Мы втроем плелись почти целую милю по лагерю. Песок под ногами был мягкий, совсем как пудра. В этот месяц часто шли дожди, но последние два-три дня выдались сухие. Запах костров вызывал в моем животе громкое урчание. Я почти не ел несколько дней, готовясь к величайшему (а теперь, оглядываясь на прошлое, смехотворному) событию, поэтому едва переставлял ноги от слабости. Смесь языков и диалектов превратила лагерь в Вавилонскую башню, хотя к этому времени большинство из них слилось в некий французский говор, на котором умели объясняться почти все. Очень похожие друг на друга по ритму и интонациям французский, окситанский, гасконский, пьемонтский, провансальский были мне знакомы. Но также попадались и языки, которых я пока не знал, а кроме того, венецианский диалект и, временами, официальный — латинский. Тихий низкий гул разговоров прерывался громкими голосами, звонкими, как колокольчик, или басовитыми, подающими команды.

Я ни на что не обращал внимания, но знал, что происходит: проведя несколько месяцев на песчаном острове, изнывающем от летней жары, вся армия пилигримов-христиан готовилась отправиться морем к Святой земле. В лагере закипела жизнь, все радовались, что наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Завтра палатки разберут и сложат в трюмы кораблей, поджидающих в лагуне, а на следующее утро, если будет попутный ветер, они все отправятся в плавание, чтобы исполнить волю Божью. У меня почему-то возникло неприятное подозрение, что мне суждено быть среди них. Ни о чем другом я больше думать не мог, скованный ужасом от того, что выжил. Туман в голове до сих пор не рассеялся, словно меня пробудили от глубокого сна, и я, окончательно не проснувшись, ничего другого не хотел, кроме как вновь погрузиться в дремоту, теперь уже навсегда.

Одно обстоятельство все-таки не осталось мною незамеченным: пока мы шли, десятки воинов, а может, даже и сотни узнавали моего поработителя, приветствовали его, кланялись или салютовали. В ответ он кивал и улыбался, и маленькая щербинка меж двух передних зубов вовсе его не портила, а даже, наоборот, делала еще привлекательнее. Рыцарь не скупился на добрые слова и, видимо, знал по именам чуть ли не половину войска.

Наконец мы достигли той части лагеря, где в роскошных, хотя и не украшенных шатрах обитали выходцы из Германской империи — во всяком случае, я так решил, когда мне в уши ударил гортанный незнакомый язык. Здесь моего поработителя приветствовали с таким почтением, словно он был барон. Рыцарь величественным жестом откинул полог шатра и на том же самом ломбардском диалекте итальянского (чтобы я мог его понять) приказал оруженосцу привязать меня веревкой за одну руку к центральному шесту.

Шатер был просторный. По обеим сторонам центральные окна оставили не зашторенными, отчего создавалось впечатление открытого пространства. Еще один молодой блондин (прилично одетый) и какая-то красотка (в плотно облегающем льняном одеянии) суетились в рассеянном свете, складывая вещи и распихивая их по сундукам и котомкам. Тут же находился и слуга постарше. Все они испуганно замерли при нашем появлении.

— Отто, Лилиана, Ричард, — назвал их по именам мой поработитель. — А ты?

— Смотрятся они хуже меня, — огрызнулся я, хотя это было вовсе не так. — Ты что, коллекционируешь образцы человеческого убожества? — Я показал на Лилиану. — Взглянешь разок на такую — поневоле прибегнешь к воздержанию.

На самом деле она была умопомрачительно привлекательной, особенно для того, кто стремился покинуть этот мир. Один только рот мог породить фантазий на целую неделю.

Юноша по имени Отто посмотрел на меня презрительно. Если судить беспристрастно, он был симпатичнее моего поработителя, но ему не хватало той легкости в общении и той вальяжности, которыми обладал его рыцарь.

— О даме нельзя так отзываться, — заметил он.

Я изобразил, будто ушам своим не верю.

— Что-что? — Я мотнул в ее сторону головой. — Меня не проведешь, это шлюха.

Юнец схватился за кинжал, но Лилиана миролюбиво сказала:

— Мессир, я ведь и вправду шлюха.

— Он не смеет так тебя называть, — вскипел Отто, — если не хочет, чтобы ему перерезали горло.

