Когда обезображенный болезнью, растерявший всю свою знаменитую красоту Сулла вернулся с Востока во второй раз, он был назначен диктатором Рима. (Он сам это организовал, только предпочитал об этом молчать.)

Несколько рыночных интервалов он вроде бы ничего не делал. Но от некоторых внимательных глаз не укрылось, что по городу расхаживает сердитый маленький старичок, закутанный в плащ. Его видели и у Квиринальских ворот, и у Капенских, и у цирка Фламиния, и у Агера. Это был Сулла, который бродил по узким аллеям и широким улицам, чтобы понять, в чем нуждается Рим, разоренный двадцатью годами внешних и внутренних войн.

Теперь диктатором Рима был Цезарь. Более молодой и все еще статный, он тоже ходил по городу, по узким аллеям и широким улицам, от Квиринальских ворот до Капенских, от цирка Фламиния до Агера. Чтобы понять, в чем нуждается Рим, разоренный пятьюдесятью пятью годами внешних и внутренних войн.

Оба диктатора в детстве и юности жили в худших районах города, видели бедность, преступления, пороки, грубую несправедливость и (что не вполне в характере римлян) веселое принятие своей судьбы. Но в отличие от Суллы, однажды отринувшего все и вся, чтобы полностью погрузиться в мир плоти, Цезарь знал, что никогда не оставит работу. Работа была нужна ему, чтобы жить. Ибо свою жизненную энергию он черпал в безостановочном напряжении интеллекта. Плоть же его вела себя спокойно и не требовала постоянного ублажения, как плоть Суллы.

Анонимность ему тоже не требовалась. Цезарь всюду ходил не таясь. С удовольствием останавливался и выслушивал каждого — от прежних дружков, что теперь ведали общественными нужниками, до шестерок из клана Декумиев, снимавшего денежки с лавок, ларьков и лотков. Он разговаривал с греками-вольноотпущенниками, с матерями, вечно таскающими повсюду детей, с евреями, с римскими гражданами четвертого и пятого классов, с неимущими, с педагогами, кондитерами, пекарями, мясниками, аптекарями, астрологами, с домовладельцами и простыми жильцами. А также с изготовителями восковых масок-портретов, скульпторами, художниками, врачами, ремесленниками, среди которых были и женщины, что не считалось в Риме чем-то из ряда вон выходящим. Простым римлянкам не возбранялось лепить горшки, плотничать, врачевать и заниматься любым другим посильным трудом. Где-то работать или торговать было заказано только женщинам высшего класса.

Цезарь тоже был домовладельцем — владел инсулой Аврелии. Теперь ею управлял старший сын Бургунда, Гай Юлий Арверн. Наполовину германец, наполовину галльский арверн (свободнорожденный), он получил замечательное образование под патронажем матери Цезаря, которая разбиралась в математических и бухгалтерских тонкостях даже лучше, чем Красс или Брут. Поэтому Цезарь долго беседовал и с Арверном.

Эта беседа весьма удовлетворила его. Как удивительно, подумал он. Бургунд и Кардикса, в прошлом раб и рабыня абсолютно дикарских кровей, родили семерых сыновей, стопроцентных римлян! Те, возможно, имели какую-то дополнительную поддержку от хозяев, которые дали им вольную, а после зачислили в сельские трибы, чтобы их голоса засчитывались на выборах. Хорошее воспитание и обучение вызвали у них желание получить свой нынешний статус. Но и помимо всего этого они стали бы римлянами. Римлянами до мозга костей!

И если это сработало, то почему бы не взять неимущих римлян, слишком бедных, чтобы принадлежать к одному из пяти классов, посадить их на корабли, отвезти и поселить в иноземных местах? Доставить Рим в провинции, заменить греческий язык латынью, сделав ее lingua mundi. Гай Марий пробовал претворить нечто подобное в жизнь, но эти попытки противоречили mos maiorum, рушили исключительность положения римлян. Правда, это было шестьдесят лет назад, а теперь все изменилось. Мозг Мария впоследствии пострадал, и он сошел с ума. Но ум Цезаря с годами становился только острее, и к тому же он был диктатором. Не было никого, кто мог перечить ему, особенно теперь, когда boni больше не представляли силы в политике.

Первое и самое важное, что надо сделать, — уладить вопрос с долгами. А уже потом посетить старых друзей — собрать сенат. Через четыре дня после приезда в Рим Цезарь созвал Трибутное собрание, где могли присутствовать и патриции, и плебеи. Колодец комиций, ярусами спускавшийся к Нижнему Форуму, сейчас был снесен. Там по велению Цезаря строилось новое здание для заседаний сената. Поэтому собрание проходило в храме Кастора и Поллукса.

Обычный голос Цезаря был низким, но речи он произносил на высоких тонах, и голос его легко доходил до всех собравшихся. Луций Цезарь, стоявший с Ватией Исавриком, Лепидом, Гиртием, Филиппом, Луцием Пизоном, Ватинием, Фуфием Каленом, Поллионом и остальными сторонниками Цезаря в передних рядах, в который раз поразился способности своего кузена овладевать вниманием людских скоплений. Он всегда умел управляться с массами. Годы на это умение не влияли. Автократия идет ему, думал Луций. Он сознает свою власть, но не упивается ею, не увлекается, не пытается проверять, как далеко ему можно зайти.

