— С Мурзуфлом у нас нет никакого договора, — тем же утром изрек Бонифаций.

Созвали срочный совет со всеми баронами, епископами и Дандоло. Меня волновало, разумеется, что назревает кризис, но я был просто в панике по сугубо личным причинам: охранник у ворот Перы рассказал мне, что старейшины готовы полностью перенести поселение при первых же признаках возобновления военных действий. Единственный, кто мог бы выступить против подобных деяний, был Грегор, но сам он и пальцем не пошевелил бы. Поэтому я немного смошенничал, в результате чего Бонифаций решил, будто Грегор просит разрешить ему присутствовать на совете. Когда пришел ответ, позволяющий рыцарю явиться на совещание, я убедил Грегора (который не удосужился прочитать послание, потому что был слишком занят молитвами), что это был приказ.

Итак, Грегор сидел на совете. Я по просьбе Дандоло исполнял свою обычную роль недоумка-лютниста, но, глядя на рыцаря, решил, что зря хлопотал. Он сидел с нечесаной шевелюрой, неподстриженной бородой, почти без одежды: Грегор по-прежнему, несмотря на зимние холода, одевался как пилигрим — в одну только рубаху с крестом на спине. С впалыми и черными глазницами, изможденный и осунувшийся, он казался то ли пьяным, то ли одурманенным лекарствами. По сравнению с ним Иоанн Креститель выглядел бы приятнее, даже после того, как Саломея получила свой приз. Я боялся, что Грегор прямо здесь и сейчас впадет в оцепенение, от которого уже не очнется, или в религиозный экстаз. Мне даже стало любопытно, что он выберет, хотя я разрывался между тревогой, возмущением и чувством вины.

— Договор был заключен с Алексеем, — объяснял Бонифаций. — Если он мертв, значит, никакого договора больше не существует. Теперь у нас даже нет права надеяться на получение остатка долга. А к концу месяца закончатся припасы.

— Но это уже будет март, — сказал Балдуин Фландрский. — Все равно мы собирались уезжать. Таков был уговор. — (Я немного успокоился, надеясь, что все на самом деле так просто.) — Теперь ясно, отклонение от маршрута ничего нам не дало. Давайте признаем нашу ошибку, покинем Константинополь и наконец обратим наши лица к Святой земле.

Дандоло метал молнии из глаз; его слепота позволяла делать это во всех направлениях одновременно.

— И каким образом вы предполагаете сделать это, мессир? — с язвительной вежливостью поинтересовался он.

— На кораблях, ожидающих в бухте, мессир, — ответил Балдуин, подражая его тону.

— И каким образом вы предполагаете расплатиться с нами за них, мессир? — продолжал Дандоло. — Уговор отправиться в Иерусалим в марте основывался на выплатах долга, которые Алексей не успел сделать до своей кончины, а теперь уже вряд ли сделает.

— Разве вы, венецианцы, не такие же пилигримы, мессир? — заговорил без разрешения Грегор. (Он хрипел, глядя в пустоту. Оцепенение или экстаз? Я по-прежнему терялся в догадках.) — Разве вы все не приняли крест до начала плавания?

— Какое это имеет значение? — сурово поинтересовался Дандоло, и по его тону сразу стало ясно, что Грегору следует немедленно прекратить расспросы.

— Если вы приняли крест, то связаны словом чести и должны довести дело до конца, мессир. Весь ваш флот был отлучен от церкви, ваши души больше нуждаются в паломничестве, чем души обычных пилигримов. И если вы намерены пройти этот путь, то, ради всего святого, мессир, просто возьмите нас с собой.

Его слегка трясло, так что я бы все-таки диагностировал экстаз.

— Мы никуда не отправимся, пока нам не заплатят, — заявил Дандоло.

