1
Шестой легион и германская кавалерия были посланы из Пергама в Эфес, чтобы образовать ядро армии провинции Азия, поэтому, когда Цезарь ступил на землю Италии в день рождения Помпея Великого, с ним были только Децим Карфулен и центурия пехотинцев. А также Авл Гиртий, Гай Кассий, его помощник Гай Требатий и несколько других легатов и трибунов, желавших возобновить свою общественную карьеру. Карфулен с центурией охранял золото — этому грузу сопровождение было просто необходимо.
К большому сожалению, ветер погнал их вокруг «пятки» италийского «сапога» к Таренту. Если бы они пристали, как и планировали, к Брундизию, Цезарь мог бы легко увидеться с Марком Цицероном. А так пришлось приказать остальным следовать дальше по Аппиевой дороге, а самому в быстроходной двуколке ехать в Брундизий.
По счастливой случайности, не успели четыре мула пробежать несколько миль, как вдали показался паланкин, движущийся им навстречу. Цезарь радостно вскрикнул. Цицерон, это должен быть Цицерон! Кто еще может выбрать такое медленное средство передвижения по самой жаре в начале лета? Двуколка шла быстро, Цезарь соскочил на ходу, не дожидаясь, когда она остановится. Он подошел к паланкину и действительно увидел Цицерона, склонившегося над складным письменным столиком. Цицерон открыл в изумлении рот, громко вскрикнул и выбрался на дорогу.
— Цезарь!
— Пройдемся немного.
Два старых противника молча сделали несколько шагов по горячей дороге в намерении удалиться от посторонних ушей. Цезарь остановился, внимательно оглядел спутника. «Как он изменился! Не столько внешне (хотя и похудел, и стало больше морщин), сколько внутренне, что явственно видно по красивым умным карим глазам, делавшимся уже ревматическими. Вот еще один хотевший быть просто выдающимся консуляром, старейшим государственным деятелем, может быть, цензором, чье мнение непререкаемо для многих коллег. Но как и для меня, это уже невозможно. Слишком много воды утекло».
— Как ты? — спросил Цезарь и почувствовал комок в горле.
— Ужасно, — откровенно ответил Цицерон. — Я застрял в Брундизии на год. Теренция денег не присылала, Долабелла бросил Туллию, и бедняжка так разругалась с матерью, что прибежала ко мне. Она прихварывает и все еще любит Долабеллу, хотя я и не пойму почему.
— Поезжай в Рим, Марк. Фактически я очень хочу, чтобы ты вернулся в сенат. Мне нужна приличная оппозиция.
Цицерон возмутился.
— О, только не это! Все будут думать, что я тебе уступил.
Кровь бросилась в голову. Сжав губы, Цезарь сдержался.
— Не будем сейчас обсуждать это, Марк. Просто упакуй свои вещи и отвези Туллию туда, где климат поздоровее. Поживи на одной из своих красивых вилл. В Кампании, например. Напиши что-нибудь. Подумай. Наладь отношения с Теренцией.
— С Теренцией? С ней ничего не наладишь, — с горечью возразил Цицерон. — Поверишь ли, она грозится отдать на сторону все свои деньги, когда у нее есть и сын, и дочь!
— Собакам, кошкам или храму? — серьезно спросил Цезарь.
Цицерон быстро заговорил:
— Нет, в этом случае нужно иметь хоть какое-то сердце! Подозреваю, что ее выбор пал на людей, изучающих… э-э-э… «мудрость Востока» или что-то вроде этого. Тьфу!
— О боги! Она привержена культу Исиды?
— Теренция? Чтобы она позволила кнуту прикоснуться к ее спине? Никогда!
Они поговорили еще немного, так, о всяческих пустяках. Цезарь выложил Цицерону все, что знал об обоих Квинтах, удивляясь, что ни один из них пока еще не появился в Италии. Цицерон рассказал, что у Аттика и его жены Пилии все хорошо, их дочь очень быстро растет. Затем они коснулись ситуации в Риме, но Цицерон не хотел в нее слишком вдаваться.
— Какие неприятности у Долабеллы, кроме долгов? — наконец спросил Цезарь.
— Откуда мне знать? Я только слышал, что он связался с сыном Эзопа, очень дурно влияющим на него.
— Это сын трагического актера? Долабелла водится с низкосортной компанией?
— Эзоп, — с достоинством возразил Цицерон, — мой хороший друг. Дружки Долабеллы не низкого сорта, они просто плохие люди.
Цезарь сдался, возвратился к двуколке и продолжил путь в Рим.
Его кузен и хороший друг Луций Юлий Цезарь ожидал под Мизенами, на вилле Филиппа. Рим был уже в двух шагах. Будучи на семь лет старше Цезаря, Луций весьма походил на него и лицом, и сложением, и голубыми глазами. Только взгляд их был мягче, добрей.
— Ты знаешь, конечно, что Долабелла развил в этом году бурную деятельность? — спросил Луций, когда они удобно расположились для разговора. — Он ратует за списание всех долгов, но одна поразительно способная пара плебейских трибунов стойко ему противостоит.
— Знаю с тех пор, как выехал из Египта. Асиний Поллион и Луций Требеллий. Это мои люди.
— Очень хорошая пара! Каждый раз, рискуя жизнью, они не дают хода предложениям Долабеллы. Тот, используя тактику Публия Клодия, пытается запугать их. Организовал уличные банды, добавил к ним несколько бывших гладиаторов и стал терроризировать Форум. Но это не действует на Поллиона и Требеллия. Они продолжают налагать вето.
— А что Марк Антоний, мой заместитель? — спросил Цезарь.
