Книга: По воле Посейдона
Назад: Справка по мерам и деньгам
Дальше: ГЛАВА 2

ГЛАВА 1

Менедем и его двоюродный брат Соклей направлялись к «Афродите», стоявшей в главной гавани Родоса. Оба они были облачены в хитоны до середины бедра, а Соклей поверх хитона набросил еще и хламиду. Вообще-то он вполне мог обойтись и без плаща: хотя месяц анфестерий еще не кончился и весеннее равноденствие было впереди, в ясном голубом небе ярко сияло солнце. Как все, кто часто выходит в море, оба двоюродных брата оставались босыми даже на берегу.
С севера дул легкий бриз. Глубоко вдохнув, Менедем нетерпеливо кивнул и заметил:
— Скоро наступит отличная погода для плавания.
Он был невысоким, гибким, очень красивым, с чисто выбритым лицом — такое бритье ввел в моду Александр Великий лет двадцать тому назад.
— Что верно, то верно, — согласился Соклей, возвышавшийся над двоюродным братом больше чем на полголовы.
Он достаточно долго учился в Афинах, чтобы перенять тамошний акцент, более резкий, чем протяжный дорийский выговор, характерный для жителей Родоса. Не интересуясь веяниями моды, Соклей не брил бороды.
Я слышал, некоторые торговцы уже вышли в море.
— Я тоже слышал об этом, но отец говорит, что еще слишком рано, — ответил Менедем.
— Наверное, он прав.
По мнению Менедема, Соклей был слишком уж благоразумным и сдержанным для своего возраста. А он ведь был всего лишь на несколько месяцев старше его самого.
— Уж скорей бы выйти в море, — заявил Менедем. — Мне не терпится заняться делом. Всякий раз, когда мы зимой бьем на берегу баклуши, я чувствую себя пойманным в ловушку зайцем.
— Зимой тоже много дел, — рассудительно ответил Соклей. — Следует заранее хорошенько подготовиться, если хочешь весной благополучно выйти в море.
— Ну конечно, дедушка, — пробормотал Менедем. — Неудивительно, что я командую «Афродитой», а ты следишь за порядком на ее борту.
Соклей пожал плечами.
— Боги даруют разным людям разные способности и склонности. Ты живешь сегодняшним днем и хочешь получить все сразу. И всегда был таким, сколько я тебя помню. Что же касается меня… — Он снова пожал плечами. Хотя Соклей и был немного старше и куда выше двоюродного брата, он привык держаться в тени Менедема. — Я совсем другой. Как ты сам сказал, я слежу за порядком. И, смею надеяться, делаю свое дело хорошо.
— Ну, с этим никто не поспорит! — великодушно согласился Менедем.
Он возвысил голос, чтобы поприветствовать людей на акатосе впереди:
— Ахой, на «Афродите»!
Плотники в хитонах и обнаженные моряки, стоявшие на борту торговой галеры длиной в сорок локтей, помахали Менедему и Соклею.
— Когда выходим в море, шкипер? — крикнул один из моряков. — Мы так долго торчим в порту, что с моих рук уже сходят мозоли!
— Мы это исправим, не беспокойся, — со смехом отозвался Менедем. — Теперь уже недолго осталось, обещаю.
Его зоркие темные глаза взглянули на плотника, стоявшего на корме судна.
— Радуйся, Кхремий! — обратился к нему Менедем с традиционным приветствием. — Как там новые рулевые весла?
— Почти готовы, капитан, — ответил плотник. — Думаю, они получатся еще более гладкими, чем старые. Даже маленький убогий старичок, рассевшись на стуле и подложив подушку под задницу, сможет повернуть твое судно в любую сторону под любым углом. — Он приглашающе помахал рукой. — Поднимись на борт и попробуй весла сам!
Менедем отрицательно помотал головой.
— Пока подождем. Я ведь все равно не могу по-настоящему их попробовать, пока судно не спущено на воду. Вот закончим просушку, тогда другое дело.
Соклей следовал по пятам за двоюродным братом, двинувшимся к носу акатоса. «Афродита» имела по двадцать весел с каждого борта, то есть на ней могло работать почти столько же гребцов, как и на пентеконторе, но она была шире, чем пятидесятивесельная галера, столь популярная у пиратов. В отличие от пиратских судов «Афродита» была предназначена для перевозки грузов.
Соклей постучал ногтем по освинцованной обшивке «Афродиты» ниже ватерлинии.
— Все еще крепкая и звонкая.
— Да уж надеюсь, — проворчал Менедем. — Мы же заменили ее только в позапрошлом году.
Он тоже постучал по одному из медных гвоздей, с помощью которых обшивка и пропитанная дегтем ткань под ней крепились к дубовому корпусу судна.
На носу еще один плотник укреплял на брусе бронзовый таран в форме трезубца. Должно быть, он услышал замечание Менедема, потому что поднял глаза и сказал:
— Держу пари, вы были очень рады, когда наконец-то смогли заменить обшивку в позапрошлом году.
— Он тебя поймал, — заметил Соклей.
— Нет, это мы в конце концов поймали его и его дружков и заполучили их для работ на «Афродите», — ответил Менедем. — Сейчас многие родосцы просто из шкуры вон лезут, пытаясь раздобыть плотников: все строят корабли для Антигона, задумавшего послать их против Птолемея.
— Это ошибка… Помогать Антигону, я имею в виду, — сказал Соклей. — Родос ведет слишком обширную торговлю с Египтом, чтобы нам выгодно было ссориться с Птолемеем.
— Тебе легко говорить, ты же учился в Афинах. Ты не знаешь, как все это выглядит отсюда. — Менедем нахмурился, вспоминая. — Ни у кого не хватит смелости перечить одноглазому Антигону, поверь мне. Недаром его прозвали Циклопом.
Крачки пронзительно закричали над их головами, и Соклей примирительно поднял руку.
— Хорошо. Я и сам не хотел бы перейти ему дорогу, раз ты так говоришь.
И тут раздался еще один птичий крик, более громкий и грубый, да и прозвучал он совсем рядом — обычно крачки летали высоко над морем.
Соклей подпрыгнул.
— Во имя египетской собаки, что это?
— Не знаю. — Менедем трусцой направился прочь от «Афродиты». — Пошли посмотрим!
Соклей протестующе щелкнул пальцами.
— Наши отцы послали нас сюда с иной целью — проверить, готово ли судно к отплытию!
— Это мы еще успеем, — отозвался Менедем через плечо. — Уж не знаю, что за создание издает такие звуки, но оно может оказаться тварью, какой еще не видел ни один эллин в Италии!
Ужасный вопль прозвучал снова. Он больше всего походил на звук сигнального рожка и в то же время звучал по-другому.
— Надеюсь никогда больше такого не услышать, — сказал Соклей.
Но, как это частенько случалось и прежде, все-таки последовал за Менедемом.
Поскольку вопли повторялись через более или менее равные промежутки времени, обнаружить их источник не составило особого труда — во всяком случае, ищейка для этого не потребовалась. Звуки доносились из ветхого пакгауза, стоявшего на волноломе примерно в плетре от «Афродиты». Владелец развалюхи, толстый финикиец по имени Химилкон, выбежал наружу, зажимая уши руками, и буквально наткнулся на Менедема с Соклеем.
— Радуйся, — сказал Менедем. — У тебя там ревет леопард?
— Или какой-нибудь египетский мудрец вызвал злого демона из глубин Тартара? — добавил Соклей.
Химилкон потряс головой из стороны в сторону, что у финикийцев означает «нет».
— Ни то и ни другое, господа, — ответил он на эллинском языке, хотя и с горловым акцентом.
В его ушах поблескивали золотые кольца. Чтобы показать, как он расстроен, финикиец дернул себя за курчавую бороду, которая была куда длинней и гуще, чем борода Соклея.
— Проклятая птица прекрасна, но сводит меня с ума!!!
— Птица? — Менедем приподнял бровь, услышав очередной вопль. — Что же это за птица? Голубь с медной глоткой?
— Птица, — повторил Химилкон. — Я не помню, как она называется по-эллински.
Он закричал в сторону пакгауза:
— Хиссалдом! Тащи сюда клетку, я хочу показать проклятущее создание этим достойным молодым людям!
— По-моему, он рассчитывает, что мы купим эту птицу, какой бы она ни была, — прошептал Соклей Менедему.
Капитан «Афродиты» нетерпеливо кивнул.
Из развалюхи донесся голос Хиссалдома:
— Уже иду, хозяин!
Покряхтывая под весом огромной тяжелой деревянной клетки, раб-кариец вышел из пакгауза и поставил свою ношу на землю рядом с Химилконом.
— Вот она.
Менедем и Соклей присели, чтобы заглянуть между прутьями. Очень большая птица со сверкающими синими перьями и удивительным хохолком уставилась на них бусинками черных глаз. Она открыла бледный клюв и выдала еще один вопль, куда более устрашающий, чем все предыдущие, потому что крик этот прозвучал совсем близко.
Потирая ухо, Менедем посмотрел на Химилкона.
— Такого создания я никогда еще не видел!
Хиссалдом выдал наконец забытое хозяином эллинское словцо:
— Это павлин.
— Правильно, павлин! — подтвердил Химилкон с гордостью, которая выглядела бы куда внушительней, если бы ему не приходилось перекрикивать птичьи вопли.
— Павлин! — хором воскликнули Менедем с Соклеем — и возбужденно, и недоверчиво одновременно.
Менедем покрутил пальцем перед клювом птицы и процитировал Аристофана, своего любимого драматурга:
— «Кто ты, птица или павлин»?
— Это самый настоящий павлин. И мой раб может подтвердить это, — заверил братьев финикийский торговец, который, вероятно, никогда не слышал о комедии «Птицы». — И поосторожней машите руками. Он клюется.
— Откуда он? — спросил Соклей.
— Из Индии, — ответил Химилкон. — С тех пор как божественный Александр двинулся туда во главе эллинской армии, на берегах Внутреннего моря появилось столько этих птиц, как никогда раньше. У меня есть павлин и пять пав — они в клетке в пакгаузе. Самки ведут себя тише самца, хвала Ваалу.
