Уильям де ла Поль расхаживал взад и вперед по комнате, нервно сжимая за спиной трясущиеся пальцы. В неугомонном крике чаек ему начали слышаться насмешливые нотки. Все утро он кричал, отдавая распоряжения своим несчастным подчиненным, но с наступлением вечера его голос постепенно стих, и в башне установилась зловещая тишина.

Последний посыльный опустился перед лордом на колени на деревянный пол, с опаской поглядывая на него.

– Ваша милость, только пакет, никакого устного сообщения не было.

– Нужно хотя бы немного шевелить мозгами, – рявкнул на него Уильям. – Скажи мне, почему в Кале не поступают подкрепления, в то время как французская армия, значительно превосходящая численностью мои силы, продвигается по территории Английской Нормандии?

– Вы хотите услышать мои предположения, милорд? – в замешательстве произнес слуга.

Уильям бросил на него испепеляющий взгляд, и молодой человек, судорожно сглотнув, заговорил запинаясь:

– Думаю, войска готовятся двинуться на юг, милорд. Я видел большую флотилию в гавани, когда отплывал из Дувра. Ходят слухи, будто солдат посылали для усмирения беспорядков, милорд. В Мейдстоне вспыхнул мятеж, убили нескольких человек. Может быть…

– Убирайся вон, – оборвал его Уильям. – То, что ты говоришь, я могу услышать в любой пивной. Нужно немедленно отправить в Англию несколько писем. Забирай их и иди, во имя Господа.

Молодой посыльный испытал огромное облегчение от того, что наконец может исчезнуть с глаз разъяренного герцога. Уильям сел за стол Йорка, кипя от злости. Теперь, по прошествии нескольких бесплодных недель пребывания в новой должности, он стал лучше понимать смысл слов своего предшественника. Английские владения во Франции разваливались на куски, и стоило ли удивляться загадочно-радостным словам Ричарда Йорка по поводу своей отставки.

Уильям жалел, что рядом нет Дерри. При всей своей язвительности, он отличался прозорливостью и, по крайней мере, располагал более надежной информацией, нежели слуги. Без его советов Уильям ощущал полную беспомощность под грузом возлагавшихся на него надежд. В качестве командующего английскими войсками во Франции он был обязан пресекать любые агрессивные действия со стороны французского королевского двора. Его взгляд блуждал по разложенным на столе картам, на которых лежали маленькие кусочки свинца. Он знал, что эти данные уже устарели. Пехота и кавалерия продвигались быстрее, нежели ему успевали сообщать об изменениях в их дислокации, и металлические цилиндры никогда не отражали истинное положение дел. И все же, если хотя бы половина сообщений была правдивой, французский король вторгся в Нормандию, а это означало, что хрупкое перемирие, достигнутое таким трудом, разорвано.

Продолжая мерить шагами комнату, Уильям сжал кулаки. В его распоряжении имелись три тысячи солдат и, возможно, тысяча лучников. Это были немалые и весьма дорогостоящие силы для мирного времени. А в случае войны? Если бы их возглавлял боевой король, этого могло оказаться вполне достаточно. Будь во главе английских войск Эдуард, одержавший блестящую победу при Креси, или Генрих V, покрывший себя славой при Азенкуре, французы понесли бы сокрушительное поражение и с позором бежали бы – в этом Уильям почти не сомневался. Он с раздражением смотрел на карты, будто они заключали в себе сокровенную тайну жизни. У него не было выбора. Придется воевать. Единственный шанс состоял в том, чтобы остановить наступление французов, прежде чем они постучатся в ворота Руана, или, прости Господи, самого Кале.

Он остановился, прикусив губу. Можно было эвакуировать Кале и спасти тем самым сотни жизней англичан, до того как в город ворвется враг. Если он решит, что сражаться со столь многочисленным противником в чистом поле не представляется возможным, то можно было бы сконцентрировать все силы на обороне Кале. По крайней мере, он мог бы выиграть время и пространство, дабы подданные его короля избежали западни. При этой мысли у него дернулся кадык. Все имевшиеся у него варианты были ужасны. Каждый из них был чреват катастрофой.

