водой. Он с треском разбился, и вода расплескалась, но я оставил эту несчастливую примету без внимания и заорал так громко, что все головы стали поворачиваться в мою сторону, а испуганный почтека прибежал упрашивать меня не портить его товар. Думаю, что в тот момент мне, словно провидцу, на миг приоткрылось будущее, потому что я прокричал:

— Ты покроешь свое имя таким позором, что лишь только слыша или произнося его, люди будут плеваться от отвращения!

Вижу, что ваше преосвященство выказывает недовольство и нетерпение тем, что я посвятил столь долгое время рассказу о случайной, не имевшей никакого значения встрече. Однако этот эпизод при всей его мимолетности заслуживает внимания. Кем раньше была эта девушка, кем она стала впоследствии и чего все-таки добилась в жизни, — все это имеет весьма важное значение. Ибо, не будь ее, вы, возможно, тоже не были бы сейчас его преосвященством епископом Мексики.

Заснув в ту ночь под зловеще висевшей в черном небе дымящейся звездой, я напрочь позабыл об этой встрече. На следующий день мы продолжили путь к побережью и, пройдя города Шикаланко и Кампече, наконец прибыли туда, где находились предполагаемые боги, в городок под названием Тихоо. Он считался столицей ветви народа майя, именовавшейся ксайю, и располагался на северной оконечности полуострова Юлуумиль Кутц.

По прибытии я облачился во все блистательные регалии воителя-Орла, и нас, разумеется с почетом, встретила личная стража вождя ксайю Ах Туталя. Вся торжественная процессия проследовала по белому городу к дворцу правителя. Конечно, дворцом это здание можно было назвать лишь с большой натяжкой, но от нынешних майя не приходилось ожидать особой роскоши. Здания дворцового комплекса, как и все дома в городе, имели один этаж, были сложены из глинобитного кирпича, ярко выбелены известняком и покрыты соломой. Они располагались на площади, вокруг удобного и просторного внутреннего двора. Ах Туталь, косоглазый господин примерно моих лет, как и следовало ожидать, был просто поражен великолепием присланных Мотекусомой подарков и задал в мою честь отменный пир, на котором мы обменивались вопросами о здоровье и благополучии — его, моем, а также всех наших близких. Не то чтобы нас обоих все это так уж интересовало, просто было необходимо выяснить, в какой степени я владею местным наречием. Когда же объем моего словарного запаса был более-менее определен, мы перешли к обсуждению того, ради чего я и прибыл в Тихоо.

— Господин Мать, — обратился я к своему собеседнику, ибо именно такой нелепый титул носят все вожди в тамошних краях. — Скажи мне прямо: эти пришельцы, они и вправду боги?

— Благородный Ик Муйаль, — ответил тот, переведя мое имя на язык майя, — отправляя послание вашему Чтимому Глашатаю, я был в этом почти уверен. Но теперь… — Он изобразил на лице сомнение.

— А не может кто-то из них оказаться давно уплывшим, но обещавшим вернуться богом Кецалькоатлем, или, по-вашему, Кукульканом?

— Нет. По крайней мере ни один из них не имеет ни оперения, ни змеиного тела. А как еще можно распознать бога, если не по дивному обличью? У этих же двоих облик скорее человеческий, хотя они крупнее и волосатее обычных людей. Ростом они будут выше тебя.

— Согласно преданиям, — заметили, — богам при посещении простых смертных случалось принимать человеческий облик. Полагаю, они также вполне могли и явиться в виде человеческом, но необычном и пугающем.

— Твоя правда, — согласился вождь. — Но в том диковинной постройки каноэ, которое прибило к побережью, этих чужаков было четверо. А когда их всех принесли на носилках в Тихоо, двое из них оказались мертвы. Могут ли боги быть мертвыми?

— Мертвыми?.. — задумался я вслух. — А не может случиться, что они и не были живыми? Вдруг это лишние тела, которые боги брали с собой, чтобы ускользнуть в них, когда пожелают измениться?

— Это не приходило мне в голову, — пробормотал, поежившись, Ах Туталь. — Конечно, некоторые привычки и потребности наших гостей весьма своеобразны, а язык и вовсе выше моего понимания. Почему бы богам, которые взяли на себя труд принять человеческий облик, не заговорить уж заодно и на человеческом языке?

— Есть много человеческих языков, господин Мать. Возможно, они решили говорить на том, который непонятен в этих краях, но, может быть, мне удастся распознать его, ибо я путешествовал по многим землям.

— Благородный Орел, — промолвил вождь с легкой досадой, — я вижу, что доводов у тебя не меньше, чем у жреца. Но скажи, можешь ты найти хоть какое-то объяснение тому, что они отказываются мыться?

Я уточнил:

— Ты имеешь в виду — водой?

Собеседник смерил меня взглядом, явно решив, что Мотекусома прислал к нему в качестве посланника какого-то недоумка, и, тщательно выговаривая каждое слово, подтвердил:

— Да, именно водой. А чем, по-твоему, еще я мог бы предлагать им мыться?

Я вежливо кашлянул и сказал:

— Ас чего ты решил, что боги непривычны омываться чистым воздухом? Или даже солнечным светом?

— Ас того, что от них воняет! — заявил Ах Туталь, и в его голосе прозвучали одновременно и торжество, и отвращение. — Их тела пропахли застарелым потом и грязью, а Дыхание их зловонно. И вдобавок, словно этого мало, они, ничуть не смущаясь, оправляются в окошко, прямо ведущее на задний двор. Там уже выросла гора экскрементов, но это их ничуть не волнует. Эти двое, по всей видимости, незнакомы с чистотой, так же как незнакомы они и со свободой, и с хорошей пищей, которую мы им даем.

— В каком смысле они незнакомы со свободой? — удивился я.

Ах Туталь указал через одно из кривобоких окошек его «тронного зала» на низенькую постройку на противоположной стороне внутреннего двора.

— Они там. Забились внутрь и не высовываются наружу.

— Неужели ты держишь их в заточении? — вскричал я.

— Нет-нет, что ты! Они сами так захотели! Я же сказал тебе, что гости ведут себя более чем своеобразно. Они не выходят оттуда со времени своего появления, когда им отвели эти покои.