— Неужели из Индии? — Соклей озадаченно почесал затылок. — Но в «Истории» Геродота ничего не говорится о том, чтобы в Индии жили павлины. Он пишет об одеждах, сделанных из древесных волокон, об огромных муравьях, которые добывают золото, о самих индийцах с черными головами; кстати, семя их тоже черное. Но ни слова о павлинах. Если бы павлины водились в Индии, Геродот наверняка бы об этом упомянул.
Химилкон пожал плечами.
— Я никогда не слышал об этом эллине, кем бы он ни был. Но мне прекрасно известно, откуда берутся павлины. И если этот твой Геродот ничего о них не говорил, держу пари, он просто о них не знал.
Менедем со смехом сказал:
— С этим не поспоришь, Соклей.
Ему очень нравилось поддразнивать двоюродного брата, который, как порой казалось Менедему, не знал настоящей жизни, черпая свои представления из сочинений различных ученых. Еще раз взглянув на птицу, Менедем спросил торговца:
— А что там за масса перьев? Не похоже, чтобы они росли у него из спины.
— Нет-нет-нет! — Финикиец энергично замахал руками. — Ничего подобного! Это хвост. Просто клетка чересчур маленькая, в ней слишком тесно.
— Все эти перья — хвост? — Менедем снова приподнял бровь. — Да ты нас дурачишь.
— Ну что вы, господа. — Химилкон вытянулся во весь рост — ну просто олицетворение оскорбленного достоинства. — Посмотрите сами, если не верите.
Он повернулся к рабу.
— Открой дверь и выпусти птицу, чтобы показать господам. Они могут стать покупателями, э?
Но Хиссалдому было плевать, станут Менедем и Соклей покупателями или нет.
— Хозяин, смилуйтесь! — взвыл он. — Мне ведь потом придется загонять эту тварь обратно!
— А разве ты сейчас чем-то занят? — заявил Химилкон. — Павлин не улетит, у него подрезаны крылья. Давай же, никчемный лентяй!
Бормоча что-то себе под нос, Хиссалдом присел на корточки и принялся возиться с двумя вставленными в петли бронзовыми крючками, которые держали дверцу на запоре. Но даже после того как раб открыл клетку, павлин не торопился выходить.
— Он глупый, — сказал Хиссалдом, посмотрев на двух эллинов. — Я как раз собирался объяснить вам, что это очень глупая птица!
Но тут павлин наконец-то понял, что случилось, и, издав очередной вопль, ринулся вон из клетки. Менедем удивленно вскрикнул. Он и раньше видел, что птица большая, но никак не думал, что настолько огромная: тело павлина было размером почти с тело лебедя, а хвост… Химилкон не лгал — хвост оказался по крайней мере вдвое длиннее, чем выглядел в клетке.
— До чего же красивый, — выдохнул Соклей.
Хвост и туловище павлина поблескивали в солнечном свете голубым и зеленым.
Менедем кивнул.
— И вправду красивый. Мы никогда…
Он хотел сказать, что они никогда еще не видели в Италии таких птиц, но вовремя прикусил язык. Если Химилкон догадается, как они хотят заполучить павлина, цена его мигом взлетит до небес.
— Ох, ну вот, начинается! — возопил Хиссалдом, когда павлин пустился бежать. — Господа, перережьте ему путь и гоните обратно!
Менедем с Соклеем попытались обогнать павлина, но он увернулся от них, как девушка-флейтистка уворачивается от пьяного кутилы, пытающегося потискать ее на симпосии. А потом пустился прочь с прытью скаковой лошади, визгливо крича на бегу.
Его ноги не были похожи на ноги лебедя или гуся, они скорее напомнили Менедему лапы фазана или дрофы. Оба брата мчались за птицей, а за ними, понукаемый проклятиями хозяина, бежал раб Хиссалдом.
Павлин все время пытался взлететь. Летать он не мог: как и сказал Химилкон, его крылья были подрезаны. Однако каждая попытка, сопровождавшаяся трепыханием и хлопаньем крыльев, прибавляла ему скорости.
— Он бегает быстрее… нас… — выдохнул Соклей.
— Ага… — Менедем тоже запыхался. — Мы можем выставить его на следующих Олимпийских играх, и он запросто выиграет забег.
Он возвысил голос:
— Два обола тому, кто поймает птицу, не помяв ее!
Моряки, рабочие и просто проходившие мимо люди уже вовсю глазели на павлина — а может, их привлекал спектакль: трое мужчин, гоняющихся за птицей. Теперь же возможность заработать заставила целую толпу тоже припустить за павлином, и его окружили со всех сторон.
Один из обнаженных моряков схватил беглеца.
— Я его держу! — торжествующе закричал он.
Мгновение спустя моряк закричал снова, на этот раз жалобно:
— О-ей-ей! Помогите!
Павлин ударил его большими когтистыми лапами и ободрал кожу. Потом начал бить крыльями. И наконец сильно клюнул бедолагу.
— О-ей-ей! — снова завопил моряк, выпустив свою добычу.
— А ведь Химилкон предупреждал, что эта тварь может оттяпать палец, — сказал Соклей Менедему.
— Парня клюнули не в палец, — ответил Менедем. — И ему еще повезло, что ему это не оттяпали!
Теперь, казалось, никто не горел желанием приблизиться к павлину. Стоявший у дверей своего пакгауза Химилкон закричал:
— Гоните его сюда, обратно!
Люди просто горели желанием это сделать. Вопя и размахивая руками, швыряя в павлина галькой — однако оставаясь при этом на почтительном расстоянии, — они ухитрились завернуть птицу, так что теперь она бежала к финикийскому торговцу, а не от него.
— Этот урод вознамерился поймать павлина сам! — сказал Менедем, все еще несясь по пятам за птицей.
— Финикиец что-то вынес из хижины, — заметил Соклей. — Похоже на вторую клетку.
Когда они подбежали ближе, Менедем предположил:
— Наверное, там сидит еще один павлин.
— Не павлин, — ответил Соклей. — Видишь, насколько его оперение более тусклое?
Павлин еще раньше Соклея заметил клетку и резко остановился, так что песок и гравий полетели у него из-под ног во все стороны. Совершенно внезапно павлин забыл о толпе преследователей.
Заметив это, Менедем тоже остановился и помахал остальным, чтобы они последовали его примеру.
— Что происходит? — спросил кто-то.
— Он красуется перед самкой, — ответил Соклей.
И тут вдруг все, даже Химилкон, хором выдохнули:
— А-а-а-ах!
Павлин поднял свой длинный хвост и развернул его широким веером. Синие пятна на зеленом фоне и желтый плюмаж засияли в солнечном свете. Павлин медленно двинулся к сидящей в клетке паве, потом повернулся, чтобы дать ей полностью насладиться великолепным зрелищем.
— Глаза Аргуса, — тихо проговорил Соклей.
— Что-то я не знаю мифа об Аргусе и павлине, — заметил Менедем.
— Разумеется, его и не существует, — ответил Соклей. — В те дни, когда слагались мифы, кто вообще видел павлина? Но если бы люди тогда увидели эту птицу, они бы непременно придумали такой миф.
Тем временем Химилкон, будучи человеком практичным, набросил сеть на павлина, воспользовавшись тем, что птица отвлеклась. Павлин испустил ужасающий крик и попытался снова убежать, но не смог. Как он ни сопротивлялся, Химилкон и Хиссалдом запихнули его обратно в клетку, не получив при этом никаких страшных ран.
— Пожалуйста, не выпускайте эту тварь снова в ближайшее время, хозяин, — умолял раб-кариец, вгоняя в петли крюки запоров.
— А ну заткнись! — Торговец отвел назад ногу, как будто собираясь пнуть Хиссалдома, но потом смягчился. — Если у меня появляются покупатели, я всегда стараюсь показать им птицу во всей красе и продемонстрировать, на что она способна.
— Скорее вы демонстрируете им, на что способен ваш верный раб, клянусь Зевсом Лабрандским, — проворчал Хиссалдом. Он хмуро посмотрел на Менедема и Соклея. — Кроме того, кого ты называешь покупателями, хозяин? По мне, они больше похожи на двух зевак.
— Птица действительно красивая, и мы вполне могли бы приобрести ее по сходной цене, — небрежно произнес Менедем.
Пытаясь вырваться от Хиссалдома и Химилкона, павлин потерял одно из своих поразительных хвостовых перьев. Менедем поднял его с земли и невольно залюбовался.
— Три обола, если хотите оставить перо себе, — быстро сказал Химилкон.
— Полдрахмы? — возмущенно воскликнул Менедем. — За одно перо?
На одну драхму в день вполне могла прожить целая семья… Ну, положим, за эти деньги они не получили бы роскошную еду и роскошный ночлег, но, по крайней мере, у них была бы крыша над головой и они бы не умерли с голоду.
— Это грабеж!
Химилкон улыбнулся.
— Я вычту перо из цены птицы… Если ты станешь моим покупателем.
Как любой эллин, направляясь туда, где можно потратить деньги, Менедем сунул за щеку два обола. И сейчас он выплюнул маленькие серебряные монетки на ладонь и вытер их о тунику. Потом подтолкнул локтем двоюродного брата, и тот вынул еще один обол. Менедем протянул деньги Химилкону.
Финикиец ловко засунул их за щеку.
— Ну, сколько ты хочешь за павлина? — спросил Менедем. — И сколько за пав?
Часть зевак, участвовавших в погоне за павлином, теперь вернулись к своим делам, но другие болтались неподалеку, наблюдая за торгом, который тоже обещал быть занимательным.
Химилкон задумчиво подергал себя за изысканно завитую бороду. Финикиец вложил в пантомиму всю душу — он мог бы стать актером и исполнять роли в комедиях, ибо способен был жестами и позами донести до зрителя то, чего не в силах была сделать комическая маска. Наконец, искусно изображая простодушие, он проговорил:
— О, даже не знаю. По мине за птицу — такая цена кажется мне справедливой.
— Целая мина серебра? Сотня драхм?!
