— Просим-просим!

Когда необъятной толщины человек в ответ на эти возгласы поднялся и снял очки, глаза его обрели размер и форму двух изюминок, словно бы вставленных в большую, посыпанную сахарной пудрой булочку «челси». Там, где покоились дужки очков, на щеках остались пурпурные полукружия, вдавленные в лоснящуюся от жары кожу. Духота в Риме стояла адская, от всех собравшихся отчаянно несло потом.

Однако Джек не выказывал недовольства и лишь старался держаться подальше от наиболее «благоухающих» якобитов. Таких, например, как только что усевшийся на свое место Макбрэйв, угрюмый уроженец Гебрид. А вот вставшему вместо него пузатому увальню за то, что он сейчас собирался продемонстрировать, можно было простить не только потливость, но и вообще очень многое.

Уоткин Паунс обладал исключительным, невероятно изысканным голосом. Богато модулированным контратенором, что вполне соответствовало его внушительным телесам, и Джек устроился поудобнее, чтобы без помех им насладиться. Тем паче что последний куплет своей любимой песни певец всегда исполнял с воодушевлением, да таким, что по его пухлой щеке неизбежно скатывалась большая слеза.

Последовали хриплые выкрики «ура!», затем Уоткин понизил голос приблизительно на октаву и зычно гаркнул:

— Виват королю за водой!

«Король-то как раз не за водой, а вроде бы за углом», — подумал Джек, вставая вместе со всеми и присоединяя свой голос к общему хору. Еще не стихло эхо одобрительных восклицаний, а он уже обернулся к двум мальчуганам в дверях, выводящих в главный зал таверны, и крикнул:

— Е, Raggazi, anchora vino, pronto.

За неделю, проведенную в Риме, это была чуть ли не единственная фраза на итальянском, которую ему удалось затвердить, но жизнь показала, что в Вечном городе она является ключевой. Вино, которое вслед за таким выкриком незамедлительно приносили, позволило ему быстро завести приятельские отношения с людьми, находившимися сейчас здесь. Якобиты охотно клевали на выпивку, а найти их в Риме оказалось не намного трудней, чем угощать. Как только ему показали палаццо Мути, резиденцию короля Джеймса, он сразу принялся вокруг него отираться. Случай самый обыкновенный — еще один молодой английский хлыщ приехал поглазеть на Старого Претендента. Информатор Джека, священнослужитель из английского анклава на площади Испании, предупредил, что британские политические эмигранты считают таких, как он, путешествующих юнцов, прекрасной и желанной добычей. Самое меньшее, что можно было от них получить, — это новости с берегов туманного Альбиона, если же кто-то выказывал хотя бы малейшее сочувствие делу проигравшего короля, его тотчас брали в оборот. Взяли и Джека, чему он, естественно, ничуть не сопротивлялся.

Тернвилль предостерегал его против расслабляющего благодушия, однако сейчас, глядя на собутыльников, с нетерпением ожидающих дармового вина, Джек с удовлетворением подумал, что в этом плане ему не в чем себя упрекнуть. Да и во всем остальном, впрочем, тоже.

Личина молодого странствующего оболтуса вполне устраивала его. Пускай костяк легенды был придуман Тернвиллем, но нарастить на кости плоть помогла фантазия самого Джека. Начать с того, что, настрадавшись из-за необходимости ходить в дурно пахнущем и обтрепанном платье, притворяясь полунищим корнетом, Джек в роли Филиппа Трумена взял за это реванш. Портные Рима работали превосходно, и в конце концов, разве юному путешествующему джентльмену не следует выглядеть прилично, чтобы быть принятым во всех кругах якобитского общества? Шелковая сорочка с люстриновым кантом и каштанового цвета брюки вполне годились для общения с мелкой сошкой «движения», частично представленной сейчас в этом трактире. Правда, изгнанники познатнее, с более тугими кошельками, одевались и проводили время иначе — и Джек был особенно доволен сизым камзолом и зеленым жилетом, заказанными им для нынешнего вечернего посещения оперы.

Хорошо было и то, что, согласно легенде, Джек являлся сыном графа, в связи с чем полковник предоставил в его распоряжение соответствующие средства.