— Прости мне этот вопрос, господин Мать, — сказал я, — но, может быть, когда они появились, твои люди с ними обошлись грубо?

Ах Туталь, явно обиженный таким допущением, холодно ответил:

— С самого начала к ним относились сердечно, с интересом и даже с почтением. Как я уже говорил, двоих доставили сюда мертвыми, или, во всяком случае, таковыми их признали наши лучшие лекари. Мы, как и подобает цивилизованным людям, воздали умершим всю подобающую честь, включая церемониальное приготовление и поедание надлежащих частей их тел. Но именно после указанной церемонии эти двое живых богов забились в свои покои и с тех пор молча сидят там.

— Может быть, — рискнул предположить я, — им не понравилось, как вы распорядились их дополнительными телами?

Ах Туталь в раздражении воздел руки.

— Но их добровольное заточение давно довело бы до голодной смерти и те тела, в которые они сейчас воплотились, не посылай я к ним регулярно слуг с едой и питьем. Едят они, замечу, с большим разбором — фрукты, овощи и все такое. Мяса не употребляют вовсе. Уж мы угощали их всяческими лакомствами — и мясом тапиров, и ламантинов, но они от всего только воротили нос. Уж поверь, благородный Ик Муйаль, я всячески старался угодить им, но их вкусы ставят нас в тупик. Взять хотя бы их отношение к женщинам…

— Значит, они все-таки используют женщин, как обычные смертные мужчины? — прервал его я.

— Да, да, да, — нетерпеливо ответил вождь. — Женщины утверждают, что это обыкновенные мужчины во всем, кроме избыточной волосатости. Рискну предположить, что любой бог, коль скоро ему было угодно обзавестись мужским членом, и использовать этот орган станет по назначению. А для этого, благородный воитель, хоть для богов, хоть для кого существует не так уж много способов.

— Конечно, господин Мать, ты прав. Пожалуйста, продолжай.

— Я все время посылал им женщин и девушек, по две зараз, но чужеземцы никого из них не оставляли больше чем на две или три последующие ночи. Они все время выставляют женщин вон, наверное, чтобы я присылал им новых, что я исправно и делаю. Ни одна из наших женщин, похоже, не удовлетворяет их надолго. Если бы гости хотя бы намекнули, какой особенный или необычный тип женщин им нужен, а то я ведь и знать не знаю, чего им хочется. Как-то раз я попробовал послать им на ночь двух симпатичных юношей, но они подняли страшный шум, побили парнишек и выкинули их оттуда. Нынче же в Тихоо и окрестностях почти не осталось неиспользованных женщин. Эти гости уже опробовали жен и дочерей почти всех ксайю, кроме женщин из семейств высшей знати и моего собственного. И должен сказать, что мне грозит нешуточная опасность женского бунта: чтобы запихнуть в это их вонючее логово не только порядочную женщину, но и самую низкую рабыню, мне приходится применять грубую силу. Женщины говорят, что самое неестественное и противное в этих пришельцах то, что даже их тайные места воняют хуже подмышек. О, мне известно, что, по мнению вашего Чтимого Глашатая, я сподобился высокой чести принимать двух богов или кого-то в это роде. Вот бы самому Мотекусоме оказаться на моем месте и попробовать себя в роли опекуна подобных гостей, распространяющих зловоние и заразу. Истинно говорю тебе, благородный Ик Муйаль выпавшая на мою долю честь все больше и больше начинает казаться мне испытанием и просто морокой.

И сколько еще это будет продолжаться? Я и рад бы от них избавиться, но вышвырнуть гостей вон не решаюсь. Хвала всем остальным богам, мне хватило ума поместить эту парочку по ту сторону площади, но стоит ветру подуть с того конца, как меня чуть ли не сшибает с ног. Но еще день-другой, и вонища даже без ветра расползется повсюду. К тому же у некоторых моих придворных обнаружилась болезнь, с которой наши лекари, как они говорят, еще не сталкивались. По моему разумению, причина этой заразы в зловонии, исходящем от чужеземцев. Подозреваю, что Мотекусома прислал мне столько богатых подарков, чтобы уговорить меня держать их у себя, подальше от его чистого города. И скажу больше…

— Ты действительно подвергся тяжкому испытанию, господин Мать, — поспешно вставил я, чтобы избежать необходимости выслушивать нелицеприятные слова в адрес своего правителя. — И выдержал его с честью. Но теперь позволь мне предложить тебе кое-что, что, по моему разумению, может оказаться полезным. Во-первых, прежде чем меня официально представят этим существам, мне бы хотелось получить возможность послушать их речь. Но так, чтобы они этого не заметили.

— Нет ничего проще, — ворчливо ответил Ах Туталь. — Просто перейди двор и постой перед их окнами, там, где они не смогут видеть тебя. Днем гости совсем ничем не занимаются, знай себе только тараторят без умолку. Только предупреждаю тебя, зажми нос.

Извинившись за то, что ненадолго покидаю его, я снисходительно улыбнулся, ибо полагал, что в этом отношении, как и во всем прочем, что касалось досадивших ему чужеземцев, господин Мать допускает некоторое преувеличение. Но я ошибался. Стоило мне приблизиться к их логову, как зловонный дух чуть было не побудил меня изрыгнуть всю только что съеденную пищу. Я пошмыгал носом, чтобы прочистить его, зажал, как и советовал вождь, ноздри пальцами и прижался вплотную к стене здания. Внутри слышался гул голосов, и я подобрался поближе к дверному проему, чтобы различить отдельные слова. Конечно, ваше преосвященство, в то время, что я очень скоро уразумел, звуки испанского языка ничего для меня не значили. Тем не менее, осознавая значение момента, я внимал каждому слову и навсегда запомнил впервые услышанные звуки неведомой речи. Выразительной речи существа, которое вполне могло быть богом. Так вот, тот голос произнес:

— Не иначе, как сам Сатана завел нас в эту проклятую…

Аййа! Ну и напугали же вы меня, ваше преосвященство. Вы скачете с резвостью, просто удивительной для человека, давно перевалившего за возраст «никогда раньше». Откровенно говоря, я завидую ваше…

При всем моем уважении к вашему преосвященству я, к сожалению, не могу извиниться за столь не понравившиеся вам слова, ибо их произнес не я, а ваш соотечественник…

В тот день я просто запомнил их, как попугай, а ему, сеньор епископ, позволительно произнести подобные слова даже в вашем кафедральном соборе. Попугая нельзя ни в чем обвинить, ибо он не понимает смысла того, что говорит. Да и откуда бы, ведь, как известно, попугаи…

Хорошо, ваше преосвященство, я не стану распространяться на сей счет далее и воздержусь от точного воспроизведения слов, произнесенных другим чужеземцем. Ограничусь пересказом сути: испанец сказал, что соскучился по услугам одной честной кастильской шлюхи, у которой там, где положено, растут волосы.

