DECIMA PARS
— А почему не на юг? Я думала, ты меня отведешь в Теуантепек!
— Там у тебя нет дома, — сказал я. — Нет семьи и, скорее всего, уже не осталось друзей. Ведь сколько лет прошло с тех пор, как ты покинула те места? Восемь?
— А что у меня есть в Теночтитлане?
«Крыша над головой», — мог бы ответить я, но, понимая, что Бью на самом деле имела в виду, сказал просто:
— То же самое, что и у меня, Ждущая Луна. Воспоминания.
— Не очень приятные, Цаа.
— Мне ли этого не знать? — отозвался я без особого сочувствия. — Такие же, как и у меня. Но нам от них все равно никуда не деться. Они останутся с нами, куда бы мы ни пошли и какое бы место ни назвали своим домом. В Теночтитлане у тебя по крайней мере будет возможность предаваться скорби и оплакивать свои потери, не заботясь о пище и крове. Впрочем, я вовсе не хочу тебя принуждать. Ты вольна идти тем путем, каким сама захочешь.
Сказав это, я зашагал дальше, больше не оглядываясь, и поэтому не знаю, сколько времени потребовалось Ждущей Луне, чтобы принять решение. Но когда я в следующий раз оторвался от мыслей и видений, Бью снова шла рядом со мной.
А второй разговор состоялся у меня с Сердитым на Всех. Много дней солдаты почтительно предоставляли мне возможность страдать и скорбеть в одиночестве, но однажды старый солдат поравнялся со мной и сказал:
— Прости мне мое вмешательство, друг Микстли. Мы уважаем твою печаль, но до дома совсем недалеко, и есть вещи, которые необходимо обсудить. Мы, четверо старых друзей, обсудили кое-что между собой, но теперь хотим узнать и твое мнение. Речь идет о выдуманной истории, которую мы заставили затвердить всех текпанеков. История следующая. Когда все мы — ты, мы, твоя сестра и солдаты — убыли с посольством ко двору Теоуакана, то есть находились в отлучке по уважительной причине, поселение подверглось нападению разбойников, которые ограбили его и вырезали всех жителей. По возвращении в Йанкуитлан мы, естественно, возмутились и долго рыскали в поисках мародеров, но тех и след простыл. Стрел, по оперению которых можно бы-
ло бы определить принадлежность нападавших к тому или иному племени, не нашлось. Отсутствие уверенности в том, кем именно были нападавшие, не позволит Мотекусоме немедленно объявить войну ни в чем не повинным теоуакекам.
Я кивнул и ответил:
— Хорошая история, Куаланкуи. Ее-то я и расскажу.
Он прокашлялся и сказал:
— Может, история и неплохая, но только не годится, чтобы ее рассказывал ты, Микстли, перед лицом Мотекусомы. С нас-то какой спрос, а вот тебя, даже угоразди его поверить каждому слову нашей выдумки, он все равно обвинит в том, что ты не выполнил его задание. А это означает либо удушение цветочной гирляндой, либо, окажись правитель случайно в хорошем настроении, приказ завершить начатое. Иными словами, даже при самом невероятном стечении обстоятельств тебя опять отправят в такую же несусветную глушь во главе нового каравана переселенцев.
Я покачал головой.
— Для меня это невозможно.
— Знаю, — сказал Сердитый на Всех. — Кроме того, правда все равно обязательно выйдет наружу, рано или поздно. Не может быть, чтобы ни один из этих солдат-текпанеков по возвращении в Тлакопан, налакавшись октли, не принялся похваляться своим участием в этакой забаве. Он расскажет о насилии, резне, убийстве детей, жрецов — не важно кого. Поползут слухи, а когда они дойдут до ушей Мотекусомы, Чтимый Глашатай обвинит тебя во лжи и придумает что-нибудь похуже удушающей гирлянды. Полагаю, тебе лучше предоставить преподнести это вранье нам, старикам, мы ведь не того поля ягоды, чтобы Мотекусома обращал на нас внимание, а значит, и риску для нас меньше. Что же до тебя, то подумай, стоит ли тебе, во всяком случае до поры до времени, вообще совать нос в Теночтитлан. Ближайшее будущее сулит тебе небогатый выбор между казнью и новой высылкой в очередной Йанкуитлан.
Я снова кивнул.
— Ты прав. Я оплакивал мрачные дни и дороги, оставшиеся позади, но совершенно позабыл о тех, что ждут меня впереди. Есть старая поговорка, которую ты наверняка знаешь, что мы рождены, чтобы страдать и терпеть. Раньше я размышлял о страданиях, но пришла пора подумать о терпении, разве не так? Спасибо тебе, Куаланкуи, мой добрый друг и мудрый советчик. Я подумаю над тем, что ты предложил.
Когда мы пришли в Куаунауак и остановились на постоялом дворе, я приказал подать обед отдельно для меня, Бью и четверых старых товарищей, а когда мы поели, то достал кожаный мешочек с золотым порошком и сказал:
— Вот плата за ваши услуги, мои друзья.
— Многовато будет, — заметил Сердитый на Всех.
— За то, что вы для меня сделали, этого еще и мало. К тому же не думайте, что я отдаю вам последнее. У меня остался мешочек с бобами какао и кусочками меди: вполне достаточно для того, чем я займусь теперь.
— Займешься теперь? — эхом отозвался один из стариков.
— С сегодняшнего вечера я снимаю с себя командование, так что это мои последние распоряжения. Друзья-командиры, вы должны достичь границы озерного края, чтобы отвести отряд текпанеков в Тлакопан. Оттуда вы перейдете по дамбе в Теночтитлан, доставите госпожу Бью в мой дом и только потом явитесь с докладом к Чтимому Глашатаю. Расскажете ему ту самую историю, которую придумали, добавив только, что я сам определил себе наказание за провал задания и добровольно отправился в изгнание.
— Будет исполнено, друг Микстли, — пообещал Сердитый на Всех, а остальные старики кивнули в знак согласия.
Только Бью задала вопрос:
— Куда же ты собрался, Цаа?
— На поиски легенды, — ответил я и повторил им историю, подслушанную не так давно, когда Несауальпилли поведал ее Мотекусоме. В заключение я сказал: — Мне предстоит проделать в обратном направлении долгий путь, который прошли наши предки в то время, когда еще называли себя ацтеками. Я направлюсь на север, следуя их маршрутом, насколько смогу восстановить его и насколько смогу проследить… до самой нашей прародины Ацтлана, если такое место еще существует или вообще когда-то существовало. И если эти скитальцы действительно оставляли по пути следования склады оружия и хранилища с припасами, то я найду их и нанесу на карту. Для военных планов Мотекусомы такая карта может представлять большую ценность, так что, друг Куаланкуи, когда явишься к нему с докладом, нажимай на это. — Я печально улыбнулся. — Кто знает, может быть, когда я вернусь, он встретит меня не цветочной удавкой, а настоящими цветами.
— Если вернешься, — сказала Бью.
— Похоже, мой тонали всегда вынуждает меня возвращаться, правда, всякий раз чуть более одиноким, — молвил я, не сдержав улыбки, а потом, помолчав, процедил сквозь зубы: — Когда-нибудь, где-нибудь я повстречаю бога и спрошу у него: почему, если я заслужил немилость их братии, они не обрушили свой удар на меня? Почему всякий раз они карают тех, кто ничем не провинился, а просто был близок и дорог мне?
Было видно, что от такого поворота разговора четырем старикам стало малость не по себе, и они, кажется, почувствовали облегчение, когда Бью сказала:
— Старые друзья, могу ли я попросить вас дать нам с Цаа возможность поговорить с глазу на глаз?
Ветераны встали, бегло исполнили жест целования земли и удалились. Едва они ушли, я резко произнес:
— Бью, если ты хочешь просить разрешения пойти со мной, то даже и не думай.
Просить Бью не стала. Довольно долгое время она молчала, опустив глаза на нервно переплетающиеся пальцы, а когда заговорила, то ее первые слова показались мне совершенно не имеющими отношения к делу.
— Когда мне исполнилось семь лет, меня назвали Ждущей Луной. Раньше я задавалась вопросом: почему мне дали такое имя? Но потом поняла, ответ я знаю уже давно, но сейчас думаю, что Ждущая Луна и так уже прождала слишком долго. — Она подняла свои красивые глаза, встретилась со мной взглядом и не насмешливо, как обычно, а умоляюще (на ее щеках даже появилось нечто похожее на девичий румянец) промолвила: — Давай наконец поженимся, Цаа.
«Так вот в чем дело!» — сказал я себе, вспомнив, как она тайком собирала землю, увлажненную моей мочой. Мне как-то раз пришло в голову, что она могла сделать мою куклу, чтобы навлечь беду, я даже гадал, уж не из-за этого ли лишился Ночипы. Но я тут же прогнал это постыдное подозрение, ибо прекрасно знал, что мою дочку Бью любила всем сердцем и, оплакивая ее, скорбела так же глубоко, как скорбел, только без слез, и я сам. Теперь все встало на свои места: если Бью и изготовила колдовскую куклу, то не для порчи, а для приворота, чтобы я не отверг ее вроде бы импульсивное, но на самом деле давно готовившееся предложение.
Я ответил не сразу: ждал, когда она приведет свои тщательно продуманные доводы.
— Минуту тому назад, Цаа, ты заметил, что становишься все более и более одиноким. То же самое относится и ко мне. Ты и сам это прекрасно знаешь. Теперь мы оба одиноки. У нас не осталось никого, кроме друг друга. Пока я жила с тобой, воспитывая твою осиротевшую дочь как самая ее близкая родственница, это было вполне уместно. Но теперь, когда Ночипа… когда я больше не тетушка-пестунья, когда мы с тобой просто взрослые одинокие мужчина и женщина, нам не пристало жить под одним кровом. — Румянец ее стал еще гуще. — Конечно, никто и ничто не сможет заменить нам Ночипу. Но может быть… Я еще не слишком стара…
Тут она умолкла, прекрасно сыграв замешательство и неспособность говорить дальше. Я помолчал, не отводя глаз, пока ее лицо не заблестело, словно разогретая медь, а потом сказал:
— Тебе не стоило утруждаться колдовством и хитростями, Бью. Я и сам собирался предложить тебе то же самое, причем именно сегодня. Поскольку ты вроде бы согласна, завтра и поженимся, с утра пораньше, как только я смогу разбудить жреца.
— Что? — едва слышно выдохнула она.
— Как ты мне напомнила, я теперь совершенно одинок, а поскольку состояние у меня приличное, то в случае моей смерти все отойдет в государственную казну. А ни малейшего желания обогащать за свой счет Мотекусому у меня нет. Поэтому завтра жрец составит документ, по которому ты будешь признана моей женой и законной наследницей.