— Ты в порядке, Пип? — спросил Уоткин, вернувшийся из уборной, куда выходил облегчиться.

— Как и всегда, сэр рыцарь, когда мой стакан полон, — отозвался Джек, поднимая посудину и внося свою лепту в веселый гомон, поощрявший слуг, разносивших вино.

— Ваше здоровье, господа! — воскликнул он.

— И ваше, юноша, — послышался крик.

В маленьком зальчике собрались человек десять, и когда чаши наполнились, опустели и наполнились снова, пошел общий галдеж.

— Позвольте мне, — сказал Джек, вновь наклоняя бутыль над бокалом Уоткина.

— Ох, Пип, балуешь ты старика, — отозвался тот с притворным смущением.

Джек сам не знал, как это вышло, но чуть ли не с того момента, как Уоткин подгреб к нему, глазевшему, задрав голову, на палаццо Мути, у них зародились отношения сродни представленным в пьесе, которую он смотрел в Бате. Джек как бы сделался принцем Хелом, а Уоткин — Фальстафом. Правда, внутри поношенного черного одеяния последнего наверняка поместилась бы пара самых тучных актеришек с Оршад-стрит, но вряд ли, даже объединив дарования, эти малые смогли бы отвечать роли лучше. Во всяком случае, Уоткин в реальной жизни был так же склонен к выпивке, приступам меланхолии и напыщенной речи, как соответствующий его образу персонаж пьесы Шекспира. Более того, он и вправду являлся рыцарем, хотя его родовое поместье в Норфолке давно было конфисковано, а шанс вернуть себе вотчину для него могла обеспечить лишь успешная реставрация Стюартов. Посему Уоткин был рад возможности понемногу вытряхивать из молодого приятеля золотишко, а тот с удовольствием предоставлял ему эту возможность. Уоткин, на худой конец, в отличие от многих рядовых якобитов, балансирующих на грани полнейшего обнищания, имел не только прекрасный голос, но и приличную смену платья и постель, которую он ни с кем не делил (да и, собственно, вряд ли хоть кто-то рискнул бы на это решиться). Ну а самое главное, у него имелись связи в палаццо Мути.

Именно на эту тему он и предпочел завести разговор.

— У меня есть новости, парень. Англиканская служба. Я раздобыл для тебя разрешение посетить ее.

Он порылся в кармане своего жилета и извлек оттуда серебряный крестик, обвитый дубовыми листьями Стюартов, по размеру сходный с жетонами, дававшими право на вход в сады развлечений Воксхолла.

— Пропуск, сразу скажу, постоянный, то есть если ты там не оплошаешь… — Уоткин громко рыгнул. — О, прошу прощения. Так вот, если ты не поведешь себя… хм… нетактично, то сможешь демонстрировать там свою преданность и свое благочестие снова и снова.

Джек, напустив на себя приличествующий случаю восхищенный и благоговейный вид, принял крестик. Поскольку большую часть приверженцев якобитского дела составляли в основном протестанты, король Джеймс, будучи сам католиком, все же добился у Папы разрешения устроить в своей резиденции протестантскую часовню с ежедневными службами — единственную в Риме. Едва прознав об этом, Джек понял, что должен всеми правдами и неправдами получить туда доступ. Ведь часовня находится во дворце, то есть именно в том самом месте, куда в конечном счете, добравшись до Рима, явится за приказами Хью.

— Замечательно! — воскликнул юноша, в данном случае ничуть не покривив душой. — А ты сможешь составить мне компанию, а, Уотти?

— Ну, ты же знаешь, что я бью поклоны… хм… в другом месте.

Толстые, как сосиски, пальцы, прежде чем снова схватиться за чашу, изобразили в воздухе витиеватое подобие распятия.

— И кстати, о поклонении… — Благодетель вынул платок, чтобы промокнуть пот на лице. — Расскажи-ка мне еще раз о возлюбленной, с которой тебе пришлось расстаться. Воистину, в твоей печали я вижу отражение своей собственной.