Юноша вытянул кинжал из ножен с намерением доказать, что не шутит. С виду доброе, острое оружие. Тем более мне по-прежнему хотелось умереть.

— Она шлюха, — повторил я еще раз. — Скорее всего, больная и уж точно отвратительная.

Юный Отто в бешенстве рванулся ко мне. Я развернулся, подставив ему грудь, но тут нападавшего остановил рыцарь, который так шлепнул по его запястью, что кинжал упал на землю и зазвенел.

— Не смей его трогать! — приказал рыцарь и вытолкал удивленного Отто из шатра, выкинув вслед за ним кинжал, прежде чем я успел до него дотянуться. — Лилиана и вы, Ричарды, оставьте нас. — И он добавил что-то на германском.

Оставшись вдвоем, мы с рыцарем посмотрели друг на друга. На мне было одеяние слуги, и, вероятно, поэтому он ожидал от меня соответствующего поведения. А я взял единственную складную табуретку, что стояла у выхода, выволок ее на середину почти пустого шатра, разложил и плюхнулся сверху, раскинув в стороны ноги, словно марионетка без кукловода. Теперь ему было не на что присесть, так как все сундуки громоздились один поверх другого. Было видно, что он недоволен. Хорошо. Если его разозлить побольше, то появится шанс, что он передумает и все-таки расправится со мной. Но прежний пыл безумства во мне поугас, и план довести рыцаря до белого каления уже казался чересчур утомительным.

Передо мной стоял высокий крупный мужчина лет двадцати с хвостиком, симпатичный, хотя его лицо свидетельствовало скорее о добром нраве, чем о знатном происхождении. Наверняка в рыцари он был посвящен недавно и если только не участвовал в каких-нибудь приграничных стычках, то, вероятно, впервые собирался на войну.

— У тебя какой-то странный выговор, — заметил он, стоя на пороге и сложив ручищи на широкой груди. — Ты на каком языке говоришь?

— На многих.

— Вчера вечером с той стороны, где живут лагерем шлюхи, доносилась музыка. Это ты играл?

Вот уже во второй раз он упоминал о моей причастности к музыке. Я пожал плечами.

— Понятия не имею, меня ты слышал или нет. Откуда мне знать, что ты там слышал?

— Надо тебя покормить, — объявил он, внезапно сменив тактику.

Рывком отведя полог, он протянул руку, и я увидел, как оруженосец передал ему буханку хлеба. Рука с хлебом поднялась над головой. Я ничего не мог с собой поделать, так и приклеился к буханке глазами.

— Белый хлеб, — сказал рыцарь, держа его высоко. — Королевская еда. Буханка целиком твоя.

— Какова ее цена?

Я облизнул сухим языком растрескавшиеся губы, проклиная все на свете: был бы мертв, меня бы уже не беспокоили ни жажда, ни голод.

— Назови мне свой язык.

— Ты что, не слышишь? Я говорю на твоем проклятом пьемонтском.

— Это вовсе это не мой проклятый пьемонтский, — возразил он. — Мой родной язык — германский, а еще я знаю французский.

— Тогда перейдем на французский, — сказал я, мгновенно на него переключаясь. — Для уха гораздо неприятнее, раз у нас с тобой такой неприятный разговор.

— Так каков твой язык?

Я открыл рот, высунул язык и подвигал им.

Рыцарь пожал плечами.

— Ладно, не говори. Все равно твой язык, наверное, неблагозвучный. — Он откусил от буханки и удовлетворенно помычал, захрустев корочкой. — Вкуснятина!

— Нет, благозвучный! — возмутился я. — И как ты можешь заявлять такое, когда все эти ваши злосчастные европейские языки бьют по ушам, словно камни!

— Европейские? — улыбнулся он. — В таком случае ты, должно быть, из Англии.

— Из Британии, — быстро поправил я, вскочив с табурета.

Нужно было с этим покончить. Нужно было покончить со мной.

— Из какого города?

— Города? — фыркнул я. — Это страна. Не хочу даже называть ее на твоем языке.

— Вероятно, ты просто не можешь назвать ее на моем языке, — терпеливо произнес рыцарь и задумался. — Так значит, ты один из уроженцев острова, бритт?

Я долго ломал голову, как бы так ответить, чтобы заставить его меня прикончить, но ничего не придумал.

