Глава восьмая
Какой человек в здравом уме может выдержать политику и войну без спасительного смеха? И вот мы рисовали Алкивиада среди спартанцев, рыдающим по своему парфюмеру и повару; а тем временем он жил на берегах холодного Эврота, открытый всякой непогоде, по лаконским обычаям ел простую пищу, спал на твердом и говорил кратко. Рассказывают, через месяц те немногие, кто видел его, не могли поверить, что он не рожден спартанцем. Думаю, Ксенофонт не ошибался, когда рассказывал, как он однажды пустил в ход зубы в палестре. Но произошло это еще до нашего с ним рождения, так что мы не улавливали главного в этой истории: а главное было не в том, что он слаб или труслив, а в том, что ради победы не остановится ни перед чем.
Это именно он подсказал спартанцам, что временная передача нами кораблей аргивянам является нарушением перемирия. Тогда они, в свою очередь, поступили так же: на время передали сиракузцам стратега. Он отправился без войска, на рыбацкой лодке, в сопровождении одних илотов, переносивших его вещи и щит, потому Никий посмотрел на него сквозь пальцы и позволил проплыть.
Какое-то время после этого известия мы не получали новостей. Ксенофонт, когда кто-нибудь спрашивал об отце, отвечал, что с тем все хорошо, – его воспитали на спартанский лад, и он не любил много говорить о своих чувствах. Но все же он был куда более приятным собеседником, чем любой спартанец, и мы по-прежнему оставались добрыми друзьями. Сейчас он учился у Горгия, и его можно было видеть среди прочих юношей хорошего рода, которые серьезно слушали своего наставника и беседовали, не перебивая друг друга. Он не заговаривал о моей учебе – так как знал, что я не мог бы платить Горгию, в этом я уверен. Он прекратил смеяться над Сократом, но с сожалением отзывался о большинстве его друзей, которые, как я прекрасно понимал, не были бы приняты в доме Грилла. Он сам сказал мне об этом однажды, когда мы с ним охотились в Гиметтских горах. Мы убили зверя, свернули сети и устроились позавтракать на высоком каменистом плоскогорье, усевшись на камень, который сверкал росой, нанесенной с травы. Под нами раскинулся Город, золотой от солнца; за островом Эгина, на другой стороне залива, видны были синие холмы Арголиды, а за ними вдали поднимались высокие горы Лакедемона. Собаки, которым мы отдали объедки, зализывали свои царапины и ловили блох. В такие моменты разговор идет легко, и он спросил меня – без всякого недоброжелательства, – как я могу проводить время среди таких людей.
– Например, Еврипид . Правда ли, что он показывает Сократу все свои пьесы, прежде чем отправить их для постановки?
Я сказал, что слышал об этом.
– Но как же тогда может пропускать Сократ такую непочтительность к богам?
– Дай определения своим терминам, – отозвался я. – Что есть почтительность к богам? Допустим, Еврипид думает, что некоторые старые сказки непочтительны к богам?
– Как только ты начнешь решать для себя, во что верить относительно богов, а во что не верить, где же ты окажешься? А кроме того, он принижает женщин, изображает их дешевыми.
– Вовсе нет, просто он лепит их из плоти и крови. Я бы подумал, что тебе такое понравится.
Я сказал так, потому что в последнее время он начал проявлять интерес к женщинам.
Он свистом подозвал собак и принялся выбирать репьи из шерсти, а они толкались, стараясь пролезть к нему поближе. Это были касторские гончие, рыжие с белой мордой; клички их, помнится, были Психея и Авгон. Выискивая колючки в ушах у суки, он продолжил разговор:
– Конечно, Алексий, человек должен быть предан своему учителю. Но послушать, как ты отзываешься о Сократе, то можно подумать, что он – твой любовник. Впрочем, если это так, не сердись на мои слова.