Бью медленно поднялась на ноги и, глядя на меня, с запинкой проговорила:
— Это не то, что… я никогда не помышляла… Цаа… я хотела сказать…
— Вижу, я испортил тебе все представление, — сказал я с ухмылкой. — Все твое притворство, все уловки оказались напрасными, вполне можно было обойтись и без них. Но, возможно, полученные навыки пригодятся тебе в будущем, когда ты станешь богатой вдовой.
— Прекрати, Цаа! — воскликнула она. — Ты не хочешь выслушать то, в чем я честно хочу тебе признаться. А это и без того трудно, потому что женщине не подобает произносить такие вещи…
— Прости, Бью, но я все равно тебе не поверю, — сказал я, поморщившись. — Мы слишком долго жили под одной крышей, и неприязнь наша давняя, застарелая. Начни мы сейчас обмениваться нежными словами, это, пожалуй, насмешило бы всех богов. Но по крайней мере с завтрашнего дня наше неприятие друг друга будет освящено официально, и мы в этом смысле не станем отличаться от большинства супружеских пар…
— До чего же ты жестокий! — прервала она меня. — Тебя не проймешь никакими нежными чувствами, ты оставляешь без внимания протянутую тебе руку.
— Бью, мне частенько приходилось чувствовать, какой жесткой может быть твоя нежная ладошка. И разве мне не предстоит ощутить это снова? Разве ты не собралась посмеяться надо мной, сказав, что весь твой разговор о замужестве был всего лишь очередной унизительной шуткой?
— Нет, — сказала она. — Я говорила вполне серьезно. А ты?
— И я тоже, — ответил я, высоко поднимая свой бокал октли. — Да смилуются боги над нами обоими!
— Да уж, — заметила она, — предложение руки и сердца хоть куда! Но я принимаю его, Цаа. Завтра я стану твоей женой. — И она убежала в свою комнату.
Я остался сидеть, уныло попивая маленькими глотками октли и поглядывая на других постояльцев, по большей части почтека, возвращавшихся в Теночтитлан и отмечавших благополучное возвращение из своих прибыльных, но опасных путешествий изрядными возлияниями, в каковом занятии их и поощряли многочисленные состоявшие при постоялом дворе женщины. Хозяин гостиницы, будучи уже в курсе того, что я заказал для Бью отдельную комнату, и заметив, что она ушла одна, бочком подошел ко мне и спросил:
— Не угодно ли господину Орлу закончить трапезу сладким? Не прислать ли к нему одну из наших очаровательных маатиме?
Я хмыкнул:
— Мало кто из них выглядит так уж очаровательно.
— Ну, внешность это еще далеко не все. Моему господину это, надо думать, и самому известно, ибо его спутница, по-настоящему красивая, похоже, к нему холодна. Очарование может таиться в чем-то ином, нежели лицо и фигура. Например, взгляни-ка вон на ту женщину.
И он указал на особу, казавшуюся самой непривлекательной во всем заведении. Щеки ее и груди провисали, словно были вылеплены из влажной глины, а волосы, видимо из-за того, что часто обесцвечивались и перекрашивались, походили на клочковатое пересушенное сено.
Я поморщился, а хозяин гостиницы рассмеялся и сказал:
— Знаю-знаю. Посмотришь на нее и предпочтешь мальчика. На первый взгляд эту красотку можно принять за бабушку, но я точно знаю, что ей нет еще и тридцати. И поверишь ли, господин Орел? Каждый мужчина, который хоть раз попробовал Куекуельеуа, при следующем посещении всегда требует только ее. Все они начинают постоянно к ней ходить и не согласятся променять ни на какую красавицу. Врать не стану, сам не пробовал, но все в один голос утверждают, что ей ведомо множество невероятных способов доставить мужчине удовольствие.
Я поднял топаз, устремив еще один, более пристальный взгляд на неряху с тусклыми глазенками и грязными волосами, и пришел к выводу, что она заражена болезнью нанауа, а этот женоподобный сводник, содержатель постоялого двора, навязывает ее гостям лишь в силу гнусности натуры.
— В темноте, мой господин, все женщины выглядят одинаково, разве нет? В общем, юноши, конечно, тоже. Ну так что, надумал? Скорее всего кто-нибудь уже заказал Куекуельеуа на эту ночь, но, разумеется, она предпочтет воителя-Орла простому почтека. Позвать ее для тебя?
— Куекуельеуа, — повторил я, и это имя всколыхнуло во мне воспоминание. — Когда-то я знал весьма красивую девушку по имени Кекелмики.
— Смешинку? — переспросил хозяин гостиницы и хихикнул. — Судя по имени, она, должно быть, была неплохой любовницей. Но наверняка ей далеко до моей Куекуельеуа, Щекотки.
Чувствуя, как у меня заныло сердце, я сказал:
— Спасибо за заботу, но мне никто не нужен. — А затем, запив эти слова большим глотком октли, спросил: — Скажи, а кто та худенькая девушка, что тихонько сидит в уголке одна?
— Туманный Дождь? — равнодушно сказал хозяин гостиницы. — Девчонку так прозвали из-за того, что когда ее… э-э-э… используют, она без конца плачет. Новенькая, но, как мне говорили, в дело вполне годится.
— Как только напьюсь и отправлюсь к себе в комнату, пришли мне ее туда, — распорядился я.
— Как будет угодно господину благородному воителю. Вообще-то мне нет никакого дела до предпочтений уважаемых гостей, но порой у меня возникает легкое любопытство. Могу я поинтересоваться, почему господин выбрал именно Туманный Дождь?
— Только потому, — ответил я, — что она ничем не напоминает мне ни одну из тех женщин, которых я знал.
Брачная церемония была непритязательной и прошла спокойно. Четверо моих старых, проверенных товарищей выступили в качестве свидетелей, а хозяин гостиницы обеспечил настамалтин — подобающей случаю ритуальной пищей. Некоторые из вставших пораньше постояльцев стали нашими свадебными гостями. Поскольку Куаунауак являлся главным поселением тлауков, я попросил совершить обряд жреца главного божества этого племени — бога Кецалькоатля. И жрец, заметив, что пара, стоявшая перед ним, уже давно миновала пору зеленой юности, тактично опустил обычные для такого рода церемоний предупреждения, обращаемые к предположительно невинной невесте, равно как и увещевания, адресуемые предположительно исполненному вожделения жениху. Поэтому его речь оказалась примечательно короткой и ни у кого не вызвала раздражения.
Но даже этот весьма формальный ритуал пробудил в Бью Рибе некие чувства или, во всяком случае, их подобие. Она умудрилась даже обронить несколько вполне девичьих слезинок и сквозь них улыбнуться мне трепетной улыбкой.
Должен признать, что это усилило ее и без того поразительную красоту, которая, как я никогда не отрицал, была почти неотличима от изысканной прелести ее покойной сестры. Бью была одета весьма соблазнительно, и когда я смотрел на нее, не используя свой кристалл, она казалась мне такой же молодой, как и моя навечно двадцатилетняя Цьянья. Зная это, я всю ночь напролет неустанно использовал девицу по имени Туманный Дождь, чтобы лишить себя возможности вступить в плотские отношения с Бью, даже если у меня вдруг, что вполне возможно, и возникнет такое желание.
Наконец жрец в последний раз обмахнул нас курильницей кипали, проследил за тем, как мы накормили друг друга дымящимся тамали, связал уголками мою накидку с подолом Ждущей Луны и пожелал нам счастья в нашей новой жизни.
— Спасибо, господин жрец, — отозвался я, вручая ему плату. — Спасибо за все и в особенности за добрые пожелания. Возможно, там, куда я отправляюсь, мне без удачи не обойтись.
После этого я распустил узел, связывавший меня с Бью, и, взвалив на плечо свою дорожную котомку, попрощался.
— До свидания, — повторила она за мной срывающимся голосом. — Но, Цаа, сегодня ведь день нашей свадьбы…
— Я же говорил тебе, что ухожу. Нам не по пути: домой тебя доставят мои люди.
— Но я думала… думала, мы задержимся здесь… чтобы… — Она огляделась по сторонам, на наблюдавших эту сцену и прислушивавшихся гостей, и густо покраснела. — Цаа, теперь я твоя жена!
— Я женился на тебе по твоей просьбе, — прозвучал мой ответ, — и ты со временем будешь моей законной вдовой и моей наследницей. Но моей женой была и останется Цьянья!
— Цьянья мертва! Ее уже десять лет как нет в живых!
— Ее смерть не разорвала наших уз. И у меня никогда не будет никакой другой жены.
— Лицемер! — возмутилась она. — Можно подумать, будто ты все эти годы хранил ей верность! У тебя были другие женщины, так почему же ты отвергаешь меня?
За исключением хозяина гостиницы, по физиономии которого блуждала непристойная ухмылка, все остальные свидетели этого скандала чувствовали себя неловко. А жрец даже нервно пробормотал:
— Мой господин, но вообще-то принято скреплять обеты актом… ну, в общем, вам следует узнать друг друга как следует…
— Ты безусловно прав, господин жрец, сразу видно, что не зря получил свой титул. Но я знаю эту женщину даже больше, чем следует.
Бью ахнула.
— Что за бесстыдная ложь! Мы никогда не были…
— И никогда не будем. Ждущая Луна, я слишком хорошо знаю тебя во всех других отношениях. Я также знаю, что наиболее уязвим мужчина бывает именно в тот момент, когда вступает в близость с женщиной. Я не собираюсь рисковать, ибо не сомневаюсь, что в решающий момент ты подвергнешь меня осмеянию или унизишь еще каким-нибудь другим способом, каких у тебя в запасе великое множество, ведь коварство свое ты оттачивала годами.
— Но сейчас это ты меня унижаешь! — вскричала она.
— Да, дорогая, на сей раз я сделал это первым. А сейчас извини: уже поздно, и мне пора в дорогу.
Когда я уходил, Бью утирала глаза смятым уголком юбки, который был нашим брачным узлом.
* * *
Мне не было никакой необходимости возвращаться в столицу, чтобы начинать обратный путь по дороге предков с самого Теночтитлана или с его ближних окрестностей, поскольку было совершенно ясно, что в озерном краю, где ацтеки поселились уже давно, никаких тайных хранилищ нет.
Однако если верить старым рассказам, одно из последних мест обитания ацтеков до того, как они вышли к озерам, находилось где-то севернее и носило название Атлиталакан. Именно поэтому, выйдя из Куаунауака, я двинулся на северо-запад, затем свернул на север, потом на северо-восток, описывая круги, но постоянно держась подальше от границ владений Союза Трех. И вот наконец я очутился в почти не заселенной местности за Окситипаном, самым северным приграничным городком, в котором стоял гарнизон мешикатль. В этом незнакомом краю я упорно расспрашив гл жителей немногочисленных бедных деревушек и изредка попадавшихся на дорогах странников о пути в Атлиталакан. Однако все лишь смотрели на меня непонимающе и равнодушно пожимали в ответ плечами. Дело в том, что я столкнулся разом с двумя трудностями.