– Черт возьми, – пробормотал он. – Мне нужно шесть тысяч человек.

Он коротко рассмеялся и надул щеки. В его положении можно было мечтать не то что о шести, а о целых шестидесяти тысячах, от этого все равно ничего не изменилось бы.

Он посылал письма с просьбами о подкреплении как Дерри Брюеру, так и королю Генриху, но, похоже, беженцы из Анжу и Мэна принесли с собой на родину пережитый ими страх. Король не посылал войска во Францию, опасаясь беспорядков дома. У Уильяма имелось слишком мало солдат. Это было возмутительно. К тому времени, когда при английском королевском дворе осознают масштабы угрозы, думал он, Нормандия будет потеряна.

Он вытер пот со лба. Кале представлял собой мощную крепость, с двойным рвом и мощными стенами толщиной восемнадцать футов у основания. Эту крепость, расположенную на побережье и снабжающуюся по морю, невозможно принудить к сдаче голодом. И все-таки король Эдуард однажды взял ее, сто лет назад. Следовательно, ее можно взять еще раз, с помощью достаточного количества солдат и осадных орудий.

– Как мне остановить их? – произнес Уильям вслух.

Услышав его голос, двое слуг заглянули в комнату, чтобы узнать, нет ли у командующего новых распоряжений. Он хотел было махнуть рукой, отсылая их, но потом передумал.

– Передайте барону Олтону, чтобы он готовил гарнизон к выступлению.

Когда слуги скрылись за дверью, Уильям подошел к окну и бросил взгляд на серое море.

– Боже, спаси нас всех, – прошептал он. – Это произошло тогда. Это может произойти опять.

Он прекрасно знал, что численность – это еще далеко не все. Английские короли почти всегда располагали меньшими силами, когда встречались с французами на поле брани. Он резко тряхнул головой, взмахнув густыми волосами. Перед ним стояла сложная проблема. Люди в Англии ожидали от своей армии побед над французами, независимо от ее численности и места, где происходит сражение. Если ему не удастся защитить Нормандию после того, что случилось в Анжу и Мэне… Уильям содрогнулся. Теперь, кроме Нормандии, на территории Франции оставалось только одно английское владение – провинция Гасконь на юго-западе. Она будет поглощена в течение нескольких месяцев, если французам удастся выиграть эту кампанию. В ярости он ударил кулаком по столу. Лежавшие на картах кусочки свинца раскатились и попадали на пол. Его отец и брат погибли от рук французов. Каждая аристократическая семья понесла потери. Однако, несмотря ни на что, англичане упорно продолжали расширять свои владения во Франции. Они будут с презрением относиться к человеку, который не сможет сохранить то, что было завоевано их кровью.

Уильям понял, что Йорк имел в виду, говоря о «чаше с ядом» во время их короткой встречи. И все же он сомневался в том, что тот предвидел неожиданное вторжение французских войск в Нормандию. Лорд тяжело вздохнул и закрыл руками лицо. Ему не оставалось ничего иного, кроме как встретиться с французским королем на поле битвы и вверить свою судьбу господу.

Он позвал троих молодых людей, приставленных к нему в качестве личных слуг.

– Принесите мои доспехи, ребята, – сказал им Уильям, не отрывая глаз от карт. – Кажется, я отправляюсь на войну.

Довольные, они выскочили из комнаты и помчались в арсенал за доспехами герцога, которые нужно было тщательно смазать и подготовить к сражению. Он с улыбкой смотрел им вслед, слыша, как они разносят новость по крепости, тут же огласившейся ликующими криками. Несмотря на отвратительное настроение, его порадовал энтузиазм людей и их вера в него. Сам он не разделял ее, но и не мог отвергнуть поднесенную ему чашу.

Томас застонал и начал задыхаться, когда большая ладонь легла ему на лицо, закрыв рот и нос. Он вцепился в пальцы и принялся изо всех сил отгибать их назад, пока тот, кому они принадлежали, не вскрикнул от боли. Ладонь исчезла. Томас лежал в предрассветных сумерках и тяжело дышал. Его сознание прояснилось, и он испытал стыд, различив в тусклом свете фигуру сына, сидевшего рядом с ним. Морщась от боли, Рован потирал пальцы, дуя на них.