Тоном, не допускающим возражений, Цезарь объявил, что никакого всеобщего списания долгов не будет.

— Как может Цезарь списать долги? — спросил он, простирая к согражданам руки. — Во мне вы видите самого большого должника в Риме! Да, я занял у казны огромную сумму! И ее надо вернуть! Вернуть с надбавкой, которая мной установлена по всем займам. Десять простых процентов от суммы — вот максимальный рост, который могут требовать с должника кредиторы. И тут я не потерплю никаких уловок! Теперь подумайте! Если я не верну деньги, которые занял, чем мы тогда будем оплачивать пособие зерном? Где тогда достать денег на ремонт Форума? На финансирование римских легионов? На строительство дорог, мостов, акведуков? На оплату государственных рабов? На строительство зернохранилищ? На финансирование игр? На строительство нового водохранилища у Эсквилина?

Толпа внимательно слушала, без разочарования и без гнева, какие могли бы ее охватить, начни он речь по-другому.

— Спишите долги — и Цезарю не надо будет возвращать Риму ни одного сестерция! Он сможет сесть, положить ноги на стол и облегченно вздохнуть. И ему не надо будет ронять слезы при мысли о пустой казне. Он ничего не должен Риму, его долг списан вместе со всеми другими долгами. Скажите-ка мне, допустимо ли это? Нет, нет и нет! Об этом смешно даже думать! Цезарь — честный человек, считающий, что долги надо платить, и любой честный человек вместе с ним должен сказать «нет» всеобщему аннулированию полученных в прошлом кредитов.

«О, очень умно!» — подумал Луций, получая огромное удовольствие.

А Цезарь шел дальше. Конечно, говорил он, следует ввести определенные меры, которые облегчат решение проблемы. И они будут введены обязательно. Он понимает, какие трудные сейчас времена. Римским домовладельцам снизят годовую ренту на две тысячи сестерциев, италийским домовладельцам — на шестьсот. Потом он объявит о других мерах, но может заверить, что погашение самых больших долгов будет проведено на условиях, выгодных как для должников, так и для кредиторов. Однако пока надо потерпеть, потому что новые правила должны быть справедливыми и объективными, а на выработку таких правил потребуется какое-то время.

Затем он объявил о новой фискальной политике, которая, опять же, не вступит в действие прямо с утра. Почему? Потому что следует провернуть уйму бумажной работы! А суть новой политики заключается в том, что государство будет занимать деньги у частных лиц, у фирм, у городов и районов Италии, да, собственно, и всей Римской империи. Цари-клиенты тоже не откажутся стать кредиторами Рима под десять простых процентов. Государство, говорил Цезарь, уже не может жить на налоги, которые оно сейчас собирает с перевозки товаров через границу, с хозяев, освободивших раба, с провинций, с военных трофеев. Но у нас нет подоходного налога, нет подушного налога, нет налога на собственность и на частные банки, так откуда взять деньги? Ответ Цезаря прост: государство будет их занимать. Занимать, а не множить налоги. Таким образом, даже бедняки смогут стать кредиторами Рима! Что послужит залогом? Да тот же Рим! Самое величайшее государство на свете, неспособное обанкротиться ни сейчас, ни в грядущем!

Однако, предупредил он, для мужчин, имеющих страсть к дорогим украшениям на одежде, и томных дам, разъезжающих в паланкинах, отделанных тирским пурпуром и океанским жемчугом, скоро наступят черные дни. Еще один налог все-таки будет введен! Без солидного взноса в казну больше никаких экстравагантно-пышных банкетов, никакого пурпура и дорогущего лазерпиция, чтобы избавиться от симптомов обжорства!

В заключение он сказал, что в глаза ему бросилось огромное количество собственности, принадлежащей лицам, высланным из Рима и лишенным гражданства за преступления против государства. Эта собственность будет выставлена на аукцион, а выручка пойдет в казну, которая уже немного пополнилась благодаря пяти тысячам талантов золота, подаренным египетской царицей Клеопатрой, и двум тысячам талантов золота от киммерийского царя Асандера.

— Никаких проскрипций не будет! — крикнул он. — Никто не извлечет пользы из бед тех несчастных, что аннулировали свое право называться римскими гражданами! Я не стану освобождать рабов за донос! Я даже не стану давать за это награду! Я уже знаю все, что должен знать. Всадники-предприниматели — вот источник благополучия Рима, и именно их я призываю оказать стране помощь для скорейшего исцеления нанесенных ей ужасных ран. — Он вскинул вверх руки. — Да здравствует сенат и народ Рима! Да здравствует Рим!