Если Химилкон стремился говорить небрежно, то Менедем постарался вложить в свои интонации побольше ужаса. Вообще-то он приготовился к худшему. Если они приобретут павлинов, это явно будет необычайно выгодной сделкой. Ведь никто не разводит их в деревнях, как уток. А между прочим, «Афродита», их торговая галера, как раз и перевозила исключительно предметы роскоши. Ее вместимость не позволяла извлечь прибыль из перевозки пшеницы или дешевого вина, на продаже которых наживались владельцы больших бочкообразных судов.
Менедем стрельнул взглядом в Соклея, и тот слегка запоздало подключился к торгу:
— Это неслыханно, Химилкон, это наглость чистой воды. Даже половина названной тобой цены была бы непомерной, ты и сам это знаешь.
Химилкон снова покачал головой туда-сюда, потом запрокинул ее — как сделал бы и эллин, чтобы показать свое разочарование.
— Ничего подобного, о почтеннейшие. Я знаю вас обоих. Я знаю ваших отцов. Если вы купите моих птиц, то увезете их куда-нибудь далеко и выручите там за них гораздо больше того, чем потратили. Скажите, разве я не прав?
Он подбоченился и с вызовом посмотрел на юношей.
— Легко тебе рассуждать, — возразил Менедем. — А если павлин погибнет во время плавания по морю? Что мы тогда будем продавать? Я видел паву, она недостаточно красива, чтобы за нее можно было выручить много денег.
— Случите ее с самцом. Случите всех пав, которых вы купите — если вы вообще собираетесь их покупать, а не попусту морочите мне голову, — ответил Химилкон. — И после первой же кладки у вас будет множество птиц на продажу.
— Но ведь один только павлин выглядит так, что сразу приглянется любому, кто решит купить у нас птицу, — не сдавался Соклей.
Химилкон улыбнулся, продемонстрировав зубы, больше похожие на акульи — тупые и желтоватые.
— В таком случае вы должны заплатить мне за него больше названной цены, а не меньше.
Услышав эти слова, зеваки вокруг засмеялись и захлопали в ладоши.
Менедем бросил на Соклея еще один взгляд, на этот раз сердитый.
Но Соклей покачал головой так спокойно, словно бы его оппонент и не нанес только что внушительный удар.
— Вовсе нет, — проговорил он. — Мина — это слишком дорого за павлина, а за пав — просто неслыханно дорого.
— Но без пав вы не получите новых павлинов, — ответил Химилкон. — Птицы стоят денег, которые я за них прошу.
— Мы дадим тебе полторы мины за павлина и за пять пав, — предложил Менедем, представив, как будет возмущаться его отец — да и отец Соклея тоже, — узнав о заключении такой сделки.
В любом случае Филодем будет вопить не громче, чем сейчас вопил Химилкон, Менедем в этом не сомневался.
— Двадцать пять драхм за птицу?! — взвыл финикиец. — Да вы не торговцы — вы пираты, грабящие честных людей. Я скорее зажарю эту птицу, чем продам ее за такие деньги!
— Пригласи нас на этот пир, — холодно сказал Соклей. — Такое мясо хорошо запивать белым вином с Тасоса, как ты думаешь? Пошли отсюда. — С этими словами он положил руку на плечо Менедема.
Вообще-то Менедем не спешил уходить. Он хотел остаться и продолжить торг с Химилконом, а может, и хорошенько стукнуть финикийца по физиономии. Но когда он сердито повернулся к Соклею, то увидел в глазах двоюродного брата нечто, заставившее его подчиниться.
Менедем кивнул. Иногда этот прием позволяет заключить более выгодную сделку — притвориться, что тебя не интересует товар.
— Пошли, — сказал он, и двоюродные братья зашагали прочь.
Если Химилкон их сейчас не окликнет, то возвращаться уже нельзя. Менедему не хотелось упускать сделку. Сколько бы богатый эллин в Таренте или Сиракузах заплатил за павлина? Куда больше мины, или он ничего не понимает в торговле!
Однако Химилкон все-таки окликнул их, сказав:
— Поскольку я имел дело с вашими семьями и раньше, может быть — только может быть, понимаете? — я уступлю вам шесть птиц за пять мин, хотя, клянусь, не сделал бы этого больше ни для одного смертного.
Всем своим видом выказывая величайшую неохоту, Менедем и Соклей вернулись. Маленькая толпа зрителей вздыхала и переминалась с ноги на ногу, устраиваясь поудобнее. Люди готовились наслаждаться долгим торгом, пересыпанным руганью и взаимными уступками.
И они получили это зрелище сполна.
После бесконечных восклицаний и постоянных воззваний к богам оба эллина и финикиец сошлись на пятидесяти драхмах за каждую паву и на семидесяти пяти — за павлина. И когда уже, казалось, все было улажено, Менедем вдруг покачал головой и сказал:
— Нет, так не пойдет.
Химилкон нерешительно посмотрел на него.
— Что еще?
Подняв роскошное перо павлина, которое он все еще держал в руке, Менедем проговорил:
— Семьдесят четыре драхмы и три обола за павлина.
Финикиец подпер щеку изнутри языком, нащупав серебряные монеты, которые уже получил от Менедема.
— Ладно, — согласился он. — Пусть будет семьдесят четыре драхмы и три обола.
* * *
— На этот раз «Афродита» пустится в плавание с весьма интересным грузом, — сказал Соклей.
Они с Менедемом возвращались из гавани домой — братья жили по соседству в северной части острова неподалеку от храма Деметры.
— У наших отцов есть на складе горшочки чернил, — согласился Менедем, — и свитки папирусов, и пузырьки египетского макового сока. А еще мы остановимся на Хиосе и запасемся там вином. — Он облизнулся. — Нет ничего лучше хиосского вина. Оно густое, как мед, а по сладости даже превосходит его.
— И в придачу куда крепче, — заметил Соклей. — Такие вина надо пить, сильно разбавляя водой.
— Это ты у нас можешь пить такие вина основательно разбавленными, мой дорогой братец. А что касается меня — я люблю время от времени хорошенько повеселиться.
Соклей вздохнул.
— Я тоже люблю хорошее вино. Но мне не нравится лакать его неразбавленным, как это делают варвары. Мне не нравится упиваться, а потом крушить все вокруг и затевать драки.
Соклей был сторонником умеренного образа жизни и старался придерживаться его не только в теории, но и на практике. Все философы утверждали, что умеренность — добродетель. Однако, судя по взгляду, который бросил на него Менедем, тот считал, что умеренность — порок, причем один из наиболее мерзких.
Соклей снова вздохнул. У его двоюродного брата имелось немало достоинств: он был красивым, сильным, отзывчивым и весьма неглупым. Он мог вести корабль сквозь бурю так же легко, как и распевать песни, не выказывая при этом страха.
«А каков я?» — спросил себя Соклей. И пожал плечами. Ну, красотой он, прямо скажем, никогда не отличался — ни сейчас, ни в детстве. Соклей был неплохим торговцем, однако всегда заключал сделки после долгих уговоров, проявляя терпение. Он не был способен очаровать людей и при помощи лести или своего обаяния заставить их поверить, что черное — это белое. Ростом Соклей был куда выше Менедема, но, когда они раздевались и начинали бороться в гимнасии, двоюродный брат всегда с неизменной легкостью бросал его на землю.
«У меня хороший стиль, когда я пишу прозой. Сам Теофраст говорил мне это в Афинах, а ведь он даже еще более скуп на похвалу, чем был Аристотель, когда возглавлял Лицей. Все утверждают, что Теофраст хвалит лишь немногих, я помню, что и сам об этом читал. И кроме того, я всегда был сведущ — даже более чем сведущ — в арифметике», — утешал себя Соклей.
Однако ему почему-то казалось, что всего этого недостаточно. Даже если прибавить к его достоинствам умеренность и надежность, он все равно проигрывает по сравнению с двоюродным братом. Соклей опять пожал плечами, рассудив: «Я не могу стать Менедемом. Таким уж меня создали боги. Я должен использовать как можно лучше то, что они даровали мне».
И тут его двоюродный брат засмеялся и показал куда-то пальцем.
— Смотри, Соклей. И вправду вот-вот наступит весна. Вон на стене сидит геккон!
И точно: зеленовато-бурая ящерка на доме бедняка цеплялась за такой же зеленовато-бурый, слепленный из грязи кирпич. Ящерка взбежала по стене с легкостью мухи и слопала жука, прежде чем тот успел понять, что происходит.
Пройдя еще полквартала, братья повернули направо и двинулись на север. Еще один поворот — и они окажутся возле родных домов.
— Слава богам, наш город расположен недалеко от доков, как в аттическом Пирее. Даже чужестранец легко сможет найти здесь дорогу — как и в афинской гавани. Зато уж сами Афины! — Соклей покачал головой. — Ты должен там родиться, чтобы точно знать, куда идти, но даже афиняне в большинстве случаев не уверены, что выбрали верный путь. Гипподамий Милетский был человеком божественного разумения.
— Я никогда об этом не задумывался, — признался Менедем. — Но ведь такая ужасная путаница характерна для большинства городов, верно? Ты не можешь попасть из гавани на постоялый двор, который находится всего лишь на расстоянии полета стрелы от пирса, не спросив трижды, куда идти, потому что улицы ведут туда, куда им хочется, а не туда, куда тебе нужно.
— Конечно, — задумчиво сказал Соклей, — Пирей и Родос — новые города, их можно было строить по плану. Прошло меньше двух веков с тех пор, как наш город был основан на Родосе, верно? В прежнем городе, стоявшем тут со времен падения Трои, улицы наверняка следовали теми путями, какими привыкли бродить во время выпаса коровы.
— Гомер ничего не говорит о том, лежала ли Троя рядом с гаванью или нет, — заметил Менедем.
Он замолчал, заметив хорошенькую рабыню, которая несла к своему дому кувшин с водой.
— Привет, красавица! — окликнул он девушку.
Рабыня не остановилась, но улыбнулась Менедему.
Соклей вздохнул. Если бы он сделал то же самое, рабыня просто не обратила бы на него внимания… в лучшем случае. А в худшем осыпала бы проклятиями. Такое уже, кстати, случилось как-то в Афинах. Как щенок, который однажды сунул нос в раскаленные угли, Соклей не собирался повторять былую ошибку.