— Антоний — дикарь, Гай. Ленивый, ненасытный, с дурными манерами, распущенный и много пьет.
— Я знаком с его нравами, Луций. Но я полагал, что, отрезвев на войне, он забудет о прежних привычках.
— Он не забудет о них никогда! — резко возразил Луций. — Как только в Риме начались беспорядки, ему сразу вздумалось, как он выразился, «проверить обстановку в Италии». Во время этой проверки его сопровождали паланкины с любовницами, повозки с вином, колесница, запряженная четырьмя львицами, а еще карлики, мимы, фокусники и танцоры. Плюс оркестр фракийских дудочников и барабанщиков. Ни дать ни взять Дионис!
— Дурак! Я ведь предупреждал его, — тихо проговорил Цезарь.
— Если ты и предупреждал, то он не обратил внимания. В марте пришла депеша из Капуи, что в легионах, стоящих там, начались волнения. Антоний со своим цирком поехал туда и торчит там уже полгода, ведет какие-то переговоры. А беспорядки в Риме тем временем невиданно разрослись. До такой степени, что Поллион и Требеллий послали Публия Суллу и Валерия Мессалу к тебе… ты их, кстати, не видел?
— Нет. Продолжай, Луций.
— Ситуация все ухудшалась, а потому два рыночных интервала назад сенат принял senatus consultum ultimum, приказав Антонию во всем разобраться. Отреагировал он не сразу, а когда отреагировал, то сделал это отвратительным способом. Четыре дня назад он привел из Капуи десятый легион прямо на Форум и приказал солдатам атаковать хулиганов. Гай, они с мечами накинулись на людей, вооруженных одними дубинками! Восемьсот человек были убиты. Долабелла немедленно прекратил свои демонстрации, но Антоний проигнорировал это. Он покинул Форум, заваленный трупами, и послал несколько подразделений десятого легиона выловить всех зачинщиков смуты. Кто их определял, я понятия не имею. Набралось пятьдесят человек, из них — двадцать римских граждан. Неграждан он порол, рубил головы, а граждан сбрасывал с Тарпейской скалы. Потом вернулся с десятым легионом в Капую.
Цезарь побелел, сжал кулаки.
— Я ничего об этом не слышал.
— Я уверен, что ты не слышал, хотя новость мгновенно разнеслась по стране. Но кто осмелится рассказать о таком Цезарю? Кто решится разгневать диктатора? Никто, разумеется, кроме меня.
— Где Долабелла?
— В Риме, но прячется.
— А Антоний?
— Наверное, в Капуе. Там ведь, как он утверждает, мятеж.
— А правительство помимо Поллиона с Требеллием?
— А правительства не существует. Тебя слишком долго не было, Гай. Ты слишком мало сделал необходимого до отъезда. Восемнадцать месяцев! Пока Ватия Исаврик был консулом, дела шли достаточно хорошо. Но откровенно скажу, нельзя в такие смутные времена оставлять город без консулов или преторов! Ни у Ватии, ни у Лепида не было соответствующих полномочий, к тому же Лепид — размазня. Как только Антоний привел легионы из Македонии, начались неприятности. Он и Долабелла — какими дружками они раньше были! — кажется, вознамерились разнести Рим по кускам. Так, что и ты их не соберешь, если дело усугубится. Ты должен собрать воедино Рим, Гай. Иначе они будут драться до конца и с тобой, и друг с другом. Не за какие-то принципы — за диктаторский пост.
— Это их цель? — спросил Цезарь.
Луций Цезарь встал, заходил по комнате. Лицо его было мрачным.
— Почему ты так долго отсутствовал, кузен? — спросил он, вдруг повернувшись и в упор глядя на Цезаря, все еще продолжавшего молча сидеть. — Слишком долго! Развлекался в объятиях восточной искусительницы, путешествовал по реке, сосредоточил все свое внимание на чужой стороне Нашего моря. Гай, только со смерти Магна прошел уже год! Где ты был? Твое место в Риме!
Цезарь понимал, что никто другой не решился бы высказать ему это. Без сомнения, Ватия, Лепид, Филипп, Поллион, Требеллий и все, кто находится сейчас в Риме, намеренно делегировали к нему Луция, на чью критику он огрызнуться не мог. Ведь это многолетний друг и союзник Луций Юлий Цезарь, консуляр, главный авгур, преданнейший легат, герой галльской войны! Поэтому он вежливо слушал, пока Луций не выдохся, а потом поднял руки.
— Даже я не могу одновременно быть в двух местах, — сказал он ровным, бесстрастным голосом. — Конечно, я знал, как много еще не сделано в Риме, и, конечно, я понимал, что в первую голову должен думать о нем. Но я не мог гнаться сразу за двумя зайцами, Луций, и все еще считаю, что выбрал правильный путь. Никак нельзя было позволить восточному краю Нашего моря стать осиным гнездом интриг, главной республиканской опорой и ареной грабительских войн при абсолютной анархии в структурах власти. И я решил остаться там, считая, что Рим сможет как-нибудь протянуть до моего возвращения. Я ошибся в одном: слишком доверился не тому человеку. Но, Луций, он ведь не раз демонстрировал мне здравомыслие и недюжинную компетентность! Ах, Юлия Антония! Что же сотворили с твоими детьми твои мигрени, твои приступы меланхолии, неудачный выбор мужей и неспособность вести дом? В итоге Марк — пьяница и дикарь, Гай просто туп, а Луций так хитер, что его левая рука не знает, что делает правая.
Две пары голубых глаз встретились. У каждой — морщинки-лучики в уголках. Фамильное сходство! Беда, да и только.