Больше я ничего подслушать не смог, ибо от смрада у меня закружилась голова. Поэтому мне пришлось, жадно глотая по пути воздух, поспешить назад, в «тронный зал».

— Да, господин Мать, — сказал я вождю Ах Туталю, — насчет благоухания ты не преувеличил. Мне нужно будет встретиться с ними и попытаться поговорить, но лучше бы сделать это на открытом воздухе.

— Я могу распорядиться, чтобы в их еду подсыпали снотворного, — ответил вождь. — Тогда гостей смогут вытащить наружу, пока они спят.

— В этом нет надобности, — возразил я. — Моя стража вытащит их на улицу прямо сейчас.

— Неужели ты поднимешь руку на богов?

— Ну, если они поразят нас прямо на месте громом и молнией, мы по крайней мере поймем, что действительно имеем дело с богами.

Но никакой гром нас, конечно, не поразил. Хотя когда чужеземцев вытаскивали во двор, они орали и отбивались изо всех сил, но им, похоже, было при этом не так скверно, как моим несчастным, едва превозмогавшим тошноту стражникам. Когда же крепкие воины отпустили чужаков, эти двое не стали изрыгать проклятия, творить магические заклинания или угрожать нам еще каким-либо способом. Нет, они пали передо мной на колени и принялись что-то умоляюще лепетать, совершая при этом руками странные, повторяющиеся жесты. Конечно, теперь я знаю, что они, сложив, как полагается руки, читали на латыни христианские молитвы и судорожно осеняли себя крестным знамением. Кроме того, я достаточно скоро сообразил, что чужеземцы просто боялись выходить из помещения, перепугавшись при виде того, как ксайю из самых лучших побуждений распорядились телами двух их усопших товарищей. Но если их так напугали ксайю, люди мягкого нрава и вовсе не грозного вида, то какой же ужас должны были навести на них суровые, воинственные мешикатль, облаченные в боевые доспехи, в шлемах и с обсидиановым оружием.

Некоторое время я лишь пристально разглядывал чужестранцев сквозь свой зрительный кристалл, отчего они дрожали еще пуще. Хотя теперь я привык и спокойно воспринимаю непривлекательную внешность белых людей, но тогда это было для меня внове и пробудило любопытство, смешанное с отвращением. Известковая бледность их кожи и не могла вызывать никаких иных чувств, ибо в понимании жителей Сего Мира это цвет смерти и скорби. У нормальных людей, за исключением несчастных, больных тлакацтали, такой кожи просто не бывает. Хорошо еще, что у этих двоих оказались вполне человеческие карие глаза и черные или по крайней мере темные волосы, хотя волосы эти, что у нас встречается крайне редко, вились и вдобавок переходили в такую же густую поросль на щеках, верхней губе, подбородке и горле. Все остальное было скрыто под невероятным множеством всяческих одеяний. Теперь я, конечно, знаком с рубашками, камзолами, панталонами, перчатками, ботфортами и тому подобным, хотя по-прежнему нахожу все эти предметы одежды неудобными и сковывающими движения по сравнению с простым повседневным нарядом нашего народа, всего-то и состоящим что из набедренной повязки и накидки.

— Разденьте их! — приказал я своим воинам, которые выполнили этот приказ не без сердитого ворчания.

Два чужеземца заорали еще пуще, а уж отбивались они так, будто мы вознамерились живьем содрать с них кожу, хотя жаловаться следовало бы скорее нам, ибо под каждым слоем одежды открывался новый, вонявший еще сильнее. А когда с них стянули сапоги — ййа, аййа! — вот тут уж все присутствующие, включая и меня, отступили так поспешно и так далеко, что двое обнаженных, трясущихся от страха чужеземцев оказались в центре весьма широкого круга зрителей.

Ранее я уже пренебрежительно отзывался о грязи и запущенности обитателей пустыни чичимеков, но у тех, по крайней мере, грязь была результатом условий, в которых они жили. Как вы помните, я говорил, что кочевники все же мылись, причесывались и приводили себя в порядок, когда у них появлялась такая возможность. Дикари-чичимеки казались просто садовыми цветами по сравнению с этими белыми людьми, которые, как я понимаю, предпочитали грязь и боялись чистоты как признака слабости или изнеженности. Конечно, ваше высокопреосвященство, я говорю только о белых воинах — те все до единого, от простого солдата до генерал-капитана Кортеса, отличались этой особенностью. Привычки испанцев, прибывших позже и воспитанных лучше, таких как ваше преосвященство, известны мне меньше, хотя я приметил, что многие подобные господа частенько щедро используют духи и помады, чтобы, перебив дурные запахи ароматами, произвести впечатление людей чистоплотных.

Чужеземцы вовсе не были великанами, как можно было бы подумать, исходя из описания Ах Туталя. Лишь один из них действительно оказался выше меня, другой же примерно моего роста. Правда, нужно помнить, что сам я значительно выше большинства своих соотечественников.

А поскольку оба они стояли сгорбившись и дрожа, как будто ожидая удара хлыста, и прикрывали сложенными в чашечки ладонями свои гениталии, словно парочка невинных дев, ожидающих насилия, то скорее выглядели хлипкими, тем более что кожа на их телах оказалась еще белее, чем на лицах.

— Мне ни за что не заставить себя приблизиться к ним для допроса, — сказал я Ах Туталю. — Раз не хотят мыться сами, придется вымыть их силой.

— Благородный Ик Муйаль, — ответил вождь, — теперь, когда стало ясно, как они воняют в раздетом виде, я отказываюсь предоставлять им для мытья свои парилки и купальни. После них мне пришлось бы все сносить и строить заново.