Великолепная речь. Простая, понятная, без каких-либо риторических ухищрений. И это сработало. Тысячи римлян ушли с чувством, что Рим теперь под надежной защитой того, кто искренне хочет ему помочь, не проливая еще большей крови. В конце концов, Цезаря не было в Риме, когда на Форуме случилась резня. Если бы он был здесь, ничего не произошло бы. Ибо в речи его, помимо всего прочего, прозвучало и извинение за эту бойню. Все причастные к ней будут наказаны — так он сказал.

— Он скользкий, как угорь, — скаля зубы, сказал Гай Кассий своей теще.

— Дорогой мой Кассий, у него больше ума в безымянном пальце, чем в головах всей знати Рима, — ответила Сервилия. — Ты весьма упрочишь свое положение, даже если вынесешь из общения с ним только это. Сколько у тебя наличных?

Он удивился вопросу.

— Около двухсот талантов.

— Ты трогал приданое Тертуллы?

— Нет, конечно! Ее деньги — это ее деньги, — возмущенно ответил он.

— Многим мужьям это соображение не мешает.

— Мне мешает!

— Хорошо. Я подскажу ей, как их реализовать.

— Что ты задумала, Сервилия?

— Ты, конечно, уже догадался. Часть лучшей в государстве недвижимости скоро пойдет с молотка. Особняки в Риме, в сельской местности, виллы на побережье, латифундии, может быть, пара рыбоводческих предприятий. Я хочу купить кое-что и тебе советую сделать то же самое, — ласково сказала она. — Хотя я и верю, что ни сам Цезарь, ни его приближенные не извлекут из этого пользы, тем не менее аукционы пройдут по схеме Суллы. Нужны только деньги. Сначала продадут куски пожирней примерно за то, чего они стоят. После продажи полудюжины таких «кусков» цены станут падать, да так, что заурядные лоты пойдут почти даром. И тогда я начну их скупать.

Кассий вскочил, его лицо пошло пятнами.

— Сервилия, как ты можешь? Ты думаешь, что я способен нажиться на несчастье людей, с которыми я общался, сражался бок о бок, чьи идеалы разделял? О боги! Да я скорее умру!

— Ерунда! — спокойно возразила она. — Сядь! Этика, без сомнения, великолепная вещь, но абстрактная, а нам надо опираться на факты. Кто-то обязательно наживется. Так почему же не мы? Если тебя что-то царапает, купи землю Катона и скажи себе, что ты будешь лучше заботиться о ней, чем пиявки Цезаря или Антония. Разве лучше, если какой-нибудь Котила, или Фонтей, или Попликола захватит в Лукании его замечательные поместья?

— Это софистика, — пробормотал он, успокаиваясь.

— Это лишь здравый смысл.

Вошел ее управляющий, поклонился.

— Госпожа, пришел Цезарь, диктатор, он хочет видеть тебя.

— Введи его, Эпафродит.

Кассий снова поднялся.

— Ну, тогда я ухожу.

Не успела она и слова сказать, как он выскользнул в боковую дверь, ведущую к кухне.

— Мой дорогой Цезарь! — воскликнула Сервилия, подставляя губы для поцелуя.

Он ограничился целомудренным чмоком и сел напротив, с грустью оглядывая ее.

Будучи старше его, она уже приближалась к шестидесяти, и годы стали сказываться, впрочем, мало что меняя в ее красоте, темной, ночной — от внешнего антуража до сердца. Правда, теперь две широкие полосы чисто-белого цвета рассекали массу черных, как сажа, волос, что придавало ей странно-озлобленный вид, как нельзя лучше отвечавший ее внутренней сути. Ни дать ни взять отравительница-карга, однако это зло хорошо декорировали осанка и все еще привлекательный облик. Конечно, талия несколько оплыла, но красивые некогда груди были умело приподняты тугой бинтовкой. Ей бы еще чуть пополнеть, чтобы ликвидировать едва заметную дряблость щек, а в остальном все в порядке. Острый подбородок, маленький, полный, загадочный рот. Тот же нос — слишком короткий по римским канонам и на конце закругленный. Недостаток, который прощался ей за рот и глаза, огромные даже под тяжелыми веками, черные, как безлунная ночь, суровые и очень умные. Кожа белая, руки тонкие, изящные, с длинными пальцами и ухоженными ногтями.

— Как ты? — спросил он.

— Буду счастливее, когда Брут вернется домой.

— Зная Брута, я думаю, он хорошо проводит время на Самосе с Сервием Сульпицием. Я, видишь ли, обещал ему жреческий сан, так что сейчас он учится у признанного авторитета.

— Какой же он дурак! — проворчала она. — Это ты признанный авторитет, Цезарь. Но конечно, у тебя он учиться не хочет.

— А с чего бы ему хотеть этого? Отняв Юлию, я разбил ему сердце.

— Мой сын, — убежденно проговорила Сервилия, — малодушный трус. Даже если привязать к его спине палку от метлы, он не выпрямится. — Она закусила нижнюю губу мелкими белыми зубками и искоса посмотрела на Цезаря. — Думаю, его прыщи не претерпели перемен к лучшему?

— Нет.

— Как и он сам, судя по твоему тону.