В первый же вечер их знакомства, сопровождавшегося обильными возлияниями, Джек, все еще горько переживавший разлуку с Летти, не удержался и выложил собутыльнику горестную историю своих с ней отношений. Разумеется, у него хватило ума не назвать подлинное имя девушки и умолчать о многих обстоятельствах их знакомства и их расставания, однако страстность повествования была столь сильна, что мигом всколыхнула в Уоткине воспоминания о собственном чувстве, отринутом им ради служения королю.

— Я бы предпочел снова поговорить о твоей даме сердца, — сказал Джек. — Ее, как мне помнится, звали Розамунда?

— Да, Розамунда, что значит Роза Мира, каковой она воистину и являлась, — отозвался Уоткин, и губы его задрожали так, что за ними заколыхалось все тело. — Когда мы впервые встретились, мне… — помахал он толстенной ручищей, — стукнуло лишь шестнадцать. Я был тогда лет на тридцать моложе и на полторы сотни фунтов полегче…

Джек плелся по виа Колумбина, шатаясь и поддерживая плечом трехсотфунтовую тушу почтенного якобита, которая все норовила с него соскользнуть. Сегодня Уоткин возвращался домой поздней, чем обычно: колокола уже отзвонили восемь утра, когда они вышли из заведения Анджело. К счастью, до жилья рыцаря было недалеко — не более трех сотен ярдов, а единственная снимаемая им комнатенка располагалась на уровне мостовой. Поднять вдребезги пьяного собутыльника по лестнице вверх Джеку, естественно, было бы не под силу.

В том, что молодой человек регулярно — это уже стало традицией — провожал толстого пьяницу домой, имелось одно преимущество: путь их пролегал мимо некоего старинного палаццо, давно покинутого благородными владельцами и превратившегося в доходный дом, где в каждой комнате ютилось семейство. Тернвилль велел Джеку поглядывать на это здание, что он ежедневно и делал между восемью и девятью часами утра, а также между четырьмя и пятью пополудни. Основной интерес для него представляло правое верхнее, находившееся под козырьком крыши окно. До сих пор оно было пустым. Однако на сей раз…

— Наконец-то, — пробормотал Джек, и тяжело опиравшийся на него Уоткин вскинул голову.

— Что, уже пришли? — пробормотал он заплетающимся языком.

— Почти, славный рыцарь. Осталось чуть-чуть.

Бросив еще раз взгляд на свешивавшуюся из окна полосатую красную простыню, Джек перевел спутника через оживленную улицу, удачно протиснувшись между двумя повозками, возницы которых ожесточенно спорили, кто из них должен подать назад, и, остановившись, сказал:

— Все, дорогой друг, мы пришли и на этом месте расстанемся.

— Зачем? — На широкой физиономии проклюнулась пара слипавшихся глазок. — Э-э… давай-ка заглянем ко мне. Кажется, у меня есть бутылка… Где-то. Кстати, твоя.

— Увы, и рад бы, но мне пора отдохнуть. Нужно отлежаться: сегодня вечером я иду в оперу и должен иметь соответственный вид, — пояснил Джек, стараясь снять с себя здоровенную лапищу и положить ее на камень ограды.

— Опера! — Лицо Уоткина расплылось в блаженной улыбке. — А, Ференгелли! Божественный Тендуччи. — Он наклонился к Джеку и прошептал: — Знаешь, я ведь и сам пел на сцене. Так-то вот. Пел! Еще как! Но меня призвал долг. — Он попытался приложить палец к кончику своего носа, но преуспел в этом только с третьей попытки. — Музыка потеряла. Дело приобрело.

Джеку удалось опустить Уоткина на ступеньку. В конце концов, дальше толстяк доберется и сам.

Распрощавшись, юноша двинулся прочь от подвыпившего приятеля и от дома с вывешенной в окне простыней. Если кто-то заметил, что он глянул вверх, ее, скорей всего, уже убрали. То есть не кто-то, а человек, уполномоченный подать ему знак, резидент Тернвилля в Риме. Полковник предупреждал, что на связь с ним, когда возникнет нужда, выйдут именно таким образом. И вот это произошло. Джек знал, что связника (ему почему-то думалось, что это мужчина) он никогда не увидит. Они не станут подвергать риску опытного, проверенного агента ради какого-то зеленого новичка. Этот лазутчик лишь проинформировал сопляка, что для него имеется сообщение, а уж куда идти, чтобы получить его, сопляк знал и сам.