Томас уже в достаточной степени пришел в себя, чтобы понять, что разговаривать нельзя. Рован повел глазами вверх, показывая, что кто-то находится рядом. Охваченный паникой, Томас почувствовал тошноту. Это был последний симптом лихорадки, лишившей его сил. Последнее, что он помнил, было то, как сын тащил его по полю при свете луны.

Томас понял, что лихорадка пошла на спад. Сильный жар, из-за которого у него пересохло во рту и ломило все суставы, прошел. Чтобы предотвратить рвоту, он теперь уже сам из последних сил зажал руками рот и стиснул зубы. Перед глазами все закружилось, и он почувствовал, что вот-вот опять потеряет сознание. Ладони давили на лицо подобно плитам холодной плоти.

Рован напрягся, услышав звуки, которые издавал отец, подавляя приступ тошноты. Сквозь щель между досками сарая он пытался рассмотреть, кто ходит вокруг, но ему мало что удалось увидеть. В более мирные времена речь шла бы не более чем о сыновьях фермера, которые поднялись с постели, чтобы приняться за свою повседневную работу. Однако отцу и сыну уже несколько дней не попадались фермы, где оставались бы хозяева. Дороги, ведущие на север, захлестнула новая волна беженцев, но на сей раз не было ни извинений, ни разговоров о перемирии, ни сделок по продаже недвижимости. Рован знал, что они с отцом уже пересекли границу Нормандии. Они лишь совсем недавно осмелились выйти на большую дорогу и соскрести мох с дорожного указателя. Руан находился где-то на севере, это все, что было известно Ровану. Дальше за ним располагался Кале, самый оживленный порт Франции.

Вдыхая пыль с частицами куриного помета, Томас больше не мог сдерживать рвотные спазмы своего пустого желудка. Он пытался приглушить издаваемые им звуки, прижимая ко рту черные от грязи руки, но сохранить тишину так и не удалось. Рован вздрогнул, когда рядом скрипнула доска. Он не слышал, чтобы кто-нибудь входил в сарай, и все меры предосторожности были излишни. Двигавшиеся на север французские солдаты вели себя шумно, уверенные в том, что им нечего опасаться. Но был риск, что за Томасом и Рованом все еще охотятся их первоначальные преследователи. Они достаточно хорошо узнали этих людей, упорно идущих к своей цели, чтобы опасаться их. Спасаясь от них, двое лучников преодолели шестьдесят миль, идя по ночам и отлеживаясь в укрытиях при свете дня.

В своем воображении Рован рисовал неясные движущиеся тени, которые не раз видел вдали. Они представлялись ему мстительными дьяволами, безжалостными существами, которые не остановятся ни перед чем в своем стремлении настигнуть их. Он беспомощно смотрел на изможденное тело отца, сильно похудевшего с тех пор, как они воевали и потерпели поражение. Несколько дней назад они выбросили свои луки – это увеличило их шансы выжить, но было больно, словно рвать здоровые зубы. Хотя идти стало легче, это не спасло бы их, попади они в руки врага. Французы, питавшие особую ненависть к лучникам, умели выявлять их по телосложению. Можно было спрятать лук, но не руки лучника. Если те попадали к ним в плен, они подвергали их страшным мучениям.

Ровану до боли захотелось сжать брошенное оружие, как он делал каждый раз, когда ему становилось страшно. Господи, как вынести это! У него еще оставался нож с рукояткой из рога. Ему вдруг захотелось выпрыгнуть из тьмы и броситься на того, кто бродит вокруг сарая. От напряжения его сердце билось с такой силой, что с каждым ударом перед глазами вспыхивали огоньки.

Услышав шелестящий звук, он резко повернул голову и едва не выругался вслух. Среди тюков сена постоянно что-то шуршало и двигалось. Конечно, там были крысы и охотившиеся на них кошки, копошились насекомые и устраивали гнезда птицы. Но едва ли под весом какого-то из этих существ могла скрипнуть половица.