— Но теперь я здесь. Такое не повторится. И полагаю, я не очень опоздал. Если Антоний и Долабелла намереваются бороться за диктаторство над моим телом, то пускай лучше подумают о другом. Цезарь-диктатор не доставит им удовольствия своей смертью.
— Я понимаю, ты должен был разобраться с Востоком, — сказал Луций, несколько успокоившись. — Но не позволяй Антонию очаровать себя, Гай. Ты всегда был к нему снисходителен, но в этот раз он зашел далеко. — Он нахмурился. — В легионах обстановка какая-то странная. Я нутром чую, что мой племянник замешан и в этом. Он никого к ним не подпускает.
— В чем причины их недовольства? Может быть, им не платят?
— Полагаю, платят, потому что я знаю, что Антоний брал серебро из казны для чеканки монет. Может быть, они попросту застоялись? Там же и твои галльские ветераны, и испанские ветераны Помпея, — сказал Луций Цезарь. — Бездействие должно томить таких бравых парней.
— Как только дела в Риме наладятся, у них будет много работы в провинции Африка, — сказал Цезарь, вставая. — Луций, мы незамедлительно отправляемся в Рим. На рассвете я хочу ступить на Форум.
— Еще одно, Гай, — сказал, следуя за ним, Луций. — Антоний перебрался во дворец Помпея Магна на Каринах.
Цезарь резко остановился.
— Кто ему разрешил?
— Он сам, как заместитель диктатора. Сказал, что старый дом ему мал.
— Совсем сдурел, — проворчал Цезарь. — Сколько ему лет?
— Тридцать шесть.
— Уже не ребенок. Пора бы соображать.
Каждый раз по возвращении в Рим Цезарь находил его все более обветшавшим. Может быть, потому, что бывал в других городах, красивых, построенных замечательными греческими архитекторами, которые не боятся сносить старое во имя прогресса? А вот мы, римляне, обожаем все древнее, чтим предков, не решаемся убрать что-либо надоевшее, не отвечающее больше своим функциям. Нет, бедный, пусть ты велик, но красотой явно не блещешь. Сердце твое бьется на дне сырого распадка, который сомкнулся бы с Церолитным болотом, если бы скалистая толща Велия не протянулась от Эсквилина до Палатина, тем самым превращая донце распадка в подобие застоявшегося пруда. Он и весь стал бы прудом, если бы прямо под ним не протекала Большая Клоака. Краски везде облупились, храмы на Капитолии выцвели, даже храм Юпитера Наилучшего Величайшего. А сколько лет не подновляли Юнону Монету? Века, надо думать, хотя здание постоянно подтачивают пары от чеканки монет. Дома строятся наобум, не по плану. Первозданный хаос, в котором Цезарь пытается что-то улучшить, оплачивая проекты из своего кошелька. Истина в том, что Рим устал от гражданской войны. Так дальше нельзя. Разруха должна прекратиться.
Он не замечал результатов строительства, начатого им семь лет назад, хотя они были: форум Юлия рядом с Римским Форумом, базилика Юлия на Нижнем Римском Форуме, где раньше стояли две старые базилики Опимия и Семпрония, новая курия для сената, конторы сената.
Нет, в глаза ему в первую очередь бросились гниющие тела, упавшие статуи, разрушенные алтари, оскверненные закоулки. Смоковница богини Румины обезображена, у двух других священных деревьев обломаны нижние сучья, а Курциев пруд покоричневел от пролитой крови. Наверху, на первом ярусе Капитолия, картина не лучше. Двери табулария Суллы настежь распахнуты, вокруг — каменные осколки.
— Неужели он даже не попытался прибрать тут? — тихо спросил Цезарь.
— Не попытался, — ответил Луций.
— И никто другой тоже?
— Простые люди боятся тут появляться, а сенат ждет, когда родственники разберут всех убитых, — грустно объяснил Луций. — Это еще одно следствие отсутствия правительства, Цезарь. Кто за такое возьмется, когда в городе нет ни претора, ни эдилов?
Цезарь повернулся к своему старшему секретарю, совсем зеленому и прижимавшему к носу платок.
— Фаберий, ступай в порт и предложи тысячу сестерциев любому, кто согласится увезти отсюда разлагающиеся останки, — коротко и отрывисто приказал он. — Я хочу, чтобы к наступлению сумерек тут не осталось ни одного тела. Пусть сложат всех в известковые ямы на Эсквилинском поле. Они все-таки были мятежниками, хотя и не заслуживали такой смерти. Кроме того, за ними никто не пришел.
Отчаянно жаждущий очутиться где-нибудь в другом месте, Фаберий поспешил удалиться.
— Копоний, найди начальника государственных служб и скажи ему от меня, что к завтрашнему утру весь Форум должен быть вымыт и вычищен, — приказал Цезарь другому секретарю. — Худший вид кощунства — бессмысленное кощунство.
Он миновал храм Согласия, прошел вдоль небольшого древнего здания, где заседал когда-то сенат, подошел к табуларию и наклонился посмотреть на осколки.
— Варвары! — вскипел он. — Вот, полюбуйтесь. Наших старейших законов, выбитых еще на камнях, теперь больше нет. Их раскололи и раскидали. Зачем? Надо нанять толковых рабочих, чтобы снова составить таблицы. А Антонию я вырву яйца! Где, кстати, он?
— Вон идет тот, кто может ответить, — сказал Луций, глядя на приближавшегося к ним человека в окаймленной пурпуром тоге.
— Ватия! — крикнул Цезарь, протягивая правую руку.