Жилье Уоткина располагалось совсем рядом с площадью Испании, откуда можно было попасть в сады Монте Пинчио, куда юноша сейчас направлялся. Правда, после первой ночи, проведенной в отеле «Де Лондресс», он избегал появляться в его окрестностях, хотя и был уверен, что хвоста за ним нет. Искусство таиться, приобретенное им в лесах Канады, да и вообще в ходе войны с французами, вылилось в то, что незаметно двинуться по его следу было практически невозможно даже в городских каменных дебрях, однако некоторые облюбованные соотечественниками места невольно таили для Пипа Трумэна нешуточную опасность. Зная, как привлекателен Рим для путешествующей молодежи, Джек понимал, что ему в тех местах ничего не стоит нарваться на кого-нибудь из выпускников Вестминстерской школы. На однокашника, который при виде его радостно заорет во всю глотку: «Эй, Джек Абсолют! Откуда ты? Как ты?» Нет уж, спасибо. Там он рисковал появляться лишь между десятью и двенадцатью дня, когда все уважающие себя вестминстерские школяры нежатся в теплых постельках. Странно, что Уоткин, при всей его тяге к ночным возлияниям, в это время тоже обычно уже бывал на ногах.

Джек описал широкий круг в обход опасной зоны, зато срезал путь через площадь Барберини, попав в итоге на маленькую дорожку, проходившую вдоль палаццо с тем же названием и подводившую вплотную к ограде, через которую ничего не стоило перелезть, чтобы оказаться в садах Монте Пинчио. Они принадлежали семейству Боргезе, но по любезному дозволению их владельцев были открыты для публики. Эти сады, где журчала вода, а деревья предлагали хоть какое-то укрытие от палящего солнца, являлись излюбленным местом прогулок римлян, хотя, на взгляд Джека, побывавшего там по совету того же Уоткина, не шли ни в какое сравнение с парками его родины. Радующие глаз зеленью английские прихотливо разбросанные лужайки здесь заменяли прямоугольники регулярных газонов, поросших буроватой травой. Правда, некоторые затейливо петляющие тропинки уводили гуляющих под сень густо сплетенных ветвей, но посыпаны они были вязким песком, а не гравием, а живые, чрезмерно высокие и кое-как подстриженные изгороди производили неряшливое впечатление. Цветы имелись, но росли они не на клумбах, а в расставленных рядами горшках. Все это выглядело слишком… организованным при полном отсутствии сельской естественности, что так чарует взгляд истинных англичан.

Впрочем, Джек стремился сюда вовсе не для того, чтобы полюбоваться красотами сада, и теперь шел по песчаной дорожке неспешной походкой вышедшего на ранний променад человека, стараясь не привлекать к себе никакого внимания и попутно памятуя о том, что в его прошлый визит сюда бедный Уоткин выбился из сил, не дотянув и до половины маршрута, каковым ему сейчас необходимо было пройти. Поравнявшись с сосновой рощей, в которой, как ему говорили, произрастало не менее четырех сотен деревьев, юноша замедлил шаг, чтобы не проглядеть условного знака.

Статуя дриады с отбитыми, как везде и всюду, руками располагалась у поворота на боковую, уводящую вправо тропу. Джек двинулся по ней, ища взглядом оговоренную и детально описанную лощину, но обнаружить ее, как ни странно, ему помогло не зрение, а слух. Он услышал смех, доносившийся до него словно бы из-за какой-то преграды, замедлил шаг и, взойдя на гребень небольшого холма, увидел ниже по склону парочку — молодой человек с сизыми, давно скучающими по бритве щеками норовил обнять миловидную пухленькую девчонку, одетую на манер горничной. Та, хихикая, отталкивала его, но не слишком рьяно, так что паренек в конце концов ухватил ее за руку и увлек вверх по склону, а потом и дальше по садовой дорожке, за изгибом которой они скрылись из виду. Смех продолжал звучать, потом стих.

Джек спустился вниз и глянул влево. Там шла тропа, обсаженная с обеих сторон примерно дюжиной сосен. Присмотревшись к крайним стволам, он увидел то, что искал. Вырезанную на коре метку, какие обыкновенно оставляют влюбленные: два комплекта инициалов, обрамленных лавровым венком.