Горшечники, ювелиры, сапожники, кузнецы, мельники и все прочие ремесленники, чей труд способствовал процветанию Родоса, обычно жили вместе с семьями при своих мастерских и лавочках. Некоторые из них просто спокойно занимались своим ремеслом, тогда как другие время от времени рыскали по улицам в поисках потенциальных покупателей.
— Сюда! Только посмотрите на мою прекрасную терракоту! — кричал горшечник.
Неужели он воображал себя скульптором? Соклей этого не знал, да это его и не заботило — он только надеялся, что горшки у парня получаются лучше, чем статуэтки из обожженной глины. Потому что в противном случае его жена и дети просто умрут с голоду.
— Осторожно! — закричал кто-то, на этот раз из окна второго этажа.
Соклей и Менедем торопливо отпрянули. Так же поступили все, кто был неподалеку. Вонючее содержимое помойного ведра расплескалось посреди улицы. Один прохожий, отпрыгнувший недостаточно быстро и в результате перепачкавший свой плащ, потрясал кулаком в сторону окна, но деревянные ставни уже закрылись.
На улице чаще встречались мужчины, чем женщины. Супруги и дочери уважаемых людей проводили большую часть времени дома, на женской половине; за покупками или с другими поручениями они посылали рабов. Женам бедняков — тем, чьи семьи не имели рабов, — приходилось выходить в город и делать все самим. Некоторые женщины вели себя вызывающе или просто смирялись с положением дел и держались равнодушно. Другие носили накидки и вуали, чтобы защитить себя от хищных взглядов.
— А вот интересно, как она выглядит? Хорошо бы снять все эти занавески, — сказал Менедем после того, как одна из женщин прошла мимо них. — Одни только мысли об этом подбрасывают угольков на мою жаровню.
— И хорошо, что ты не увидел ее, вдруг под накидкой скрывается уродина, — ответил Соклей. — Или, чего доброго, незнакомка оказалась бы бабусей.
— Вполне вероятно, — признал его двоюродный брат. — Но с тем же успехом она могла оказаться и Еленой Троянской, снова вернувшейся на землю, или Афродитой, тайно посещающей нас, простых смертных. В моем воображении так оно и есть.
— Твое воображение нужно окатить ведром холодной воды, как пару собак, сцепившихся посреди улицы, — заявил Соклей.
Менедем жестами показал, что слова брата ранили его, как вонзившаяся в грудь стрела. Он пошатнулся так убедительно, что испугал ослика, навьюченного четырьмя большими амфорами оливкового масла. Погонщик кратко, но весьма выразительно прокомментировал этот инцидент, но Менедем не обратил на него никакого внимания.
Соклей почувствовал себя слегка виноватым, потому что он тоже иногда пытался представить, каковы женщины под всеми этими туниками и накидками, под плащами и вуалями. Да и какой мужчина время от времени этим не занимается? А сами женщины — разве они прячутся не для того, чтобы подстегнуть воображение мужчин?
Размышляя об этом, Соклей чуть не прошел мимо собственного дома.
Менедем засмеялся.
— Ты, братец, никак собрался к нам в гости? Рановато. Иди-ка сперва расскажи своему отцу о заключенной сделке, а я обрадую своего. Кстати, сегодня у нас ужинают торговцы, помнишь?
Соклей кивнул.
— Думаю, за ужином только и будет разговоров, что о нашей сделке… Разумеется, если к тому времени отцы не сдерут с нас шкуры и не продадут их дубильщикам.
— Мы заработаем на павлинах кучу денег, — мужественно заявил Менедем.
— Нам и вправду лучше их заработать, иначе… — ответил Соклей.
Его двоюродный брат вздрогнул, потом помахал ему рукой и двинулся к своему дому. Ничто не могло надолго ввергнуть Менедема в уныние. Хотел бы и Соклей так легко ко всему относиться.
Он постучал в дверь и стал ждать, пока отец или домашний раб ему откроют.
Гигий, их управляющий, отпер засовы и распахнул двустворчатые двери.
— Радуйся, молодой хозяин, — сказал раб-лидиец. — Как идет подготовка «Афродиты» к плаванию?
Он знал о семейных делах почти столько же, сколько знали хозяин и его сын.
— Неплохо, — ответил Соклей. — Отец дома? Мы с Менедемом купили сегодня кое-какие товары — чтобы продать их на западе, когда отправимся в путь, — и я хотел бы обсудить это.
— Да, твой отец дома, — ответил Гигий. — Он будет рад тебя видеть, Ксанф только что ушел.
— Он рад видеть кого угодно после ухода Ксанфа, — засмеялся юноша.
Упомянутый торговец был человеком честным и заслуживающим доверия, но предельно глупым.
Соклей прошел через двор, направляясь к андрону — мужской половине дома, — где ожидал найти отца. Сестра Соклея Эринна поливала во дворе из кувшина целебные растения и травы.
— Радуйся, — сказала она. — Что нового в городе? Думаю, Ксанф принес кое-какие новости, но я не выходила из своей комнаты, пока он не ушел.
— Сперва я хочу обсудить с отцом кое-какие дела, — ответил Соклей. — Да я и не слышал ничего важного. «Афродита» готова отплыть, как только мы решим, что установилась подходящая погода.
Эринна вздохнула.
— И тогда вы с Менедемом уйдете в море — и не вернетесь, пока не начнутся дожди.
Эринне исполнилось восемнадцать, она три года была замужем, но, после того как муж ее умер, вернулась к отцу. Темные кудрявые волосы, которые она коротко обрезала в знак траура, наконец снова отросли, почти до прежней длины.
С озорной улыбкой Соклей сказал:
— Ты же знаешь — мы уходим в плавание специально для того, чтобы тебя позлить.
— Не сомневаюсь, — ответила Эринна и вернулась к своему занятию. — Ну ладно, иди и расскажи отцу, что ты там собирался ему рассказать. Думаю, я все равно тоже об этом узнаю — рано или поздно.
И она приняла смиренный вид.
«Если мои опасения подтвердятся, ты услышишь новость очень скоро, как только он начнет на меня кричать», — подумал Соклей.
Глубоко вздохнув, он вошел в андрон.
Лисистрат, отец Соклея, сидел в кресле, перебрасывая камешки на абаке — старинных счетах — и что-то бормоча себе под нос. Когда в открывшуюся дверь ворвался свет, он поднял глаза.
Лисистрат был на добрую ладонь ниже своего долговязого сына, но во всем остальном они очень походили друг на друга. Правда, волосы у отца были темнее, чем у Соклея, — почти черные, а не темно-каштановые, — но в последнее время в них появилась проседь, поэтому он казался старше своих пятидесяти лет.
Лисистрат улыбнулся и сразу стал моложе благодаря великолепно сохранившимся зубам.
— Радуйся, сын, — проговорил он, жестом приглашая Соклея занять второе кресло. — Надеюсь, ты принес мне кучу новостей?
— Эринна тоже задала мне этот вопрос, — ответил Соклей. — Вообще-то и мне хотелось бы услышать от тебя, что нового.
— Начинай первым, — сказали они в унисон, и оба рассмеялись.
— Сначала ты, отец, — настаивал Соклей.
Он делал это не только из уважения к старшему, но и потому, что искренне любил отца; в детстве Лисистрат наказывал сына только в тех случаях, когда мальчик действительно этого заслуживал. А зачастую не бил Соклея даже тогда, когда тому не помешала бы хорошая трепка.
Лисистрат кивнул, сдаваясь.
— Ксанф только что был здесь, — начал он.
— Да, знаю: Гигий сказал мне об этом, как только я вошел в дом, — ответил Соклей.
— А, хорошо. Ты же знаешь, какой он — Ксанф. Не успокоится, пока подробно не расскажет тебе все о состоянии своего кишечника и не перескажет речь, которую прочел на прошлом собрании, — наверняка такую же скучную, как и все его остальные речи, — и не объяснит, как мы все выродились по сравнению с героями Троянской войны. — Лисистрат возвел глаза к потолку. — Но обычно среди всех этих плевел попадаются и зерна пшеницы, так случилось и сегодня.
— Расскажи! — нетерпеливо попросил Соклей.
— Обязательно расскажу. Знаешь город Амфиполь, рядом с Македонией?
— Еще бы, — кивнул Соклей. — Историк Фукидид рассказывает о нем в своей пятой книге. Спартанец Брасид сражался там с афинянином Клеоном, и Брасид победил, но оба погибли в битве.
Отец нетерпеливо взглянул на него.
— Я имею в виду не Амфиполь прежних дней, сын. Я говорю о нынешнем городе. Ты знаешь, что Кассандр, властитель Европы, удерживал Роксану и Александра, ее сына от Александра Великого, в тамошнем форте?
— Разумеется, — кивнул Соклей. — Александру было тогда… Сколько — двенадцать? Я знаю, что он был рожден после смерти своего отца. Очень скоро он достигнет нужного возраста, чтобы стать истинным правителем Македонии.
Лисистрат покачал головой.
— Нет, теперь уже не достигнет. В этом и заключалась новость, которую принес Ксанф: прошлой зимой, когда новости распространялись медленно, Кассандр убил Александра, а заодно и Роксану.
Соклей негромко присвистнул и содрогнулся, как будто в андроне внезапно похолодало.
— Значит, остались одни только полководцы, чтобы грызться, отнимая друг у друга кость империи Александра, — сказал он. — Кассандр в Македонии, Лисимах во Фракии, Антигон в Анатолии и Азии и Птолемей в Египте.
— И Полиперкон на Пелопоннесе, и Селевк, который спорит с Антигоном во внутренней Азии, — продолжал Лисистрат. — Хотел бы я знать, как долго продлится мир, который эти четверо заключили прошлым летом. Или я сильно ошибаюсь, или же кто-нибудь из них вскоре найдет повод нарушить договор.
— Ты наверняка прав. — Соклей снова вздрогнул.