Публий Сервилий Ватия Исаврик происходил из знатного плебейского рода и был сыном самого преданного клеврета Суллы. Тот процветал, пока действовала конституция Суллы, а когда она рухнула, сумел извернуться и ничего в итоге не потерял. Теперь он доживал свой век в загородном поместье, а его сын взял сторону Цезаря, что было загадкой для людей, склонных оценивать поведение римских аристократов по традиционным пристрастиям их семей. Все Сервилии Ватии слыли замшелыми консерваторами, к каковым, собственно, причислял себя и Сулла. Однако именно этот Ватия был в душе игроком и сделал ставку на крайнюю политическую лошадку. Он был достаточно умен, чтобы понять, что Цезарь не демагог и не авантюрист.
Серые глаза сверкнули, худощавое лицо озарилось улыбкой. Ватия взял руку Цезаря в обе ладони и энергично потряс.
— Хвала богам, ты вернулся!
— Пройдемся с нами. Где Поллион и Требеллий?
— Они придут. Мы не ждали тебя так рано.
— А Марк Антоний?
— Он в Капуе, но сообщил, что едет в Рим.
Они подошли к массивным бронзовым дверям в боковой грани очень высокого подиума храма Сатурна, где находилась государственная казна. После продолжительного стука одна створка двери приоткрылась и показалось испуганное лицо Марка Куспия, tribunus aerarius.
— Сам открываешь двери, а, Куспий? — спросил Цезарь.
— Цезарь! — Двери распахнулись. — Входи же, входи!
— Не могу понять, чем ты так напуган, Куспий, — сказал Цезарь, шагая по слабо освещенному коридору. — Тут ведь пусто, как в кишках после клизмы.
Он заглянул в ближайшую кладовую, нахмурился.
— Хорошее промывание. Сколько ушло лазерпиция? Никак не менее полутора тысяч фунтов, я полагаю. Кто ставил клистир?
Куспий не стал притворяться непонимающим.
— Марк Антоний, Цезарь. Как заместитель диктатора. Он сказал, что ему надо заплатить легионам.
— Чтобы оплатить всю войну, я взял только тридцать миллионов сестерциев монетами, десять тысяч талантов серебра и пятнадцать тысяч талантов золота, — сказал Цезарь ровно. — А того, что взяли после меня, даже двумстам легионам хватило бы с лихвой. Я умею считать и прикинул, даже с учетом издержек, сколько должен найти в казне, заглянув сюда снова. Но не ожидал увидеть ее совершенно пустой.
— Золото все еще здесь, Цезарь, — нервно сказал Марк Куспий. — Я просто перенес его подальше. А тысяча талантов серебра ушла на чеканку монет во время консульства Публия Сервилия Ватии.
— Да, я чеканил, — подтвердил Ватия, — но в оборот были пущены только четыре миллиона сестерциев. Остальное вернулось сюда.
— Я записывал все. У меня есть все цифры!
— Никто не винит тебя, Куспий. Но пока диктатор в Италии, никто не имеет права взять ни одного сестерция без его разрешения, это ясно?
— Да, Цезарь, яснее ясного!
— Послезавтра придет корабль с семью тысячами талантов золота и большим количеством золотых корон. Золото пойдет в казну, его надлежит опечатать. Короны пусть ждут моего триумфа. Доброго тебе дня.
Куспий закрыл двери и, обессиленный, сполз по ним на пол.
Ватия оглядел обоих Цезарей.
— Антоний что-то замыслил?
— Скоро узнаем, — ответил диктатор.
Публий Корнелий Долабелла происходил из старинного патрицианского рода, но обедневшего — обычная вещь. Как и другой Корнелий, Сулла, Долабелла всеми правдами и неправдами добывал средства на жизнь. Он был привилегированным членом клуба Клодия в те дни, когда Клодий вкупе с другими отъявленными буянами будоражил своими скандальными выходками весь благонравный Рим. Около семи лет назад Милон убил Клодия на Аппиевой дороге, и это, естественно, привело к распаду клуба.
Но некоторые члены клуба обрели нешуточную политическую известность или прославились на поле брани. Гай Скрибоний Курион, например, стал блестящим плебейским трибуном, сторонником Цезаря, и лишь смерть в бою помешала его звезде взлететь выше других. Децим Юний Брут Альбин, которого все звали просто Децимом Брутом, вырос из предводителя уличных банд Клодия в очень способного командира и сейчас замещал Цезаря в Длинноволосой Галлии. А Марк Антоний добился таких успехов, что теперь, как заместитель диктатора, был вторым человеком в Риме.
А вот Долабелла ничего особенного добиться не смог. Получалось так, что он всегда оказывался не в том месте, когда раздавались хорошие должности, хотя и объявил себя сторонником Цезаря, как только тот перешел Рубикон.
Во многом он и Марк Антоний были очень похожи: оба крупные, дородные, до приторности самовлюбленные и крикливые. Отличались они только одним: Долабелла был привлекательнее. Оба хронически нуждались в финансах, оба женились, чтобы их обрести: Антоний — на дочери богатого провинциала, а Долабелла — на Фабии, бывшей старшей весталке. Богатый провинциал умер во время эпидемии, а Фабия слишком долго была девственницей, чтобы стать хорошей женой. Оба по-быстрому развелись, но сделались богаче. Затем Антоний женился на Антонии, своей двоюродной сестре, дочери вечно мятущегося Антония Гибриды. Она, как и ее отец, славилась тем, что пытала своих рабов. Но вскоре Антоний выбил из нее эту привычку. А Долабелла женился во второй раз по любви — на Туллии, очаровательной дочери Цицерона. Он был действительно ею очарован. Разочарование пришло позже.