— Мессир! — огорченно произнес Грегор. Он наконец-то перестал глядеть в пустоту, но мог бы этого и не делать, все равно его гневных взглядов не видел тот, на кого они были обращены. — Другие пилигримы не ждут никакой платы за свое паломничество, так почему ее ждете вы? Вам, в конце концов, заплатили за корабли и за год службы на нас. Вы получили всю сумму, которую мы вам обещали. Долги выплачены, дело завершено. Все справедливо. Теперь мы здесь все вместе, как единое целое, вдалеке от дома, объединенные одной и той же клятвой, в одинаково тягостном затруднении. Мы должны держаться вместе и совершить то, что поклялись совершить Богу и Святому отцу, — освободить Святую землю. Там нас ждут богатые трофеи, и вы с лихвой будете вознаграждены за свою добродетель. Почему вы отказываетесь отправиться в поход, сулящий и материальные, и духовные блага? Почему вместо этого вы настойчиво требуете оставаться на месте, где вообще вряд ли что-то получите? Что это за упрямство, мессир?

— Германский невежа! — огрызнулся Дандоло.

Тут Бонифаций вскочил и яростно заорал:

— Грегор, хватит! Попроси прощения у дожа и немедленно уходи!

— Мессир, — произнес епископ Конрад, вставая и примирительно вытягивая руку, — я должен взять слово.

Не помню, чтобы Конрад когда-то выступал, тем более брал чью-то сторону в споре со дня коронации Алексея IV прошлым августом. Совет обещал стать веселеньким; мне не терпелось услышать, какую такую воду собирается лить епископ. Я только молился, чтобы он не выступил в поддержку враждебных действий.

— Еще один набожный германец, — снисходительно бросил дож.

— Доводы Грегора Майнцского, разумны они или нет, — пояснил Конрад, видя, что Бонифаций и Дандоло собираются возразить, — заденут струну в душе каждого воина этой армии, и если вы прогоните его сейчас отсюда, то он сделает так, чтобы все о них узнали. По правде говоря, мессиры, и я надеюсь, что выскажу общее мнение моих собратьев, — многозначительно добавил он, бросив взгляд в сторону других епископов, — его рассуждения верны по своей сути в глазах церкви.

— Церковь не дает деньги на этот поход! — огрызнулся Дандоло.

— А кто давал деньги Христу на его деяния, мессир? — парировал Грегор. — Или святому Павлу? — Он постепенно начинал напоминать прежнего Грегора, одухотворенного сознанием своей правоты, и даже держаться стал как-то прямее.

— Здесь не теологический спор! — заверещал Дандоло, возмущенный тем, что вынужден отвечать на это. — Я несу ответственность за благополучие моих людей.

— Тогда отправляйтесь с нами в Иерусалим, мессир, и вернетесь с богатством! — прокричал в ответ Грегор, внезапно став выше на целый фут. — И спасете души ваших людей!

Если бы только армия могла видеть его и слышать в эту секунду, то воины, все как один, к обеду снялись бы с места и взяли курс на Святую землю. Но…

— Грегор, молчать! — провопил Бонифаций. — Мессир Дандоло, я прошу у вас прощения.

— Случалось мне бывать в переделках и похуже, — с резким смехом сказал Дандоло. — Лишь бы мы согласились, что его не стоит слушать.

Грегор открыл было рот, чтобы что-то сказать, но, перехватив злобный взгляд Бонифация, тяжело опустился на табуретку, которую ему выделили с самого начала. Даже сидя он выглядел гораздо выше, чем в последние несколько недель.

— Разумеется, его следует послушать, — сурово высказался епископ Суассонский. (Святые небеса — уже два прелата оказались на высоте положения. Небывалый случай, по-моему.) — Его преосвященство Конрад прав. Грегор Майнцский выдвинул аргумент, за который проголосуют все оруженосцы и пехотинцы армии. Смею предположить, что и половина рядовых моряков, узнав о своем отлучении от церкви, скорее всего, взялась бы отвезти армию в Сирию…

— Со всеми служителями церкви, — добавил епископ де Труа (третий прелат!).

Удивительное дело: священнослужители, проведя полгода в духовной спячке, разом проснулись и вспомнили, что они, оказывается, совершают паломничество! У Грегора был такой вид, будто тиски, сковавшие его грудь, внезапно ослабли; я сам чувствовал то же самое.