Он гадал: что бы подумал о мире Фукидид, живи он в наши дни? Да ничего хорошего, Соклей в этом не сомневался. В давние времена каждый полис в Элладе был свободен выбирать свой собственный путь. Теперь же почти все эллинские города-государства плясали под дудку то одного македонского правителя, то другого. Родос пока еще оставался свободным и независимым, но даже ему пришлось с боем вышвырнуть македонский гарнизон после смерти Александра Великого.
Лисистрат, должно быть, думал о том же самом, потому что сказал:
— Быть полисом в наши дни — все равно что быть сардинкой в косяке тунцов. Но какие новости принес ты, сынок? Я надеюсь, они меня порадуют.
— Я тоже на это надеюсь, — ответил Соклей, пытаясь угадать, как отреагирует на покупку павлинов отец.
Что ж, скоро он это узнает. И Соклей выпалил на одном дыхании:
— Мы с Менедемом купили павлина и пять пав у финикийца Химилкона, чтобы отвезти их на «Афродите» в Италию.
— Павлина! — воскликнул Лисистрат. — Знаешь, я ни разу в жизни не видел павлина. Я вовсе не собираюсь вас за это ругать. Если уж я не видел павлина, то можешь побиться об заклад, что ни один эллин в Италии тоже их не видел. Так что можно выручить за птиц бешеные деньги. — Взгляд Лисистрата стал острым. — А сколько заплатили вы?
Соклей сказал.
Он ждал, что отец взорвется, как горшок с крышкой, который передержали на огне, и будет грохотать, словно Зевс, потрясающий эгидой. Но Лисистрат только погладил седеющую бороду — жест, который Соклей у него перенял.
— По правде говоря, я понятия не имею, сколько стоят павлины или павы, — признался Лисистрат. — Подозреваю, что никто этого не знает. Цена, которую вы заплатили, мальчики, не кажется мне запредельной, если только птицы не умрут в пути и вам не придется вышвырнуть их трупы в море… Особенно это касается павлина.
— Мы и сами об этом подумали, — сказал Соклей. — И именно потому сбивали цену Химилкона, как только могли.
— О, этот финикиец — стреляный воробей! — Лисистрат снова погладил бороду. — Скажи-ка… Павлин и впрямь так великолепен, как говорят?
— Он великолепней, чем я себе представлял, — ответил Соклей, почти заикаясь от облегчения: все прошло куда более гладко, чем он ожидал. — Когда павлин раскрывает хвост, чтобы покрасоваться перед самками… Я никогда ничего подобного не видел.
— Хорошо, — проговорил отец, — вечером мы отправимся к брату на ужин и выясним, что думает обо всем этом твой дядя Филодем.
— Да, его мнение будет решающим, — согласился Соклей.
Филодем был старшим братом Лисистрата и главным партнером в их торговых операциях. А еще он был человеком куда менее уравновешенного нрава, чем Лисистрат, — так же как Менедем был вспыльчивее Соклея.
Соклей склонил голову перед отцом.
— А теперь я, с твоего позволения, удалюсь…
И он двинулся к лестницам, ведущим на второй этаж. Одна из домашних рабынь, рыжеволосая девушка примерно того же возраста, что Эринна, по имени Фракийка, как раз спускалась по лестнице. Судя по ее внешности и имени (а имя рабыни означало всего лишь, что родом она из Фракии), девушку эту, скорее всего, взяли в плен недалеко от Амфиполя.
Соклей улыбнулся ей. Пару лет назад он повелел Фракийке разделить с ним постель; как холостяку, юноше сходило с рук то, что доставило бы неприятности его отцу: тот не мог позволить себе держать под одной крышей жену и любовницу, ибо то был верный способ накликать на дом беду и скандалы.
Фракийка кивнула Соклею — вежливо, но не более того. Она честно доставляла хозяину удовольствие, но юноша боялся, что удовольствие это не было взаимным. Хотя, конечно, мало кто интересуется мнением на этот счет рабыни.
Спальня Соклея была обставлена скудно: кровать с набитым шерстью матрасом, под кроватью — ночной горшок, два сундука из кипарисового дерева, один побольше, другой поменьше. В первом хранились плащи и туники Соклея, а во втором — сочинения, которые он любил читать. В Афинах он сумел раздобыть копии трудов Геродота и Фукидида.
Соклей открыл сундук поменьше и улыбнулся, вдохнув пряный запах кипариса. Как и более дорогостоящее кедровое дерево, кипарисовое защищало шерсть, лен и папирус от насекомых. Соклей рылся в свитках папируса до тех пор, пока не нашел шестую книгу весьма увлекательного рассказа Фукидида о Пелопоннесских войнах. Книга начиналась с битвы за Амфиполь.
Как и большинство литературно образованных эллинов, Соклей, пока читал, бормотал про себя текст папируса. Добравшись до середины описания битвы, он помедлил, удивленно качая голов ой. Как бы часто юноша ни перечитывал Фукидида, он никогда не переставал им восхищаться. «Всеблагой Зевс, если ты будешь милостив, то однажды позволишь мне писать хотя бы вполовину так же хорошо, как писал Фукидид! Позволишь мне мыслить хотя бы вполовину так же хорошо, как мыслил этот человек». Соклей полагал, что вознес довольно необычную молитву, но от этого она не становилась менее искренней.
* * *
Менедем поспешил на кухню.
— Полагаю, нынче вечером ты подашь на стол что-нибудь особенно изысканное, Сикон? — спросил он.
— Надеюсь, молодой хозяин, — ответил повар. — Я делаю все, что могу, как бы трудно мне ни приходилось. — Этот человек постоянно ныл и жаловался.
Менедем знал по опыту, что очень многие повара отличаются болезненной склонностью к жалобам и мелкому воровству. Даже авторы комедий были с этим согласны.
Пытаясь улестить Сикона, Менедем сказал:
— Я знаю, ситос будет великолепен. Как всегда. Никто на Родосе не печет лучшего хлеба — хоть пшеничного, хоть ячменного. Но что ты припас на опсон?
Ужин, к сожалению, не всегда зависел только от повара. И Менедем понимал, что, если рыбакам сегодня не повезет с уловом, опсон может оказаться не таким уж роскошным. Но повар его утешил.
— Ну, у нас всегда есть соленая рыба. Огромные запасы соленой рыбы, она ведь хранится очень долго, — сказал Сикон. — И еще я ухитрился раздобыть кое-какую мелкую рыбешку… Во всяком случае, немного. Я зажарю ее в оливковом масле и смажу сыром. Добавлю еще маринованные оливки, получится очень даже неплохо.
— Соленая рыба? Рыбная мелочь? Оливки? — С каждым словом в голосе Менедема нарастал ужас. — Для опсона? Для порядочного ужина? На который приглашены уважаемые гости? — Он хлопнул себя ладонью по лбу. — Всё, считай наша репутация погибла! Отец меня убьет, а потом я убью тебя.
Соклей вполне мог бы указать на нелогичность этой угрозы, но Менедему сейчас было не до логики. Подать гостям такой ужин, да это же катастрофа!
И только когда повар захихикал, зажимая рот ладонью, Менедем понял, что его провели.
— Что ж, в таком случае, наверное, лучше приготовить это. — И Сикон сдернул ткань с даров моря, лежащих на кухонном столе.
— И что же у нас тут такое? — пробормотал Менедем, воззрившись на разделочную доску, а потом сам ответил на свой вопрос: — Креветки. Очень симпатичный кальмар. Угри. И… родосская морская собака. О, восхитительно, просто восхитительно!
Он говорил почти так, как мог бы говорить о гетере, которая наконец сбросила нижнюю тунику из косского шелка и позволила взглянуть на свою наготу.
— Нынче вечером нам позавидуют боги! Ведь все, что мы им уделяем, — это бедренные кости, завернутые в жир… И невозможно угадать, какое мясо люди принесут домой после жертвоприношения. Но что касается рыбы… Вот тут ты всегда знаешь, что получишь!
— И сколько за это заплатишь, — сварливо проворчал Сикон, как будто потратил свои собственные деньги, а не хозяйские.
Менедем также ничуть не сомневался, что повар припрятал кое-что из купленных продуктов, чтобы насладиться деликатесами самому. Кто со времени создания мира хоть раз видел тощего повара?
Но все это было не столь важно. Менедем хлопнул Сикона по плечу.
— У тебя есть все, что нужно. Уверен, нынче вечером мы сможем гордиться твоим искусством!
— Нынче вечером я и сам смогу собой гордиться, — с достоинством ответил Сикон. — А еще я надеюсь, что кто-нибудь из гостей недоволен своим поваром и он наймет меня, чтобы приготовить несколько трапез. Ибо каждый обол, который я сую за щеку, приближает меня к тому моменту, когда я смогу заплатить выкуп и обрести свободу.
— Если это и впрямь когда-нибудь произойдет, боюсь, все в нашем доме умрут с голоду, — сказал Менедем.
Однако его ничуть не удивило замечание повара: как и большинство рабов, Сикон работал лучше в надежде однажды получить свободу.
Удостоверившись, что ужин не пострадает от недостатка припасов, Менедем вернулся в андрон, дабы уведомить об этом отца.
— Морская собака? — воскликнул Филодем, едва выслушав донесение сына. — Он что, хочет нас разорить? Можно съесть этот деликатес однажды и умереть счастливым, но кто может позволить себе вкусить его дважды?
И все-таки отец Менедема вряд ли был недоволен. Он не принадлежал к числу опсофагов — тех, кто на пирах поглощает изысканные закуски так, будто это хлеб, — но любил хорошо поужинать, как и любой мужчина. Включая и Менедема.
— А еще Сикон купил угрей, — сказал юноша, и у него даже потекли слюнки.
— Проклятый повар хочет нас разорить, — повторил Филодем. — Хотя…
В юности он был таким же красивым, как и его сын, но годы давали себя знать: губы Филодема стали слишком тонкими, нос — острым, а глаза — холодными и жесткими. Когда он обратил эти полные горечи глаза на Менедема, тот приготовился получить удар, хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как отец в последний раз его бил.
— Хотя Сикону вряд ли удастся нас разорить, — закончил Филодем. — Вы с Соклеем уже его опередили. Купить павлинов — это надо же додуматься!