Во-первых, я толком не представлял себе, что такое Атлиталакан и каким он был. В свое время, когда там жили ацтеки, он с равным успехом мог представлять собой и укрепленный населенный пункт, и просто удобное место, выбранное для временного становища. Во-вторых, я теперь находился на южных окраинах страны отоми, а точнее, в тех землях, куда народы отоми скрепя сердце вынуждены были переселиться, когда прибывавшие волна за волной калхуа, аколхуа, ацтеки и прочие говорящие на науатль народы вытеснили их из озерного края. В этой малообжитой местности лишь очень немногие из тех, с кем я заговаривал, объяснялись на более-менее внятных науатль, поре и других широко распространенных языках, остальные же знали только не слишком хорошо знакомый мне отомит, а то и вовсе изъяснялись на совершенно фантастической смеси названных наречий. Правда, постоянно вступая в разговоры с поселянами и путниками, я в конечном счете освоил отомит настолько, что уже мог втолковать людям, что я ищу, но, как оказалось, никто из местных жителей ни про какой Атлиталакан сроду не слышал.
Мне приходилось полагаться только на себя, что, однако, не делало поиски столь уж безнадежными. Ключом к успеху оказалось само название «Атлиталакан», что в переводе с науатль значит Быстрая Вода. Я искал источник и вот однажды забрел в чистенькую, аккуратную деревушку под названием Д'нтадо Дехе, что на отомит означает примерно то же самое, что и Атлиталакан на науатль.
Деревня получила свое название по чистому, журчавшему среди камней источнику, единственному в округе, где земли в основном засушливые. А поскольку деревенька была расположена рядом со старой дорогой, ведущей откуда-то с севера к озеру Сумпанго, казалось вполне вероятным, что когда-то ацтеки останавливались именно здесь.
Жители Д'нтадо Дехе, как это вообще свойственно обитателям захолустья, смотрели на чужака с подозрением, но одна пожилая вдова, слишком бедная, чтобы опасаться грабежа, сдала мне чердак своей глинобитной хижины. Некоторое время я безуспешно пытался улестить неулыбчивых отоми, снискать их расположение и вызвать на откровенность, а потерпев неудачу, принялся рыскать в окрестностях по расширяющейся спирали, в надежде наткнуться на замаскированные склады, оставленные нашими предками. Правда, вероятность успеха при поиске наугад была ничтожна: располагая хранилища вдоль своего пути, ацтеки наверняка позаботились о том, чтобы эти склады не смогли бы вот так, запросто, обнаружить и растащить после их ухода местные жители или случайно наткнувшиеся на них путники. Скорей всего, наши предки пометили эти места каким-нибудь неприметным знаком, известным только им самим. Беда лишь в том, что никто из потомков ацтеков, включая и меня, не имел ни малейшего представления о том, что это за знак.
Однако я действовал упорно: срубил длинный крепкий шест и, заострив его конец, тыкал этим шестом в каждую нору, дыру, яму и трещину, которая внушала мне хоть малейшие подозрения. Такой же проверке подверглись подозрительно одинокие холмики и бугры, необычно густые заросли и, разумеется, руины рухнувших строений. Насмешило ли селян мое странное поведение, прониклись ли они жалостью к чокнутому чужеземцу, рыщущему по буеракам, сказать не берусь, но в конце концов меня попросили рассказать о предмете своих поисков двум самым почтенным деревенским старейшинам.
Эти два старика ответили на мои вопросы немногословно, но вполне внятно. Нет, сказали они, они никогда не слышали ни о каком Атлиталакане, но если это название означает то же самое, что и Д'нтадо Дехе, то их деревня, несомненно, и есть то самое место. Потому что, по словам отцов отцов их отцов, давным-давно некое грубое племя диких и грязных оборванцев-кочевников действительно на несколько лет задержалось возле источника, после чего снялось с места и ушло куда-то на юго-запад.
Но когда я осторожно поинтересовался, не было ли впоследствии обнаружено рядом с их становищем находок, оба старца покачали головами.
— Йехина, — заявили они, что на языке отомит означает «нет» и присовокупили к этому фразу, которую им пришлось повторить несколько раз, прежде чем наконец я с трудом понял ее смысл: — Ацтеки были здесь, это так, но они ничего не принесли с собой, когда появились, и ничего не оставили, когда ушли.
В скором времени, покинув область, где еще можно было с горем пополам объясниться на смеси ломаных науатль и поре, я углубился в землю, в которой жили исключительно отоми, не знавшие иного языка, кроме отомит. Путь мой не пролегал строго по прямой, ибо в этом случае мне пришлось бы карабкаться по холмам, штурмовать неприступные утесы и продираться сквозь густые заросли кактусов, чего переселенцы-ацтеки наверняка не делали. Надо полагать, что они, как и я, предпочитали идти по дорогам, а где таковых не было, по людским и звериным тропам или уж, в крайнем случае, просто по ровной местности. Чтобы выбрать удобную дорогу, мне приходилось петлять, однако в целом я так и так продвигался в северном направлении. Я все еще находился на высоком плато между могучими горными кряжами, незримо возвышавшимися далеко к востоку и западу, но по мере моего продвижения плато ощутимо понижалось. С каждым днем пути я спускался все ниже, оставляя наполненные прохладой горы позади. Уже почти наступило лето, и если днем временами становилось жарковато, зато я не мерз мягкими теплыми ночами. Последнее обстоятельство оказалось очень важным, ибо в этой глуши совершенно не имелось постоялых дворов, а деревни, куда можно было бы напроситься на ночлег, располагались так далеко друг от друга, что за один день покрыть это расстояние было просто невозможно. Большую часть ночей я спал на открытом воздухе и отовсюду даже без своего кристалла отчетливо видел неподвижную, висевшую высоко над северным горизонтом Тлакпак, навстречу которой я упорно, снова и снова, направлялся с каждым рассветом.
У меня не возникало особых трудностей не только с ночлегом, но и с пропитанием: благодаря малой населенности, тот край изобиловал непуганым зверьем. Кролики и земляные белки бесстрашно таращились на меня из придорожной травы, птица-скороход, бывало, пристраивалась ко мне в попутчики, а ночами к моему костру запросто могли подойти любопытный броненосец или опоссум. Хотя я не захватил с собой охотничьего оружия, а макуауитль едва ли предназначен для охоты на мелкую дичь, но мне, как правило, не составляло труда одним взмахом меча обеспечить себя свежим мясом. Ну а разнообразить пищу позволяло множество Дикорастущих плодов.
Слово «отоми» — сокращенное название на редкость труднопроизносимого имени этого северного народа, обозначающего что-то вроде «люди, стрелы которых бьют птицу на лету», хотя, как мне кажется, с тех пор, как их главным занятием была охота, прошло очень много времени. Ныне отоми превратились в земледельцев, выращивающих маис, собирающих фрукты и плоды и добывающих сладкий сок кактусов магуэй. Их поля и сады невелики, но настолько плодородны, что отоми не только обеспечивают плодами себя, но и в избытке поставляют их на рынки Теночтитлана и других городов. Мы, мешикатль, прозвали их страну Атоктли, Плодородный Край, однако о самих ее жителях придерживаемся весьма невысокого мнения. Знаете, как у нас подразделяется октли в зависимости от вкуса? «Лучший», «обычный» и «отоми».
Названия всех поселений этого народа выговорить почти невозможно. Взять хотя бы крупнейшую их деревню Н'т Тахи, которую ваши исследователи южных земель теперь называют Целлала. Я пытался расшифровать смысл многих этих названий, от которых запросто сломаешь язык, но ни в одном не смог усмотреть намека на пребывание там древних ацтеков. Правда, изредка в какой-нибудь деревушке находился престарелый знаток преданий, который, напрягая память, говорил, что да, невесть сколько вязанок лет назад, здесь вроде бы и вправду проходила или даже останавливалась на отдых орда каких-то бродяг. Но при этом все старцы в один голос повторяли:
— Они ничего не принесли с собой, когда появились, и ничего не оставили, когда ушли.
Это обескураживало, но, в конце концов, я был прямым потомком этих бродяг и точно так же, как они, ничего не приносил с собой, когда появлялся. Правда, насчет второй части заявления у меня такой уверенности нет. Не исключено, что кое-что после моего странствия по стране отоми там все же осталось.
Мужчины отоми, как правило, низкорослые, приземистые и коренастые; подобно большинству земледельцев, онй отличаются нелюдимостью и грубым нравом. Тамошние женщины тоже невысоки ростом, но стройны и отмечены куда большей живостью нрава, чем их угрюмые мужья. Я бы сказал даже, что женщины отоми хороши выше колен, хотя понимаю, что подобный комплимент звучит странно. Поясню: у них выразительные лица, неплохо слепленные плечи, руки, грудь, запястья, бедра, ягодицы и ляжки, но вот с икрами — прямо беда. Они такие прямые и тощие, ну просто караул! Мало того, они еще и сужаются вниз, по направлению к крохотным ступням, придавая женщинам вид головастиков, балансирующих на хвостах.
Еще одна любопытная особенность отоми состоит в том, что они улучшают (как им кажется) свою внешность с помощью искусства, именующегося у них н'детаде, то есть окрашивают себя различными стойкими красителями. Зубы у них обычно красные или черные (день такие, день другие), а тела расписаны синими узорами. Причем краска не наносится кисточкой, а вкалывается под кожу острыми колючками, так что эти узоры сохраняются на всю жизнь. Процедура эта весьма болезненна, в связи с чем некоторые отоми ограничиваются лишь нанесением небольших рисунков на лоб или щеки, но многие, невзирая на боль, разукрашивают все тело, в результате чего выглядят так, будто на них налипла какая-то необычная голубая паутина гигантского паука.
Мужчин отоми, насколько я могу судить, эти ухищрения не делают ни лучше, ни хуже, что же до женщин, то мне поначалу было жаль, что, привлекательные в остальном, они наносят на тело голубую сетку, от которой им уже не избавиться. Однако признаюсь, что, присмотревшись и привыкнув, я оценил особую завлекательность н'детаде. Эта сетка, словно вуаль, заставляла женщин казаться в своем роде недоступными, а оттого более желанными.
На крайнем севере владений отоми, на берегу реки, стояла деревушка под названием М'боште, где жила молодая женщина по имени Р'цуно Х'донве, что означает Цветок Луны. И действительно, цветов у этой красавицы имелось в избытке, ибо все ее тело, во всяком случае открытые его части, покрывал плотный голубой узор из цветов и листьев. Этот искусственный сад не скрывал прелести ее лица и фигуры: девушка была хороша во всем, кроме, разумеется, уже упоминавшихся мною икр и лодыжек. Когда я увидел девушку впервые, у меня возникло желание снять с нее одежду, чтобы посмотреть, красуются ли такие же цветы и на более сокровенных местах, а потом проложить сквозь эту «клумбу» путь к ее женскому естеству.