В шатре наступила глубокая, неприятная тишина. Дожу придется уступить. Не терпелось увидеть, как он это сделает, не теряя достоинства. Мне нравилась сила характера этого человека, даже когда я был совершенно с ним не согласен. Он был взбешен, но выжидал, как воспримут заявление церковников остальные бароны, прежде чем сделать свой следующий ход; а бароны, в свою очередь, выжидали, что скажет Бонифаций. Маркиз был расстроен, но понять что-либо по его лицу было невозможно.

Минуту назад он поднялся, чтобы отчитать Грегора, а теперь вновь сел и, сложив пальцы, принялся ими барабанить, с интересом наблюдая за процессом.

— Давайте отложим совет, пока не охладятся головы, — предложил он. — Давайте возьмем несколько дней, чтобы поразмышлять над ситуацией, обдумать альтернативы, погоревать об убийстве нашего союзника и друга. А пока больше не станем высказываться. — Он не смотрел в сторону Грегора, пока это говорил. — Через несколько дней я вновь вас созову. Мы должны помнить, что главное для нас — исполнить клятву. Это перевешивает все остальные соображения. Как только что умело продемонстрировал Грегор Майнцский, если этого мы не сделаем, мы рискуем вызвать внутренний бунт.

Дандоло нахмурился, но не стал возражать. Бароны и епископы потянулись к выходу. Бонифаций жестом велел Грегору задержаться на минуту. Когда они остались одни — относительно, конечно, так как вокруг сновали слуги Бонифация, а в уголке жался некий лютнист, — маркиз наконец взглянул на своего зятя.

— Меня так и тянет отдать приказ выпороть тебя, — объявил Бонифаций сердито, но сдержанно. — Знаю, ты не станешь извиняться, но могу ли я спросить, есть ли в твоей жизни какое-либо смягчающее обстоятельство, которое оправдало бы это непотребство? Вид у тебя ужасающий. Быть может, тебе устроить турнир, чтобы остудить боевой пыл? Или тебе нужна новая женщина, так как иудеи забрали у тебя одну, а вторую твой брат сделал такой непривлекательной? Или, быть может, к тебе пристал какой-нибудь порок, невозможность потворствовать которому могла бы объяснить твое безумие?

— Единственное, чего не хватает в моей жизни, — продвижения к Иерусалиму, мессир, — спокойно ответил Грегор. — Я несколько лет провел, готовясь к паломничеству, и намерен исполнить свои клятвы. — Он повернулся спиной к маркизу и вышел из шатра.

А потом больше двух недель Бонифаций ничего не предпринимал — как и Грегор. Последний сыграл весьма неплохо, когда я выпихнул его на сцену, образно говоря, но по собственной воле он приковал себя к своему алтарю с распятием и ничего, кроме молитв, больше не хотел знать. До лагеря дошли слухи о пышных государственных похоронах, на которых император Алексей V (Бровастый) всенародно демонстрировал, как он убит горем, пав ниц перед гробом императора Алексея IV (Сопляка).

Латиняне, которые уже находили убежище у пилигримов после летнего пожара, а затем после декабрьских беспорядков, потянулись к лагерю в третий раз, опасаясь за свою безопасность в городе, где постоянно возрастала враждебность к чужестранцам. Их, конечно, принимали, но на этот раз не так легко. Грегора Майнцского, золотого рыцаря и их покровителя предыдущие два раза, теперь нигде не было видно. Он сидел в своей хижине, оплакивая злонамеренные действия своих предводителей и уже не надеясь повернуть паломников на правильный курс. Видя, что он настолько увяз в трясине несчастья, что даже пренебрег возможностью сотворить немного добра, когда она, эта возможность, появилась буквально у его дверей, я не на шутку встревожился. Мы с остальными делали все, что могли, чтобы помочь устроиться новым потокам беженцев, но лично мне не хватало умения Грегора собирать большие группы людей, чтобы трудиться на совместное благо.

Провиант из Филеи закончился. Большинство беженцев приносили съестное с собой, но его не хватало, чтобы кормить армию. Отрядам фуражиров приходилось уходить с каждым разом все дальше и дальше, так как они успели опустошить все города и селения в радиусе двух дней пути. Отто оставался одним из вожаков таких отрядов, иногда даже силком тащил с собой своего брата. Их многодневные отлучки очень волновали Лилиану.