Но пока все шло вроде бы хорошо. Антоний служил старшим легатом у Цезаря, сначала руководил в Брундизии погрузкой армии на корабли, потом сражался в Македонии, в Греции. А Долабелла получил под руку флот на Адриатике, где его так разгромили, что Цезарь о нем тут же словно бы позабыл. Сказать по чести, у Долабеллы были не корабли, а лоханки, а республиканцы вывели в море либурнийские, лучшие в мире боевые суда. Но учел ли это Цезарь? Нет, не учел. Поэтому, пока Марк Антоний поднимался все выше, Публий Долабелла слонялся без дела.
Его положение становилось отчаянным. Состояние Фабии давно уже было растрачено, а поступления от Цицерона в счет приданого Туллии исчезали со скоростью падения капель в часах. В результате бурного (как у Антония, хотя и скромнее) образа жизни долги Долабеллы росли и росли. Ростовщики, которым тридцатишестилетний повеса задолжал миллионы, стали так настойчиво и неприятно требовать погашения векселей, что он едва смел показываться в приличных местах.
Затем, приблизительно в то время, когда Цезарь, пребывая в Египте, словно бы исчез с лица земли, Долабелла нашел ответ, как избавиться от своих бед. Собственно, здесь не было ничего кардинально нового. Он просто возьмет пример с Публия Клодия, основателя лучшего римского клуба, и постарается стать плебейским трибуном. Правда, патрициям баллотироваться на эту должность нельзя. Но ведь Клодий обошел этот запрет, добившись, чтобы его усыновил кто-то там из плебеев. Долабелла тоже нашел женщину по имени Ливия и уговорил ее усыновить его. После чего, как полноправный плебей, пошел регистрировать свою кандидатуру.
Добиваясь этой должности, Долабелла отнюдь не хотел прославиться на политическом поприще. Он хотел одного — провести закон о списании всех долгов. При наступившем кризисе это не выглядело презренным преследованием своих шкурных интересов. Стонущий под гнетом лишений, которые всегда приносила гражданская война, Рим просто ломился от обнищавших дельцов и компаний, жаждущих найти выход из положения, не влекущий за собой выплату денег. И это стало предвыборным лозунгом Долабеллы: «Долой все долги!» В результате он возглавил список победивших на выборах, и ему выдали полагающийся мандат.
Но он не принял во внимание двух других плебейских трибунов, Гая Асиния Поллиона и Луция Требеллия, которые имели наглость наложить вето на его законопроект на первом же собрании, которое он созвал для его обсуждения. Собрание за собранием Поллион и Требеллий упорно налагали вето.
Долабелла порылся в памяти, опять вспомнил Клодия и вывел на улицы банды хулиганов. Затем по Римскому Форуму прокатилась волна бесчинств, призванная вынудить Поллиона и Требеллия отправиться в добровольную ссылку. Но это не сработало. Они остались на Форуме, они остались на ростре, они не сдались. Вето, вето, вето. И никакого аннулирования долгов.
Наступил март, а патовая ситуация все тянулась. До сих пор Долабелла держал своих уличных громил под контролем, но было ясно, что надо бы отпустить поводок. Зная Антония, Долабелла хорошо понимал, что у того долгов еще больше. Следовательно, и ему очень нужен этот злосчастный закон.
— Но дело в том, мой дорогой Антоний, что я не могу заставить моих ребят поднять серьезную бучу, пока заместитель диктатора находится в Риме, — объявил Долабелла после распития пары ведер вина.
Курчавая рыжая голова Антония опустилась. Он громко рыгнул и ухмыльнулся.
— Долабелла, легионы вокруг Капуи и впрямь неспокойны, поэтому я действительно должен поехать туда и разобраться, в чем, собственно, дело. — Он вытянул губы, прижал их к кончику носа. Эта гримаса давалась ему легко. — И ситуация может показаться мне настолько серьезной, что я там застряну на… хм… то время, какое тебе понадобится, чтобы провести свой закон.
Итак, они договорились. Антоний поехал в Капую — официально, как заместитель диктатора, а Долабелла устроил погром на Римском Форуме. Хулиганы сильно избили Поллиона и Требеллия, таскали их по Форуму, немилосердно колотили дубинками. Но как и других плебейских трибунов, их не удалось запугать. Каждый раз, когда Долабелла созывал Плебейское собрание, Поллион и Требеллий приходили, чтобы наложить вето, демонстрируя синяки и повязки. Их громко приветствовали. Завсегдатаям Форума нравились храбрые люди, а бандиты — нет.
К сожалению, Долабелла не мог позволить своим громилам убить или забить до полусмерти этих упрямцев. Как-никак они люди Цезаря, а Цезарь вернется. И он против всеобщего аннулирования долгов. А Поллион ему особенно дорог, ведь он был с Цезарем, когда тот переходил Рубикон, и вроде бы пишет историю последних двадцати лет римской жизни.
Чего Долабелла не ожидал, так это активного протеста сената. В дни уличной смуты на его заседания мало кто приходил. Кворума там практически не было никогда, и Долабелла напрочь забыл о правительстве Рима. А что сделал Ватия Исаврик? Он набрал-таки кворум и заставил почтенных отцов принять senatus consultum ultimum! Закон, вводящий чрезвычайное положение, во всем равносильное военному. И никому иному, как Марку Антонию, было поручено покончить с насилием в Риме. А тому надоело полугодовое напрасное ожидание. Даже не подумав предупредить Долабеллу, он привел на Форум десятый легион и приказал унять хулиганов. Несчастные завсегдатаи Форума оказались в эпицентре резни. А каких именно людей казнил после Антоний, Долабелла понятия не имел. Он мог только догадываться, что солдаты Антония просто похватали первых встречных, пока не набрали пятьдесят человек. С улиц Велабра, разумеется, где проживали торговцы. Антоний хоть и мясник, но патриций, он никогда не решится тронуть своих.