— Совершенно с тобой согласен, — отозвался я. — Просто вели рабам принести воды и вымыть их прямо здесь.

Хотя рабы вождя использовали приятную теплую воду, разглаживающий пепел, мыло и мягкие купальные губки, однако объекты их внимания отбивались и верещали так отчаянно, будто их натирали жиром перед тем, как насадить на вертел, или обдавали кипятком, как ошпаривают вепрей, чтобы было легче удалить щетину. Пока продолжался этот ор, я пообщался с девушками и женщинами Тихоо, которым довелось провести одну или несколько ночей с чужеземцами. Женщины сообщили мне те немногие слова, которым научились: все они обозначали лишь тепули да совокупление, то есть не очень подходили для официального допроса. От женщин я узнал также, что мужские члены чужеземцев пропорциональны их росту и в возбужденном состоянии восхитительно огромны по сравнению с более привычными органами мужчин ксайя. «Любая женщина, — призналась одна из них, — была бы счастлива иметь дело с мужчиной, обладающим таким тепули, если бы от него не воняло застарелым свернувшимся семенем, от одного вида которого, не говоря уж о запахе, становится тошно». По словам другой девушки, получить удовольствие от соития с таким мужчиной могла бы разве что самка стервятника.

При этом все женщины в один голос утверждали, что они всячески старались угодить гостям. Их очень удивляло, что чужеземцы упорно отказывались от всех поз, кроме одной-единственной. Очевидно, о других позициях и способах получения удовольствия чужаки не имели представления и со стыдливым упрямством мальчиков ни в какую не желали пробовать новое.

Даже если бы все прочее свидетельствовало в пользу божественности чужаков, показания женщин заставили бы меня в этом усомниться. Насколько мне было известно, боги, когда дело касалось удовлетворения плотских желаний, отличались не щепетильностью, а, напротив, изобретательностью. Поэтому я еще тогда заподозрил, что имею дело вовсе не с богами, хотя лишь гораздо позднее узнал, что эти люди были просто добрыми христианами. Их невежество и неприятие разнообразия в плотских отношениях вполне соответствует христианской морали и представлению о норме, и действительно, я обратил внимание, что все испанцы придерживаются этих представлений, даже когда совершают самое необузданное насилие. Могу присягнуть, что сколько я ни видел испанских солдат, насиловавших наших женщин, все они делали это только в одно отверстие и только в одном, позволительном для христиан положении.

Даже когда обоих чужеземцев более-менее отмыли, смотреть на них все равно было мало удовольствия. Например, как рабы ни старались, они так и не смогли отчистить замшелые зеленые зубы этих людей и устранить неприятный запах из их ртов. Однако им, по крайней мере, дали чистые накидки, а их собственные, кишевшие насекомыми вонючие одежды унесли, чтобы сжечь. Мои стражники вывели обоих в центр внутреннего двора, где мы с Ах Туталем, надавив мужчинам на плечи, заставили их сесть перед нами на землю.

Ах Туталь предусмотрительно приготовил одну из курильниц, наполнив ее пикфетль и другими ароматными травами. Вождь майя возжег эту смесь, и мы оба, вставив в отверстия по камышинке, выпустили по облаку благовонного дыма, чтобы создать пахучую завесу между нами и загадочными гостями. Тех била дрожь, и я решил, что они или замерзли, пока мылись, или им невмоготу пребывание в чистом состоянии. И лишь потом я узнал, что дрожали они от страха, впервые в жизни увидев людей, «вдыхающих огонь».

Так вот, если наш вид их напугал, то лицезреть их самих оказалось тоже не особенно приятно. Отмытые от нескольких слоев въевшейся грязи, их лица стали еще бледнее, а кожа, в тех местах, где не была скрыта бородой, оказалась не гладкой, как у нас, а у одного чужеземца покрытой ямками, словно пористая пемза, а у другого — вся сплошь в прыщах и вскрывшихся нарывах. Впоследствии, уже несколько освоив их язык, я деликатно осведомился, что такое с ними приключилось. В ответ оба лишь равнодушно пожали плечами и объяснили, что почти все люди их расы, мужчины и женщины, рано или поздно болеют этой хворью. Некоторые умирают, но у большинства остаются лишь следы на лицах, «оспины». Поскольку явление это распространенное, никто не считает такие метки изъяном, умаляющим красоту. Может быть, гости и вправду так думали, мне же показалось, что подобные отметины уродуют людей. Поэтому теперь, когда оспинки появились на лицах множества моих соплеменников, я стараюсь не морщиться при их виде.

Обычно я начинал изучать незнакомый язык с того, что указывал на находящиеся рядом предметы, поощряя иностранца называть их на своем языке. Поэтому когда девушка-рабыня принесла нам чашки с шоколадом, я остановил ее и, задрав юбку, ткнул пальцем в ее женский орган, после чего произнес слово, испанское соответствие которому, как мне теперь известно, считается неприличным. Оба чужеземца явно удивились и смутились. Я указал пальцем на собственную промежность и произнес другое слово, которое, как мне впоследствии объяснили, тоже не следует произносить публично.

Настал мой черед удивляться. Оба моментально вскочили на ноги с дикими, расширившимися от ужаса глазами. Вероятно, им пришло в голову, что поскольку я перед этим приказал отдраить их дочиста, то могу с такой же легкостью и повелеть кастрировать их за то, что они пользовались здешними женщинами. Рассмеявшись, я покачал головой и постарался успокоить их при помощи жестов, после чего, снова Указав на промежности, девушки и свою, отчетливо произнес слова «тепули» и «тепили». Потом я ткнул себя в нос и сказал:

— Йакатль.

Чужаки дружно издали вздох облегчения и понимающе кивнули друг другу. Один из них дрожащим пальцем указал на свой нос и сказал:

— Nariz.

Затем они снова уселись, и я начал учить последний иностранный язык, который мне мог потребоваться в жизни.