Снаружи раздался звон бьющихся тарелок. Рован поднялся на ноги и опять прильнул к щели в досках. В этот момент из темноты донесся звук шаркающих шагов. Выглянув во двор, он увидел французского солдата, который со смехом пытался отыскать целую тарелку в оброненной им стопке. Это были не их преследователи, а обычные мародеры.

Но ему не давал покоя скрип половицы в сарае. Рован бросил взгляд на отца, на его одежду, пропитанную потом и вымазанную грязью. Вновь подняв голову, он увидел перед собой изумленное лицо молодого человека в грубой одежде синего цвета. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, потом Рован рванулся вперед и с криком вонзил нож в грудь противника.

Незнакомец опрокинулся на спину, Рован упал на него, и нож еще глубже вошел в тело. Раздался хруст сломанного ребра. Молодой француз сделал глубокий выдох, словно пытаясь что-то сказать. Рован в ужасе смотрел на корчившееся в агонии тело, пригвожденное им к полу. Он оперся на это тело, навалившись на него всем своим весом и удерживая его бившиеся в конвульсии ноги своими.

Во дворе раздался голос. Кто-то выкрикивал имя или задавал вопрос. Рован прижался лбом к щеке лежавшего под ним молодого человека и ждал, когда тот перестанет стонать и дергаться. Когда он наконец поднял голову, все его тело сотрясала крупная дрожь. Лицо француза было испачкано пылью с туники Рована. Его глаза оставались открытыми.

Со двора опять послышался голос, на этот раз ближе. Рован рывком поднялся на ноги и присел на корточки, оскалив зубы, подобно собаке, защищающей добычу. Он извлек нож из уже неподвижного тела и приготовился к отражению следующего нападения. Поблизости могла находиться дюжина солдат, а может быть, сотня, или же всего один-два. Он не мог знать этого. У него было единственное желание – бежать отсюда, бежать от этого леденящего ужаса, смешанного с отвращением, охватившим его после того, как он отнял у человека жизнь.

У его ног раздался едва слышный звук. Он посмотрел вниз и понял, что у молодого человека произошло самопроизвольное опорожнение кишечника и мочевого пузыря. На фоне темнеющих брюк отчетливо виднелся эрегированный пенис. Рован почувствовал, что его сейчас вывернет наизнанку. Неожиданно глаза наполнились слезами. Он слышал рассказы о подобных вещах, но реальность оказалась гораздо хуже. Это было совсем не то, что поразить человека на большом расстоянии стрелой из лука.

Крик снаружи привел его в чувство. Голос звучал все громче и раздраженнее. Человек потерял терпение, дожидаясь запропастившегося товарища. Рован пристально смотрел в щель, пытаясь определить, сколько во дворе людей. Он никого не видел, но у него было ощущение, будто французы окружили сарай. Спину свело судорогой. Нужно было скрываться в полях, но у него уже не оставалось больше сил, чтобы тащить беспомощного отца.

Рован подсел к отцу и слегка похлопал ему ладонями по щекам. Тот открыл потускневшие глаза и оттолкнул его руки в сторону.

– Ты сможешь идти? – спросил шепотом Рован.

Томас кивнул, хотя не был уверен, что сможет. Ему вспомнилась слышанная в детстве история о Самсоне, лишившемся волос, а вместе с ними и силы. Он слабо улыбнулся и стал подниматься, опершись на рукоятку старого плуга. С его лица падали крупные капли пота, оставляя на полу, покрытом толстым слоем пыли, темные пятна.

Сквозь щели в полутьму сарая пробивались золотистые полоски солнечного света. Рован подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул во двор и знаком позвал отца. Томас собрался с духом и наконец поднялся на ноги. У него было ощущение, будто его били всю прошедшую ночь. Ему хотелось спать, или, может быть, просто умереть. Надежда в скором времени отдохнуть придала ему силы. Перед глазами поплыли черные пятна. Он сделал несколько неуверенных шагов по пыльному полу, стараясь не дышать. От дурноты мутилось сознание.

Рован отпрянул назад, услышав совсем рядом французскую речь.

