В последующие дни, а потом и недели на борту «Венеры» царило равновесие. Я был рад тому, что Лилиана и принцесса Джамиля, между которыми только и было общего, что принадлежность к женскому полу, легко поладили — не как близкие подруги, а как давние знакомые, не вызывающие друг у друга раздражения. Этому немало способствовала необходимость терпеть тесноту, но, по крайней мере, они могли спать, свернувшись калачиком. Мне же за целую неделю не удалось поспать ни одной ночи. Содержанки быстро смекнули, что устроены на корабле хуже обычных шлюх, и после короткой визгливой стычки две касты распутных дамочек поменялись местами. Я был рад этому, предпочитая спать на палубе. Большую часть жизни мне пришлось провести в чертогах маленького сырого замка, поэтому корабельный трюм не наводил на меня ужаса, но мне нравилось видеть звезды. Я научился читать по ним под руководством Вульфстана и теперь развлекался, узнавая созвездия из незнакомого края.

Самое сложное было привыкнуть к человеческой речи. Вокруг звучало столько языков и диалектов, столько ритмов и тональностей, что я пристрастился слушать музыку языка и не пытался понять, о чем говорят, особенно если учесть, что был равнодушен ко всему происходящему. Мой родной язык — самый красивый на земле. Венецианский диалект тоже напевный, и у германского тоже есть интересные звуки, но только мой язык может похвастаться и тем и другим качеством. Французский или хотя бы то наречие, которое, к сожалению, вошло здесь в обиход, ничем примечательным не отличается.

Принцесса со мной почти не разговаривала — не из холодности, а просто потому, что место было неподходящее, да и болтливостью она не отличалась. Но Джамиля стала тенью Лилианы, молчаливой и полной достоинства. Она не чуралась принимать участие в каждодневных делах на корабле, поразительно хорошо разбиралась в медицине и травах, ее немалые способности к языкам помогали улаживать конфликты, которые неизменно возникают, когда сталкиваются различные культуры. Если некоторые женщины и моряки и знали, кем она была на самом деле, то они помалкивали. Если ей и досаждало тесное окружение шлюх, то она ни разу даже виду не подала. Каждый вечер, когда корабли становились на якорь, принцесса скрывалась под бочкой. В среде, где большинство женщин пытались добиться мужского внимания, никто ее не замечал и не тревожил. И все же каждую ночь я по нескольку раз бегал по трапу вверх-вниз, желая убедиться, что с ней все в порядке.

На палубе от меня требовали музыки, и приходилось играть, пока простолюдинки развлекали своих клиентов («Календу мая» я отказывался играть больше трех раз за ночь). За эту услугу, по молчаливому соглашению, мне предоставлялось чуть больше места для сна и чуть больше еды, а кроме того, я мог беспрепятственно пользоваться расположением женщин.

К этому последнему преимуществу я оставался равнодушен. Иногда наблюдал за Лилианой в бесстрастной ностальгии, вспоминая, как мое тело реагировало на ее близость в палатке на Сан-Николо, но теперь она мне казалась всего лишь частью общего хаоса. И, видя каждое утро, как она измотана, мне трудно было вообразить нечто, хотя бы отдаленно эротическое. Отто являлся к ней на корабль каждую ночь. Обычно кому-нибудь из Ричардусов удавалось переправиться на «Венеру» для свидания с ней, причем младшенький был настолько неискушен в плотском грехе, что его свидание длилось не дольше чиха. Потом Отто, почти неизменно, требовал свою долю внимания, прежде чем вернуться к себе на корабль. Грегор тоже приезжал на «Венеру», но не каждую ночь, а если Лилиана жаловалась на усталость, то он платил какой-нибудь шлюхе. Меня подкупало, с каким виноватым видом прелюбодействовал Грегор. Сам святой Павел одобрил бы его поведение.

Дни растягивались в недели, и самым злейшим врагом для всех стала скука. Моряки хотели, чтобы все сидели в трюме, пока они управляют кораблем, но мы бунтовали и находили разные способы подышать воздухом — и все равно скука расцветала пышным цветом. Пассажиры «Венеры» не только спали, совокуплялись и питались (посменно, возле кормы, уминая бобовую похлебку, в отличие от матросов, употреблявших солонину). Большинство из них играли в детские игры, рассказывали друг другу истории, гадали по руке, бились об заклад на что угодно. Кто-то пытался научиться игре на новых музыкальных инструментах (чтобы исполнять «Календу мая»), и все немало времени тратили на уход за собственной персоной: давили паразитов, штопали разорванную одежду, сидели с надеждой в плетеных корзинах для дефекации и глотали самые отвратительные из всех существующих слабительные. Как только матросы убедились, что я ловко управляюсь с оснасткой, особенно с выбленками, они позволили мне, к моей радости, исполнять небольшие акробатические трюки. Я даже удостоился призывных взглядов всех шлюх, однако принцесса Джамиля лишь по-матерински посмотрела на меня, и я прочел в ее глазах страдание. По крайней мере, это был способ убить время.