Хрустя сосновыми шишками, он миновал приметное дерево и отсчитал от него четыре ствола в глубь леска. Роща вроде бы обеспечивала прикрытие, но все же для верности Джек огляделся по сторонам. Поблизости никого не было, лишь издалека доносился смех. Вдруг подала голос птица, местная, итальянская, так что Джек даже не понял, что может означать ее вскрик. Призыв или вызов?

На уровне его глаз находилось когда-то выдолбленное дятлами, а потом заброшенное дупло. Джек потянулся, ухватил лежавшую там бумагу и поспешил дальше — к нижней дорожке. Выбравшись на нее, он без излишней торопливости дошагал до других ворот парка и, выйдя на улицу, мгновенно смешался с толпой.

После первой ночи в гостинице Джек благополучно снял маленькую комнатенку под кровом облупленного палаццо Миллини, главные достоинства которой сводились к порой задувавшему через все ее щели освежающему сквозняку и близости к резиденции короля Джеймса. Жилье сдавала древняя старушенция, а может, старик: определить пол фигуры, замотанной в какой-то бесформенный балахон, не представлялось возможным. Джек вообще был склонен предположить, что это чучело является представителем самого семейства Миллини, некогда блистательного, а ныне вконец обнищавшего. Большие нижние помещения снимали многодетные семьи, наверху же кроме одинокого постояльца, а именно Джека, обитал лишь старый слуга. Однако при всей ветхости дома двери его были крепкими, с надежными запорами и замками, а карнизы под окнами обладали такой крутизной, что рискнуть ухватиться за них с целью проникнуть внутрь здания могла бы разве что обезьяна. К тому же владеющее всей этой крепостью существо неопределенного пола держало также и собачонку. Надо сказать, очень крохотную, но весьма склонную к оглушительно звонкому лаю. Короче, пробраться в палаццо, а уж тем более на верхний этаж незамеченным не сумел бы никто.

Когда лай шавки постепенно затих, Джек сел на кровать и развернул выуженный из дупла лист бумаги, на котором, как и следовало ожидать, красовались группами цифры. Он достал свой экземпляр Геродота и приступил к расшифровке. Код был, конечно, элементарным, но не имелось способа раскусить его иначе, чем с помощью конкретной книги конкретного автора и в конкретном, разумеется, переводе. Джек обладал этой книгой. Как и полковник Тернвилль или какой-либо из его резидентов.

Первыми в столбце были числа: 323 122 896.

Джек открыл 323-ю страницу, нашел, проигнорировав единицу, 22-ю строку и, также проигнорировав еще две цифры, отсчитал шесть слов, остановившись на слове «олень». Он записал его и, продолжая действовать по той же схеме, в результате получил следующее:

«Олень покинул Париж двадцать семь».

Под кличкой Олень проходил Рыжий Макклуни. Значит, двадцать седьмого июня он выехал из Парижа. То есть уже три недели назад. Если ирландец направился прямиком через Францию, то, скорее всего, с расчетом воспользоваться фелукой, идущей из Ниццы в Геную. Однако Тернвилль предупреждал, что по пути этот человек может вознамериться посетить и другие страны, чтобы собрать пожертвования и прибыть в Рим, ко двору своего короля, не с пустыми руками. Тогда из Баварии ему придется добираться через Тироль и перевал Бреннер, а вот, скажем, из Вены…

«Впрочем, какая разница?» — вдруг подумал Джек. Что толку гадать, какой маршрут избрал Рыжий Хью и когда он прибудет? Собутыльники говорили, что доехать от итальянской границы до Рима можно с комфортом и даже быстро, если повезет с форейторами и лошадьми. Правда, таких, кому с ними везло, было очень немного. Да и как знать, не отправился ли заговорщик вообще по морю через Гибралтар? До Ливорно, а там Тоскана, и вот она — Папская область. Нет-нет, все это не важно. А что же важно? А то, что Хью уже три недели в дороге. Тут стоп! Ежели он три недели в дороге, то примерно столько же времени затратил на путешествие сюда и тот, кто доставил в Рим сведения о затеянном ирландцем вояже. Иначе не может и быть, ведь агент уже здесь. А раз агент уже здесь, то тогда почему бы…

Джек помотал головой, высунулся в окно и глянул на небо. Возможно, Рыжий Хью уже в Риме. А вместе с ним и она.