А теперь Цезарь вернулся. И Публия Корнелия Долабеллу вызвали в Общественный дом, к диктатору Рима.
Звание великого понтифика обязывало Цезаря жить в государственном здании, принадлежащем Риму. Улучшенное и расширенное сначала великим понтификом Агенобарбом, а потом великим понтификом Цезарем, это огромное строение находилось в самом центре Римского Форума и было разделено. На одной его половине жили шесть весталок, на другой — великий понтифик. Весталки были в ведении главного жреца Рима, и потому он их опекал. Они жили не как затворницы, но их девственность служила залогом благополучия Рима, притягивала к нему удачу, и об этом помнили все. Приняв посвящение лет в шесть или семь, весталка блюла свой обет тридцать лет, затем ее освобождали от него. Она уходила в мир и даже, если хотела, могла выйти замуж. Как сделала, например, Фабия, выйдя замуж за Долабеллу. Религиозные обязанности этих жриц не были обременительными. Но имелись у них и светские обязательства, ибо весталки являлись хранительницами завещаний всех римских граждан. Ко времени возвращения Цезаря в Рим у них накопилось более трех миллионов таких документов. Все они были аккуратно подшиты, пронумерованы, размещены по районам, ибо их составляли даже беднейшие жители Рима. Вручив весталкам свое завещание, гражданин твердо знал, что оно никуда теперь не денется и что никто к нему не прикоснется, пока он не умрет и к жрицам Весты не придет человек, облеченный правом официально утвердить его волю.
Так что когда Долабелла явился к Общественному дому, он пошел не на половину весталок и не в храм (в Общественном доме, естественно, имелся храм), над чьим входом красовался новый роскошный фронтон, а поскребся в дверь личных покоев главного жреца Рима.
Все старики времен инсулы Аврелии в Субуре уже умерли, включая Бургунда и его супругу Кардиксу, но их сыновья и невестки остались при Цезаре, на хозяйстве. Третьим из них по рангу и возрасту был Гай Юлий Трог. Он приветствовал посетителя легким поклоном, но все равно смотрел сверху вниз, и рослый, всегда выделявшийся в любом обществе Долабелла едва ли не в первый раз ощутил себя карликом.
Цезарь был в своем кабинете, одетый как великий понтифик, при всех регалиях. Долабелла знал, что это важное обстоятельство, но не очень-то понимал, каким боком оно ему выйдет. Эти пурпурные и алые полосы на тоге и на тунике, этот покрытый золотом потолок, золотые карнизы… Множество горящих ламп, хотя в окно льется свет… Великолепное жреческое одеяние словно бы повторяло цветовой спектр обстановки.
— Сядь, — коротко сказал Цезарь, положил свиток, который читал, и пригвоздил Долабеллу к месту своим ужасным, холодным, пронзительным, почти нечеловеческим взглядом. — Что ты можешь сказать в свое оправдание, Публий Корнелий Долабелла?
— Что ситуация вышла из-под контроля, — честно сказал визитер.
— Ты набрал банды, чтобы терроризировать город.
— Нет, нет! — со всей убедительностью возразил Долабелла, широко открывая невинные голубые глаза. — Правда, Цезарь, вовсе не я их организовал! Я только вынес на рассмотрение проект закона о списании всех долгов. И как только я сделал это, обнаружилось, что в Риме очень много людей с большими долгами. Мой законопроект собирал сторонников, как снежный ком, катящийся с холма Виктории.
— Если бы ты не предложил столь безответственный законопроект, Публий Долабелла, этот ком никогда бы не вырос, — сурово сказал Цезарь. — Неужели твои долги так велики?
— Да.
— Значит, твой законопроект чисто эгоистический?
— Честно говоря, да.
— А тебе не приходило в голову, Публий Долабелла, что два плебейских трибуна, выступившие против твоего предложения, не дадут тебе провести его?
— Да, конечно.
— В таком случае что ты должен был сделать как плебейский трибун? Каковы обязанности трибуна?
Долабелла удивился.
— Обязанности?
— Я понимаю, что твое патрицианское происхождение не дает тебе вникнуть в заботы каких-то плебеев, Публий Долабелла, но ведь у тебя уже есть небольшой политический опыт. Ты должен бы знать, что надо делать, когда тебе так упорно противостоят. Что же?
— Э-э… я не знаю.
Стальные глаза не мигали. Они ввинчивались в глаза Долабеллы, как два сверла.
— Настойчивость — качество, достойное восхищения, Публий Долабелла, но не в бесконечном своем варианте. Когда двое твоих коллег отвергают твое предложение на всех собраниях в течение трех месяцев, вопрос ясен: оно неприемлемо, его надо снять. Но ты мучаешь всех уже десять месяцев! И бесполезно сидеть тут с видом кающегося ребенка. Уличные банды организовал, возможно, не ты, это до тебя сделал Клодий, но раз уж они существовали, ты решил их поднять. И стоял в стороне, когда избивали твоих коллег, кстати неприкосновенных по статусу. Марк Антоний сбросил с Тарпейской скалы двадцать римлян, твоих соотечественников, но ни на ком из них не было и сотой доли твоей вины, Публий Долабелла. По справедливости я должен приговорить тебя к той же судьбе. Кстати, и Марка Антония тоже, который должен был знать, кто виновен на деле. Но вы с ним уже лет двадцать мочитесь рядом, придерживая друг друга за пенис.