— Если птицы выживут, мы получим большую прибыль, — возразил Менедем.
— А если они по дороге подохнут? Вы с тем же успехом могли бы выкинуть три с лишним мины серебра на вино, женщин и… морских собак, — ответил отец. — Ты ведешь себя так, будто мы не знаем, что делать с деньгами, а не зарабатываем их тяжким трудом.
— Так я пойду и скажу Химилкону, что он может оставить этих проклятых птиц себе? — спросил Менедем.
Как он и ожидал, отец покачал головой.
— Нет-нет. Ты заключил сделку. Теперь ты не можешь ее расторгнуть.
Филодем был хитрым торговцем, но в то же время отличался большой щепетильностью.
— Ты заключил сделку! Но хотел бы я, чтобы ты ее не заключал…
— Подожди, пока не увидишь павлина, отец, — сказал Менедем. — Вот увидишь, как он распускает хвост, тогда поймешь!
— Я уже видел перо, которое ты принес. И могу представить, на что похожа вся птица, — ответил Филодем.
Его манеры были такими чопорными, что Менедем не сомневался — вряд ли отец добился в жизни того, чего хотел. Филодем, со своей стороны, был почти уверен, что вырастил никудышного сына.
— Хотел бы я знать, каковы эти птицы на вкус, если их сварить и нафаршировать оливками, — продолжал Филодем.
— Понятия не имею, — ответил Менедем. — Но подозреваю, что, если мы и впрямь решим это выяснить, морская собака покажется тебе ужасно дешевой.
— Ха! — Отец встал.
Он был худым, гибким и все еще сильным для своих лет.
— Нам лучше уйти отсюда и дать слугам приготовить андрон к предстоящему ужину.
Действительно, рабы уже начали вносить ложа, на которые скоро возлягут по двое Лисистрат, Соклей и другие гости. Слуги поставили ложа по углам андрона. Филодем не ушел: он распоряжался приготовлениями до тех пор, пока все не было расставлено в точности так, как он хотел.
Менедем, слушая отцовские приказы, с трудом заставлял себя не хмуриться. Точно так же, как отец обращался сейчас со слугами, он обращался и с сыном — до тех пор, пока тот не возмужал… И даже сейчас в тоне Филодема нет-нет да и проскакивали былые нотки — подобное случалось в моменты забывчивости или когда он думал, что это пройдет незамеченным.
Когда все семь кушеток оказались на своих местах, Филодем оставил слуг в покое и переключился на сына.
— Надеюсь, ты уже позаботился о приходе флейтисток и акробатов? — спросил он раздраженно. — Хорош будет симпосий после пира, если мы не сможем предложить гостям развлечений!
— Да, отец, я обо всем позаботился, — заверил его Менедем. — Гилл послал за Евноей и Артемис. Обе они хорошо играют на флейтах, и обе должны оказаться хороши в постели.
Отец презрительно фыркнул.
— Вот почему я предоставил эти заботы тебе. Не сомневался, что уж в этом-то ты разбираешься.
— А почему бы и нет? — с улыбкой спросил Менедем. — По мне, так гораздо лучше смеяться над комедией Аристофана, пить вино и любить флейтистку, чем сидеть, нахмурясь, и желать, чтобы меня сослали куда-нибудь подальше, где я мог бы заняться написанием исторического труда, как делает мой братец Соклей. — Он щелкнул пальцами. — О чем, бишь, я собирался сказать? Ах, да! Об акробатке. Ее зовут Филина, и я видел ее выступление, прежде чем велел Гиллу привести девушку. Она умеет скручиваться, как заплетенный косой хлеб. Ты наверняка сможешь проделать с ней такое, от чего обычная женщина сломалась бы пополам.
— Боги да хранят семейное наследие от похотливого сына, — изрек Филодем. — Ты истратишь все фамильные деньги на флейтисток и акробаток и оставишь своим детям лишь долги.
— Жизнь можно прожить по-разному, отец, — ответил Менедем. — Я вовсе не тороплюсь вступить в права наследства. И потом, не забывай, я до сих пор все еще на несколько лет моложе, чем был ты, когда женился в первый раз, так почему бы мне слегка не понаслаждаться жизнью?
Филодем возвел очи горе.
— И чем только кончит нынешнее поколение? Оно не стоит и половины того, что стоило наше!
Поскольку к его поколению принадлежал также и Александр Великий, Филодем, без сомнения, собирался сказать еще немало, но Менедем его опередил:
— Нестор тоже, помнится, ругал современную ему молодежь в «Илиаде», но уже тогда они были героями.
— Чем старше я становлюсь, тем больше вижу смысла в речах Нестора, — ответил отец. — А что касается тебя, удивительно, что ты еще не воспеваешь Терсита.
— Гомер изобразил Терсита крикливым дураком, — возразил Менедем.
Затем, увидев зловещий блеск в глазах отца, он торопливо ретировался.
* * *
Соклей завернулся в гиматий и перебросил конец плаща через левое плечо. Опустив глаза, юноша попытался прикинуть, насколько он похож на философа. Борода вполне вписывается в этот образ, а вот одежда… Сократ в любую погоду ходил в одной тунике.
Соклей пожал плечами. Он же не Сократ.
Его зазнобило.
Кто-то постучал в дверь.
— Ты готов? — спросил Лисистрат.
— Да, отец. — Соклей открыл дверь.
Лисистрат тщательно оглядел сына, как военачальник, делающий смотр воинам фаланги. Соклей покраснел.
— Не беспокойся, я не опозорю наше семейство.
— Я в этом не сомневаюсь, — ответил Лисистрат не слишком уверенным голосом. — Пойдем, уже смеркается. Бери факел и пошли в дом моего брата.
Факел был необходим: на исходе месяца луна поднималась только перед самым восходом.
Другие гости, тоже с факелами в руках, уже стучали в дверь дома Филодема, когда к ней приблизились Соклей с Лисистратом.
Один из приглашенных повернулся к ним и сказал:
— Радуйтесь, почтеннейшие. Это вы купили павлина у финикийца Химилкона?
— Я не покупал, Ликон, — ответил Лисистрат. — Сделку заключили мой сын и его двоюродный брат Менедем.
Ликон забросал Соклея вопросами, словно свинцовыми пулями, выпущенными из пращи. И только юноша ответил на последний, как подошел еще один торговец, пухлый парень по имени Телеф, и начал задавать вопросы заново.
К облегчению Соклея, ему не пришлось отвечать на них во второй раз, потому что дверь отворилась и Филодем сказал:
— Добро пожаловать, друзья. Радуйся, Лисистрат. Радуйся, Соклей. Входите же, входите все! — Он втянул ноздрями воздух. — Входите же, наконец! Чувствуете, как вкусно пахнет? Еда уже почти готова и скоро будет подана.
Из дверей повеяло запахом жарящейся рыбы и других даров моря. Гости стали подталкивать друг друга, каждый торопился попасть внутрь первым.
Соклей кивнул Филодему в знак приветствия.
— Радуйся, дядя.
— Радуйся, — повторил Филодем довольно кислым тоном. — Когда ты присоединился к экипажу «Афродиты», я думал, что ты будешь удерживать Менедема от безрассудных выходок! А вместо этого, как я погляжу, ты и сам в них участвуешь. Триста двадцать пять драхм. Фью!
— Триста двадцать четыре драхмы и три обола, если быть точным, — ответил Соклей. — И мы привезем из Италии куда больше денег. Я абсолютно уверен, что так и будет.
Соклея страшно возмущало, что Филодем считает его чуть ли не педагогом — рабом, который присматривает за мальчиком по пути к учителю и обратно, чтобы тот по малолетству не учинил какой-нибудь безрассудной выходки.
— Надеюсь, ты прав. — Дядя сказал это таким тоном, что было ясно: надеяться-то он надеется, но рассчитывать на подобную удачу нечего.
Менедем стоял у входа в андрон; его силуэт был четко обрисован благодаря горевшим внутри лампам и факелам.
— Радуйся, — сказал он, когда Соклей вошел.
Гость снова понюхал воздух и ощутил не только чудесные ароматы, доносящиеся с кухни.
— Неужели розы? — спросил он.
— А почему бы и нет? — ответил вопросом на вопрос Менедем. Этот парень любил пошиковать. — Родос — это город роз. По левому борту «Афродиты» на таране есть клеймо с изображением розы, в придачу к изображению далеко разящего Аполлона по другом борту. Я подумал, что и мне самому хорошо бы нынче вечером умаститься розовым маслом, отметив таким образом, откуда я родом.
Менедем понизил голос:
— А еще я надеялся, что это поможет ублажить отца, но тут мне не повезло. Что он сказал тебе по дороге к андрону?
— Ничего хорошего, — ответил Соклей, и его двоюродный брат вздрогнул. — Но сделка остается в силе, — продолжал он. — У нас все еще есть шанс посмеяться последними… Если только птицы по дороге не заболеют.
Менедем сплюнул в полу своего хитона, чтобы отвратить такую беду.
— Где вы хотите, чтобы мы с отцом возлегли?
— Справа, почти с самого краю андрона, на том ложе, что стоит рядом с моим и отцовским, — объяснил Менедем. — А что? Неужели ты думал, мы могли бы обойтись с вами неучтиво?
— Нет, что ты, — ответил Соклей.
Должно быть, в его голосе не слышалось особой уверенности, потому что его двоюродный брат добавил:
— Хотя отец и злится на нас с тобой, он никогда бы не оскорбил дядю Лисистрата, отдалив его от себя, и не назначил бы племяннику иное место, дав любимому брату другого товарища по ложу. Поскольку все вокруг знают, что в нашей семье прекрасные… м-м… ну почти прекрасные отношения.
— Все вокруг наверняка уже знают и про павлина, — заметил Соклей. — Надеюсь, Химилкон не успел прогуляться по всем винным погребкам, хвастаясь, как он нас поимел. Только этого нам не хватало!
Менедем хотел было снова сплюнуть в подол, но удержался.
— Давай входи, — сказал он. — Мы поедим, выпьем, повеселимся с флейтистками и акробатками. А завтра будет новый день, и мы с утречка выпьем вина и пожуем сырой капусты, чтобы перестала болеть голова.
