Важный разговор прервался, когда какой-то предмет упал на балдахин; но не успел прозвучать приказ матросам взобраться по веревке и достать таинственный снаряд, как грянула еще одна неожиданность, большего масштаба — пришлось возиться со мной. Я упал в воду в ста футах от корабля. Капитан послал за мной баркас и попытался сделать так, чтобы все важные лица обо мне тут же забыли.

Мне ни разу не довелось побывать на галере Дандоло или на каком-нибудь другом корабле, сравнимом с ним по великолепию. Это было красивое, величественное судно, не похожее ни на один корабль пилигримов. Все здесь было выкрашено теплым красным цветом, на котором выделялся золотой растительный орнамент. Весь фальшборт украшала роскошная резьба. Я старался как можно больше разглядеть, пока откашливался, прочищая легкие от воды Золотого Рога. Слуга дожа набросил на меня одеяло. Во мне сразу признали недоумка-лютниста, поэтому поняли, что опасаться вражеской вылазки не стоит. Меня собирались расспросить, но решили подождать, пока вновь обрету голос. Я остался лежать на палубе, куда меня сбросили как тюк, за спиной Грегора, поэтому мне удалось подслушать конец разговора.

Беседа Филоксенита и Дандоло была краткой и целенаправленной. Когда евнуха позвали на галеру венецианца, он сразу смекнул, как дальше будут развиваться события. Я услышал лишь последний, самый убедительный довод старика:

— Кто бы ни был императором, почти вся торговля пойдет через меня. Если вы должны определить, кому присягнуть на верность, то спросите у себя, что наполняет вашу сокровищницу — деятельность двора или верфи?

— Я понял вашу мысль, — спокойно ответил Филоксенит. — Мы входим в новую эру. Вы можете решить, кому варяжская гвардия произнесет клятву верности.

— Вы совершенно меня не поняли, — сердито сказал Дандоло. — Я не требую подобной власти. Требую только, чтобы варяги присягнули тому, кто будет избран законным образом. А до той поры требую, чтобы они вообще никому не присягали, а сидели у себя в бараках. Не предлагайте мне вкусить единовластия, его аромат чересчур соблазнителен. Вы управляете варягами, Филоксенит. Прошу только об одном: чтобы вы и впредь ими управляли, а не передавали их тому, кто даст большую цену.

— Будет сделано, господин, — сказал Филоксенит, радуясь, что ему позволили сохранить то малое, что осталось от его мужественности.

— Отлично. Можете идти, — сказал Дандоло.

Филоксенит почти бегом помчался к баркасу, дожидавшемуся у борта, чтобы отвезти его обратно.

А Дандоло уже повернулся в ту сторону, где, как он знал, сидел Грегор.

— Итак, мы с тобой, парень, прошли полный круг. В Задаре мы были врагами, а теперь действуем заодно. Поразмышляй, какой из этого извлечь урок об устройстве мира. — И прежде чем Грегор успел ответить, дож продолжил, погромче, для всех присутствующих на палубе: — Все мною сказанное вдвойне верно для человеческого снаряда, которым является твой друг-музыкант.

— Мой друг-музыкант? — как эхо, повторил Грегор не своим голосом.

— Лютнист, строящий из себя недоумка, — пояснил Дандоло. — Я знаю, что ты здесь, — обратился он уже ко мне. — Приблизься и заговори.

Грегор оглянулся на меня, и мы обменялись удивленными взглядами.

— Да, ваша светлость, — наконец произнес я и, придерживая одеяло на плечах, подошел к дожу и поклонился, хотя он не мог этого видеть. — Но как вы узнали, кто я такой?

Дандоло рассмеялся.