Наступило молчание. Долабелла сидел, стиснув зубы, на лбу его выступил пот. О, только бы капли не попали в глаза! Он боялся сморгнуть, поднять к ним руку.
— Публий Корнелий Долабелла, как великий понтифик я обязан сообщить тебе, что твое усыновление плебейской семьей незаконно. Ты не получил моего согласия, а в соответствии с lex Clodia таковое согласие необходимо. Поэтому ты немедленно сложишь с себя обязанности плебейского трибуна и не будешь принимать участия в общественной жизни до заседания суда по делам о банкротстве, куда ты сможешь обратиться с просьбой о рассмотрении твоего случая. У закона есть механизмы, позволяющие справиться с такими ситуациями, как твоя, и поскольку жюри будет состоять из людей твоего ранга, ты отделаешься легче, чем заслуживаешь. А теперь иди.
Цезарь опустил голову.
— И это все? — не веря своим ушам, спросил Долабелла.
Цезарь уже взял в руки свиток.
— Это все, Публий Долабелла. Ты считаешь меня неспособным отличать виновных от невиновных? В этой ситуации ты просто орудие.
«Просто орудие» с большим облегчением поднялось.
— Еще одно, — остановил его Цезарь, не отрываясь от свитка.
— Да, Цезарь?
— Тебе запрещается видеться с Марком Антонием. У меня есть информаторы, Долабелла, так что советую тебе не нарушать этот запрет. Vale.
Спустя два дня заместитель диктатора прибыл в Рим. Он въехал через Капенские ворота во главе эскадрона германской кавалерии, верхом на государственном коне, крупном красивом животном, таком же белом, как и прежний государственный конь Помпея Великого. Но Антоний превзошел Помпея. У того конь был накрыт ярко-красной кожаной попоной. А у Антония попоной служила шкура леопарда. Сам же он был в коротком плаще, схваченном золотой цепью под горлом. Одна пола картинно откинута на спину, демонстрируя восхитительную огненно-алую подкладку в тон тунике того же цвета. Золотая кираса плотно облегает мощную грудную клетку. На ней Геркулес (Антонии вели род от Геркулеса) убивает Немейского льва. Красные кожаные полоски рукавов и юбки отделаны золотым кружевом и сплошь усыпаны золотыми бляшками и шипами. Золотой афинский шлем украшен ярко-красными страусовыми перьями (по своей редкости они вместе с окраской обошлись ему в десять талантов) и привязан к левому заднему рогу седла. Антоний не надел шлем, чтобы глазеющая толпа сразу узнала, кто это едет, столь ослепительный, столь похожий на бога. Чтобы потешить свое тщеславие еще пуще, он раздал эскадрону германцев ярко-красные покрывала для их черных коней, а самих всадников разодел в нефальшивое серебро и львиные шкуры, причем головы хищников были надеты на шлемы, а лапы завязаны на груди.
Женщины Капенской рыночной площади, не сводя с него глаз, решали вопрос, красив он или безобразен. Мнения разделились, потом сошлись на одном: ростом, торсом, мускулатурой — красив, а тем, что выше, — не очень. Рыжеватые волосы слишком густы, лицо слишком круглое и слишком крупное, а шея короткая и такая толстая, что кажется продолжением головы. Глаза, как и волосы, с рыжиной, очень маленькие, посажены глубоко и слишком близко друг к другу. Нос и подбородок мечтают о встрече над полногубым маленьким ртом. Кончик носа опускается вниз, а подбородок тянется вверх. Красотки, которых он удостоил внимания, сравнивали его поцелуй со щипком птичьего клюва. Но… раз увидев, такого не позабудешь. Этого не отрицал никто.
Он обладал потрясающей, богатейшей фантазией. Много есть фантазеров, но в отличие от всех прочих Антонию удавалось претворять свои фантазии в жизнь. Себя он видел и Геркулесом, и новым Дионисом, и легендарным восточным царем Сампсикерамом, умудряясь походить разом на всех троих обликом и поступками.
Хотя его необузданный нрав и тяга к роскоши довлели над интеллектом, он не был ни глупым, как его брат Гай, ни совсем уж мужланом. У Марка Антония имелась практическая жилка, он был хитер, и эта хитрость помогала ему выпутываться из многих сомнительных положений. Он знал, как распорядиться своей потрясающей мужественностью, чтобы та надежно прикрыла его от чьего-либо гнева, особенно от гнева Цезаря, диктатора Рима, доводившегося ему троюродным братом. В дополнение к этому у него была семейная способность к ораторству — о нет, конечно, не такая, как у Цезаря или Цицерона, но определенно он говорил лучше, чем большинство членов сената. Он был храбр, смел, быстро соображал и не терялся на поле сражения. Он не признавал ни морали, ни этики, не испытывал уважения к чужой жизни и вообще к живым существам, но он мог быть очень щедрым и был хорош в компании. Антоний, как бык, весь состоял из импульсов и горы плоти. Он был рожден патрицием, однако желал еще большего, хотя желания его были противоречивы. С одной стороны, он хотел быть Первым человеком в Риме, с другой — жаждал дворцов, гульбы, секса, еды, вина, веселых представлений и постоянных развлечений.
Год назад он с легионами Цезаря вернулся в Италию, и с той поры все вышеперечисленное вошло в непременную атрибутику его жизни. Как заместитель диктатора, Антоний по конституции обладал практически неограниченной властью, и то, как он ею пользовался, Цезарю определенно не могло понравиться. Он хорошо это понимал, однако жил как восточный владыка, тратя значительно больше того, что имел. Более благоразумный человек давно бы смекнул, что наступит день, когда его за все это потянут к ответу, но Антоний продолжал жить, как жилось. Он считал, что времени у него еще полно. И просчитался. Этот день наступил.