Первый урок закончился, когда уже стемнело и гости начали позевывать между словами. Может быть, силы этих людей истощила помывка — не исключено, что первая в их жизни, — так что я отпустил обоих спать, и они, шатаясь, побрели в свои покои. Однако рано поутру их разбудили и поставили перед выбором: или они вымоются сами, или же их снова вымоют насильно. Хотя мысль о необходимости переносить подобные ужасы аж дважды в жизни чужеземцев определенно не обрадовала, они все-таки предпочли заняться этим сами. Постепенно оба привыкли умываться каждое утро и научились делать это так хорошо, что я уже мог сидеть с ними целый день, не испытывая особых неудобств. Наши уроки продолжались с утра до ночи, и мы не переставали беседовать даже за едой. Да, кстати, как только я сумел объяснить чужестранцам, мясо каких животных им предлагают, наши гости перестали отказываться от мясных блюд.

Время от времени, иногда, чтобы поощрить своих учителей, а порой, чтобы подстегнуть их, когда они уставали и начинали ворчать, я давал гостям один-два освежающих бокала октли. Среди посланных Мотекусомой «подарков богам» было несколько кувшинов этого отменного качества напитка, и я, естественно, угостил их. Попробовав октли впервые, оба сморщились и назвали его «кислым пивом», каковое название мне ничего не сказало. Но в скором времени гости приохотились к этому питью, и однажды вечером я проделал опыт, позволив им пить сколько захочется. Самое интересное, что чужаки напились до полного безобразия, не хуже многих моих соотечественников. По мере того как время шло и мой словарный запас увеличивался, я все больше укреплялся в убеждении, что чужеземцы никакие не боги, а люди, хоть и весьма необычные с виду. Они и сами отнюдь не порывались изображать богов или хотя бы божественных посланцев, подготавливавших их прибытие. А когда я осторожно упомянул о существующем у нашего народа поверье, ну насчет грядущего возвращения бога Кецалькоатля в Сей Мир, это их явно озадачило. Чужестранцы вполне искренне заверили меня в том, что бог не являлся в этот мир уже более полутора тысяч лет, причем говорили о нем так, как если бы он был единственным богом. Сами они, по их словам, были простыми смертными, верными приверженцами того самого бога и в земной, и в загробной жизни. Причем в этом мире, как было сказано, они являлись также смиренными подданными короля, который, однако, тоже никакой не бог, а пусть великий и могущественный, но все же человек. Я так понял, что их король — что-то вроде нашего Чтимого Глашатая.

Чуть позже я подробно расскажу вашему преосвященству о том, что не все мои соотечественники были склонны согласиться с утверждением о том, что чужеземцы — обычные люди. Однако я сам после знакомства с ними ни разу не усомнился в этом и, как стало ясно со временем, разумеется, оказался прав.

Итак, ваше преосвященство, с этого момента я буду говорить о наших гостях не как о таинственных существах, но просто как о людях.

Человек с прыщавым лицом оказался плотником по имени Гонсало Герреро, а его товарищ с лицом, изрытым оспинами, которого звали Херонимо де Агиляр, был писцом, как и присутствующие здесь почтенные братья. Может быть, кто-то из вас даже лично знал его, ибо он говорил мне, что первоначально собирался стать жрецом своего бога и некоторое время проучился в калмекактин, или как там у вас называются школы для священников.

По их словам, чужеземцы прибыли с востока, с острова, которого отсюда не увидишь, лежащего далеко за океанским горизонтом. О чем-то подобном я, разумеется, догадывался, а когда они сообщили, что помянутый остров называется Куба, это мало что добавило к моим знаниям. Впрочем, оба утверждали что эта Куба есть не более чем одно из владений гораздо более удаленной страны Кастилии, или Испании, откуда их могущественный король правит множеством обширнейших провинций. В этой самой Кастилии все люди, и мужчины и женщины, были такими же белокожими, как и они сами, если не считать немногих презираемых ими так называемых мавров, кожа которых имеет черный цвет. Последнее утверждение поначалу показалось мне настолько невероятным, что я даже усомнился было во всем остальном, что пришельцы мне рассказали. Но, поразмыслив, я решил, что коль скоро в наших краях рождаются порой болезненно белые тлакацтали, то почему бы в земле белых людей такого рода недугу не делать несчастных черными?

Агиляр и Герреро объяснили, что попали на наше побережье в результате несчастного случая. Они были среди сотен мужчин и женщин, покинувших Кубу на двенадцати больших плавающих домах, называемых кораблями. Командовавший ими капитан Диего де Никеса вез колонистов, чтобы заселить новую провинцию Испании, правителем которой его назначили. Место это на их языке называлось Кастилия-де-Оро и находилось где-то далеко к юго-востоку отсюда. Но плавание не задалось, в чем испанцы были склонны винить зловещую «волосатую комету».

Страшный шторм разметал корабли, и тот, на котором плыли они, под конец налетел на острые камни. В днище открылась течь, корабль перевернулся и затонул вместе со всеми, кто на нем плыл. Только Агиляру, Герреро и их двум товарищам удалось спастись с тонущего судна на своего рода большом каноэ, которое имелось там как раз на случай бедствия.

К удивлению испанцев, их не так уж долго мотало по морю и вышвырнуло на мелководье у этого берега. К сожалению, выбраться на сушу оказалось не так-то просто. Двое их товарищей погибли в бурных волнах прибоя, да и их самих ждала бы та же участь, не поспеши им на помощь «краснокожие люди». Агиляр и Герреро выразили благодарность за спасение, радушный прием, хорошее питание и развлечения, но сказали, что будут признательны еще больше, если «краснокожие» отведут их обратно на берег, к их каноэ. Плотник Герреро был уверен, что сумеет устранить любые повреждения, которые оно получило, и изготовить весла, чтобы ими орудовать. Они с Агиляром оба не сомневались, что если их бог пошлет хорошую погоду, то они смогут добраться обратно на Кубу.

— Как ты думаешь, следует ли мне их отпустить? — спросил Ах Туталь, которому я перевел просьбу гостей.

— Если они смогут найти место, называемое Куба, — ответил я, — то тогда сумеют и снова отыскать Юлуумиль Кутц. А ты ведь слышал, что эта их Куба кишит белыми людьми, которые так и рвутся насаждать новые поселения повсюду, куда только могут добраться. Ты что, хочешь, чтобы от них тут было не протолкнуться, господин Мать?