Ежедневно — хотя от скуки это не спасало — проводили мессу, устраиваясь на палубе лицом к востоку. Из опасения, что подверженные морской болезни могут срыгнуть тело и кровь Христову (тем самым породив интересный теологический вопрос), проводилась особая, «сухая», месса, во время которой прихожане ничего не глотали, кроме слов священника. Еще одним развлечением, гораздо менее приятным, было сидение в трюме во время бурь или когда нас прогоняли с палубы для усмирения. Случалось это не часто, но в открытом море даже обычный туман — не то явление, на котором хотелось бы задерживать внимание, ибо моряки в такой момент становятся еще более суеверными. К тому же нас всегда охватывал невысказанный страх, что в тумане собьемся с пути. Мы все ходили в сырой одежде, с липкими телами. Некоторые дамочки с поэтическими наклонностями сравнивали это состояние прохладной липкости с определенными анатомическими частями мертвой шлюхи.

Иногда епископ, посещавший наш корабль под любым предлогом, затевал со мной беседу. Вскоре он пришел к выводу, что я препротивный, но безвредный чудак. Гораздо забавнее были неизменные попытки его преосвященства побеседовать с принцессой. Они неоднократно затевали споры, после которых у епископа был озадаченный вид, а у принцессы — самодовольный. Однажды Конрад уговаривал ее обратиться в другую веру, недоумевая и горюя по поводу того, что так мало сарацинов пошли на такой шаг. Принцесса сказала ему, что в этом нет ничего удивительного, и вина здесь целиком лежит на неких христианах, называющих себя рыцарями Храма или тамплиерами.

Эти рыцари правили той частью Святой земли, где обитала таинственная, наводящая страх секта ассасинов, которые решили обратиться в христианство. Ассасины как христиане в буквальном смысле послужили бы толчком для распространения христианства по одной простой причине: каждый член секты был готов отдать свою жизнь ради истребления врагов, мешавших осуществлению их новых целей. Если бы ассасины на самом деле стали христианами, продолжала объяснять Джамиля, ислам быстро потерял бы свою силу. Христианство стало бы доминирующей верой на всей Святой земле. Но в этом случае, продолжала она объяснять, они перестали бы платить тамплиерам налоги, которые те взимали с неверных. Вот в этом-то и была загвоздка. Тамплиеры не были готовы отказаться от мзды: деньги ассасинов были им нужны больше, чем спасение их душ, и даже больше, чем их воинская доблесть. Поэтому, когда ассасины приехали на крещение, тамплиеры напали на них и не прекращали бойню, пока те не согласились оставаться и впредь неверными. После этого рыцари по-прежнему продолжали истреблять ассасинов, теперь уже потому, что они неверные.

В другой раз Джамиля внесла поправки в рассказ Конрада о распятии, утверждая, будто каждый мусульманин знает, как все было на самом деле. Иисус только сделал вид, что его распяли, ибо Господь слишком любил своего единственного сына, чтобы подвергнуть его пытке. И если христианам это не известно, значит, они абсолютно не разбираются в собственной религии. Конрад возражал — дескать, нет, Иисус был распят без всяких оговорок, на что принцесса преспокойненько процитировала ему Деяния Иоанна, то место, где Иисус заявляет, что распят был только его призрак, а не он сам.

— А если Христос не был распят в действительности, тогда, простите, непонятно, в чем смысл вашей веры, — сделала она сочувственный вывод, и это стало концом беседы.

Лично мне показалось, что она прошла по воде, как по суше.

Через месяц я свыкся с мыслью, что по-прежнему жив и, скорее всего, поживу еще немного. Случилось это однажды утром, самым обычным утром. Впервые за несколько лет я проснулся и не ощутил приступа боли. Я не был счастлив оттого, что проснулся, но просто воспринял реальность. Я все еще не мог думать, что будет со мной после того, как верну принцессу Джамилю в Египет, зато дело перестало быть «предсмертным», превратившись в «очередное». Если честно, душа теперь меньше терзалась.

В тот день я начал обращать внимание на происходящее вокруг. И тем самым совершил ошибку, потому что еще до наступления ночи оказался вовлеченным во вселенскую неразбериху.