Взяв кремень, он высек искры над небольшой медной плошкой. По ворошку сухих листьев побежал огонек. Бумага с цифрами загорелась легко, и Джек держал ее, любуясь язычками пламени, пока они не стали жечь пальцы. Он уронил пылающий шифр, над плошкой взвился дымок, но юноша этого уже не видел, ибо опять смотрел на оранжевую римскую луну, гадая, не смотрит ли в этот миг на нее и та, к кому теперь были обращены его мысли.

— Летти! — прошептал Джек ее имя, как делал это и в Бате, и вообще каждый день после их вынужденной разлуки.

И пускай ранее сей ритуал был связан для него только с чистым душевным восторгом, а теперь это чувство отягощала печаль — что с того? Добираясь в Рим и сушей, и морем, Джек имел достаточно времени, чтобы вспомнить каждый миг, проведенный им с ней, каждое ее слово, каждое прикосновение. Его послали в Италию, чтобы он помог опознать Рыжего Хью, неуловимого и опасного врага Англии, но сам Джек ставил перед собой одну цель — выяснить, любит она его или не любит. Ибо, если вдруг первое подтвердится…

Летти!

Перегибаясь через барьер и всерьез опасаясь, как бы у него не пошла носом кровь, Джек неустанно разглядывал помещавшихся ниже зрителей из-под самого потолка театра Арджентина. Даже ему, щедро финансируемому разведчику богатой и сильной державы, не удалось раздобыть билета в партер или в ложи, откуда можно было бы любоваться спектаклем, выставив напоказ и себя. В отличие от лондонской, здешняя публика остроумием не блистала, исключительно полагаясь на мастерство парикмахеров и портных. Впрочем, в этом отношении Джек был вполне доволен собой, особенно своим сизым камзолом и восхитительным изумрудным жилетом. Пряжки на его начищенных туфлях сверкали, голову покрывал изысканный парик, однако по сравнению со многими здешними щеголями юноша выглядел весьма скромно, поскольку не носил никаких украшений. Свет огромных канделябров, рядом с которыми лучшие канделябры курортного Бата показались бы простенькими подставками для тростниковых свечей, дробился в сотнях и тысячах граней великого множества драгоценных камней. Камни эти сияли и на мужчинах, а уж женщины просто переливались сверху донизу со всеми их алмазными диадемами, перстнями, кольцами и поражающими взор модными брошами из крупных, великолепно подобранных зеленых и синих сапфиров. Головы модниц обременяли невероятно высокие затейливые прически, потребовавшие, вне всяких сомнений, уйму конского волоса и гигантских усилий куаферов, наверняка трудившихся над своими шедеврами от первых проблесков утренних лучей солнца и вплоть до момента отбытия красавиц в театр. Возможно, именно непомерная высота этих сооружений заставляла дам сидеть в креслах совершенно недвижно: ибо даже небольшая вибрация от резкого возгласа или хлопка могла вызвать внезапное обрушение башни, а повались из них хоть одна, за ней тут же повалились бы и все остальные, как чередой валятся одна на другую костяшки домино, выстроенные досужими выпивохами на столе какой-нибудь захудалой британской таверны.

Та же скованность наблюдалась и на подмостках, где разряженные столь же пышно певцы старательно выводили рулады, обратив к публике нарумяненные и набеленные лица. Голоса их были бесспорно прекрасны (это мог определить даже Джек, вообще-то предпочитавший всем ариям добрую английскую песню, желательно хоровую и с плясками), однако непосредственно действия разворачивавшемуся сейчас представлению явно недоставало. Что же до еще одного привлекательного аспекта театра — хорошеньких актрис, — то в пределах Папского государства таковые вообще не допускались на сцену. Женские партии исполняли мужчины в женских нарядах, и сколь бы ни было превосходно их пение, Джека оно совершенно не восхищало. Он знал, каким образом обретают мужчины такой дивный тембр голосов, и от одной мысли об этом у него тут же щемило в паху. Поэтому Джек весьма рассеянно следил за спектаклем. Тем более что прямо под ним, между забитой простым людом галеркой и посверкивающим драгоценностями партером, находилась пара обособленных лож. Джек, прилагая массу усилий, протиснулся к самому краю райка, откуда, отчаянно вытянув шею и немыслимо извернувшись, сумел туда глянуть. Уоткин, как мог, описал ему эти ложи, но ошибиться было бы невозможно и так: их отмечали два позолоченных геральдических щита с гербами Британии и дома Стюартов.