С точки зрения Соклея, лучшим способом предотвратить неприятные последствия пиршественной ночи было пить всю эту ночь сильно разбавленное вино. Но такое, похоже, даже не приходило Менедему в голову, ибо он никогда ничего не делал наполовину.
— Давайте, мальчики, входите, — сказал Телеф. — Пока вы стоите в дверях, дюжий парень вроде меня не может в них протиснуться. — Он похлопал себя по пузу и сипло засмеялся.
Соклей подумал, что тот, кто проводит больше времени в гимнасии и меньше на ложе рядом с чашей сластей, протискивается в двери без всякого труда. Но они с Менедемом молча вошли в андрон, и Телеф последовал за ними. Отец Менедема, суетившийся вокруг гостей, как гусыня, пытающаяся собрать весь свой выводок вместе, проводил пухлого торговца к предназначенному ему месту.
На всех ложах были раскиданы подушки.
Соклей опустился рядом со своим отцом на ложе, установленное рядом с ложем хозяев дома.
Лисистрат, будучи старшим, оперся на локоть в головах кушетки. Соклей возлег чуть ближе к изножью, так что его ноги свешивались с края. Он покрутил свою подушку, стараясь устроиться поудобнее. Это оказалось нелегко.
— Я не отношусь к любителям затейливых пирушек, — тихо сказал он отцу, — у меня уже немеет рука, и я каждый раз пачкаю едой одежду.
Лисистрат пожал плечами.
— Это обычай, а обычай…
— …царь всего, — закончил Соклей, цитируя Геродота, в свою очередь процитировавшего Пиндара.
Отец кивнул в знак согласия.
— Ладно, а где Клеагор? — спросил Менедем, когда единственное место на одном из семи лож осталось незанятым. — Снова опаздывает, как я погляжу.
— Клеагор опоздал бы даже на собственные похороны, — угрюмо сказал Филодем.
— Ну, случаются вещи и похуже, — заметил отец Соклея. — По правде говоря, я бы не отказался опоздать на свои похороны.
Со всех трех сторон незамкнутого треугольника, по периметру которого были расставлены ложа, в ответ на эту реплику донесся смех.
— Да, дядя, но готов поспорить: даже на своих собственных похоронах вы бы с нетерпением ждали замечательно приготовленной Сиконом рыбы и надеялись бы, что она не пригорит, — ответил Менедем.
И тут в андрон ворвался Клеагор.
Он передвигался бегом, как будто постоянно ужасно спешил, но каким-то образом ухитрялся повсюду опаздывать.
— Тысяча извинений, самых глубочайших извинений, — сказал он, вытирая пот со лба. — Очень рад оказаться здесь, очень-очень рад.
Задыхаясь, припозднившийся гость скользнул на ложе. Возможно, он и впрямь бежал всю дорогу от своего дома, что вовсе не пошло ему на пользу.
— Наконец-то ты прибыл, Клеагор! И я тоже рад, что ты сюда добрался. — Филодем говорил одновременно и приветливо, и раздраженно.
Клеагор в ответ смущенно улыбнулся.
Филодем повернулся к рабу, тревожно ожидавшему рядом с хозяйским ложем.
— Ступай на кухню и скажи Сикону, что мы начинаем.
Юноша поспешил прочь.
Мгновением позже в андроне появились другие рабы и поставили перед каждым ложем по низенькому небольшому столику. Рабы принесли также чаши с маринованными оливками и луком — кушаньями, с которых обычно начинался пир. Взяв правой рукой оливку, Соклей отправил ее в рот и, разжевав едкую мякоть, сплюнул в ямку на полу. Когда пир закончится и начнется симпосий, рабы уберут все объедки.
Следующей переменой был хлеб, его полагалось макать в оливковое масло. Как и все остальные, Соклей ел хлеб левой рукой.
Многоречивый торговец Ксанф сказал с ложа на дальней стороне андрона:
— А вы знаете — я-то знаю это наверняка, — что Кассандр убил Александра и Роксану? Убил обоих, скажу я вам, отослав их души прямиком в царство Аида. Они мертвы. Оба мертвы, мертвы, как соленая рыба, в этом нет никаких сомнений.
Это вызвало взрыв восклицаний у тех, кто еще не слышал новость. Восклицания заставили Ксанфа изложить все заново. Во второй раз он рассказывал дольше и, насколько разобрал Соклей, добавил кое-какие подробности. Остальные пирующие явно тоже это заметили, потому что быстро перестали задавать вопросы. Разумеется, это не помешало Ксанфу начать свою историю в третий раз.
Наклонившись к Филодему, Лисистрат спросил:
— Обязательно надо было его приглашать? — Он зевнул, прикрыв рот рукой.
Отец Менедема кивнул.
— К сожалению, обязательно. Я слышал от хорошо осведомленного человека, что у Ксанфа есть новые благовония, которые мы должны погрузить на «Афродиту». Думаю, он согласится мне их продать, так как его корабль плавает только по Эгейскому морю и не рискует отправляться в дальние походы на запад.
— Хорошо, — вздохнул отец Соклея. — Чего только не сделаешь ради прибыли.
Однако вскоре Ксанф замолчал: рабы внесли корзины с булочками, посыпанными маком, и блюда зажаренных целиком креветок.
— Опсон! — сказал кто-то благоговейно.
Соклей с отцом без труда ели из одного блюда, стоявшего рядом с их ложем; так же поступали и Менедем с Филодемом. Соклей брал креветок большим и указательным пальцами правой руки, а когда ел соленую рыбу, то пускал в ход также и средний палец. Он не мог припомнить, когда научился этим правилам: хлеб едят левой рукой, закуски — правой, свежеприготовленную рыбу берут одним пальцем, соленую — двумя. Но, как любой воспитанный человек, Соклей все эти правила знал. А вот что касается некоторых из пирующих, то весьма сомнительно, обладают ли они вообще хоть какими-то манерами. Неподалеку возлежали рядом два только что познакомившихся человека, и они, казалось, старались перегнать друг друга в поедании креветок.
Соклей наслаждался чесноком и пикантным сильфием из Кирены, которыми были приправлены креветки.
— Сикон снова превзошел самого себя, — сказал он Менедему, бросив пустую оболочку креветки после того, как полностью высосал из ее хвоста мясо.
Подали новые булочки, а в придачу — кальмара. Потом рабы принесли плоские ячменные хлебцы и куски угря, приготовленного в сыре с луком-пореем, чтобы придать кушанью остроту.
— Наш хозяин воистину царь щедрости! — провозгласил тучный Телеф.
Очевидно, он решил, что угорь — последняя перемена опсона. То же самое подумал и Соклей, который присоединился к аплодисментам, когда в комнату внесли еще и морскую собаку.
— Царь щедрости! — вновь закричал Телеф, и никто ему не возразил.
Некоторые пирующие оставили свой хлеб почти нетронутым, чтобы отдать должное опсону. Но Соклей не последовал их примеру: лакомства лакомствами, но хлеб для него являлся основным предметом трапезы. «Сократ бы это одобрил, — подумал он, — даже если бы ему досталось куда меньше рыбы, чем остальным».
Трапезу завершали сладкие печенья и сухие фрукты. Рабы принесли маленькие чаши с водой для ополаскивания пальцев, затем вынесли столы из андрона. Они вернулись, чтобы вымести с пола рыбьи кости, куски хлеба и прочие объедки.
Вернувшись, рабы также захватили с собой венки и ленты, дабы пирующие могли украсить головы. И только потом принесли неглубокие чаши для питья с двумя ручками, а вместе с ними — кувшины с вином, кувшины с водой, огромный кратер для смешивания содержимого этих кувшинов, черпак и сосуд для разливания.
Соклей наблюдал за этими приготовлениями к симпосию со странными смешанными чувствами предвкушения и ужаса. Винный океан Диониса мог стать таким же штормовым, как Посейдоново море.
Первую чашу вина на симпосии никогда не выпивали до дна, по крайней мере несколько глотков обязательно оставляли, чтобы выплеснуть их, совершив возлияние в честь Диониса. Менедем смаковал сладкое, густое, крепкое золотистое хиосское вино. Отдавать богу даже несколько глотков этого напитка казалось ему постыдным и расточительным, но он все же, подобно остальным пирующим, выплеснул остаток из чаши, совершив либатий, и пропел гимн в честь Диониса.
— А теперь, — сказал его отец, — нам нужно выбрать симпосиарха, который руководил бы нами этой ночью. Кто поведет нас по винноцветному морю?
Все улыбнулись, ибо Филодем процитировал Гомера.
Ксанф быстро поднял руку. Все притворились, что не замечают его: в пьяном виде он был даже еще большим занудой, чем в трезвом.
Соклей тоже поднял руку. Это заставило Менедема последовать его примеру. Он любил своего двоюродного брата, но ему хотелось как следует налиться этой ночью, а он знал, что Соклей всю ночь будет приказывать хорошенько разбавлять вино водой.
— Пусть симпосиархом будет Менедем, — сказал Телеф. — Уж он-то знает, как хорошо проводить время.
Под смех и аплодисменты Менедем был утвержден в должности.
Соклей наклонился к брату и заметил:
— Мы с отцом уже почти дозрели до того, чтобы по пути домой цепляться за стену, как тот геккон, которого мы с тобой видели утром, но да помогут боги тем из наших друзей, что живут далеко отсюда.
Прежде чем Менедем успел ответить, Филодем похлопал его по плечу и недовольно произнес:
— Ты мог бы заслужить репутацию получше, чем репутация бражника.
— Всему свое время, — ответил Менедем так философски, как мог бы ответить Соклей. — Когда наступает время для дел — да будут дела. Когда приходит время симпосия — да здравствует вино.
Он махнул рабу.
— Флейтистки и акробатки пришли?
— Да, господин, — ответил раб. — Они уже ждут.
— Хорошо, хорошо. Позовем их после того, как нас дважды обнесут вином.
Менедем чувствовал себя генералом, выстраивающим свою армию в наилучшем порядке.
Он хлопнул в ладоши, и все пирующие (а теперь симпосиаты), а также все рабы поглядели на него.