— Ты недооцениваешь его, дорогая. В Бруте спрятаны и кот, и хорек… и даже лиса.

Она раздраженно замахала руками.

— О, давай не будем о нем! — И очень ласково поинтересовалась: — Так каков же Египет?

— Весьма впечатляет.

— А его царица?

— По красоте, Сервилия, она не может сравниться с тобой. Она тощая, маленькая, некрасивая. — Его лицо осветила улыбка, он прикрыл глаза. — Но… ее голос — чистая музыка, глаза как у львицы, она потрясающе образованна, интеллект далеко выше среднего. Она говорит на восьми языках. Теперь на девяти — я обучил ее латыни. Amo, amas, amat.

— Просто образец совершенства!

— Скоро ты в этом убедишься. Она будет в Риме, когда я покончу с провинцией Африка. У нас с ней есть сын.

— Да, я слышала. Твой наследник?

— Не говори ерунды, Сервилия. Его зовут Птолемей Цезарь, и он будет фараоном Египта. Неплохая судьба для неримлянина.

— Действительно. Так кто же будет твоим наследником? Ты надеешься на Кальпурнию?

— Нет.

— Ее отец, кстати, совсем недавно снова женился.

— Да? Я еще не успел повидаться с Пизоном.

— Твой наследник — Марк Антоний? — продолжала допытываться она.

— На данный момент никакого наследника у меня нет. Но… надо подумать о завещании. — В глазах его что-то блеснуло. — Как поживает Понтий Аквила?

— Все еще мой любовник.

— Как мило. — Он поднялся, поцеловал ей руку. — Не печалься о своем сыне. Он еще может тебя удивить.

«Итак, возобновилось еще одно из старых знакомств. Значит, Пизон снова женился? Интересно. Кальпурния мне ничего не сказала. Такая же тихая, мирная. Мне нравится спать с ней, но детей у нас с ней не будет. Сколько я еще проживу? Сколько ни проживу, ребенка мне уже не вырастить, если Катбад прав».

Все дни были заполнены разговорами с плутократами, банкирами, с хранителем казны Марком Куспием, с кассирами легионов, с крупными домовладельцами и т. д. и т. п. А по ночам — бумаги, мерное щелканье счетов из слоновой кости. Где взять время на дружеские визиты? Теперь, когда Марк Антоний вернул серебро, казна значительно пополнилась, даже с учетом двух лет войны. Но Цезарь знал, что сделать надо еще очень многое и что одна из проблем будет стоить огромных денег. Их надо уплатить за тысячи и тысячи югеров хорошей земли, чтобы раздать ее отслужившим свое ветеранам тридцати легионов. Это ой как немало, а дни, когда такие участки отбирались у мятежных италийских городов и городишек, канули в прошлое. Дело еще осложнялось тем, что все ветераны были родом из Италии или Италийской Галлии и каждому полагался надел в десять югеров в тех местах, где они родились.

Гай Марий, который первым стал набирать в легионы неимущих, мечтал после службы селить их в провинциях, тем самым распространяя повсюду римский стиль жизни и латинский язык. Он даже начал осуществлять эту мечту — на острове Керкина, соседствовавшем с провинцией Африка. Отец Цезаря, главный агент в этом деле, постоянно там пропадал. Но все кончилось ничем. После сумасшествия Мария весь сенат воспротивился его программе. Так что, если ничего не изменится, земля будет куплена в Италии и Италийской Галлии — самая дорогая в мире земля.

В конце октября он все же выкроил вечер на званый обед в триклинии Общественного дома, свободно вмещавшем девять просторных лож и выходившем с одной стороны на широкую колоннаду вокруг сада перистиля. Поскольку день был солнечным, теплым, Цезарь велел открыть двери. Здесь, в этой трапезной, на фоне изысканных фресок, изображавших сражение у озера Регилл, Помпей Великий впервые увидел Юлию и влюбился в нее. Как радовалась Аврелия! Какой был триумф!

Но и сегодня в триклинии собрались далеко не последние римляне. Гай Матий со своей супругой Присциллой, Луций Кальпурний Пизон со своей новой женой, тоже Рутилией, но другой. Публий Ватиний также счел возможным прийти со своей обожаемой половиной Помпеей Суллой, хотя та некогда была замужем за хозяином дома. Луций Цезарь, как вдовец, был один. Его сын находился в провинции Африка под началом у Метелла Сципиона. Цезарь — республиканец, единственный из гнезда. Ватия Исаврик пришел с женой, старшей дочкой Сервилии Юнией. Луций Марций Филипп прибыл с небольшой армией, которую составляли его вторая жена Атия (племянница Цезаря), ее дочь от Гая Октавия, Октавия-младшая, и ее сын Гай Октавий-младший. А еще собственная дочь Филиппа, Марция (жена Катона, но близкая подруга Кальпурнии), и его старший сын, домосед Луций. Отсутствовали (но были приглашены) Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид.