Я видел, что он совершенно серьезен и хочет лишь услышать о моих чувствах, если его предположение соответствует действительности. Как я начинал понимать, любовь такого рода была для него неизведанной землей. Могу добавить, что, насколько мне известно, он никогда не принимал ухаживаний поклонников. Ему всегда не терпелось стать взрослым мужем, и, может быть, он боялся, что захочет как можно дольше сохранить юность такое стремление и в самом деле характерно для пассивных любовников. Тут его не мог поколебать даже пример Спарты. Я иногда задавал себе вопрос, не отсутствует ли у него вообще способность любить мужей, но его не спрашивал – он был мне друг, и я не хотел обижать его такими разговорами.
Для ясности я лучше упомяну здесь кое-что, касающееся меня самого: я начал привлекать определенное внимание в Городе. Теперь, появляясь в палестре, я безошибочно осознавал общую паузу; начинались передвижения и всякие глупости, одни соперники пытались протолкаться вперед, а другие назад. Нет ничего более докучливого и смешного, чем слушать мужа, вступившего в позднюю половину жизни, когда он распространяется о подобных своих успехах в юности – как будто с тех пор так и не совершил ничего иного, достойного упоминания. Они обычно возводят себе в заслугу, что вызывали восхищенное поклонение не только у сотни людей, что-то понимающих, но и у троих-четверых, которые задавали моду. Этого совершенно достаточно, чтобы вдохновить поэта-другого, чтобы заставить разрисовщиков ваз украсить свои произведения надписями вроде "ПРЕКРАСНЫЙ АЛЕКСИЙ" и всякое такое прочее.
Но юноша не очень рисковал, что у него голова пойдет кругом, если пребывал в компании Сократа, который любил повторять в шутку, что сам был когда-то рабом красоты – вот так отважный муж будет смеяться после битвы и говорить, что остался на своей позиции только потому, что некуда было сбежать. В его присутствии никому не позволялось делать из нас дураков непомерными восхвалениями. Таких людей он отводил в сторонку и говорил: "Разве ты не видишь, что поешь песнь триумфа, еще не одержав победы? Более того, ты спугиваешь добычу, и ее будет труднее поймать, любой охотник знает, что так делать нельзя". Но не это одно мешало мне возгордиться.
Однажды я появился довольно поздно, когда Сократ уже вел беседу в колоннаде; юный Тегей говорил:
– Но, Сократ, я не думаю, что мы согласимся со словами, сказанными Лисием только что. Ты возражал, Лисий… Но где же он? Еще миг назад он был здесь…
Уже какое-то время меня озадачивало, что я теперь никогда не вижу Лисия в обществе Сократа. Мне показалось, что поскольку он не из тех людей, что вызывают нелюбовь в компании, у него должны быть какие-то свои причины держаться поодаль. Слова Тегея запали мне в голову, и позднее я спросил у него, часто ли появляется здесь Лисий.
– О да, – отвечал он, – примерно так же часто, как ты. Ты, должно быть, чисто случайно не сталкиваешься с ним.
Довольно скоро после этого разговора я узнал, что Сократ пошел в сады Академии. Я направил свой путь туда и увидел его сидящим под священной оливой у статуи легендарного героя Академа. Уходящий вниз склон был тогда открытым, так что глазам представал далекий вид. Я сразу заметил Лисия и почувствовал, как можно почувствовать издали, что и он увидел меня. Тут моя тропинка свернула, огибая олеандры, а когда я снова вышел на открытое место, он уже исчез.