— Не повезло тебе, — посочувствовал Джеку толстяк, — няттт король как раз вчера удалился на свою виллу в Альбано, чтобы укрыться от летней жары. Но в свое отсутствие он в награду за особое рвение, как и всегда, предоставил обе свои ложи в опере тем, кто по необходимости должен терпеть римский зной, так что там каждый вечер ты сможешь увидеть самых ярых и преданных поборников нашего дела. — Уоткин вздохнул и покачал головой. — Один раз приглашали туда и меня, но, увы… — И он жестом указал на свой латаный-перелатаный потертый камзол и вздохнул снова.

У Джека вид этих «ярых поборников» особенного восторга не вызвал — они, что мужчины, что женщины, мало чем отличались от разряженных в пух и прах итальянцев. Ни в малой степени не будучи якобитом, Джек тем не менее являлся ревностным патриотом и полагал, что его соотечественникам вне зависимости от политических убеждений надлежит выглядеть более по-британски.

Из-под его парика вытекла капля пота. Он смахнул ее и сунул пальцы за тугой воротник, чтобы хоть ненадолго дать отдых шее. Фу, как тут жарко! В ложах внизу трепетали женские веера.

А потом это трепетание прекратилось. Как по команде. Джек глянул на сцену, но там ничего не происходило: предыдущий акт кончился, новый еще не начался. Он снова уставился на партер и на ложи. Везде наблюдалась одинаковая картина: все головы были повернуты, а взоры обращены к чему-то, чего Джек сверху видеть не мог. Пришлось, не обращая внимания на головокружение, еще сильней перегнуться через перила. На что они смотрят?

Он увидел на что. Точней, на кого. И тут же понял, почему ее появление приковало внимание зала. Слишком велик был контраст ее облика с атмосферой надменной и настороженной чопорности, царившей вокруг. Элегантная простота платья девушки, мягкий блеск темных с рыжинкой волос, не закрученных в башню, а ниспадающих волнами на обнаженные плечи с единственным оправленным в серебро рубином, покоящимся над ложбинкой между грудей, — все это ввергло зрителей в ступор. Может быть, как раз вид открытой девичьей кожи, напоминавший среди духоты о свежести и прохладе, заставил замереть веера. Выход Летиции — а это был выход, и куда более впечатляющий, чем что-либо, продемонстрированное сегодня актерами, — словно бы перенес Джека в Бат, на Оршад-стрит. Английская публика там, едва завидев Летти, отреагировала так же, как итальянская, то есть оцепенела.

Однако, разумеется, такого рода оцепенение не могло длиться вечно. Веера задвигались, прикрывая губы, с которых уже срывались язвительные замечания, головы отвернулись. Теперь Летти занимались лишь те, кому ее представляли. Мужчины, которым выпало счастье приложиться к ее руке, откровенно затягивали церемонию. Стоявшая рядом миссис О’Фаррелл — или, по информации, полученной от Тернвилля, Бриджет О’Догерти, жена Макклуни, — высокой прической и обилием драгоценностей больше смахивала на римлянку, чем на ирландку. Новоприбывших леди опекал господин, однако не Рыжий Хью, а какой-то немолодой коротышка. Джек пристально оглядел ложи на тот случай, если ирландец все же счел возможным явиться в театр, но нет, тот, видимо, не решился показаться открыто даже здесь, в центре якобитского мира. Да, Папское государство поддерживало Старого Претендента, и все же агенты Ганноверской династической ветви наводняли Рим чуть ли не в том же количестве, что и люди, за которыми они охотились. Интересно, подумал Джек, не находится ли среди публики и его связник? Что же до Оленя, то он, нюхом чуя опасность, вполне мог затеряться среди люда попроще, например на галерке, как в Бате. Если он вообще прибыл в Рим, а не просто отправил вперед одних своих женщин.