— Нет, — обеспокоенно сказал, он. — Но они могли бы привезти лекаря, способного вылечить начавшую распространяться среди нас странную болезнь. Наши собственные целители испробовали все известные им средства, но каждый день заболевает все больше народу, и трое уже умерли.

— Может быть, эти люди сами знают какое-нибудь средство? — предположил я. — Давай сходим посмотрим на одного из страдальцев.

И Ах Туталь отвел нас с Агиляром в город. Зайдя в хижину, мы увидели угрюмо потиравшего подбородок лекаря, взиравшего на подстилку, где металась в лихорадке молодая девушка. Ее лицо блестело от пота, а глаза остекленели. Белые щеки Агиляра порозовели, когда он узнал в больной одну из женщин, навещавших его и Герреро по ночам.

Медленно, чтобы я мог понять, он произнес:

— Жаль, конечно, но у нее оспа. Видите? На лбу появились нарывы.

Я перевел его слова лекарю, который, хотя и выслушал меня с профессиональной недоверчивостью, все-таки попросил:

— Узнай, что делают люди в его стране для исцеления такой хвори.

Я спросил, и Агиляр, пожав плечами, сказал:

— Мы молимся.

— Очевидно, отсталый народ, — хмыкнул целитель, но добавил: — Спроси его, какому богу.

— Как это какому? Мы молимся Господу Богу, — был ответ Агиляра.

Это вряд ли могло нам помочь, но, подумав, я все же решил уточнить:

— А каким образом вы молитесь? Может, мы тоже сможем попробовать?

Испанец попытался объяснить, но моего знания языка оказалось в этом случае недостаточно. Правда, он вызвался это продемонстрировать, и мы все трое — Ах Туталь, лекарь и я — поспешили следом за ним обратно во внутренний дворцовый двор. Пока мы ждали в некотором отдалении, Агиляр забежал в помещение и вышел обратно, держа в каждой руке по предмету.

Одним из них была маленькая шкатулочка с плотно прилегающей крышкой. Агиляр открыл ее и показал содержимое: изрядное количество маленьких дисков, по виду вроде бы вырезанных из плотной белой бумаги. Из его объяснений я уразумел, что эту шкатулку он похитил на память о времени, проведенном им в школе для жрецов. Лишь много позднее мне стало известно, что белые кружочки представляют собой особый сорт хлеба. Это пища, обладающая несравнен* ным могуществом святости, ибо вкусивший ее приобщается к силе самого Господа Бога.

Вторым предметом являлся шнурок с нанизанными на него во множестве мелкими бусинками, неравномерно перемежавшимися более крупными. Все эти бусинки были голубые и твердые, как бирюза, но прозрачные, словно вода. Агиляр завел очередное сложное объяснение, из которого я понял, что каждая из бусинок символизирует собой молитву. Естественно, это напомнило мне обычай помещать кусочек жадеита в рот усопшего, и я подумал, что молитвенные бусинки могут сходным образом помогать также и тем, кто еще не умер. Поэтому я прервал объяснения Агиляра и настойчиво спросил:

— Значит, вы кладете молитвы в рот?

— Нет, нет, — ответил он. — Их держат в руках.

В следующий миг испанец негодующе вскрикнул, ибо я вырвал у него и нитку бус, и шкатулку.

— Вот, господин целитель, — сказал я лекарю, разрывая шнурок. Я вручил ему две бусинки и перевел то немногое, что сам уразумел из трескотни Агиляра. — Вложи в каждую руку девушки по бусинке и зажми их в ее ладонях…

— Нет, нет! — взмолился испанец. — Это делается совсем не так! Ты все понял неправильно! За молитвой кроется больше, чем просто…

— Помолчи! — рявкнул я на его языке. — У нас нет времени на большее!

Я нашарил в шкатулке несколько маленьких кусочков хлеба и положил один себе в рот. Он был на вкус как бумага и растворился у меня на языке, так что мне даже не пришлось его жевать. Никакого прилива божественных сил я, правда, не ощутил, но по крайней мере стало ясно, что этот хлеб можно дать даже лежащей в беспамятстве девушке.

— Нет, нет! — снова выкрикнул Агиляр, когда я съел эту Штуковину. — Это немыслимо! Ты не можешь получить причастие!

Он посмотрел на меня с тем же выражением ужаса, κοτο-j рое я вижу сейчас на лице вашего преосвященства. Разуме-f ется, мне следует извиниться за свое тогдашнее необдуманное, повергающее вас в трепет поведение. Но и вы должны помнить, что в ту пору я был всего лишь невежественным язычником и думал только о том, как бы помочь той несчастной девушке. Сунув несколько маленьких кругляшков в ладонь лекаря, я сказал:

— Это хорошая еда, волшебная еда, и ее легко есть. Ты можешь положить кусочек больной в рот, не рискуя, что она поперхнется и задохнется.

Но целитель бросился прочь со всех ног или, во всяком случае, настолько быстро, насколько позволяло его достоинство.

Ну почти так же, как это только что сделал его преосвященство.

Я дружелюбно похлопал Агиляра по плечу и сказал:

— Прости, что вырвал все из твоих рук. Но если девушка поправится, это будет твоей заслугой и здешний народ воздаст тебе почести. А сейчас давай найдем Герреро, сядем и снова потолкуем о твоем народе.

Оставалось еще немало вопросов, которые мне хотелось задать Херонимо де Агиляру и Гонсало Герреро. И поскольку к тому времени мы уже неплохо понимали друг друга (хотя, конечно, не обходилось без недоразумений), они тоже стали проявлять любопытство, живо интересуясь нашими делами. Причем начали задавать такие вопросы, что мне пришлось делать вид, будто я их не понимаю: кто ваш король? Велика ли его армия? Много ли у него золота?

Впрочем, некоторые их вопросы и впрямь были мне непонятны. Например: есть ли у вас герцоги, графы и маркизы? Кто папа вашей Церкви? Спрашивали они и такое, что, я думаю, никто не мог бы им толком объяснить. Например: почему у ваших женщин там, внизу, нет волос?

Поэтому я отклонял их вопросы, задавая свои, и испанцы отвечали на них без видимых колебаний, не смущаясь и не стремясь меня обмануть.