— Пусть смешают вино.
Все подались вперед. Будучи симпосиархом, Менедем устанавливал, насколько крепким будет сегодня вино.
— Пусть его смешают в следующих пропорциях: три части воды и две части вина.
— Я думал, ты прикажешь смешать вино с водой один к одному и в мгновение ока заставишь нас упиться, как македонян, — проговорил отец Менедема. — Даже три к одному — крепковато.
Менедем ухмыльнулся.
— Так повелел симпосиарх.
Никто, кроме Филодема, не жаловался на такое решение. Даже Соклей лишь оперся на локоть, наблюдая, как раб смешивает вино и воду в большом кратере посреди андрона. Наверное, он потому был так спокоен, что тоже ожидал: его двоюродный брат прикажет смешать вино с водой в равных частях.
«А может, надо было пить неразбавленное вино?» — подумал Менедем.
Но тут же покачал головой, отвергая эту идею. Тогда все слишком быстро заснут. Он хотел ощутить вкус вина — да, но он хотел еще насладиться симпосием всеми прочими возможными способами, пока будет это вино потягивать.
Когда вино смешали с водой, раб наполнил онохойю из кратера и стал разливать из нее напиток в чаши симпосиатов. Он начал с гостя, возлежащего на дальнем ложе, и продолжал наполнять чаши, постепенно приближаясь в Менедему и его отцу.
Когда чаша Менедема была наполнена, он поднял ее за обе ручки. Даже разбавленное водой, вино было сладким и крепким.
Все выпили разом: Менедем показывал пример остальным симпосиатам. Допив до дна, он сделал знак рабу, и тот, вновь зачерпнув онохойей из кратера, по второму разу наполнил чаши.
Теперь, прежде чем выпить, Менедем сказал:
— Пусть каждый что-нибудь споет или произнесет речь!
Речи произносились в той же последовательности, в какой наливалось вино. Как только Ксанф начал свою декламацию, Менедем понял, что совершил ошибку: торговец выдавал — слово за словом, и слов этих было невероятно много — ту самую речь, которую он не так давно произносил на ассамблее.
— Сегодня я слышал это уже дважды, — сказал Лисистрат, опрокидывая чашу куда быстрей, чем требовалось.
— Прости, дядя, — ответил Менедем. — Я не хотел…
Когда очередь дошла до Соклея, он пересказал речь, которую произнес Брасид у стен Амфиполя, закончив пояснением:
— Великие дела свершались там в прежние дни, когда в Амфиполе не было Кассандра.
— Этот афинский автор вложил свои слова в уста спартанца, или я — египтянин! — заявил Ликон. — Спартанцы обычно не говорят на ассамблеях, и они фыркают и заикаются вместо того, чтобы выпаливать что-то единым духом.
— Вполне возможно. — Соклей вежливо склонил голову перед старшим. — Никто, кроме самого Фукидида, никогда не узнает, какие из описанных в его книгах речей были действительно произнесены, а какие, по его мнению, лить следовало бы произнести.
— А ты что думаешь, дядя? — спросил Менедем Лисистрата.
Отец Соклея снял со стены лиру и под ее аккомпанемент спел стих Архилоха, в котором поэт, обольщая девушку, обещает, что он только ляжет на ее живот и лобок, но не войдет в нее.
Симпосиаты громко захлопали в ладоши.
— Конечно, мы всегда им так говорим! — крикнул кто-то, и все засмеялись.
Лисистрат махнул Менедему.
— Теперь твоя очередь.
— И впрямь. — Менедем встал. — Я прочту вам отрывок из «Илиады», в котором Патрокл убивает Сарпедона.
Эллинский язык, на котором он начал декламировать, был даже старше и звучал старомоднее языка, на котором писал Архилох:
Снова герои вступили в решительный спор смертоносный,
И опять Сарпедон промахнулся блистательной пикой;
Низко, над левым плечом острие пронеслось у Патрокла,
Но не коснулось его; и ударил оружием медным
Сильный Патрокл, и не праздно копье из руки излетело:
В грудь угодил, где лежит оболочка вкруг твердого сердца.
Пал воевода ликийский, как падает дуб, или тополь,
Или огромная сосна, которую с гор древосеки
Острыми вкруг топорами ссекут, корабельное древо, —
Так Сарпедон пред своею колесницей лежал распростертый,
С скрипом зубов раздирая перстами кровавую землю.
Словно поверженный львом, на стадо внезапно нашедшим,
Пламенный бык, меж волов тяжконогих величеством гордый,
Гибнет, свирепо ревя, под зубами могучего зверя, —
Так Менетидом воинственным, царь щитоносных ликиян,
Попранный, гордо стенал и вопил к знаменитому другу…

Менедем так и не успел пересказать слова Сарпедона, обращенные к Главку, потому что Ксанф выпалил:
— Во имя эгиды Зевса, агривяне убили слишком мало ликийцев во время Троянской войны! Всего на расстоянии брошенного с Родоса камня в море до сих пор полно вонючих пиратов!
— Даже Геракл не смог бы добросить камень отсюда до Ликии, — сказал педантичный Соклей, но все остальные в андроне закивали, соглашаясь с Ксанфом.
Ликия лежала меньше чем в восьмистах стадиях к востоку отсюда, и за каждым ликийским мысом могли притаиться проворный пиратский пентеконтор или даже еще более проворная гемиолия, только и выжидающие момента, чтобы ринуться на судно честных торговцев.
Вместо того чтобы продолжать декламацию, Менедем кивнул отцу, который тоже выбрал отрывок из Гомера: из «Одиссеи», то место, где Одиссей и его товарищи ослепили циклопа Полифема. Перед этим Одиссей хитроумно представился циклопу как Никто, и когда другие циклопы спросили сородича, что случилось, он, естественно, не смог назвать им имя обидчика. Получалось, что его ослепил Никто, а не Одиссей или даже что его не ослепил никто. Симпосиаты улыбались этой игре слов.
— А ну-ка снова наполни чаши, — велел Менедем рабу, присматривающему за кратером. — И на этот раз возьми чаши поглубже. А потом приведи флейтисток и акробаток. — Он возвысил голос: — Пейте, друзья! Впереди еще много вина!
Чаши поглубже оказались удобными кубками. Они были почти такими же красивыми, как и мелкие чаши на высоких ножках, с которых начали симпосиаты, но в них входило почти вдвое больше вина.
Менедем опрокинул кубок залпом. Так как он был симпосиархом, остальные последовали его примеру.
Евноя и Артемис, наигрывая на авлосах, двойных флейтах, застольную афинскую песню, начали свой танец. Флейтистки носили шелковые хитоны, настолько тонкие, что сквозь них было видно — девушки спалили волосы на лобках в пламени ламп, Симпосиаты издавали одобрительные возгласы и подбадривали танцовщиц. Вскоре возгласы зазвучали вдвое громче, потому что вслед за флейтистками в андроне появилась акробатка Филина — идя на руках. Она была полностью обнажена, ее умащенная маслом кожа поблескивала в свете ламп.
Когда приветственные возгласы собравшихся стали еще громче, Филодем подтолкнул Менедема.
— Девушки довольно миловидны, — сказал Филодем. — В этом им не откажешь.
— Я рад, что ты доволен, — ответил Менедем.
Его отец был человеком с нелегким характером, но честным.
— Надеюсь, шум не побеспокоит твою жену на женской половине.
Мать Менедема умерла; его отец женился пару лет назад на юной девушке и надеялся на рождение новых детей.
— У нас и прежде бывали здесь симпосии, — пожал плечами Филодем. — Если шум станет невыносим, Бавкида может заткнуть уши воском, как сделали люди Одиссея, проплывая мимо острова сирен.
Он склонил голову к плечу, прислушиваясь к музыке.
— И к тому же эти красотки неплохо играют на флейтах.
— Одна из них может чуть погодя поиграть и на моей флейте, — сказал Менедем. — В этом деле они тоже хороши.
Его отец засмеялся.
Потом оба засмеялись еще громче. Сделав по комнате несколько сальто, Филина приземлилась на колени Соклея. Вместо того чтобы хорошенько пощупать красотку или немедленно начать с ней заигрывать, тот поспешно скинул ее со своих колен так, словно обжегся.
— Филина не кусается, Соклей, — заметил Менедем. — Если только ты сам не захочешь, чтобы она тебя укусила.
Он запрокинул голову и засмеялся; да, он хорошо почувствовал силу вина.
Соклей пожал плечами.
— Небось акробатка выбрала меня потому, что я молод, в надежде, что я по уши в нее влюблюсь. — Он снова пожал плечами. — Боюсь, ее надежды не оправдались.
— Ну и ладно… Кто-нибудь другой очень скоро вставит клин в ее зарубку, — ответил Менедем, словно толковал о кораблестроении, а не о том, что подвластно Афродите.
Соклей казался трезвым, даже когда бывал пьян.
«Бедняга», — подумал Менедем.
И конечно, Филина вскоре прижалась к Ксанфу, который тут же начал очередную многословную речь.
«Интересно, он собирается заласкать красотку до смерти или заболтать ее до смерти?» — изумился про себя Менедем.
Он уже выпил столько, что это показалось ему очень смешным. Он приказал рабу пойти по кругу и наполнить чаши симпосиатов вновь.
Телеф дал Артемис выпить из его кружки, после чего залез рукой под ее тунику.
— Какая у тебя гладкая маленькая попка, — сказал он, лаская флейтистку.
— Внутри она еще глаже, — ответила та и, взявшись за спинку ложа, выставила зад.
Телеф обошел вокруг девушки и проверил ее утверждение на практике.
Менедем помахал Евное.
Он был хозяйским сыном. Он нанял ее и остальных девушек. Флейтистка поспешила к нему.
— Чего желаешь? — спросила она.
Менедем сел, а Евноя пристроилась рядом на полу, мотая головой вверх-вниз, потом, повинуясь его жесту, перебралась на ложе и припала к юноше. Ее дыхание было сладким от винных паров. Евноя, как и Артемис, тоже оказалась гладкой внутри.
Назад: Справка по мерам и деньгам
Дальше: ГЛАВА 2