– Ты прячешься от меня, Жак? Если я найду тебя спящим, клянусь…

Дверь распахнулась. При виде темного человеческого силуэта на лице француза отразилось изумление, которое сменилось ужасом при виде блеснувшего в полутьме ножа. Он неловко повернулся и попытался убежать, но Рован настиг его одним прыжком и принялся неистово колоть ножом. Левой рукой он сдавил французу шею, чтобы заглушить крики. Спустя несколько секунд все вокруг было залито кровью. Рован почувствовал, как к его горлу подступают рыдания, и отпустил тело солдата, сразу лишившись сил. Он стоял, покачиваясь, на пороге, освещенный лучами солнца.

Двор фермы был пуст. Между растрескавшихся камней пробивалась ярко-зеленая, сочная трава. Он увидел полуразрушенный дом, который ночью скрывала тьма. Раскрытая дверь висела на сломанной петле. Рован осмотрелся, затем бросил взгляд на красные пятна в пыли и на лезвии своего ножа. Он удовлетворенно кивнул головой. Итак, их было всего двое. Двое мародеров, искавших на брошенной ферме, чем бы поживиться, пока их офицеры спят. Рован понимал, что нужно втащить второе тело внутрь сарая, но продолжал стоять с закрытыми глазами, подставив лицо солнцу.

Он слышал, как отец вышел из сарая и встал рядом с ним, но не взглянул на него, греясь в теплых лучах. Ему вспомнилось, как они с отцом резали животных на ферме. Они убивали оленей на охоте, а потом веселились, пряча их окровавленные туши на склонах холмов.

Томас издал протяжный вздох, не будучи уверенным, хочет ли сын слушать его. Спустя некоторое время он понял, что умирает от голода, и подумал, нет ли у двух убитых солдат с собой какой-нибудь еды. Это был еще один признак того, что его организм справился с болезнью.

– Тебе понравилось? – спросил он.

Рован открыл глаза и взглянул на него.

– Что?

– Убийство. Я знаю людей, которым это доставляет удовольствие. Мне самому никогда не нравилось убивать, и всегда казалось странным, что кто-то может хотеть этого. Для меня это всегда было как работа. При необходимости, конечно, надо, но я не стал бы специально искать, кого прикончить. А вот некоторые мои знакомые так делали.

Рован в недоумении покачал головой:

– Нет… Господи, нет… получать от этого удовольствие…

Он удивился, когда отец одобрительно похлопал его по спине.

– Молодец. У меня появился аппетит. Я еще очень слаб, и меня мог бы напугать мальчик с палкой, поэтому не поищешь ли ты еду в доме? Нам нужно найти место для отдыха и переждать там день, но перед этим необходимо что-нибудь съесть.

– А ты не хочешь остаться в этом сарае? – спросил Рован, с опаской покосившись на темный дверной проем.

– Сынок, там же покойники и весь пол в крови. Ну, давай же! Нам еще нужно пройти несколько миль, а у меня уже сводит судорогой желудок. Есть французов я не собираюсь, по крайней мере, сегодня.

Рован слабо улыбнулся, но в его глазах сквозила тревога. Ухмылка, давшаяся Томасу с большим трудом, сползла с его губ.

– Что такое? – спросил он, увидев, что лицо сына исказила гримаса.

– Тот, что лежит в сарае… Его… мужское достоинство… было твердым… Господи, отец, это было ужасно.

– А-а, – произнес Томас.

Он тоже грелся на солнце.

– Наверное, ты ему понравился.

– Отец! Как ты можешь!

Рована передернуло, а Томас, увидев это, весело рассмеялся.

– Однажды я стоял в карауле ночью, после сражения, – сказал он. – Мне было тогда всего лет двенадцать. Я сидел, а вокруг лежали мертвые солдаты. Спустя некоторое время они начали рыгать и выпускать газы, совсем как живые люди. Дважды один из них резко садился, подобно человеку, которому внезапно пришла в голову мысль. Неожиданная смерть – странная вещь. Тело не всегда знает, что оно мертво, по крайней мере поначалу. В детстве я видел… то, что видел сейчас ты, у повешенного человека. У виселицы среди зевак стояла пожилая женщина, и когда все разошлись, она принялась рыть землю под ногами висельника. Когда я спросил ее, что она делает, женщина сказала: из семени висельника вырастает корень мандрагоры. Услышав это, я убежал. Мне не стыдно говорить тебе об этом, Рован. Я бежал до самого дома.