Я мог бы остаться с чужеземцами хоть на год, совершенствуя свои познания в их языке и постоянно придумывая, о чем еще спросить, но, и это оказалось весьма опрометчиво с моей стороны, принял решение расстаться с ними, когда два или три дня спустя после нашего посещения недужной девушки лекарь пришел ко мне и знаком попросил выйти на улицу. Я последовал за ним в ту же самую хижину, где увидел мертвую девушку с таким безобразно вздувшимся и отвратительно багровым лицом, что ее было просто не узнать.

— У нее лопнули все кровеносные сосуды и ткани вспухли, — сказал лекарь, — в том числе во рту и в носу. Больная умерла оттого, что просто задохнулась. Еда их бога, которую мне дал чужеземец, — пренебрежительно добавил он, — не оказала никакого магического воздействия.

— А скольких страдальцев, господин целитель, ты вылечил, не прибегая к этой магии? — осведомился я.

— Ни одного, — вздохнул лекарь, и важности в нем поубавилось. — Да и никому из моих товарищей по ремеслу не удалось спасти ни одного заразившегося новой болезнью человека. Некоторые умирают, как эта девушка, от удушья. Другие — от хлынувшей из носа и рта крови. Третьих убивает неистовая горячка. Боюсь, что все они умрут, и умрут мучительной смертью.

Глядя на останки той, что совсем еще недавно была миловидной девушкой, я промолвил:

— Она, да, именно эта бедняжка, сказала мне, что получить удовольствие от соития с белыми чужеземцами могла бы только самка стервятника. Должно быть, у девушки и впрямь было недоброе предчувствие. Стервятники теперь станут пировать над ее останками, а к смерти ее причастны белые люди.

Когда я вернулся во дворец и сообщил о случившемся Ах Туталю, он с нажимом сказал:

— Я больше не намерен терпеть на своей земле этих грязных заразных чужеземцев.

Мне трудно было понять, на меня смотрят косые глаза правителя или нет, но в том, что взгляд его полон гнева, сомневаться не приходилось.

— Решай: отослать мне испанцев обратно к их лодке или ты заберешь их с собой в Теночтитлан?

— Ни то ни другое, — ответил я. — И не убивай их, господин Мать, по крайней мере пока не получишь разрешения от Мотекусомы. Я бы посоветовал тебе избавиться от них, подарив кому-нибудь из соседей, желательно дальних. Ты освободишься от хлопот, а заодно и потешишь самолюбие кого-нибудь из вождей. Даже у Чтимого Глашатая Мешико нет белого раба.

— Хм… да… — задумчиво произнес Ах Туталь. — Вообще-то есть пара вождей, которые мне особенно неприятны и которым я не доверяю. Если белые люди навлекут на них несчастье, меня это не опечалит. — Он повеселел и посмотрел на меня уже не так сердито. — Но ведь ты, благородный Ик Муйаль, проделал ради этих чужеземцев столь дальний путь. Что скажет Мотекусома, когда ты вернешься с пустыми руками?

— Не совсем с пустыми руками, — ответил я. — По крайней мере, я привезу ему эту шкатулку с едой бога и маленькие голубые молитвы. Кроме того, я узнал многое, что следует рассказать Мотекусоме.

И тут меня посетила неожиданная мысль.

— И вот еще что, господин Мать. Пожалуй, это не все, что можно будет ему рассказать и показать. Если некоторые из женщин, посещавших белых людей по ночам, окажутся на сносях и если они, конечно, не умрут от оспы… Короче говоря, если у них будет потомство, отошли этих детенышей в Теночтитлан, дабы Чтимый Глашатай мог выставить их в своем зверинце. Думаю, они займут достойное место среди чудовищ.

Весть о моем возвращении в Теночтитлан наверняка опередила меня на несколько дней, и Мотекусоме, надо думать, не терпелось узнать, какие новости — или каких гостей — я везу. Но он оставался самим собой — все тем же старым Мотекусомой. Вместо того чтобы немедленно предстать пред его очами, мне пришлось остановиться в коридоре перед тронным залом и сменить наряд воителя-Орла на лохмотья просителя и совершить унизительный ритуал троекратного целования земли, добираясь через зал к тому месту, где он восседал между двумя гонгами, золотым и серебряным.

Правитель принял меня холодно и без спешки, хотя явно был настроен первым (если вообще не единственным, ибо остальные члены его Совета отсутствовали) узнать новость. Но по крайней мере, он избавил меня от необходимости ограничиваться только ответами на прямые вопросы. Это дало мне возможность подробно рассказать ему все, что услышали от меня вы, а также многое другое. Я изложил правителю все, что узнал от двух ваших соотечественников.

— Насколько я могу судить, владыка Глашатай, лет двадцать тому назад первые плавающие дома, именуемые кораблями, отправились из далекой земли Испании, чтобы исследовать простирающийся к западу от нее океан. Они не добрались до нашего побережья, поскольку, видимо, между Испанией и нами лежит великое множество островов, больших и малых. До прибытия белых на тех островах уже жили люди, судя по описанию, похожие на наших северных чичимеков. Некоторые из островитян сражались, пытаясь изгнать белых пришельцев, другие сразу смиренно им покорились, но теперь все они стали подданными этих испанцев и их короля. Все последние двадцать лет белые люди захватывали земли, основывали поселения на островах, присваивали тамошние богатства и вели торговлю между островами и своей родиной Испанией. Лишь несколько их кораблей, двигаясь от одного острова к другому, совершая плавание наугад или будучи случайно отнесенными ветром, могли оказаться возле ближайшего к нам побережья. Можно, конечно, надеяться, что белые люди будут заняты освоением островов еще много лет, но я, с позволения владыки Глашатая, в этом сомневаюсь. Даже самый большой остров — это всего лишь остров, а следовательно, и богатства для грабежа, и земли для заселения наличествуют там в ограниченном количестве. А вот пытливость и жадность этих испанцев, похоже, безграничны. Они постоянно отправляют с островов корабли на поиски все новых земель и новых возможностей, и рано или поздно эти поиски неизбежно приведут их к нам. Вторжение, как и предостерегал Чтимый Глашатай Несауальпилли, неизбежно, и к нему лучше бы подготовиться.