Меню было тщательно продумано, ибо Филипп слыл известным эпикурейцем, а Гай Матий, наоборот, любил простую еду. На первое подали креветок, устриц и крабов с рыбоводческих ферм Байи в изысканных соусах, а также в естественном и в слегка поджаренном виде. Гарниром к ним служили салат-латук, огурцы и сельдерей. Все щедро сдобрено маслом и полито уксусом. Копченый пресноводный угорь соседствовал с окунем в рыбном соусе и обвалянными в пряностях яйцами. Тут же лежал свежий хлеб с хрустящей корочкой, к нему было подано очищенное оливковое масло, в которое все желающие окунали ломти. Вторым эшелоном шло разнообразное мясо — от хрустящей, аппетитно потрескавшейся свиной ноги до всех разновидностей домашней птицы и поросят, запеченных в овечьем молоке, где их томили часами. Были тут и нежные свиные сосиски, слегка обжаренные и покрытые разбавленным тимьяновым медом, и тушеная баранина, ароматизированная душицей и луком, и ягненок, зажаренный в глине. Десерт составляли медовые пряники, сладкие пирожные с измельченным изюмом, выдержанным в приправленном специями крепленом вине. Плюс сладкие омлеты, свежие фрукты, клубника, привезенная из Альбы Фуценции, и персики из Кампании, где у Цезаря был свой сад. Плюс твердый и мягкий сыры, компот из слив и орехи. Плюс вина из лучшего фалернского винограда, красного и белого, а также вода из родника богини Ютурны.

Цезарю все это было не нужно. Он с удовольствием поел хлеба с маслом, немного сельдерея и густой ореховой каши, сваренной с куском бекона.

— Я не могу по-другому. Я солдат, — засмеялся он, вдруг помолодев и расслабившись.

— Ты все еще пьешь уксус с горячей водой по утрам? — спросил Пизон.

— Пью, если нет лимонов.

— А что ты сейчас пьешь? — опять спросил Пизон.

— Фруктовый сок. В качестве нового целебного средства. Со мной из Египта приехал жрец-врач. Это его идея, и она мне понравилась.

— Тебе больше понравилось бы это фалернское, — сказал Филипп, смакуя вино.

— Нет, я по-прежнему ничего в нем не понимаю.

Ложа мужчин образовывали букву U, низкие столики вокруг позволяли гостям легко дотянуться до желаемой снеди. При чашах с жидкими или липкими яствами имелись ложки, а более твердые деликатесы были разделены на порции, легко помещавшиеся во рту. Желавший сполоснуть руки просто оборачивался, и внимательный слуга тут же подавал ему полотенце и миску с водой. Тоги сняли: в них есть неудобно. Туфли сброшены, ноги омыты — ничто не мешает облокотиться на валик.

К противоположной стороне столиков были приставлены стулья. По современным веяниям считалось особенным шиком позволять и женщинам возлежать на приемах, но в Общественном доме царили традиции, так что все дамы по старинке сидели. Если и было введено что-то новое, то оно заключалось в произвольном выборе мест на пиру. Гостям предоставили право рассаживаться как угодно, но с двумя исключениями. Своего кузена Луция Цезарь посадил на locus consularis — по правую руку от себя, а между ним и собой поместил своего внучатого племянника Гая Октавия. Его благосклонность к мальчику была замечена всеми, некоторые удивленно подняли брови, но…

Желание выделить молодого Гая Октавия появилось спонтанно, когда Цезарь с удивлением увидел среди гостей юношу, очень корректно и ненавязчиво державшегося в тени, в отличие от своего отчима. Тот, откровенно радуясь, что его пригласили, шумно приветствовал всех. А, вот и еще один не похожий на других! Конечно, Цезарь хорошо помнил Октавия. Два с половиной года назад он разговаривал с ним, когда останавливался на вилле Филиппа в Мизенах.

Сколько же ему теперь лет? Шестнадцать, наверное, хотя на нем все еще детская тога с пурпурной каймой и детский медальон-булла на обруче вокруг шеи. Да, ему определенно шестнадцать, потому что Октавий-старший обрел наследника в год консульства Цицерона. Он весьма шумно отмечал это радостное событие в самый разгар растущего подозрения о намерении Катилины устроить государственный переворот, в конце сентября, когда сенат ждал новостей из мятежной Этрурии, а непокорный Катилина все еще отрицал свою вину. Хорошо! Видимо, мать и отчим молодого Октавия решили отметить его совершеннолетие в декабре, в праздник Ювенты, богини юности, когда многие римские юноши получают toga virilis, простую белую тогу римского гражданина. Некоторые богатые и влиятельные родители, впрочем, разрешают своим сыновьям приурочивать этот обряд ко дню их рождения, но молодому Гаю Октавию не разрешили. Его не балуют. Хорошо!