Они замолчали, услышав какой-то неясный шум, и, обернувшись, увидели старого гуся, тяжело ступавшего среди росших возле дома деревьев, с одного из которых свисала веревка. Собирая с земли крошки, птица поглядывала на двух незнакомых мужчин, стоявших в его дворе.

– Рован, – произнес вполголоса Томас, – если ты видишь камень, медленно подойти и подними его. Постарайся перебить ему крыло.

Рован отыскал взглядом камень размером с кулак и поднял его с земли.

– Похоже, он не боится нас, – сказал он, направляясь к птице.

Гусь зашипел и расправил крылья. Получив удар камнем, он с гоготом повалился на бок, обнажив спутанные, испачканные грязью перья нижней части своего тела. Рован молниеносно схватил его за шею и потащил к сараю. Птица сопротивлялась, хлопая крыльями, пока короткий взмах ножа не оборвал ее жизнь.

– Возможно, этим утром ты опять спас меня, – сказал Томас. – Нам нельзя разводить огонь, поэтому выпьем кровь, пока она теплая. Ты молодец. Я, наверное, расплакался бы, как ребенок, если бы ему удалось сбежать от нас.

Рован улыбнулся. Странно, но настроение у него заметно улучшилось. Прежде чем резать птицу, он тщательно вытер нож об одежду одного из убитых им французских солдат.

– Жаль, твоего деда нет с нами, – сказал Йорк, отхлебнув глоток вина. – Старик всегда радовался, когда рождались дети. Еще бы: у самого-то их было целых двадцать два! Мне сказали, предзнаменования благоприятны. Наверняка будет мальчик.

Он стоял во внутреннем дворике, под крышей из дубовых досок и керамической плитки, в окружении стен из камня кремового цвета. Белая роза дома Йорков присутствовала всюду. Она была изображена на деревянных балках и вырезана в каменных плитах. Откуда-то сверху донесся крик, заставивший его собеседника вздрогнуть.

Ричард Невилл был так же высок, как и его дядя, но ему еще предстояло отрастить бороду. Его дед действительно, будучи дважды женат, произвел многочисленное потомство, и у Ричарда было множество теток, имевших детей его возраста. Старший Невилл отличался мужской силой, которой другим оставалось лишь завидовать.

Не дав Ричарду открыть рта, Йорк заговорил вновь:

– Совсем забыл! Я должен поздравить тебя с новым титулом, который ты вполне заслужил. Твой отец должен быть счастлив, что ты теперь граф Уорвик.

– Вы чрезвычайно добры, ваша милость. Я все еще выясняю, какие последствия это влечет за собой. Отец очень доволен, что я получил титул и что нашей семье отойдут соответствующие земли, как вам, вероятно, известно. К сожалению, я почти не знал деда. Когда он умер, я был еще ребенком.

Йорк рассмеялся, опорожнил кубок и поднял его, дабы слуга налил еще вина.

– Если ты хотя бы наполовину таков, каким был Ральф Невилл, то и тогда будешь дважды благословлен судьбой. Он взял меня на воспитание, когда я, вследствие обрушившегося на нашу семью несчастья, остался сиротой. Старый Невилл сохранил все мои поместья и титулы. Он ничего не просил взамен, хотя мне было известно, что ему хотелось, чтобы я женился на Сесилии. И несмотря на это, он оставил за мной право выбора. Это был… человек большой личной чести. Я не знаю более высокой похвалы. Надеюсь, ты понимаешь. Я обязан ему очень многим, Ричард – нет, граф Уорвик.

Йорк взглянул на племянника с улыбкой. В этот момент наверху вновь раздался крик.

– Вы совсем не волнуетесь? – спросил Ричард Уорвик, вертя в руке кубок и устремив взгляд вверх, словно пытаясь проникнуть сквозь потолок в таинство рождения человека.

Йорк пожал плечами.