Когда исполнители снова вышли на сцену, разговоры даже среди якобитов затихли, и новоприбывших провели на их места. Джек наконец позволил себе разогнуться. Он достал носовой платок и промокнул им уже не капли, а целые ручейки пота, бежавшие из-под его парика. Несмотря на то что юноша каждый вечер произносил имя возлюбленной, у него вовсе не было уверенности в прежней силе питаемого к ней чувства. Думы и вздохи — это одно, а всколыхнется ли в нем что-нибудь, когда он увидит девушку снова? Джек не знал этого и страшился узнать, но вот — день настал. Он увидел ее и окончательно понял, что, несмотря на все перемены, произошедшие в них и в их жизни, главное осталось незыблемым. Он по-прежнему любил ее — любил страстно, пламенно, всей душой. Требовалось лишь убедиться, что и она о нем еще помнит.

По завершению последнего акта он занял позицию напротив парадного входа в театр, спрятавшись за колонной аркады. Когда Летиция в сопровождении супруги своего родственника показалась на улице, Джек подавил порыв броситься к ней с мольбой убить его или осчастливить. В известной мере даже гордясь своей выдержкой, юноша дождался, пока женщины не усядутся в экипаж, и, лишь когда тот тронулся, последовал за ним по городским улицам к палаццо Мути, по пути вспоминая, как — тоже, кстати, после вечернего представления — тащился по Бату, сопровождая портшез. Но сегодня вроде бы не предвиделось никаких «нападений», и, когда карета остановилась, Джек скользнул в тень дома напротив, откуда смог без помех наблюдать за происходящим. Все тот же низкорослый мужчина помог дамам выйти и вошел с ними в парадную дверь прекрасно отделанного палаццо.

Джек помешкал, не зная, что делать, но не спеша уходить. Появление женщин еще ничего не гарантировало. Сам Олень мог с равным успехом находиться и в Риме, и в любом другом месте, собирая золото для своего короля. Тернвилль нисколько не сомневался, что в конечном счете Рыжий Хью непременно объявится в Вечном городе, — но почему следует думать, будто ирландец поведет себя именно так, как того от него ожидают? Ведь отнюдь не исключено, что он послал дам в Италию лишь затем, чтобы навести своих противников на ложный след, а сам, например, отправился в Англию, строить новые козни, или в Ирландию, вербовать новых сторонников дела. Впрочем, сейчас Джеку, как ни крути, оставалось одно.

Он неохотно повернулся спиной к фешенебельному палаццо, где его возлюбленная уже, наверное, укладывалась в постель, и поплелся к себе. На составление шифровки с помощью томика Геродота у него ушел час, после чего он долго не мог сомкнуть глаз, перед которыми стоял ее образ. Задремал юноша лишь под утро, да и то не вставая из-за стола, ибо с рассветом ему надлежало заглянуть в сады Монте Пинчио.

Опустив свою шифровку в дупло, он вернулся и лег наконец спать, наказав разбудить его в три часа пополудни. Ровно в четыре Джек прошел по виа Колумбина, но никакого знака в окне не увидел. Не было простыни ни в четверть пятого, ни еще через четверть часа, и в ожидании он зашел в небольшую таверну.

Там Джек погрузился в раздумья и встрепенулся лишь с боем часов. Впрочем, за угол он успел свернуть как раз вовремя, чтобы заметить вверху хвост полосатого полотна, исчезающего в чердачном окошке. Его так и подмывало задержаться и выследить резидента, но благоразумие взяло верх. Участникам таких игр лучше не знать друг друга. Тогда тот, кого схватят, не сможет выдать сообщников, какие бы методы принуждения к нему ни применяли. Неожиданно ему вспомнилось пение кастратов, и, вздрогнув от неприятного ощущения, Джек снова направился в парк. На аллеях никого не было, освежающий дождь загнал большинство римлян под крыши, но в дупле его пальцы нащупали чуть влажный листик бумаги.

Вернувшись к себе, юноша вновь прибегнул к помощи маститого грека и прочитал шифровку.

На сей раз она была краткой.

«Наблюдайте».