Он поразительно красив, так и тянет назвать его двуполым. Густые, слегка вьющиеся, блестящие золотистые волосы. Чуть длинноватые, чтобы скрыть уши — единственный его изъян. Они не очень большие, но оттопыриваются, как ручки кувшина. Умна та мать, что не развивает тщеславия в сыне. Мальчик не держится как красавчик. Чистая смуглая кожа, хороший рот, твердый подбородок, чуть длинноватый нос, плавно приподнятый на конце, высокие скулы, овальное лицо, темные брови, ресницы и замечательные глаза, широко расставленные, очень большие и светло-серые, без примеси зелени. Немного таинственные, но не такие, как у Суллы или Цезаря. Не холодят и не беспокоят. Скорее омывают теплом. «И при этом, — думал Цезарь, анализируя эти глаза, — они ничего не выдают. Осторожные глаза. Кто сказал мне это в Мизенах? Или я сам так определил?»

Было видно, что высоким Октавий не станет, но и низкорослым его никто не сочтет. Худощав, но икры сильные. Хорошо! Значит, родители не дают ему засиживаться. Но грудная клетка невелика, что делает его узкоплечим. Кожа под поразительными глазами голубая от утомления.

«Где я видел этот взгляд раньше? Я знаю, я видел, но это было давно. Хапд-эфане. Я должен спросить у Хапд-эфане.

О, эти волосы! Просто копна. Полное облысение не грозит человеку с третьим именем Цезарь, что значит „кудрявый“. Отец его был таким. Мы с ним дружили. Встретились при осаде Митилен, позже объединились с Филиппом против мелкой блохи, какой тогда был Бибул. Мне пришлось по душе, когда Октавий женился на моей племяннице. Старинный латинский род, очень, кстати, богатый. Но Октавий умер преждевременно, и Филипп занял в жизни Атии его место. Интересно, что теперь сталось с младшими военными трибунами, служившими под началом Лукулла? Взять хоть Филиппа. Кто мог бы подумать, что он сделается таким, как сейчас?»

— Что ты задумал, Гай? — прошептал Луций, когда Цезарь усаживал юношу.

Ему не ответили. Цезарь был слишком занят: он следил, чтобы Атия, устраивавшаяся напротив, уселась удобнее, потом переключил внимание на Кальпурнию. Как бы та не ошиблась и не поместила Марцию слишком близко к Пизону! Тот уже хмурил густые черные брови. Неужели эта отличная трапеза будет подпорчена? Соседство с женой Катона не очень приятный нюанс! Пара манипуляций со стульями — и Марция сидит рядом с Атией, Кальпурния тоже. А Пизон уже хмурит брови на Присциллу, супругу Матия, красивую идиотку Помпею Суллу и свою собственную Рутилию. У этой восемнадцатилетней Рутилии, заметил Цезарь, довольно кислый видок. Вся их семья такова. Рыжеватые волосы, веснушчатая кожа, зубы выдаются вперед. Живот округлился. В конце концов, должен же Пизон получить сына!

— Когда ты думаешь ехать в Африку? — спросил Ватиний.

— Как только соберу достаточно кораблей.

— Я буду легатом в этой кампании?

— Нет, Ватиний, — ответил Цезарь, сделав гримасу рыбе и протягивая руку за хлебом. — Ты останешься консулом в Риме.

Разговоры затихли. Глаза всех присутствующих устремились к Цезарю, потом к Публию Ватинию, который сидел, словно аршин проглотив и потеряв дар речи.

Он был клиентом Цезаря, этот тщедушный человек со слабыми ногами и большой шишкой на лбу, которая помешала ему когда-то стать авгуром. Его остроумие, веселое расположение духа и высокий уровень интеллекта привлекали к нему всех, кто входил с ним в контакт на Форуме, в сенате, в судах. К тому же, несмотря на физические недостатки, Ватиний доказал, что он не только способный политик, но и отважный солдат. Посланный, чтобы помочь Габинию при осаде Салоны в Иллирии, он со своим легатом Квинтом Корнифицием не только взял город, но пошел дальше и сокрушил все иллирийские племена, не дав им соединиться с Буребистой и племенами бассейна Данубия, что явилось бы для Рима и Цезаря куда большей неприятностью, чем Фарнак.

— Консульство непродолжительное, Ватиний, — продолжал Цезарь. — Только двухмесячное, до конца года. При других обстоятельствах я бы на это не пошел, но есть причины, почему мне нужны два действующих консула уже в этом году.

— Цезарь, я был бы счастлив стать консулом и на два рыночных интервала, — наконец проговорил Ватиний. — Будут выборы? Или ты сам назначишь меня? С кем еще, кстати?

— С Квинтом Фуфием Каленом, — сказал Цезарь. — О да, выборы будут. Вовсе не желая огорчить некоторых сенаторов, я все же надеюсь одержать верх.

— Эти выборы пройдут в стиле Суллы или ты разрешить баллотироваться и другим? — спросил Пизон, мрачнея.

— Да пусть хоть пол-Рима баллотируется, Пизон. Я… э-э-э… назову, кого я хочу, а решать будут центурии.

Никто не прокомментировал это заявление. При нынешней ситуации и после недавней замечательной речи всадники восемнадцати старших центурий будут счастливы выбрать даже марокканскую обезьяну, если Цезарь ее назовет.