– Пятеро действительно умерли, но шестеро выжили! Если бы я был игроком, то не поставил бы против рождения еще одного здорового мальчика Йорка. Двенадцать – число апостолов, как любит говорить мой ученый доктор. Он считает, будто это число обладает могущественной силой.

Йорк замолчал, вспомнив о том, что двенадцатым апостолом был Иуда. Молодой человек помрачнел, поскольку ему в голову пришла та же мысль, но он предпочел не говорить об этом.

– Или, может быть, седьмой выживший, – сказал он, чтобы прервать затянувшуюся паузу. – Семь – счастливое число.

Услышав его слова, Йорк заметно расслабился. Несмотря на его беззаботный вид, в последнее время герцога одолевали тревожные мысли. Он в очередной раз дал слуге знак наполнить кубки, и Уорвику пришлось быстро допить свое вино. Он почувствовал, как по его телу растекается тепло. Это было как нельзя более кстати. Может быть, замок Фотерингхей и был хорошо укреплен, но в его стенах, даже под крышей внутреннего дворика, было очень холодно. Огонь, горевший в расположенном неподалеку очаге, готов был поглотить оболочку и пуповину новорожденного. Казалось, исходившее от него тепло рассеивалось еще до того, как успевало достигнуть двух мужчин.

– Я не уверен, ваша милость, что могу поздравить вас в свою очередь, – сказал Уорвик.

Заметив вопросительный взгляд Йорка, он пояснил:

– По поводу Ирландии, ваша милость. Отец сказал мне, что вы назначены туда королевским наместником.

Йорк небрежно махнул рукой.

– У меня есть враги, которым очень хочется, чтобы в течение нескольких последующих лет я находился подальше от Англии, Ричард. Я отправлюсь туда, куда меня посылают… В свое время. А пока пусть они топят друг друга, как тонущие крысы. Я не раз беседовал со светскими членами Палаты лордов. Рекомендую и тебе побеседовать с ними, чтобы лично убедиться, какие идиоты сидят в Парламенте.

Он сделал паузу, обдумывая свои дальнейшие слова.

– Для тех, у кого есть глаза, чтобы видеть, это будет год потрясений, Ричард. Те, кто переживет его, смогут высоко подняться.

– Милорд Йорк! – послышался голос.

Двое мужчин, принадлежавшие к разным поколениям, но объединенные заботой о Сесилии Невилл и ее ребенке, который должен был появиться на свет, задрали головы и устремили взоры на маленькую крытую галерею. Они ждали, забыв о кубках в их руках, пока из-за толстых портьер не появилась повитуха, вытиравшая с лица новорожденного следы крови куском ткани. Младенец был туго завернут в пеленки синего цвета. Он молчал, когда она протянула руки вперед, чтобы показать его дяде и кузену.

– Это мальчик, милорд, ваш сын, – сказала она.

Йорк кивнул и, помимо своей воли, вздохнул с явным облегчением.

– Вы уже выбрали имя для ребенка? – спросил с улыбкой Уорвик.

Он видел, что раскрасневшееся от вина лицо Ричарда Йорка светится гордостью.

– У меня есть десятилетний сын Эдуард, еще одного зовут Эдмунд, и третий – славный маленький парнишка – носит имя Георг. Не хочу оскорбить несчастные души, которые забрал Господь, а значит, он не будет Генрихом, Джоном, Уильямом или Томасом. Нет. Думаю… он будет Ричардом.

Ричард, граф Уорвик, рассмеялся, не скрывая удовольствия.

– Теперь нас будет три Ричарда. А еще был король Ричард Львиное Сердце. Стало быть, нас три льва, ваша милость! Хороший знак!

Йорк с некоторым недоумением посмотрел на племянника, пытаясь понять, куда тот клонит. Два столетия назад король Ричард Львиное Сердце принял в качестве королевской печати изображение трех львов. Позже эта королевская эмблема использовалась домом Ланкастеров и отцом короля Генриха в битве при Азенкуре. Эта ассоциация отнюдь не наполнила радостью сердце Йорка.

– Хорошее имя, – неохотно произнес он, поднимая кубок. – Оно вполне подойдет.