Цветок Луны тоже почувствовала ко мне влечение, полагаю, что оно также было вызвано любопытством, связанным с необычностью моего облика. Ростом и шириной плеч я выделялся даже среди мешикатль, а уж среди приземистых отоми выглядел чуть ли не великаном. Красавица дала мне понять, что в настоящее время свободна, ибо ее муж недавно погиб в Р'донте Ш'мбои, то есть в Сланцевой реке. Поскольку эта «река» представляла собой ручеек в пару пядей глубиной, который ничего не стоило перепрыгнуть, я предположил, что покойный, коль скоро ухитрился утонуть в таком водоеме, был исключительно мал ростом. На это женщина лишь рассмеялась и объяснила, что он упал туда и как раз по причине малой глубины расколол череп о твердое сланцевое дно.
Вот так и вышло, что одну из ночей в М'боште я провел с Цветком Луны. Не берусь утверждать насчет всех женщинах отоми, но могу сказать, что эта была разукрашена решительно повсюду, кроме губ, век, кончиков пальцев и сосков. Помнится, я даже тогда подумал, что когда местный мастер накалывал девушке колючками цветочные узоры, орудуя повсюду, вплоть до нежных складок тепили, ей наверняка пришлось терпеть страшную боль. Но зато той ночью я получил возможность рассмотреть каждый наколотый на красавице цветочек. Акт близости (на языке отоми — агу н'дегуе) начался, по ее желанию, с того, что я целовал и ласкал весь этот цветник. Уподобив себя мысленно оленю, пасущемуся на цветочном лугу, я пришел к выводу, что быть травоядным животным очень даже неплохо.
Поутру, когда мы прощались, Цветок Луны выразила надежду, что я в отличие от ее покойного мужа, которому это так и не удалось, заронил в нее свое семя. Поначалу я лишь улыбнулся, приняв это за комплимент, но красавица пояснила, почему ей так хочется иметь от меня ребенка. Я очень крупный мужчина, а стало быть, мои сын или дочь должны быть немалого роста. А на крупное тело можно нанести столько рисунков, что ей станут завидовать в М'боште и во всех остальных селениях.
Пока мой путь пролегал неподалеку от Р'донте Ш'мбои, вокруг зеленела трава и пестрел цветочный ковер. Однако спустя три или четыре дня Сланцевая река повернула на запад (а мне надо было в другую сторону) и вместе с водой унесла прочь и всю освежающую зелень. Правда, я еще время от времени встречал серо-зеленые деревья мицкуитин, серебристо-зеленоватые заросли юкки и плотный подлесок из разнообразных пыльно-зеленых кустарников, но не сомневался, что теперь по мере моего движения дальше растительность будет редеть, пока не уступит место открытой, почти голой пустыне, плавящейся от беспощадного солнца.
Я остановился. На какой-то миг у меня возникло искушение повернуть вместе с рекой и остаться в спокойной стране отоми, но я тут же подавил эту слабость. Я дал себе слово пройти по пути ацтеков, а они, насколько известно, явились из пустыни или даже откуда-то из-за ее пределов. Если, конечно, за пустыней вообще что-то было. Поэтому я набрал баклагу речной водой, последний раз полной грудью вдохнул свежий речной воздух и, повернувшись спиной к плодородному краю, зашагал на север — в пустые сожженные земли, в край мертвых костей.
Пустыня — это самая несчастная земля, которая страдает от полного отсутствия внимания богов. Ну вот судите сами.
Богиня земли Коатликуе и ее сородичи ничего не делают, чтобы хоть как-то, хоть чем-то оживить и разнообразить монотонность равнины, состоящей из серо-желтого песка, серо-бурого гравия и серо-черных валунов. Коатликуе не решается тревожить эту местность землетрясениями, Чантико не устраивает извержений вулканов, а Темукатльтоки не плюется струями горячей воды и пара. Бог гор Тепейолотль проявляет полное равнодушие и держится подальше. Только с помощью топаза мне удавалось разглядеть далеко на северо-западе низкие зубчатые очертания белесых гор. Но эта гряда так и оставалась бесконечно далекой: ни я не приближался к горам, ни они ко мне.
Каждое утро бог солнца Тонатиу сердито, без привычной рассветной церемонии выбора ярких копий и стрел на день, вскакивал со своего ложа, а каждый вечер, не облачаясь в пышную мантию из перьев и не простирая вокруг свои красочные цветочные покрывала, моментально плюхался в постель. Между резким уходом света и столь же резким приходом благословенной ночной тьмы лик Тонатиу представал просто ярким желто-белым пятном на таком же желто-белом небосводе. Солнце здесь угрюмо высасывало из земли дыхание и соки, прожигая себе путь через иссушенное небо так же медленно и с таким же трудом, как я сам тащился внизу по раскаленному песку.
Бог дождя Тлалок, хотя к тому времени уже наступил сезон дождей, удостаивал пустыню еще меньшего внимания. Правда, мне изредка доводилось видеть скопления туч, его небесных баклаг, но это бывало лишь над гранитными горами далеко на западе и востоке. Тучи нависали, громоздились и вздымались высоко над горизонтом, а потом темнели: начиналась гроза, и духи тлалокуэ молотили своими сверкающими трезубцами в барабаны, но до меня доносился лишь слабый отдаленный рокот. А небо надо мной и передо мной все время оставалось неизменно желто-белым. Ни тучи, ни тлалокуэ не осмеливались соваться в раскаленную, словно печь, жару пустыни. Все дожди проливались лишь в отдалении, и когда это случалось, далекие белесые горы занавешивались серо-голубыми вуалями. Чальчиутликуэ, богиня Бегущей Воды, в пустыне тоже ничем себя не проявляла.
А вот бог ветра Эекатль время от времени дул в свою трубу, но уста его были сухими, как и почва пустыни, а дыхание жарким, и он редко издавал звуки, поскольку шуметь на ветру здесь было нечему. Впрочем, порой Эекатль дул так сильно, что раздавался свист. Под этот свист песок начинал шевелиться, затем он вздымался и несся над землей, превратившись в облака. Подобные картины напоминали мне тучи обсидиановой пыли, которую скульпторы применяют для обработки трением самого твердого камня.
Богам — покровителям живых существ, особенно Мишкоатлю, богу охоты, в этой знойной, суровой, засушливой местности делать было особо нечего. Конечно, случалось, что я видел или слышал койота; мне кажется, что этот зверь способен раздобыть себе пропитание и выжить где угодно. Попадались и кролики, видимо, боги поселили их в пустыне исключительно ради прокормления койотов. Встречались здесь и птицы — крапивники и совы размером немногим больше крапивников, которые обитали в дуплах кактусов, и все время, пока я шел, высоко в небе надо мной описывал круги стервятник, а то и два. Но каждый второй обитатель пустыни, казалось, принадлежал к гадам — вот уж кого здесь было в изобилии. Они жили под землей и под камнями: ядовитые змеи с погремушками на хвостах, ящерицы с хвостами, напоминающими кнуты, другие ящерицы — рогатые и все в бородавках, скорпионы длиной почти с мою ладонь.
Очень мало в пустыне было и того, что могло бы заинтересовать наших богов — покровителей растительности. Полагаю, что там даже осенью кактус нопали приносит свои свежие красные плоды тоналтин, а гигантские кактусы куинаметль протягивают на кончиках своих распростертых «рук» сладкие красноватые плоды питаайа, но большая часть растущих в пустыне кактусов славится одними наростами, колючками да шипами.
Из деревьев мне попадались лишь сучковатый мицкуитль, юкка с копьевидными листьями да куауматлатль, у которого не только листва и побеги, но даже кора на стволе яркого светло-зеленого цвета. Среди кустарников помельче стоит выделить полезный чийактик, сок которого настолько похож на масло оли, что с его помощью можно легко разжечь костер, и куаукселолони — его древесина тверже меди, и ее невозможно разрезать мечом. Она настолько тяжелая, что наверняка утонула бы в воде, найдись в той местности хоть какой-нибудь водоем.
Лишь одна добрая богиня решается бродить по этой проклятой земле, среди клыков и когтей удивительных растений, смягчая своей лаской их злобную природу. Это Хочикецаль, богиня любви и цветов, та самая богиня, которую когда-то особенно любила моя давно уже покойная сестра Тцитцитлини. Каждую весну эта богиня ненадолго придает красоту даже самому захудалому кусту или кактусу. В остальное время невнимательному путнику может показаться, что Хочикецаль навсегда забросила пустыню, оставив ее безжизненной и безобразной. Но я по-прежнему, как и в пору моего близорукого детства, пристально присматривался ко всему, что не привлекает внимания людей с нормальным зрением, и, представьте, вовсе не в сезон цветения обнаруживал посреди этой выжженной пустоши на длинных, тонких, ползущих по земле лианах крохотные, почти невидимые, если не вглядываться специально, цветочки. А потому я знал, что Хочикецаль заботится о пустыне всегда.
Но если богиня, надо думать, в состоянии странствовать по пустыне, не испытывая затруднений, то для людей это не самое подходящее место. Все необходимое для поддержания человеческой жизни там либо отсутствует вовсе, либо представлено весьма скудно. Путник, решивший пересечь пустыню, не подготовившись к этому заранее, скорее всего погибнет, причем смерть его не будет быстрой и легкой. Но я, хоть и оказался в пустыне впервые в жизни, имел некоторые необходимые для выживания познания. В школе, когда из нас, мальчиков, делали воинов, куачик Пожиратель Крови помимо всего прочего учил нас и тому, как не пропасть в пустыне.
Например, благодаря его наставлениям я никогда не страдал от нехватки воды. Прекрасным источником влаги служит кактус комитль, почему его так и назвали, ибо слово это обозначает «кувшин». Выбрав кактус покрупнее и посочнее, я раскладывал вокруг него костерок и ждал, когда жар выгонит всю влагу из мясистой поверхности и загонит ее внутрь. После этого мне оставалось лишь срезать верхушку, растолочь внутреннюю мякоть и выжать содержавшуюся в ней воду в свою кожаную флягу.
Кроме того, каждую ночь я срезал один из высоких кактусов с прямыми стволами и раскладывал его так, чтобы концы упирались в камни, а середина провисала. К утру вся влага собиралась в середине, и мне оставалось лишь вырезать затычку и подставить свою баклагу под тонкую струйку жидкости.