— Я Энрико Дандоло, — сказал он так, как будто это все объясняло. — Не знаю, кто ты, но знаю, как ты работаешь, и всегда знал, с той минуты, когда ты представился музыкантом еще в Задаре. Было очевидно, что ты устроил слежку. Вскоре стало ясно, что эта слежка за Грегором Майнцским, а еще через несколько дней стало ясно, что у тебя голова варит лучше, чем у него, хоть у нас с тобой и разные цели. Именно по моему настоянию ты присутствовал почти на всех важных совещаниях предводителей армии. Неужели ты думаешь, что дома на мои военные советы приходят лютнисты для создания музыкального фона? Не будь смешным. Я надеялся, что чем больше ты поймешь в происходящем, тем лучше сможешь направлять Грегора. Со своей задачей, кстати, ты справился паршиво, но, полагаю, он совсем свернул бы с пути, если бы действовал в одиночку.

В первую минуту у меня пропал дар речи, и лишь потом удалось ответить:

— Ваша светлость, если мне позволено сказать, то я потрясен вашей проницательностью.

— Позволяю, — милостиво разрешил Дандоло. — Не уверен, что мои действия принесли пользу, но меня радует, что, по крайней мере, это позволило нам достичь взаимопонимания, которое сейчас так необходимо.

— Да, — искренне подхватил я и, посмотрев наверх, заметил, что парусина над его головой все еще провисает — о красном мешочке все позабыли. — Ваша светлость, хочу выразить свое восхищение неким святым подношением. Вы позволите вскарабкаться по веревочной лестнице?

Мне было позволено сделать это. Я забрал мешочек, спустился, развязал тесемки и с позволения дожа положил реликварий на его колени.

— Иоанн Креститель, — провозгласил я.

Дандоло тихо охнул и начал ощупывать пальцами золотое кружево с каменьями.

— Подобно вам, мессир, он разбирался в происходящем лучше, чем обычная публика.

Грегор пришел в ужас от моего заявления, а я в ответ улыбнулся и небрежно дернул плечом. Пока пальцы Дандоло ощупывали каждый камень, я называл их по очереди: жемчуг, розовый рубин, бирюза, изумруд. Его лицо все больше расплывалось в улыбке — я даже испугался, как бы не треснула кожа.

Однако, убедившись в роскоши украшений, он сделал очевидное — перевернул реликварий, чтобы ощупать внутри священную кость. Улыбка тут же исчезла.

— Это реликварий без реликвии, — резко заметил он.

— О господи! Должно быть, она потерялась во время потасовки с Бонифацием. — Я кинул взгляд на опустевшую башню, на секунду задавшись вопросом, где сейчас может быть Бонифаций. — Можно было бы вернуться на то место, где я в последний раз вынимал реликварий, но в данном случае это не поможет.

Грегор зарделся.

— Ваша светлость, — произнес он с таким раскаянием, что сразу стало ясно: святыня у него.

Гнев на лице Дандоло сразу испарился.

— А-а, — сказал он, прерывая признание Грегора, — все понятно. В таком случае может быть только одно решение.

Он подозвал слугу. Тот подошел и принял реликварий из рук дожа.

— Подберите к этому череп, — небрежно бросил Дандоло. — Это голова Иоанна Крестителя.

Слуга, ничем не выдав удивления, кивнул и исчез на юте. Грегор пришел в ужас, а я прищелкнул языком и поплотнее завернулся в одеяло, так как подул предрассветный ветер.

— Жаль, мы раньше не действовали в согласии.

В моих словах звучало искреннее сожаление.

— Да, — согласился Дандоло, которому не было так весело, как мне. — Жаль.

Наступила пауза. Филоксенит уплыл к себе. Вокруг стояла охрана, но если ее не считать, то нас было только трое. Забрезжил рассвет. Надвигалась величайшая трагедия, и я не представлял, что еще мы должны обсуждать, но Дандоло своим видом показывал, что еще не высказался до конца.

— Я думаю, вы понимаете, что произойдет на рассвете, — наконец вымолвил дож.

— Город падет, — мрачно изрек Грегор.

— Империя падет, — поправил его я.

— Да.

— И мы не можем этому помешать.