Мне по-прежнему не было доступа в Перу. Запертые ворота охранялись мрачными молчаливыми юнцами. Община полностью отгородилась от внешнего мира, и я даже не сумел выяснить, вернулся ли из Влахерны Самуил. Я понимал, что действовать нужно осторожно, и пытался передать весточку Джамиле, чтобы встретилась со мной где-нибудь, пусть даже нам пришлось бы разговаривать сквозь щель в стене, как Пираму и Фисбе. Я целыми днями ждал у ворот ответа на свои записки, но так и не дождался. Иногда меня сопровождал Отто. Понимая, что теперь Джамиля, скорее всего, не пойдет с армией в качестве проводника, когда в марте начнется поход в Святую землю, Отто решил убедить ее вернуться в нашу маленькую компанию хотя бы для того, чтобы побыть повитухой Лилианы. Его эгоизм почти подкупал и почти оправдывал мои собственные эгоистические порывы. Мы пытались хоть что-то вытянуть из охранников, стороживших ворота, пусть всего лишь сплетню, но они оказались такими молчаливыми, что даже на людей не походили. Я знал, Джамиля может о себе позаботиться, но мне казалось, будто она расплатилась своей свободой за воссоединение с общиной, которая приняла ее и тут же посадила под замок.

Приближался март, пилигримам не терпелось убраться из Константинополя. По лагерю поползли разные слухи, и ни один из них не способствовал укреплению духа. Поговаривали, будто с приходом марта армию бросят здесь, на берегу Босфора, а венецианцы сразу уплывут к себе домой. Говорили также, что предводители войска вернутся к первоначальному плану и сначала отправятся морем в Египет за деньгами и припасами, так что паломничество растянется еще на много месяцев, и армии придется еще раз перезимовать на берегу Леванта. По слухам, пилигримы и в этом случае должны будут расплатиться с венецианцами за то, что те отвезли их дальше, но даже если венецианцы не заберут себе всех трофеев, то это сделают бароны. Иногда люди шепотом сообщали друг другу, что, возможно, начнется прямой штурм неприступного святого Константинополя. Это вызывало больше ужаса, чем все другие слухи, вместе взятые.

Провианта становилось все меньше и меньше, рыцари начали с жадностью поглядывать на своих коней, да и ртов теперь приходилось кормить больше, так как поток бывших соотечественников по-прежнему не иссякал. Беженцы отрабатывали свое проживание, помогая собирать и грузить на корабли небольшие булыжники, которым предстояло стать балластом, а также снарядами для катапульт, когда корабли приблизятся к берегам Леванта.

Однако морякам не отдавали распоряжений готовить корабли к отплытию.

Меня тревожило, что такое важное совещание о том, что делать дальше, отложенное Бонифацием как раз в тот момент, когда определялся следующий шаг, так и не было созвано. Я старался ежедневно приглядывать и за Бонифацием, и за Дандоло, но каждый, видимо, выжидал, что первым сделает шаг другой или какая-то внешняя сила подскажет, как поступить. Тогда мне пришлось переключить свое внимание на епископов, которые абсолютно ничем не подкрепляли свою помпезную декларацию праведности. Они часами о чем-то совещались в шатре епископа Суассонского, но меня и близко туда не подпускали. Они ни с кем не говорили, ничего не делали. Тогда, в качестве меры предосторожности, я переключил свою энергию на распространение слухов. Постепенно, благодаря мне и моим помощникам-сплетникам (шлюхам, менестрелям, скучающим слугам), пилигримы узнали, что, еще когда армия находилась в Задаре, Папа категорически запретил нападать на Константинополь. Выходит, это нападение никак не могло быть запланировано заранее. Иначе (как утверждали слухи) священнослужители предприняли бы все возможные меры, чтобы предотвратить его.

А священники неожиданно куда-то все пропали.

— Ты обещал не вмешиваться, — напоминала мне Лилиана, в сотый раз делая вид, что это такая игра между нами. — А сам куда-то влезаешь. Из-за тебя нас всех тут перебьют. Лучше научи меня играть в шахматы или еще во что-нибудь.