Приготовить на вечернем костре жаркое мне удавалось нечасто, разве что когда я ловил случайную ящерицу или отбирал еще трепыхавшегося кролика у терзавшей его хищной птицы. Но без мяса прожить можно, а дерево мицкуитль, круглый год увешанное фестонами стручков с семенами, как свежими, зелеными, так и перезревшими, прошлогодними, бурого цвета, не давало умереть с голоду. Зеленые плоды можно было сварить в горячей воде, а потом растолочь в съедобную кашу, а сухие семена внутри старых стручков годились на то, чтобы растереть их в муку. Этот питательный порошок можно было носить с собой, как пиноли, и, в тех случаях, когда еды посвежее под рукой не оказывалось, смешивать с водой и варить.
С помощью всех этих ухищрений я выжил, хотя и скитался по той страшной пустыне целый год. Но мне нет нужды описывать это и дальше, поскольку весь тот долгий путь на редкость уныл и однообразен. Добавлю только, чтобы вы, почтенные братья, могли лучше представить себе огромные размеры и абсолютную пустоту этого безжизненного пространства, что первое человеческое существо встретилось мне только через месяц скитаний.
Издалека, поскольку все вокруг было припорошено пылью, мне показалось, будто я вижу очередной песчаный бугор, но, подойдя поближе, я обнаружил, что это сидящая человеческая фигура. С радостью, ибо мне уже опостылело одиночество, я окликнул незнакомца и, не дождавшись ответа, поспешил приблизиться. По пути я подавал голос еще несколько раз, но все тщетно, хотя, подойдя достаточно близко, увидел, что это женщина, рот которой раскрыт, словно бы в крике.
Подойдя вплотную, я понял, что передо мной обнаженная женщина, сидящая на песке и слегка им припорошенная. Возможно, она когда-то и кричала, но теперь мне уже было не услышать ее голос, ибо мертвецы звуков не издают. Глаза женщины были широко открыты, как и рот, ноги вытянуты и раздвинуты, а руки упирались ладонями в песок, словно она пыталась оттолкнуться и рывком подняться. Когда я коснулся ее пыльного плеча, то почувствовал, что несчастная еще не окоченела, а стало быть, умерла недавно. Правда, от нее воняло, но вовсе не мертвечиной, просто она, как, впрочем, и я, давно не мылась. Длинные волосы незнакомки были настолько полны песчаных блох, что извивались бы, не будь они так спутаны. Женщину не помешало бы отмыть, однако все равно было ясно, что она красива лицом и фигурой, а к тому же еще совсем молодая. Ран или следов смертельного недуга я не заметил, а потому никак не мог взять в толк, что же послужило причиной ее смерти.
За месяц, проведенный в одиночестве, у меня вошло в привычку разговаривать с самим собой, поэтому я вслух произнес:
Боги, определенно, забросили эту пустыню, как забыли и меня. Мне выпала удача встретить здесь единственное человеческое существо, да к тому же молодую красивую женщину, которая могла бы стать прекрасной спутницей в моих скитаниях, но она, увы, мертва. Окажись я здесь днем раньше, незнакомка, возможно, согласилась бы разделить со мной мои странствия и мое одеяло, а уж я бы в долгу не остался. Но поскольку она мертва, я в состоянии поухаживать за бедняжкой лишь одним способом: похоронить ее, пока сюда не налетели стервятники.
Сбросив торбу и баклагу с водой, я принялся ковырять песок своим макуауитль, но поскольку мне все время чудилось, будто незнакомка смотрит на меня с укоризной, я решил, что лучше бы ей пока спокойно полежать. Отбросив меч в сторону, я взял женщину за плечи, чтобы положить на спину, но она, к величайшему моему удивлению, не поддавалась, сопротивляясь с упорством куклы-неваляшки, которую специально делают так, чтобы она всегда оставалась в сидячем положении. Успей тело несчастной окоченеть, это было бы понятно, но мускулы ее еще не затвердели. Мне без труда удалось пошевелить ее рукой, а когда я снова попытался уложить женщину на песок, голова ее свесилась набок, но тело упорно сопротивлялось всем моим попыткам. Это было столь необычно, что мне в голову даже закралась дикая мысль: а что, если жители пустыни после смерти пускают в песок корни и постепенно превращаются в большущие кактусы куинаметин, которые действительно очень похожи на людей.
Я отступил назад, чтобы получше присмотреться к столь непостижимо упрямому трупу, и сильно удивился, почувствовав укол между лопатками. Развернувшись, я увидел, что буквально окружен кольцом нацеленных на меня стрел. Я насчитал девять сердито хмурившихся воинов, все одеяние которых ограничивалось замызганными набедренными повязками из потертой кожи, грязной коростой на теле и несколькими перьями в длинных прямых волосах. Очевидно, я несколько увлекся своей необычной находкой, а они приблизились столь бесшумно, что меня ничто не насторожило. Хотя, по правде сказать, удивительно, как я не учуял вонь, ибо вдевятером эти воины смердели гораздо сильнее покойницы.
«Чичимеки!» — подумал я, но вслух произнес совсем другое:
Я случайно набрел на эту несчастную женщину. Я пытался ей помочь.
Поскольку говорил я торопливо, в надежде побудить их убрать стрелы, то произнес эти слова на своем родном науатль, хотя я сопровождал свою речь жестами, понятными даже для дикарей. Помнится, в тот напряженный момент я пообещал себе, что если моя жизнь сейчас не оборвется, то я обязательно выучу еще какой-нибудь иностранный язык. И тут, к моему удивлению, один из незнакомцев — тот, который ткнул меня кончиком стрелы, мужчина примерно моих лет и почти моего роста, — ответил на вполне приличном науатль:
— Эта женщина — моя жена.
Я прокашлялся и сказал сочувственно, как говорят, сообщая плохую новость:
Должен с прискорбием заметить, она была твоей женой. Судя по всему, бедняжка умерла совсем недавно.
Стрелы чичимеков — все девять — оставались нацеленными на меня.
— Я тут совсем ни при чем, — зачастил я. — Я нашел твою жену уже мертвой, и у меня в мыслях не было причинять ей вред.
Чичимек хрипло, угрюмо рассмеялся.
Наоборот, я хотел помочь несчастной — оказать ей последнюю услугу, закопав труп в песок, покуда до нее не добрались падалыцики.
Я указал на брошенный мною макуауитль.
Чичимек посмотрел на небольшую ямку, которую мне удалось выкопать, потом поднял глаза на стервятника, уже кружившего у нас над головами, после чего снова глянул на меня, и выражение его лица несколько смягчилось.
— Ну что ж, тогда мне остается лишь поблагодарить тебя, незнакомец, — промолвил он, убирая стрелу с тетивы.
Остальные восемь чичимеков последовали его примеру и воткнули стрелы в свои спутанные волосы. Один из них подошел, поднял мой макуауитль, с интересом рассмотрел его и принялся прощупывать мою котомку. Походило на то, что меня могли запросто лишить всех моих скудных припасов и пожитков, но, во всяком случае, немедленно убивать чужака, вторгшегося в их владения, чичимеки пока явно не собирались. Чтобы расположить их к себе, я обратился к вдовцу:
— Сочувствую твоей утрате. Твоя жена была молода и красива. От чего она умерла?
— От того, что оказалась плохой женой, — угрюмо ответил он и, помолчав, добавил: — Ее укусила гремучая змея.
При всем желании я не мог усмотреть между этими двумя высказываниями никакой связи, а потому лишь сказал:
— Странно. Мне совсем не показалось, что женщина была больна.
— Нет, как раз от яда-то она оправилась, — проворчал вдовец, — но, находясь при смерти, исповедалась Поглощающей Отбросы. Только представь: я сам слышал, как она призналась жрецу в том, что имела связь с мужчиной из другого племени. Не повезло: лучше бы ей умереть от змеиного укуса.
Он хмуро покачал головой, и я тоже покачал в ответ. Вдовец продолжил:
— Мы подождали, пока она поправится, ибо не пристало казнить больную женщину. Ну а когда силы к моей жене вернулись, мы привели ее сюда. Сегодня утром. Чтобы предать смерти.
Я уставился на труп, гадая, какой род казни мог оставить жертву без малейших видимых повреждений, но с широко распахнутыми глазами и раскрытым в крике ртом.
— Теперь мы явились, чтобы забрать ее, — закончил вдовец. — В пустыне нелегко найти подходящее место для казни, поэтому мы не станем осквернять это, привлекая сюда падалью хищных птиц и койотов. Вот ты, незнакомец, верно рассудил, что так не годится. — Он по-дружески положил мне руку на плечо. — Сейчас мы с ней разберемся, а потом, если ты не против, можешь разделить с нами ужин.
— Охотно, — согласился я, и мой пустой желудок заурчал.
Но то, что произошло потом, чуть было не отбило весь аппетит.
Чичимек подошел к тому месту, где сидела его жена, и сдвинул труп таким способом, какой мне даже не приходил в голову. Я пытался положить мертвую женщину навзничь, он же подхватил ее под мышками и приподнял. Даже так умершая сдвинулась неохотно, и вдовцу явно потребовалось приложить силу. Потом послышался ужасный звук, словно бы чичимек и впрямь с усилием разрывал пущенные ею в песок корни, и тело женщины сползло с кола, на который было насажено.
И тут я понял, почему этот человек сказал, что хорошее место для казни нелегко найти. Нужно было отыскать дерево подходящего размера, растущее прямо из земли. В качестве кола им послужил ствол дерева мицкуитль, толщиной примерно в мое предплечье, обрубленный на высоте колена и заостренный, но ниже острия не очищенный от грубой шероховатой коры. Я задумался: как, интересно, умертвил неверную жену обманутый муж: медленно, постепенно насаживая ее на кол, или более милосердно — быстро, надавив так, что острие сразу разорвало ей внутренности. Однако спрашивать об этом я не стал.
Девять чичимеков отвели меня в свое становище, где оказали гостю радушный прием, и вообще, пока я оставался у них, обращались со мной весьма учтиво. Правда, все мои пожитки они тщательно осмотрели, но не забрали ничего. Не тронули даже припасенные для торговли кусочки меди. Впрочем, не исключено, что будь при мне действительно ценный груз, со мной обошлись бы иначе. Ведь что ни говори, а это все-таки были чичимеки.
Мешикатль всегда произносили название этого народа с пренебрежением, как вы, испанцы, говорите «варвары» или «дикари», да и образовали мы его от слова «чичин», означающего собаку. Так что, говоря о чичимеках — людях-псах, мы, как правило, имели в виду вообще все дикие, грязные, отсталые бродячие племена, обитающие в пустынных землях к северу от страны отоми. (Вот почему десятью годами ранее я так возмущался, когда рарамури приняли за чичимека меня самого!) Презрение к обитавшим на ближнем севере «псам» соседствовало у нас, мешикатль, с убеждением, что еще дальше обитают племена гораздо более дикие. Этих свирепых дикарей мы именовали теочичимеками, что можно перевести как «дикие псы», а где-то в совсем уж неизведанных северных дебрях таились наводящие ужас цакачи-чимеки, то есть «бешеные псы».