Одно дело, когда человек уходит из палестры, полной его друзей, и совсем другое, когда единственное новое лицо – твое собственное. Я был вынужден идти дальше, поскольку все они видели меня; но в тот день я не блеснул в диспуте. Возвращаясь домой, я спрашивал себя: "Что случилось? Совсем недавно Лисий ничуть не стеснялся заговорить со мной на глазах всех воинов у Анакейона. Отчего же я сделался для него столь отталкивающим? Возможно, кто-то очернил меня". Предположение это было вполне естественно, потому что у меня завелись враги, в том числе такие, кого я и в глаза не видел, – а я бы с радостью вернул им друзей, если они их потеряли из-за меня. "Но нет, он не из тех, кого трогают сплетни, это я сам чем-то обидел его. Я не следил за своими манерами, как должно, я позволил увлечь себя лестью тех, кто не стоит внимания, и потому люди, судящие здраво, избегают меня с отвращением". Когда в следующий раз я увидел, что Лисий пришел раньше меня, я удалился сам, не заботясь, увидит он или нет. Я полагал, что по крайней мере знаю достаточно, дабы старшие не должны были направлять меня на правильный путь.
Несколькими днями позже наступил праздник Зевса Олимпийца, когда устраивают верховые скачки с факелами. Я пошел вместе с Ксенофонтом, которого мне без особенных трудов удалось уговорить уйти пораньше с музыкального состязания, так что мы заняли хорошие места, явившись даже раньше торговцев фигами и жонглеров. Гипподром был украшен гирляндами из дубовых веток и цветов; у линии начала скачек пылали две больших чаши, а третья – у поворотного столба. Вечер был ясный, легкий ветерок раздувал пламя, но не гасил. Поднялась луна, большая и неяркая, словно золотой щит. У чаш с огнем начали собираться команды. Обнаженные мужи на высоких конях пробуждали мысль о кентаврах, собирающихся на охоту. Предводители команд были готовы; я услышал голос, успокаивающий лошадь, и увидел Лисия, остановившегося у линии, – левой рукой он крепко держал уздечку, правой поднимал к небу факел. Прозвучал трубный сигнал, копыта ударили о землю, пламя факела отклонилось в воздухе назад, и подбадривающие крики понеслись вслед за ним, словно дым. Когда всадники обогнули поворот, Лисий был первым; заканчивая свой круг, он вытянулся вперед, чтобы скорее передать факел, и пламя стремительно неслось из его руки. Я хорошо видел, как он улыбался своему товарищу и подбадривал его. Ксенофонт сказал после, что команда Лисия выиграла, поскольку лучше обучила своих лошадей принимать с места. Я ответил, что несомненно все дело именно в этом.
Потом с Сицилии пришел корабль за припасами и доставил второе письмо от моего отца. Мать позвала меня прочитать его; там говорилось:
"Предыдущее письмо я отправил вам с самосским кораблем, его должен был доставить помощник кормчего. Когда это письмо дойдет до вас, ребенок уже должен будет родиться. Если это мальчик, назови его Архагором, как мы договорились. Моему сыну Алексию, который будет читать тебе это, мои благословения. Пусть он не пренебрегает упражнениями, ни верховой ездой, а кроме того, пусть найдет хорошего наставника по владению оружием; я рекомендую Демея из Мантинеи и даю разрешение на оплату уроков. По моему разумению, война окончится не так скоро, как того ожидает Город".
После этого я записался к наставнику для обучения искусству конного и пешего боя с оружием. Демей за отдельную плату давал в пользование броню для упражнений; отец не прислал мне указания купить себе доспехи, а это был слишком большой расход, чтобы решиться на него без отцовского разрешения. Но пока я стану эфебом, придет уже пора собирать урожай следующего года. В скором времени тяжелые упражнения налили силой мои плечи, а также икры и бедра, которые были уже украшены Поясом Бегуна. Примерно в ту же пору меня начал преследовать в палестре некий муж, причем так дерзко, что я увидел в этом оскорбление и не стал разговаривать с ним. Однако он перехватил меня, когда я очищался стригилем, и тут выяснилось, что это не поклонник, а скульптор, которому нужна модель. Чувствуя себя неловко за свою невежливость, я позволил ему сделать несколько набросков, несмотря на докучливость людей, собравшихся вокруг поглазеть. Но когда он начал назойливо зазывать меня к себе в мастерскую, я вынужден был отказаться за недостатком времени. Я теперь каждый день упражнялся со своим наставником по бегу, поскольку близились Панафинеи, а это был Великий Год, когда Афине преподносят новый пеплос и проводят Игры.