Я по-прежнему не мог проникнуть в Перу. Дандоло, Бонифаций и знать (графы, бароны) начали встречаться с глазу на глаз (на этот раз действительно с глазу на глаз, не допуская на свои собрания ни церковников, ни даже туповатых лютнистов), и тогда по лагерю вновь распространились слухи о штурме Константинополя. Понимая, какой опасности они подвергнут тогда свои души, рядовые пилигримы глубоко встревожились, а церковники стали еще невидимее. Все терзались невыносимым чувством ожидания. Слухи о штурме даже проникли сквозь туман раскаяния, окутавший Грегора. Он все продолжал поститься и молиться, так что совсем усох, превратившись в какое-то усталое насекомое, поселившееся в одном из углов хижины.

К началу марта венецианцы ни разу не попытались притвориться, будто готовят корабли к отплытию, а последних латинян вытеснили из города, и наш лагерь раздулся до невероятных размеров. Иудейская община отреагировала на это тем, что насыпала битое стекло на верхний край оградительных стен в качестве дополнительной меры защиты. Официального заявления никто не сделал, но все знали, что будет война — да она, в общем-то, уже шла, ибо каждые несколько дней то отряду фуражиров, то отдаленному караулу приходилось отбиваться от греков. Греческие отряды были малочисленные, плохо вооруженные и не приносили своими действиями существенного вреда. Редко кто из воинов-пилигримов получал ранение, но каждое известие о новом нападении заставляло Лилиану трястись от страха.

Она к этому времени совсем располнела и не любила выходить из хижины, если только в случае крайней необходимости. Внутри она все изменила до неузнаваемости. Я все время протестовал (в основном, чтобы приободрить Грегора), что мы вот-вот отсюда уйдем, на что Лилиана каждый раз храбро улыбалась и отвечала: «Что ж, а до той поры пусть у нас здесь будет мило» — и продолжала вышивать коврики и развешивать их вместо занавесок по окнам, которых у нас не было. Я уважал ее за это — она была единственная среди нас, занятая хоть чем-то, а не одними только мыслями о надвигавшейся битве. Отто, как ни смешно, громче всех высказывался против штурма, пытаясь распустить слухи, будто армия в самом скором времени снимется с места и благополучно прибудет на место назначения еще до срока Лилианы. Но он, в отличие от Грегора, никогда не был в чести ни у баронов, ни у рядовых, так что только зря тратил силы. Он пытался поговорить с баронами, но ему как простому воину так и не удалось добиться у них аудиенции. Отто пытался заменить брата на учебном поле, но его всякий раз останавливали рыцари Бонифация и угрозами заставляли умолкнуть, если только он начинал споры о том, что следует делать армии.

Я говорю об армии, а не о «нас», потому что не знал тогда, как мне быть, если каким-то чудом они вдруг действительно поставят паруса и возьмут курс на Египет. То, что Джамиля поедет вместе с пилигримами в качестве проводника в обмен на защиту Перы со стороны Бонифация, было теперь маловероятно. Но, как фантазировал Отто, возможно, она все равно отправится с нами в качестве повитухи Лилианы. Наверняка она не рада теперешней своей жизни. Но я никак не мог пробиться к ней, чтобы спросить об этом, хотя по-прежнему не оставлял своих ежедневных попыток.

Отто не меньше меня хотел, чтобы она поехала с нами. Он был доведен до такого отчаяния и преисполнен такой решимости убедить Джамилю остаться у нас, что иногда отправлялся в Перу без меня и пытался договориться с охранниками через ворота, после того как я получал свою ежедневную порцию отказа. Я знал, что успеха ему не добиться, но, когда бы он ни предпринимал очередную попытку, я с нетерпением ждал его возвращения — вдруг все-таки он приведет с собой Джамилю. Каждый раз я ловил себя на радостном предчувствии, а потом корил за такую глупость, пока в конце концов не оставил всякую надежду. Это повторялось изо дня в день, делая нашу жизнь в маленькой хижине какой-то уютной.

Поэтому однажды, вскоре после обеда, я был поражен, услышав голос Джамили, доносившийся из-за хижин: она шла и отвечала на какие-то вопросы Отто.

Она возвращалась ко мне.

Я распахнул дверь столь стремительно, что чуть не сорвал ее с кожаных петель.