— Britannicus Gentes, — пояснил я с усталым вздохом, не справившись с аппетитом, и протянул руку. — Хочу получить за это хлеба.

Он отломил большой кусок и швырнул мне, как швыряют сырое мясо пойманному волку. Я поймал хлеб, отвернулся и, сев на табуретку, запихнул кусок в рот. Попробовал было жевать, но тут же расстроенно замер.

— Пересохло во рту? — поинтересовался он и протянул мне бурдюк, который до этого висел на колышке у входа.

Я поднялся, сделал несколько шагов, неловко зажал бурдюк связанными руками и выпил почти все за один присест, после чего с наглой ухмылкой швырнул пустую шкуру ему под ноги.

Но рыцарь всего лишь пожал плечами и подобрал шкуру.

— Вот и хорошо. Нам все равно нужно было опустошить бурдюк, чтобы упаковать его. Итак, подведем итог: ты бритт и почему-то считаешь важным держать это в секрете. — Он шагнул на середину шатра, передвинул табуретку поближе к выходу и уселся. Я, не проронив ни слова, опустился на земляной пол. — Как тебя звать? — строго спросил он. — Хочу разговаривать с тобой, как полагается христианину.

— А-а, так ты один из этих? За последний месяц уже третий. Эпидемия, что ли? Буду молиться, что ко мне это не пристанет. Все христиане, которых я встречал за последнее время, оказывались настоящими ублюдками.

— Так ты распростишься с жизнью скорее, чем при покушении на маркиза, — предостерег он. — Можешь оскорблять сколько угодно меня, но мою мать оставь в покое.

— Никакое это не оскорбление. Я сказал просто по-дружески, так как почти уверен, что сам принадлежу к этой братии. Знаешь, прошло три года, а я все никак не могу привыкнуть к отвратительному вкусу пшеничного хлеба.

Повисла долгая пауза. Рыцарь явно не собирался меня убивать. Он ждал от меня объяснений, а давать их я был не намерен. И конечно же, ни за что не назвал бы ему своего имени, с которым расстался, когда ушел из дома.

— Меня зовут Грегор Майнцский, — наконец объявил он, вероятно, чтобы показать хороший пример.

Я с удивлением смотрел на него несколько секунд, а потом разразился злобным хохотом. Рыцарь слегка удивился, но продолжил:

— Я рыцарь и землевладелец в Священной Римской империи…

— Знаю, кто ты! — чуть ли не проорал я. — Ведь пою песни о тебе!

Пытаясь освоить европейский репертуар, я выучил умопомрачительное количество песен о великих героях-рыцарях и пел об их идеальных душах, идеальных семьях, идеальных дамах сердца и идеальных подвигах. Чтобы не сойти с ума, я придумал несколько пародий на эти популярные баллады и сейчас, поддавшись порыву, процитировал несколько строк про силача-геркулеса, что сидел передо мной:

Ну вот тут он не выдержит и точно разрежет меня на полоски.

Рыцарь, однако, лишь дернул плечом.

— И дальше этого неприличия твое воображение не идет? В свое время я слышал кое-что и похуже.

И он запел с легким германским акцентом на тот же мотив, хотя размер строки укладывался не совсем хорошо:

Все это он пропел мягким приятным баритоном, причем вполне серьезно и в то же время с долей юмора, чем ввел меня в замешательство.

— Само собой, приведенные факты не совсем соответствуют истине, — продолжал он, словно я мог подумать иначе. — В действительности я имею честь — вот уже целых две недели — состоять в браке с Маргаритой, побочной дочерью маркиза Бонифация Монферрата, предводителя этого похода, того самого человека, которого ты только что притворно хотел убить. Но довольно, мы уделили моей особе неоправданно много внимания. Теперь твоя очередь. Кто ты такой?

— Злодей. На моих руках кровь, хотя ты так любезно меня пощадил. — Прочтя непонимание во взгляде Грегора, я продолжил осипшим голосом: — Мне нужно еще хлеба, а то совсем сил не осталось, раз уж я пока живой.

Грегор швырнул мне всю буханку, и я начал откусывать от нее, не разламывая на куски.

— Объясни, почему ты считаешь себя злодеем.

— В двух словах не расскажешь, чтобы удовлетворить твой праздный интерес, — ответил я, не переставая жевать.

Он начал терять терпение.

— Ты кого-то убил?