Трижды за свою жизнь я видел священную процессию – в четыре, восемь и двенадцать лет: колесницу-лодку Богини, девственниц, держащих расправленный пеплос так, чтобы видно было шитье, быков для жертвоприношения – с вызолоченными рогами и увитых гирляндами, девушек со священными корзинами, эфебов, выбранных за красоту, и победителей Игр. Дважды я стоял на улице среди потной толпы деревенского люда, чтобы увидеть, как проезжает отец вместе с другими всадниками – в плаще с пурпурной каймой, извлеченном из сундука с ароматными травами, с миртовым венком на голове, на лошади, вычищенной до такого блеска, что она сверкает, будто бронзовая. А в этом году он не ехал по улицам. И я не смотрел. Потому что я выиграл в длинном беге среди юношей и шел вместе с победителями.
Более ясно, чем сам забег, я помню, как стоял на исходном камне, касаясь линий кончиками больших пальцев ног, опасаясь сорваться слишком рано и быть снятым за нарушение или же слишком задержаться и проиграть. Стоял страшный зной; много дней уже Гелиос испепелял поля, а дождя не было. Пыль на дорожке обжигала ноги; она забивала гортань и ноздри, покрывала язык и выжигала легкие; на последнем круге мне казалось, что я вдыхаю ножи, что в глотке камень, ноги свинцовые и вообще я едва ползу. В ушах у меня гремело – от криков и шума крови; я слышал свое рыдающее дыхание, но чем дальше я тащился, тем меньше становился шум, – оказывается, это я слышал того, кто пришел за мной, а он все отставал. Я пересек линию раньше, чем осознал это, – но вдруг люди кинулись обнимать меня, они смеялись, снимая у меня со лба повязку против пота, вытирая лицо и повязывая на руку выше локтя и на бедро ленты победителя.
Я чувствовал, как меня хватают, передавая из рук в руки, перед глазами все плыло, тело, покрытое толстым слоем пыли, словно кипело изнутри; я задыхался под напором множества людей, сердце разбухло и стучало, словно барабан; я вытянул руки, чувствуя, что должен вздохнуть, иначе умру. Судья кричал: "Расступитесь, расступитесь, дайте отроку вздохнуть!" Наконец толпа чуть поредела и появился мой двоюродный дед Стримон, произнося подобающие случаю слова. Дыхание мое чуть успокоилось и, оглядевшись вокруг, я увидел людей, которые обычно толпились возле меня каждый день в палестре, снова те же самые лица. Пока глаза у меня были затуманены и все эти руки обнимали меня, я воображал сам не знаю что: будто какое-то счастье летит на меня, как ночная бабочка на огонь… Но лица были те же самые.
Итак, я услышал свое имя, произнесенное глашатаем, и был увенчан в Храме Девы венком из оливковых ветвей; мне казалось, как бывает с человеком в такой момент, что теперь я принадлежу не себе, а Городу и его богам, что я одет золотом. Снаружи добела раскаленное солнце сжигало Верхний город, слепило, отражаясь от камня, но в Храме было прохладно; мы стояли, выстроившись, а вокруг пели Гимн победителей. Впереди меня Автолик, который снова выиграл в панкратионе среди мужей, стоял словно мраморный, спокойно и скромно. Наконец все окончилось, я спустился из Храма по ступеням и увидел, как приветствует Автолика его отец Ликон, смеясь и обнимая. Домой я шел с дедом Стримоном, неся в руках подаренный мне лекиф масла, на одной стороне которого был изображен забег, а на другой – Богиня. Священное масло я отдал матери, потому что на рынке такого не купить. Она радовалась моей победе и приготовила в мою честь отличный ужин: сырный пирог с тунцом. Вот после этого я сказал себе, что счастлив, и отправился спать.