Однако, проведя столь долгое время в их пустыне и преодолев там немалые расстояния, я не утверждаю, что хоть одно из обитающих в этом крае диких племен показалось мне чем-то лучше или хуже остальных. Все они были невежественными, бесчувственными и зачастую просто нечеловечески жестокими, но такими их сделала суровая пустыня. Все тамошние племена прозябали в убожестве, ужаснувшем бы человека цивилизованного или христианина, а от одного только вида их пищи городского жителя могло запросто стошнить.
У них не было домов, они не знали ремесел или искусств, потому что этим людям все время приходилось рыскать в поисках того скудного пропитания, которое можно было добыть в пустыне. Несмотря на то что племена чичимеков, среди которых я пробыл некоторое время, говорили на вполне понятных диалектах науатль, но письменности они не имели, а некоторые из их обычаев и привычек были поистине отвратительными. Но хотя знакомство с их нравами и повергло бы в ужас цивилизованное общество, нельзя не признать, что к жизни в безжалостной пустыне дикари приспособились превосходно, что удалось бы лишь очень немногим из образованных людей.
Первый лагерь, в котором мне довелось побывать, чичимеки устроили на том месте, где, как они знали, можно было докопаться до протекавших внизу подземных вод. На мысль о том, что здесь кто-то живет, наводили разве что костры, на которых готовили пищу шестнадцать или семнадцать составлявших этот клан семей. Утварь была самая примитивная, никакой мебели не имелось вовсе. Рядом с каждым костром были сложены боевое и охотничье оружие, а также принадлежавшие семье орудия и инструменты: лук и стрелы, дротик и атль-атль, нож для снятия шкур, топорик для рубки мяса и тому подобное. Лишь немногие из этих предметов оказались снабжены лезвиями из обсидиана, бывшего редкостью в тех краях, большая же часть оружия изготовлялась из твердого, как медь, дерева куаукселолони: чичимеки заостряли его древесину и придавали ей нужную форму с помощью огня.
Разумеется, добротных постоянных жилищ там не было и в помине, да и из временных-то имелись всего два примитивных маленьких шалаша, сложенных из сухого валежника. Как мне объяснили, в обоих находились женщины на сносях, в связи с чем этот лагерь был более долговременным, чем большинство таких становищ. Я говорю долговременным, имея в виду, что он мог просуществовать несколько дней, а не как обычно — всего одну ночь. Остальные члены племени презирали всякий кров. Мужчины, женщины и даже самые малые дети спали, как в последнее время и я, на земле, но в отличие от меня подстилали не мягкое одеяло из свалявшейся кроличьей шерсти, а грязные потертые оленьи шкуры. Из таких же шкур изготовлялась и их немудреная одежда: мужчины носили набедренные повязки, женщины — мешковатые, по колено длиной, блузы без рукавов, а дети, причем не только совсем маленькие, и вовсе бегали нагишом.
Но хуже всего в этом лагере был смрад: он не мог рассеяться даже по огромному пространству окружающей пустыни, ибо исходил от множества людей, каждый из которых был куда грязнее любого пса. Казалось бы, откуда вообще взяться грязи в пустыне, ведь песок чист, как снег? Тем не менее грязь была. В первую очередь это были собственные выделения на редкость нечистоплотных чичимеков. Эти люди допускали, чтобы пот запекался на их телах, смешиваясь с перхотью и со всем тем, что обычно понемногу и незаметно отшелушивается от тела. Грязь глубоко впиталась в каждую морщинку, каждую складку их кожи, въелась в костяшки пальцев и в запястья, вычернила шеи, угнездилась в ямках локтевых сгибов и в подколенных впадинах. В их спутанных, засаленных, сбившихся в колтуны волосах копошились блохи и вши, а кожаные лохмотья, как и собственная кожа, засалились и пропитались дымом костров, засохшей кровью и прогорклыми животными жирами. Поначалу от этой вонищи у меня перехватывало дух, и хотя в конце концов я перестал ее замечать, но еще долгое время полагал, что чичимеки — самый грязный народ из всех существующих. Однако сами они, естественно, всей этой грязи просто не замечали.
Имена у этого народа самые незатейливые — например, Цокитль, Макатль, Чачапа, что означает Слякоть, Мясо и Ливень. Разумеется, мясо в пустыне добыть очень трудно, а слякоть, не говоря уж о ливне, и вовсе редкие явления. Так что, давая имена детям, родители, скорее всего, воплощали в них свои мечты. Так или иначе, Мясом звали новоиспеченного вдовца, который и пригласил меня в становище. Мы с ним сели у костра, разведенного неженатыми мужчинами в стороне от костров семейных групп. Мясу и его приятелям уже было известно, что я мешикатль, а вот меня терзали сомнения насчет того, как бы лучше, чтобы не задеть хозяев, определить их племенную принадлежность. Поэтому пока один из них, используя вместо черпака лист юкки, разливал нам какую-то непонятную похлебку на вогнутые куски листьев агавы, я сказал:
— Как ты, наверное, знаешь, Мясо, мы, мешикатль, привыкли именовать всех обитателей пустыни чичимеками. Но наверняка у вас есть для себя другое название.
Он обвел рукой разбросанные повсюду походные костры и ответил:
— Вот это все наше племя текуэксе. В пустыне есть много других — паме, джанамбре, уалауис и прочие, — но ты правильно говоришь, мы все чичимеки, поскольку краснокожие.
Я подумал, что у него и его соплеменников кожа скорее серая от грязи и сажи. А Мясо проглотил похлебку и добавил:
— Ты тоже чичимек. Такой же, как и мы, никакой разницы.
Если я возмущался, когда меня называли так рарамури, то уж когда дикарь стал претендовать на родство с цивилизованным мешикатль, просто пришел в негодование. Однако Мясо сказал это мимоходом, и я понял, что ни о каком хвастовстве тут нет и речи. А ведь и правда: под слоем грязи кожа Мяса и его сородичей имела тот же медно-красный оттенок, что и у меня самого. Безусловно, цвет кожи различных племен и отдельных людей нашей расы варьируется от светлого, красновато-золотистого, до красновато-коричневого, темного, как какао, но в целом определение «краснокожий» прекрасно подходит нам всем. По всей видимости, эти грязные, полунагие, невежественные кочевники полагали, что слово «чичимек» происходит не от «чичим» (собака), но от «чичильтк» (красный). А для всякого, кто предпочитал такой вариант, в прозвании «чичимек» не было ничего оскорбительного. Тем более что оно относилось не к какому-то одному племени, но ко всем жителям пустыни, джунглей, деревень и больших городов, то есть Сего Мира в целом.
Поэтому я не стал обижаться, а продолжил с благодарностью наполнять свой желудок (хоть на зубах и похрустывал песок, но похлебка тем не менее была вкусной) и попутно размышлял о связях между разными народами. Было очевидно, что некогда чичимеки имели благодатный контакт с цивилизацией. Например, Мясо упомянул о том, как его жена во время болезни исповедалась богине Тласольтеотль, а впоследствии я узнал, что они почитают и многих других наших богов. Но, находясь в изоляции и невежестве, чичимеки придумывали и свои собственные верования. Так, у этих людей бытовало смехотворное убеждение в том, что звезды — это бабочки, сделанные из обсидиана, а их мерцание представляет собой всего лишь отражение лунного света от трепещущих крыльев из блестящего камня. Поэтому они придумали богиню Итцпапалотль, Обсидиановую Бабочку, которую считали самой могущественной из всех богов. Что ж, в ночной пустыне звезды особенно яркие, там действительно создается впечатление, будто они парят совсем низко, лишь чуть-чуть за пределами нашей досягаемости.
Но даже при том, что чичимеки имеют кое-что общее с более цивилизованными народами, и несмотря на то, что они сами считают всех краснокожих состоящими между собой в родстве, они относятся к соседям вовсе не так, как это принято между родственниками. Напротив, грабить, да и не только грабить, «ближних» у них вовсе не считается зазорным.
В первый вечер, когда я ужинал в становище текуэксе, в похлебке плавали кусочки нежного белого мяса, легко отделявшегося от тонких косточек, не походивших на кости ящериц, кроликов или любых других существ, которых я видел в пустыне. Это побудило меня задать вопрос:
— Скажи, а что за мясо мы едим?
В ответ мой новый знакомый буркнул:
— Детеныш.
— Чей?
— Детеныш, — повторил Мясо, — подходящая еда для суровых времен, — но, увидев по моим глазам, что я его не понял, пояснил: — Порой мы покидаем пустыню, чтобы напасть на деревню отоми и, кроме всего прочего, прихватываем с собой их детей. А если нашим кочующим племенам случается столкнуться, то побежденным приходится бежать. А детям ведь не поспеть за взрослыми, вот они и попадают к нам в плен. А что проку от таких пленников? Поэтому детенышей потрошат и вялят на солнце или коптят над костром, после чего мясо, не портясь, хранится очень долго. Вдобавок весят такие детеныши мало, так что любая из наших женщин может легко таскать на веревке у пояса три-четыре штуки. А когда, как это вышло сегодня, Обсидиановая Бабочка не посылает нам свежей дичи, их варят и едят.
По вашим лицам, почтенные писцы, видно, что вы находите эту практику достойной порицания. Но я должен признаться, что научился есть почти все, что можно съесть, практически уподобившись в этом чичимекам, ибо во время путешествия по пустыне не знал более властных законов, чем голод и жажда. Однако, оставаясь тем не менее все-таки человеком цивилизованным, я так и не набрался решимости отведать кое-что из того, что с удовольствием поедали дикари.
Я сопровождал Мясо и его соплеменников до тех пор, пока их путь лежал более или менее на север, то есть в том направлении, куда нужно было и мне самому. Потом, когда текуэксе решили повернуть к востоку, Мясо любезно предложил проводить меня к лагерю другого племени — тцакатеков, где познакомил меня со своим товарищем по многим набегам, которого звали Зелень. Пока тцакатеки кочевали на север, я двигался вместе с ними, а когда наши пути разошлись, Зелень в свою очередь свел меня со своим другом по имени Пир, из племени хуаштеков. Таким образом меня передавали от одной бродячей шайки чичимеков к другой. Я побывал среди тобоко, иритила, марими и не только повидал пустыню во все времена года, но и познакомился с некоторыми очень неприятными обычаями тамошних жителей.
Приведу пример. В конце лета и в начале осени различные растущие в пустыне кактусы приносят свои плоды. Я уже упоминал гигантские кактусы куинаметин, которые напоминают огромных зеленых людей со множеством поднятых рук. На таких кактусах созревают плоды под названием питаайа, считающиеся весьма вкусными и питательными, но, как мне кажется, во многом их ценят так высоко из-за трудностей, связанных с добычей. Ни один человек не в состоянии взобраться на усеянный колючками куинаметин, и сбить плоды можно только с помощью длинных шестов или швыряя в них камнями.