— А все эти баллады о тебе правдивы? — поинтересовался я. — Ты действительно воплощение рыцарства и набожности?

— Сейчас разговор о тебе.

— Почему ты не хочешь ответить? Быть может, у тебя есть что скрывать?

— Нет, — сказал он. — Зато у тебя есть, и ты сейчас мне расскажешь, что именно.

— Ради всего святого, я ведь заслужил право выслушать хотя бы слухи. Расскажи мне что-нибудь. Произведи на меня впечатление. Заинтригуй. Унизь. Но только не наводи на меня скуку. Если ты настаиваешь, чтобы я жил, то пусть моя жизнь будет того стоить. Ты можешь мне потрафить хотя бы в такой мелочи. Начни с рассказа о том, к чему все это бряцание оружием. — (Разумеется, я это уже знал.)

Грегору не понравилась моя болтовня, более того, его возмутило, что какой-то плебей смеет разговаривать с ним таким образом.

«Отлично, — подумал я, — если продолжать в том же духе, то, возможно, ты хотя бы выкинешь меня пинком из шатра».

Но вместо этого он почтительным жестом указал на столбик возле полога, где на колышке висел маленький деревянный диск с восковым отпечатком, изображавшим простенький щит с оленьими рогами и рукой, держащей кинжал.

— Это печать предводителя нашего войска, маркиза Бонифация.

— Твоего тестя, — уточнил я с насмешливым почтением.

— Да, хотя по закону это не совсем так, ведь я женился на его внебрачной дочери, — без раздражения уточнил Грегор. — Мы дорожим друг другом, я когда-то служил оруженосцем при его дворе. Печать дает мне свободный доступ к нему. А знаешь, его трубадур Рамбальд иногда называет его в песнях и балладах «англе», то есть «англичанин», — возможно, из-за этого ты и запутался. Как бы там ни было, он великий человек и возглавляет беспримерное паломничество.

— Беспримерное? Разве до сих пор никто ни разу не отправлялся в Иерусалим покарать неверных? Могу поклясться, что за последнее столетие или около того прошли по крайней мере три большие кампании…

— Я имел в виду другое, — сказал он. — Ты вот о чем подумай: Бонифаций родом из Монферрата, что в Пьемонте, к западу отсюда. Но войско в основном составляют французы и фламандцы, а еще есть выходцы из Германской империи вроде меня, и все мы сейчас служим вместе с венецианцами…

— И видимо, ваш предводитель — тайный англичанин, вот в чем проблема.

— Да ты послушай, о чем я толкую, — увещевал меня Грегор и вдруг заговорил как церковник: — Мое сердце принадлежит отцам Израиля…

— Так это иудейское паломничество?

Он бросил на меня недовольный взгляд.

— Этот человек — а ведь он даже не помазанник Божий, не король! — объединяет различные народы под единым знаменем — знаменем Святого отца. И все на благо христианства.

Рыцарь говорил так, словно я мог стать лучше от того, что пойму и оценю задачу Бонифация.

— Должно быть, он амбициозный придурок.

Рыцарь покачал головой и сделал еще одну попытку.

— Они пришли к нему, преклонили колени и умоляли возглавить их войско! Он не думал ни о какой личной выгоде. Просто ответил на чаяния христиан и исполнил свой долг воина Христа.

— Судя по всему, у него неплохой трубадур, если подобная история передается из уст в уста. Хотя зачем мало-мальски стоящему трубадуру называть своего хозяина англичанином и считать это комплиментом?

Грегор сердито фыркнул.

— Я только зря трачу с тобой время. Немедленно отвечай, кто ты такой, иначе передам тебя тому… — он запнулся, — тому, кто добьется результатов.

Многообещающее предложение. Я хоть и крепкий, но мелковатого сложения и вряд ли выдержу пытки. Лучше бы со мной покончили разом. Впрочем, выбирать не приходилось, поэтому я промолчал.

Грегор раздраженно шагнул к пологу шатра и остановился, освещенный заходящим солнцем. Его тень падала на меня. Потом он вышел, обратился к кому-то, кого я не увидел, и что-то долго втолковывал ему на германском. На прощание он послал мне предостерегающий взгляд, в котором я прочел одно лишь дружелюбие, словно он знал, что добьется своего, потому что намерения у него добрые. Потом Грегор ушел, и я вновь приготовился встретиться с Создателем.