— Подготовиться, — хмыкнул Мотекусома, явно уязвленный воспоминанием о том, как Несауальпилли подкрепил свое пророчество, одержав победу в состязании по тлачтли. — Этот старый глупец готовится сидя и сложа руки. Он даже не помогает мне вести войну с непокорной Тлашкалой.

Я не стал напоминать ему о том, что, по мнению Несауальпилли, всем нашим народам следовало оставить старые раздоры и объединиться, чтобы отразить грядущее нашествие.

— Ты опасаешься вторжения, — продолжил Мотекусома. — Но ты также сказал, что эти два чужеземца явились без оружия и совершенно беззащитными. Это подразумевает необычно мирное вторжение, если таковое вообще имело место.

На что я возразил:

— Они не сказали, много ли оружия ушло на дно вместе с тем затонувшим кораблем. А может быть, оно им вовсе и не нужно — во всяком случае, в нашем понимании, — если испанцы могут наслать смертоносную болезнь, которой не подвержены сами.

— Да, это действительно грозное оружие, — согласился Мотекусома. — Я бы сказал, достойное богов. Но ты ведь настаиваешь на том, что они не боги. — Он задумчиво осмотрел шкатулку и ее содержимое. — Эти люди носят с собой богом данную пищу. — Он потрогал пальцами некоторые из голубых бусинок. — Они носят с собой сделанные из таинствен* яого камня осязаемые молитвы. И тем не менее ты настаиваешь на том, что они не боги.

— Настаиваю, мой господин. Они напиваются, как люди, совокупляются с женщинами, как обычные мужчины…

— Аййа! — торжествующе прервал он меня. — Как раз по этим причинам бог Кецалькоатль и покинул наши края. Согласно всем легендам, он как-то под воздействием дурмана совершил греховное соитие, после чего, устыдившись, отрекся от трона тольтеков.

— Согласно тем же легендам, — сухо заметил я, — во времена Кецалькоатля наши земли благоухали цветами и каждый ветерок нес свежие ароматы. Запахи же, исходившие от тех двоих, заставили бы задохнуться и самого бога ветра. Мой господин, испанцы всего лишь люди. Они отличаются от нас только белой кожей да обилием волос. Ну еще и ростом они несколько выше.

— Статуи тольтеков в Толлане гораздо выше любого из нас, — упрямо гнул свое Мотекусома, — а в какие цвета они были окрашены, теперь уже не узнать. Вполне возможно, что тольтеки имели белую кожу.

Я вздохнул, не в силах сдержать досады, но он, не обратив на это внимания, продолжил:

— Я поручу историкам тщательно изучить все древние архивы. Мы выясним, как на самом деле выглядели тольтеки. А тем временем я велю нашим верховным жрецам поместить эту пищу бога в искусно изготовленный ларец, с почтением отнести его в Толлан и поставить поблизости от древних статуй тольтеков…

— Владыка Глашатай, — сказал я. — В разговорах с этими Двумя белыми людьми я несколько раз упоминал имя тольтеков, но они явно никогда о них не слыхали.

Мотекусома оторвал взгляд от хлеба бога и бусинок и с нескрываемым торжеством воскликнул:

Все правильно! Они и не могли слышать этого слова! Это ведь мы называем их тольтеками, народом Мастеров, но нам неизвестно, как они называли себя сами!

Тут правитель, разумеется, был прав, и я настолько смутился, что не нашелся с разумным ответом и лишь промямлил:

— Сомневаюсь, что они называли себя испанцами. Это слово — да и вообще весь их язык — не имеет никакого отношения к любому из языков, которые я когда-либо слышал в пределах наших земель.

— Воитель-Орел Микстли, — заявил Мотекусома, — эти белые люди вполне могут быть, как ты и предполагаешь, человеческими существами, обычными людьми, но при этом являться тольтеками — потомками давным-давно ушедшего народа. А их владыка, король, о котором они тебе рассказывали, может оказаться добровольно отправившимся в изгнание богом Кецалькоатлем. Не исключено, что теперь он наконец готов выполнить обещание и вернуться, а своих подданных тольтеков отправил вперед — удостовериться, что мы ждем его и в свою очередь готовы приветствовать.

— Готовы ли мы его приветствовать, мой господин? — дерзко спросил я. — А что тогда будет с тобой? Ведь возвращение Кецалькоатля означает смещение с трона всех нынешних правителей, от Чтимых Глашатаев до вождей самых мелких племен. Он наверняка станет править единолично, присвоив себе всю власть.

Мотекусома изобразил набожное смирение.

— Вернувшийся бог, несомненно, будет благодарен тем, кто сохранил и даже улучшил его владения, и наверняка удостоит их награды. Если он дарует мне хотя бы право голоса и место в своем Изрекающем Совете, я буду возвышен превыше всех прочих смертных.

— Владыка Глашатай, — вставил я, — возможно, мое убеждение в том, что белые люди — всего лишь люди, и является ошибочным. Но как бы твое предположение о том, что они боги, не явилось бы… э-э… более серьезной ошибкой.

— Мое предположение? Но я не строю предположений! сурово промолвил он. — Я не заявляю: «Вот грядет бог» или «Никакой бог не придет», как это дерзко делаешь ты. Я… — Тут он вскочил с трона и почти закричал: — Я — Чтимый Глашатай Сего Мира, и мне не пристало делать скоропалительные выводы! Я не выскажусь о том, боги они или нет, пока сам не произведу необходимые наблюдения и не обрету уверенность.

То, что Мотекусома встал, я воспринял как знак окончания аудиенции, а потому попятился, целуя, как предписано, землю, а выбравшись из тронного зала, сорвал с себя одеяние из мешковины и направился домой.

Мотекусома сказал, что не станет торопиться с решением вопроса: боги пришельцы или люди? Именно так он и поступил. Он ждал, ждал слишком долго, и даже когда это уже не могло иметь значения, так и не обрел уверенности. Именно это затянувшееся ожидание и неуверенность довели его до постыдной, позорной смерти, ибо даже самый последний, прерванный приказ, который он пытался отдать своим людям, начался неуверенным словом: «Миксчфа!..»

Я знаю наверняка, ибо был там, и я слышал последнее слово, которое произнес Мотекусома в своей жизни: «Подождите!..»