Питаайа является любимым лакомством жителей пустыни, столь любимым, что они едят его дважды!
Все чичимеки жадно поглощают красноватые шары целиком, с мякотью, соком и черными семенами, а потом ждут того, что эти люди называют йник оме пицкуитлть, или «второй урожай». Попросту говоря, желудки едоков переваривают фрукты, но семена не перевариваются и выходят с испражнениями. Облегчившись, человек пальцами прощупывает собственный кал, извлекает оттуда похожие на орехи семена и поедает их снова, но теперь уже не глотая целиком, а жуя и смакуя. Более того, если чичимеки в этот сезон находят где-нибудь в пустыне кучку экскрементов, оставленных другим человеком, животным или, скажем, стервятником, то и она также внимательно просматривается в поисках вожделенных семян.
У этих людей есть, на мой взгляд, еще более отвратительный обычай, но для того, чтобы его описать, сперва необходимо кое-что разъяснить. К тому времени, когда мои скитания по пустыне продолжались уже почти год и наступила весна (в ту пору меня привечало племя иритила), выяснилось, что Тлалок все-таки не забывает своими милостями и пустыню. Он одаряет ее дождем, который идет дней двадцать подряд, причем порой бывает так силен, что давно пересохшие овраги пустыни превращаются в бушующие пенистые потоки. Но ниспосланная милость Тлалока непродолжительна, и по завершении месяца дождей вода быстро всасывается в пески. Лишь на эти примерно двадцать недолгих дней пустыня расцветает, на кактусах и обычно сухих, пожухлых кустах распускаются яркие цветы. Кроме того, только в это время в тех местах, где почва остается насквозь влажной, на поверхности появляется растение, какого я больше нигде не видел. Гриб под названием чичиманакатль, имеющий тонкую ножку и кроваво-красную, испещренную белыми бородавками шляпку.
Женщины иритила живо собирали эти грибы, но, что показалось мне странным, я ни разу не видел, чтобы их ели или добавляли к другой пище. Другая странность заключалась в том, что в эту весеннюю пору вождь племени переставал мочиться, как все мужчины, на землю: все это время одна из его жен ходила за мужем с особой глиняной плошкой, подставляя ее каждый раз, когда вождь выражал желание облегчиться. И наконец, меня удивило еще вот что: весь влажный сезон то одни, то другие мужчины иритила оказывались настолько пьяны, что не могли ни охотиться, ни собирать плоды. При этом мне трудно было понять, где они могут раздобыть или из чего изготовить хмельной напиток. Прошло некоторое время, прежде чем я установил связь между этими тремя загадочными обстоятельствами.
На самом деле никакой особой тайны здесь не было. Привилегия есть грибы, которые вызывали своего рода опьянение, очень похожее на действие кактуса пейотль и сопровождавшееся восхитительными видениями, принадлежала вождю племени. Однако поедание и даже переваривание чичима-накатля лишь слегка ослабляло его опьяняющую силу, ибо магическое вещество, в котором эта сила и заключалась, не задерживалось в человеческом теле и покидало его вместе с мочой. Находясь в состоянии счастливой отрешенности, вождь часто мочился в свою плошку, а его моча являлась почти столь же сильным дурманом, как и грибы.
Первая полная плошка пускалась по кругу среди мудрецов и колдунов: каждый из них жадно прикладывался к «напитку» и уже очень скоро валялся на земле, блаженно пуская слюни. Вторая порция предназначалась самым близким друзьям вождя, следующая — лучшим воинам и так далее. По прошествии нескольких дней очередь доходила до людей ничем не примечательных, а потом до стариков и, наконец, даже до женщин. В конечном счете всем иритила выпадало счастье ненадолго забыть о своем трудном, безрадостном существовании. Отхлебнуть из плошки они радушно предлагали даже мне, чужаку, но когда я почтительно отказался от этого угощения, никто, похоже, не оскорбился и не огорчился.
Несмотря на все вышеизложенное, справедливости ради хочу сказать, что чичимеков нельзя назвать вконец опустившимся народом. Например, со временем мне удалось понять, что если они грязны, покрыты коростой и кишат паразитами, то вовсе не потому, что им это нравится. Семнадцать месяцев в году каждую добытую каплю воды, которая не уходит на немедленное утоление жажды, они берегут — вдруг завтра в пределах досягаемости не окажется даже захудалого кактуса, а такое случается сплошь и рядом. Целых семнадцать месяцев вся влага потребляется лишь внутрь, и использовать ее для омовений было бы безумным, преступным расточительством. Ранняя весна с ее быстро проходящими дождями — это единственное время, когда житель пустыни может позволить себе роскошь купания. Когда такая возможность появилась, все иритила, точно так же как и я, использовали ее, чтобы отмыться дочиста. А отмывшись от грязи, чичимеки выглядели ничуть не хуже представителей цивилизованных народов.
В связи с этим мне припоминается одно приятное зрелище. Как-то поздним вечером, прогуливаясь от нечего делать неподалеку от становища, я наткнулся на молодую девушку, которая принимала, по всей видимости, свою первую ванну в этом году. Она стояла в середине небольшого мелкого бассейна, образованного заполнившей выемку в камне дождевой водой. Девушка, похоже, случайно его обнаружила и решила воспользоваться этим преимуществом — отмыться как следует в одиночестве, прежде чем сюда нагрянет орава соплеменников. Не давая знать о своем присутствии, я с помощью кристалла любовался тем, как девушка намыливалась моющим корнем растения амоли, а потом долго плескалась в воде — медленно, не торопясь, растягивая столь редкое удовольствие.
Позади нее на востоке Тлалок готовил бурю, воздвигая темную, словно из сланца, стену туч. Поначалу девушка была настолько грязная, что на этом фоне оставалась почти неразличимой, но по мере того как намыливалась и смывала, слой за слоем, застарелую грязь, все отчетливее проступал первоначальный цвет ее кожи, которую вдобавок золотили лучи готовившегося на западе ко сну солнца. На всей огромной, пустой и плоской равнине, заканчивавшейся темной стеной туч, эта девушка представляла собой единственное яркое пятно. Изгибы ее обнаженного тела очерчивала поблескивавшая влага; вода, которой она брызгала на себя, рассыпалась каплями, сверкавшими, словно крохотные драгоценные камешки. На фоне грозно темневшего позади штормового неба она сияла в последних лучах заходящего солнца подобно маленькому кусочку светящегося янтаря, положенного на большую тусклую плиту из сланца.
Много времени прошло с тех пор, как я последний раз возлежал с женщиной, и эта чистая красивая девушка стала для меня искушением. Но я тут же вспомнил другую женщину — насаженную на кол — и не приближался к пруду, пока красавица наконец неохотно его не покинула.
За все время совместных странствий с различными племенами чичимеков я старался не сближаться с их женщинами, не нарушать ни один из их немногих законов и вообще ничем не огорчать дикарей. Чичимеки же, со своей стороны, относились ко мне как к равному, такому же бесприютному скитальцу, как и они сами. Меня ни разу не ограбили и никогда ни в чем не ограничивали, а, напротив, выделили равную со всеми долю в том скудном пропитании, которое давала им пустыня, и я пользовался наравне с ними всеми благами, за исключением того, от чего (вроде дарующей блаженство мочи) отказывался сам.
Однако, как вы помните, я ведь не просто путешествовал, я искал хоть какие-нибудь известия о древних ацтеках, об их давнем странствии и тайных складах. Но все мои новые товарищи — и Мясо из племени текуэксе, и Зелень из племени тцакатеков, и хуаштек Пир — неизменно отвечали:
— Да, действительно, говорят, что такое племя когда-то проходило через некоторые из этих земель. Но мы ничего не знаем о них, кроме того, что они так же, как и все чичимеки, ничего не приносили с собой и ничего не оставляли.
Это был все тот же обескураживающий ответ, который я неизменно слышал с самого начала своего путешествия. Ответ, который повторяли мне и тобоко, и иритила, и все другие бродячие племена, с которыми мне доводилось встретиться в этих краях.
И лишь на второе лето пребывания в этой проклятой пустыне, когда мне уже опостылели и она, и мои предки ацтеки, на мой традиционный вопрос вдруг ответили несколько иначе.
В то время я приблизился к кочевьям племени марими, обитавшего в самой засушливой, самой унылой и наименее обжитой местности, какую мне только доводилось видеть, причем так далеко на севере, что казалось, будто дальше уже никаких пустынь быть просто не может. Марими, однако, заверили меня, что на севере, напротив, расстилаются безбрежные равнины, несравненно более страшные, нежели все, с чем мне довелось столкнуться до сих пор. Услышав эти сведения, отнюдь не радостные для моих усталых ушей, я без особой надежды на успех задал свой обычный вопрос об ацтеках.
— Да, Микстли, — прозвучал ответ. — Племя такое было, и оно действительно проделало тот путь, о котором ты говоришь. Но эти ацтеки ничего не принесли с собой.
— И, — с горечью в голосе закончил я за своего собеседника, — ничего не оставили.
— Кроме нас, — сказал он.
Я был в таком подавленном настроении, что не сразу осознал смысл сказанного. Но когда до меня дошло, я замер как громом пораженный.
Мой собеседник улыбнулся беззубой улыбкой. Это был Пацкатль, вождь племени марими, очень старый человек, весь сморщенный и иссохший от солнца. Однако, словно в насмешку, имя, которое он носил, еще более далекое от действительности, чем у других чичимеков, означало «сок».
Он продолжил:
— Ты говорил об исходе ацтеков из какой-то далекой прародины, называвшейся Ацтлан, и о путешествии, закончившемся основанием великого города далеко на юге. До нас, марими, как и до других чичимеков, обитающих в пустыне многие вязанки лет, доходили слухи о том городе и его великолепии, но никому из нас никогда не доводилось увидеть его хоть краем глаза. Но подумай сам, Микстли. Неужели тебя не удивляет, что мы, варвары, живущие в пустыне, далеко от вашего Теночтитлана, и почти ничего о нем не знающие, тем не менее говорим на том же науатль, что и вы?
Я подумал и ответил:
— Ты прав, вождь Сок. То, что, попав в пустыню, я смог без труда общаться с таким множеством племен, удивило и обрадовало меня, но вот задаться вопросом, в чем тут причина, мне и в голову не пришло. Скажи, а есть у тебя догадки, способные пролить на это свет?
— Больше, чем догадки, — не без гордости ответил он. — Я старый человек, происхожу из славного рода, и все мои предки дожили до преклонных лет. Но они, как, впрочем, и я сам, не всегда были старыми, а в молодости, как водится, проявляли любопытство. Каждый при этом задавал вопросы и запоминал ответы. Так что мы заучивали, запоминали и потом пересказывали сыновьям все те знания о происхождении нашего народа, которые сохранили предки.