— Почему тебе так необходимо иметь действующих консулов в конце года, когда ты сам здесь присутствуешь, Цезарь? — спросил Ватия Исаврик.

Цезарь предпочел сменить тему.

— Гай Матий, можно тебя попросить кое о чем? — спросил он.

— О чем угодно, Гай, ты же знаешь, — ответил Матий, человек спокойный и неамбициозный.

Благодаря старой дружбе с Цезарем дела его процветали. Чего же еще можно было желать?

— Я знаю, что агент царицы Клеопатры Аммоний приходил к тебе и получил землю у Яникула для возведения там дворца рядом с моим садом. Не можешь ли ты заняться устройством и ее сада? Я уверен, что потом царица подарит свой дворец Риму.

Матий очень хорошо понимал, что она так и поступит. Недвижимость была записана на имя Цезаря, как он приказал.

— Я рад буду помочь, Цезарь.

— Царица так же красива, как Фульвия? — спросила Помпея Сулла, твердо знавшая, что сама она краше вдовы Куриона стократ.

— Нет, — ответил Цезарь тоном, не располагающим к дальнейшим вопросам, и повернулся к Филиппу. — Твой младший сын хорошо себя проявил.

— Я рад, что он понравился тебе, Цезарь.

— Следующие год-два я намерен управлять Киликией как частью провинции Азия. Если ты не возражаешь, Филипп, я хотел бы оставить его в Тарсе. Пропретором, замещающим губернатора.

— Отлично! — просиял Филипп.

Цезарь взглянул на старшего сына Филиппа, которому было уже за тридцать. Очень красивый и, по слухам, такой же одаренный, как Квинт, он никогда не покидал Рима, упуская свои возможности, хотя и не был эпикурейцем в противоположность отцу. Причина столь странного поведения открылась вдруг Цезарю и даже в какой-то мере шокировала его. Луций не отрывал от своей мачехи голодного взгляда, исполненного беззаветной любви. Но взгляд этот оставался незамеченным, ибо любовь была также и безответной. Атия сидела спокойно, время от времени улыбаясь своему мужу, как улыбаются женщины, когда они абсолютно довольны замужеством. Хм. Подводные течения в семье Филиппа. С Атии Цезарь перевел взгляд на Октавия-младшего, который не проронил пока что ни слова. Не из застенчивости, а скорее из сознания своего статуса. Он смотрел на своего сводного брата с пониманием, но без сочувствия или одобрения, — ситуация явно не нравилась ему.

— Кто будет управлять провинцией Азия и Киликией? — многозначительно спросил Пизон.

Он очень хотел эту работу, и во многих отношениях он хороший человек, но…

— Ватия, ты согласен поехать? — спросил Цезарь.

Ватия Исаврик испугался, потом обрадовался.

— Это честь для меня, Цезарь.

— Хорошо. Тогда собирайся. — Он посмотрел на обиженного Пизона. — Пизон, у меня есть работа и для тебя, но в Риме. Я все еще корплю над проектами оказания помощи по долгам, но мне не удастся узаконить их до отъезда в провинцию Африка. Поскольку законотворчество твой конек, я хотел бы какое-то время сотрудничать с тобой в этом вопросе, чтобы затем оставить все на тебя. — Он помолчал и очень серьезно продолжил: — Одним из самых несправедливых аспектов римской манеры правления является недооценка квалифицированного труда. Почему состояния у нас сколачиваются лишь в провинциях? Это порождает волну злоупотреблений, но я положу им конец. Почему человек не может получать жалованье губернатора в Риме, если его работа столь же важна? Я поступлю так: положу тебе жалованье губернатора-проконсула за доведение моих предложений, сформулированных вчерне, до ранга законов.

Это заткнет ему рот!

— Это заткнет ему рот, — прошептал молодой Октавий.

Когда со столов все убрали, оставив только вина и кувшины с водой, женщины удалились наверх, в просторные покои Кальпурнии, чтобы всласть поболтать.

Теперь Цезарь мог сосредоточиться на самом молчаливом и самом молодом своем госте.

— Ты не передумал относительно стиля своего будущего поведения, Октавий? — спросил он.

— Ты имеешь в виду, сначала анализировать, а потом принимать решения, Цезарь?

— Да.

— Нет, я все еще думаю, что это как раз по мне.

— Я помню, ты говорил, что язык Цицерона тащит его за собой. Ты прав. Я вспомнил твои слова, когда встретил его на Аппиевой дороге недалеко от Тарента, возвращаясь в Италию.

Октавий замолк, потом решился заговорить.

— В нашей семье говорят, дядя Гай, что, когда тебе было около десяти лет, ты стал вроде няньки для Гая Мария, оправлявшегося после удара. Он говорил, а ты слушал. И, слушая, понял, как вести войны.

— Да, первое верно. Однако, Октавий, я понял не все. И не знаю почему. Может быть, Марий увидел, что я слишком внимательно слушаю, и что-то от меня утаил. Во всяком случае, военных качеств во мне он не обнаружил.

— Обнаружил, но он ревновал, — прямо сказал Октавий.