— Верно, — сказал Дандоло. — И не следует к этому стремиться, ибо этот день войдет в историю и еще долго будет праздноваться.

— Это будет праздник только для одних, — внес свою поправку я.

— И день скорби для других, — договорил Дандоло. — Так устроен мир. Никому он не нравится, но никто пока не выдумал ничего другого. Тебе известно, как называется то место, откуда взялся мой народ? — внезапно спросил он, обращаясь к Грегору.

— Венеция, — осторожно ответил Грегор.

— Одна из величайших и самых свирепых морских держав в мире, — дополнил я без всякой осторожности.

— Венеция, — поправил Дандоло, — это скопление болотистых островов, куда сбежала несколько веков назад небольшая группа людей, спасаясь от преследования. Они не ныли, а взяли ситуацию в свои руки и добились процветания.

— И продолжили, в свою очередь, преследовать других, — выпалил я.

— Иногда, — снисходительно признал Дандоло, — когда того требовало их благополучие. Если бы вы знали нашу историю подробно, то, возможно, смогли бы точно указать момент, когда мы из гонимых, которых вы из принципа одобряете, превратились в гонителей, создателей империи, которых вы, видимо также из принципа, презираете. Даже если бы вам удалось выделить этот поворотный момент, вы все равно не сумели бы его удержать, оставив нас на той стадии. Мир так не развивается. Это бремя, которым Господь наделил человека. Венеция всегда пожинала то, что сеяла. Так было и так будет, пока она тоже не падет. Да, — сказал он, почувствовав мой удивленный взгляд, — даже Венеция когда-нибудь падет. Каждую державу ждет эта участь. И наша звезда будет погашена. Это случится вполне заслуженно. Вот так и эта империя, которая сегодня падет, заслужила свою участь — иначе она не пала бы.

— Благодарю, что все мне объяснили, — сказал я. — Мое сердце будет разбито, когда, расставаясь с пилигримами, буду сознавать, что они действуют в гармонии с мироустройством.

Дандоло улыбнулся.

— Пока гармония не достигнута. Вот станешь лет на пятьдесят постарше, вспомнишь меня и сам увидишь, каким тогда тебе покажется мир.

— Очень сомневаюсь, что проживу так долго.

— Раз так, — заключил Дандоло, — тебе не придется ничего узнавать.

— Ну да, он, вероятно, в чем-то прав, но я не хотел доставить ему удовольствие, признав это, — пробормотал я, а потом мне захотелось изменить тему разговора. — Кстати, а ты очень убедительно притворялся самоубийцей.

— Учитель был хороший, — буркнул в ответ Грегор.

Рассвет почти наступил — серый, холодный, ветреный. Мы сидели в баркасе, совершавшем короткое плавание до пристани. Оба знали, какая трагедия начнется через час. Нас утешало только то, что, если бы не мы, все могло быть гораздо хуже.

— Надеюсь, люди поверят Ионнису, — сказал Грегор.

Мы не удивились, когда оказалось, что на пристани нас поджидают охранники Бонифация, укутанные в накидки от промозглого ветра. Люди Дандоло, заранее предупрежденные, не отдали нас на их попечение. Ситуация зашла в тупик. Мы остались на баркасе с вооруженными моряками и коротали время, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Рубаха на мне так и не успела просохнуть, а одеяло почти не спасало от холода.

— Ты лучше укрываешь меня от ветра, чем это удалось бы Джамиле, — с покорным вздохом сказал я.

Наконец перед самым восходом солнца в бухту явился возбужденный Бонифаций, чтобы поговорить с нами — вернее, с Грегором. На меня он вообще не обратил никакого внимания. Эта его последняя попытка примирения была сплошным лицемерием, без стыда и совести.

— Сынок, — томно произнес он, изображая из себя отца-мученика, — что ты натворил?

Грегор промолчал. По его знаку матросы начали грести, и мы отчалили, оставив на берегу Бонифация.