— Я буду очень признателен, если ты поделишься со мной этими знаниями, почтенный вождь.
— Слушай же, — сказал старый Сок. — Легенды гласят, что семь разных племен, среди них и твои ацтеки, когда-то очень давно покинули свою прародину Ацтлан, Край Белоснежных Цапель, в поисках более удобного для жизни места. Все семь племен были родственными, говорили на одном и том же языке, чтили одних и тех же богов, соблюдали одни и те же обычаи, и долгое время эта разношерстная компания путешествовала как одна большая семья. Но — да разве может быть иначе в столь долгом совместном путешествии такого количества людей? — между ними постепенно стали возникать разногласия и трения. По пути от общей массы отставали или отбивались сперва отдельные семьи или кланы — капули, а потом и целые племена. Некоторые, поссорившись с остальными, уходили прочь, другие, просто устав от нескончаемых скитаний, останавливались на приглянувшемся им месте и отказывались идти дальше. Кто из них что избрал и куда подевался, теперь сказать невозможно, за миновавшие с той поры вязанки лет многие из тех, начавших первое кочевье племен не раз распадались на более мелкие группы и расходились в разные стороны. Известно, что твои ацтеки продолжили путь на юг, туда, где нынче стоит ваш Теночтитлан, и вполне возможно, что вместе с ними до тех мест добрались и некоторые другие. Могу лишь сказать, что среди проделавших этот путь до конца не было нас — тех, кто теперь именуется чичимеками. Вот почему я и утверждаю, что когда твои ацтеки пересекли пустыню, они не оставили в ней ничего — ни складов, ни припасов, ни даже следа своего пребывания. Ничего, кроме нас.
Рассказ вождя звучал весьма достоверно, хоть и столь же неутешительно, как и утверждение моего прежнего спутника по имени Мясо, что слово «чичимеки» никак не связано с собаками и обозначает «краснокожий». Получалось, что вместо тайных складов и хранилищ, набитых ценным имуществом, я нашел лишь прорву нищих дикарей, набивавшихся мешикатль в родственники. Стараясь не думать о такой родне, я со вздохом заметил:
— И все же мне бы очень хотелось найти Адтлан.
Вождь Сок кивнул.
— Это далеко отсюда, — сказал он. — Как я уже говорил, семь племен проделали долгий путь, прежде чем начали разъединяться.
Взор мой обратился к северу, где, как мне говорили, простиралась еще более суровая, безграничная пустыня, и у меня вырвался стон:
— Аййа, значит, мне все-таки придется тащиться через эту проклятую, душную, пыльную, безжизненную землю!
Старик проследил за моим взглядом, а потом недоумевающе спросил:
— Зачем?
Вероятно, вид у меня тоже был озадаченный, ибо я никак не ожидал столь дурацкого вопроса от человека, показавшегося мне довольно умным.
— Как это зачем? — вырвалось у меня. — Ведь ацтеки пришли с севера, куда же мне еще идти?
— Север — это не место, — пояснил он, как будто я был тупицей. — Это направление, и к тому же неточное. Ты и так уже зашел слишком далеко на север.
— Это что же получается? — вскричал я. — Значит, Ацтлан позади меня?
Мой испуг вызвал у него смешок.
— Позади, вблизи и вдали.
— Да уж, такие направления никак нельзя назвать точными, — буркнул я.
— Путешествуя по пустыне, — продолжил старик, все еще посмеиваясь, — ты постоянно придерживался северо-западного направления, но как раз на запад забирал недостаточно. И возможно, не будь ты сбит с толку понятием «север», то нашел бы Ацтлан уже давным-давно. Кстати, для этого не обязательно было бросать вызов пустыне и покидать плодородные земли. — Услышав это, я издал приглушенный стон.
Вождь продолжил: — Согласно преданиям отцов моих отцов, наш Ацтлан находился где-то юго-западнее этой пустыни, на берегу великого моря, и, конечно, Ацтлан был только один. Однако, покинув его, наши предки, в том числе и твои, за вязанки лет странствий описали множество кругов. Вполне возможно, что последний переход ацтеков, тот, который остался в легендах мешикатль, действительно привел их туда, где теперь находится Теночтитлан, непосредственно с севера. Тем не менее путь в настоящий Ацтлан должен пролегать оттуда почти строго на северо-запад.
— Значит, я должен возвращаться назад, на юго-запад?.. — пробормотал я, пожалев об унылых месяцах, проведенных в пустыне, и об утомительных долгих прогонах, о грязи, покрывшей меня с головы до ног, и о невзгодах, которые мне пришлось вынести.
Старый Сок пожал плечами:
— Я этого не говорил. Просто, если ты намерен продолжать свои поиски, тебе незачем идти на север. Ацтлана там точно нет. Там вообще ничего нет, кроме пустыни, такой огромной и безжизненной, что в ней не может жить даже столь закаленный народ, как марими. Даже краткие вылазки в ту пустыню могут совершать только йаки, ибо они еще более жестоки, чем эта земля.
— Наслышан я об этих йаки, — промолвил я с печалью, пробужденной воспоминаниями. — Ты прав, вождь Сок, пожалуй, мне следует повернуть назад.
— Иди вон туда.
Он указал на юг, где Тонатиу уже опускался на не укрытое покрывалом ложе позади тех самых неразличимых серо-белых гор, которые сопровождали меня на протяжении всего пути через пустыню, но всегда оставались в недосягаемом отдалении.
— Если хочешь найти прародину ацтеков, ступай вон к тем горам и перевали через них. Твоя цель там, за их пределами.
Так я и сделал: отправился на юго-запад, добрался до гор и перевалил через них. Более года я видел перед собой этот отдаленный бледный кряж и был уверен, что мне придется карабкаться по отвесным гранитным утесам. Но выяснилось, что эти горы казались неприступными лишь на расстоянии. В предгорьях, сходившихся с пустыней, можно было изредка встретить все тот же пожухлый, пропыленный кустарник, но чем дальше и выше я поднимался, тем гуще и зеленее становилась эта поросль, а когда я добрался до настоящих гор, они оказались столь же лесистыми, как и в памятной мне стране рарамури. Да и народ, их населявший, как выяснилось впоследствии, был родственным племени быстроногих и походил на них и языком, и обычаями, вплоть до проживания в пещерах и сохранения волос в интимных местах. Сами местные жители говорили, что рарамури — их родичи, живущие несколько севернее, но в пределах той же горной гряды.
Ну а перевалив наконец хребет, я спустился к морю — где-то южнее того места, куда меня более десяти лет назад прибило после того памятного морского путешествия. У рыбаков, деревеньки которых тянулись вдоль побережья, я узнал, что этот приморский край называется Синалобола. Кайта, как именовали себя эти люди, не выказали по отношению ко мне ни малейшей враждебности: они не мешали мне двигаться вдоль кромки воды, но и не проявляли при этом никаких признаков гостеприимства. Мужчины этого племени были невозмутимыми и равнодушными, а женщины их пахли рыбой. Поэтому я не задерживался надолго в приморских деревнях и неуклонно двигался вдоль Синалоболы на юг — туда, где, по утверждению вождя Сока, и должен был находиться на берегу моря древний Ацтлан.
Большую часть пути я проделал по ровным прибрежным пескам, а океан все это время оставался от меня по правую руку. Правда, порой мне приходилось сворачивать далеко в глубь суши, чтобы обогнуть лагуну, прибрежное болото или непроходимые мангровые заросли, а иногда даже ждать на берегу полной аллигаторов реки, пока случайно проплывавший мимо лодочник койта не переправит меня, хоть и без особой охоты, на другой берег. Но чаще всего путь мой не был отмечен ни серьезными препятствиями, ни интересными событиями. Прохладный бриз с океана умерял жару дневного солнца, а к вечеру пески побережья достаточно нагревались, чтобы там можно было с удобством устроиться на ночь.
И даже после того как я, покинув земли кайта, уже не набредал на селения, где мог прикупить себе рыбы, мне еще долгое время без труда удавалось кормиться теми самыми чудными крабами-барабанщиками, так напугавшими меня много лет назад, когда я впервые их увидел. К тому же приливы и отливы помогли мне познакомиться с еще одним морским продуктом, который я могу рекомендовать всем как вкусное блюдо. Я заметил, что каждый раз, когда вода отступала, обнажившийся ил или песок при этом не оставались неподвижными. То там, то сям с обнаженного морского ложа вверх били маленькие струйки воды.
Движимый любопытством, я, хлюпая по сырому песку, добрался до одного из таких мест, дождался появления маленького фонтанчика и, покопавшись, извлек на поверхность гладкую яйцевидную синеватую раковину. Это оказался съедобный моллюск величиной с мою ладонь. Думаю, выброс воды был для него своего рода способом прочистить горло или то, что служит этому существу вместо горла. Так или иначе, прогулявшись вдоль кромки воды, я набрал столько раковин, сколько смог удержать в руках, и отнес их на берег, намереваясь съесть в сыром виде.
Но тут мне пришла в голову идея получше. Вырыв в сухом песке подальше от берега неглубокую ямку, я сложил туда раковины, предварительно обернув каждую, чтобы внутрь не попадал песок, во влажные водоросли. Затем я присыпал выемку сверху песком и на этом песке развел костер из прекрасно горящих сухих пальмовых веток. Когда костер догорел, я сгреб пепел в сторону и откопал своих моллюсков. Раковины в данном случае сыграли роль маленьких паровых горшочков, в которых мякоть улиток сварилась в собственном солоноватом соку. Мне оставалось лишь содрать с раковин крышки, насладиться нежным сочным горячим мясом и запить его жидкостью из донышек тех же раковин. Скажу прямо, даже во дворцах мне нечасто доводилось вкушать более вкусные блюда.
Однако, по мере того как я продолжал свой путь по нескончаемому побережью, картина менялась. Приливы больше не открывали гладких и доступных отмелей, по которым можно было бы прогуляться, чтобы собрать моллюсков. Приливы и отливы здесь просто поднимали или понижали уровень воды, стоявшей в безбрежных топях, все чаще встречавшихся на моем пути. Это были напоминавшие по густоте джунгли заросли мангровых деревьев, росших на выступавших из воды корнях, со свисавшим с них мхом. Во время отлива почва там представляла собой илистую трясину с застойными лужами, а во время прилива все затапливалось соленой водой. Однако эти топи постоянно оставались жаркими, сырыми и липкими, вонючими, да еще вдобавок кишели жадными до крови москитами. Я пытался двигаться на восток и найти путь в обход болот, но казалось, будто они тянутся в глубь суши до самых гор. Мне не оставалось ничего другого, кроме как пытаться, где возможно, преодолеть их, прыгая с корня на корень да с кочки на кочку, а все остальное время уныло плюхать по зловонной жиже.