— Ты проницателен. Да, он ревновал. Было ясно, что его время кончилось, а мое еще не наступило. Больные старики становятся подчас вредными.

— И все же, хотя его время кончилось, он возвратился к общественной жизни. Тоже из ревности, но уже к Сулле.

— Сулла был достаточно взрослым, чтобы себя отстоять. А мои притязания Марий пресек очень ловко.

— Назначив тебя flamen Dialis и женив на маленькой дочери Цинны? Жречество на всю жизнь запрещало тебе касаться оружия и видеть чью-либо смерть.

— Это так. — Цезарь улыбнулся своему внучатому племяннику. — Но я выскользнул из этой ловушки. Оставил жречество по инициативе Суллы. Сулла не любил меня, но хотя к тому времени Мария уже не было, он продолжал ненавидеть его. Это была просто мания. Поэтому он освободил меня назло мертвецу.

— Но ты не пытался избавиться от брака. И отказался оставить Цинниллу, даже когда Сулла тебе приказал.

— Она была хорошей женой, а хорошие жены редки.

— Я запомню это.

— У тебя много друзей, Октавий?

— Нет. Я учусь дома, мне негде знакомиться с ними.

— А на Марсовом поле, где все твои сверстники постигают воинское ремесло?

Октавий густо покраснел, закусил губу.

— Я редко хожу на Марсово поле.

— Отчим запрещает? — спросил с удивлением Цезарь.

— Нет-нет! Он очень хорош со мной, очень добр ко мне. Я просто бываю на Марсовом поле недостаточно часто, чтобы найти там друзей.

«Еще один Брут? — испугался Цезарь. — Неужели этот очаровательный юноша уклоняется от военных занятий? Во время нашего разговора в Мизенах он сказал прямо, что воинской жилки в нем нет. Не переросло ли это самовнушение в нежелание, в трусость? Нет, он не трус и на Брута совсем не похож. Готов поклясться, что он не трус и что ему это небезразлично».

— Ты хорошо учишься? — спросил он, оставив щекотливую тему: в свое время все прояснится и так.

— Математика, история и география мне даются легко, — ответил Октавий, успокаиваясь. — А вот греческий — трудно. Нет, я читаю свободно, пишу и даже говорю, но мне не удается думать на греческом. Я сперва думаю на латинском. После перевожу, если надо.

— Н-да, — сказал озадаченно Цезарь, автоматически думавший на любом употребляемом им языке. — Может быть, позже, когда ты поживешь с полгодика в Греции, это умение к тебе придет.

— Да, наверное, — спокойно согласился Октавий.

Цезарь передвинулся к краю ложа, видя, что Луций без тени смущения вслушивается в их разговор.

— Скажи мне, Октавий, как высоко ты хочешь подняться?

— Хочу стать консулом, избранным всеми центуриями.

— Может быть, и диктатором?

— Нет, не диктатором. Решительно нет.

Прозвучало неубедительно.

— Почему так категорически?

— С тех пор как тебя вынудили перейти Рубикон, дядя Гай, я наблюдал и анализировал. Хотя я не очень хорошо тебя знаю, но думаю, что диктаторство — это последнее, чего ты хотел.

— Любой другой пост, только не этот, — угрюмо подтвердил Цезарь. — Но лучше это, чем незаслуженное бесчестье и ссылка.

— Я регулярно буду молиться Юпитеру Наилучшему Величайшему, чтобы подобный выбор передо мной никогда не вставал.

— Но ты готов к нему, если что?

— О да. В глубине души я ведь Цезарь.

— Гай Юлий Цезарь?

— Нет, просто Цезарь. Из рода Юлиев.

— Кто твои герои?

— Ты, — просто ответил Октавий. — Только ты.

Он встал с ложа.

— Пожалуйста, извините меня, дядя Гай и дядя Луций. Матушка взяла с меня обещание, что я пораньше отправлюсь домой.

Двое оставшихся на lectus medius смотрели, как юноша идет к выходу — мягко, как тень, не привлекая к себе внимания.

— Ну-у-у! — протянул Луций.

— Что ты думаешь о нем, Луций?

— Это тысячелетний старик.

— Плюс-минус сто лет, да? Он тебе нравится?

— Что тебе он нравится, это ясно. Но нравится ли он мне? Да… с оговорками.

— Какими?

— Он не из рода Юлиев Цезарей, как бы он этого ни хотел. Конечно, что-то в нем есть от древних патрициев, но ум не от них. Я не могу определить его стиль, но он у него имеется. Может быть, Рим еще не готов принять этот стиль.

— Ты хочешь сказать, что он далеко пойдет?

Красивые темно-голубые глаза блеснули.

— Я не дурак, Гай! На твоем месте я взял бы его личным контуберналом, как только ему стукнет семнадцать.

— Я тоже подумываю об этом с тех пор, как встретил его в Мизенах несколько лет назад.

— Но я понаблюдал бы за ним.

— Зачем?

— Чтобы он не слишком увлекся задницами.

Теперь блеснули бледно-голубые глаза.

— Я тоже не дурак, Луций.