У него хватило ума оставить своих дружков в Геркулануме, на вилле Помпея. Не следует раздражать кузена Гая сверх меры. Такие люди, как Луций Гелий Попликола, Квинт Помпей Руф-младший и Луций Варий Котила, были, разумеется, известными лицами в Риме, но кузен Гай почему-то их не любил.
Въехав в Рим, Антоний в первую очередь поспешил не к Общественному дому и даже не к огромному особняку Помпея на Каринах, в котором он теперь проживал, а к дому Куриона на Палатине. Оставив своих германцев в саду возле дома Гортензия, он постучал в знакомую дверь и спросил госпожу Фульвию.
Она была внучкой Гая Семпрония Гракха. Ее мать, Семпрония, очень удачно вышла в свое время за Марка Фульвия Бамбалиона. Подходящий союз, учитывая, что Фульвии были самыми стойкими сторонниками Гая Гракха и потерпели вместе с ним крах. Семпрония же унаследовала огромное состояние своей бабки, несмотря на то что по lex Voconia женщинам запрещалось быть главными наследницами. Но бабкой Семпронии была Корнелия, мать Гракхов, достаточно влиятельная особа. Она добилась издания сенатского декрета, аннулирующего этот закон. Когда Фульвий и Семпрония умерли, другой сенатский декрет позволил Фульвии унаследовать состояния как матери, так и отца, что сделало ее самой богатой женщиной Рима. Но обычная судьба наследниц не для Фульвии! Она сама выбрала себе мужа — Публия Клодия, патриция-мятежника, основателя скандально известного клуба. Почему она выбрала Клодия? Потому что была влюблена в образ своего деда, блестящего демагога, и видела в Клодии большой политический потенциал. И она не ошиблась. Сама Фульвия была не похожа на обычную жену-римлянку, которая должна сидеть дома. Даже будучи на сносях, она исправно посещала Форум, где криками подбадривала своего муженька, не стесняясь, целовала его — в общем, вела себя как завзятая шлюха. А в частной жизни Фульвия сделалась полноправным членом клуба Клодия, хорошо знала Долабеллу, Попликолу, Антония и Куриона.
Когда Клодия убили, она была безутешна, но ее старый друг Аттик убедил ее жить ради детей: со временем, мол, ужасная рана затянется. Так это или нет, но через три года вдовства она вышла замуж за Куриона, еще одного способного демагога. От него у нее появился озорной рыжеволосый сын, однако их совместная жизнь трагически оборвалась, ибо Курион погиб в бою.
Сейчас в свои тридцать семь при пятерых детях (четверо от Клодия, пятый от Куриона) она выглядела от силы на двадцать пять, и никак не больше.
Впрочем, у Антония, отменного ценителя женских прелестей, не было времени как следует ее оценить. Войдя в атрий, Фульвия вскрикнула и с такой радостью бросилась ему на грудь, что ударилась о кирасу и упала на пол, смеясь и плача одновременно. Антоний тоже сел на пол рядом с ней.
— Марк, Марк, Марк! Дай посмотреть на тебя! — повторяла она, держа его лицо в своих ладонях. — Похоже, ты ни на день не постарел.
— Ты тоже, — сказал он тоном знатока.
Да, как всегда, притягательна. Соблазнительно большие груди, упругие, будто ей восемнадцать, тонкая талия — она не скрывала своих сексуальных активов! Морщины не портили ее симпатичное лицо с чистой кожей, черными ресницами и бровями, огромными синими глазами. А ее волосы! Блестящие, все того же чудесного каштанового цвета. Какая красавица! Да еще при деньгах!
— Я люблю тебя. Выходи за меня.
— Я тоже тебя люблю, Антоний, но сейчас не время. — Глаза ее вновь наполнились слезами, уже не радостными, а горькими при воспоминании о Курионе. — Предложи мне то же самое через год.
— Как всегда, три года между замужествами?
— Да, кажется, так. Но не сделай меня вдовой в третий раз, Марк, заклинаю! Ты все время нарываешься на неприятности, поэтому я тебя и люблю. Но мне хотелось бы встретить старость с тем, кто дорог мне еще с юности, а кто еще остался, кроме тебя?
Он помог ей встать, но, обладая достаточным опытом, даже не попытался обнять.
— Децим Брут, Попликола?
— О, Попликола! Паразит, — презрительно охарактеризовала она. — Если мы поженимся, ты порвешь с ним — я его не приму.
— А Децим?
— Децим неплохой человек, но он… не знаю… вокруг него свет большого несчастья, я явственно вижу это. Кроме того, он слишком холоден для меня. Думаю, это отклик на поведение его матери, Семпронии Тудитании. Та сосала пенисы лучше всех в Риме, даже лучше профессионалок. — Фульвия привыкла называть вещи своими именами. — Признаюсь, я была рада, когда она наконец уморила себя диетой и умерла. Думаю, и Децим был рад. Он даже ни разу не написал ей из Галлии.
— Кстати, о секс-мастерицах: я слышал, мать Попликолы тоже умерла.
Лицо Фульвии исказила гримаса.
— В прошлом месяце. Я держала ее руку, пока она не остыла… тьфу!
Они прошли в сад перистиля. Стоял отличный летний денек. Фульвия села на край фонтана и опустила руку в воду. Антоний устроился на каменной скамейке напротив. «Клянусь Геркулесом, она красавица! И через год…»
— Цезарь тобой недоволен, — вдруг сказала она.
Антоний насмешливо фыркнул.
— Кто? Старый добрый кузен Гай? Да я сделаю его одной левой! Я — его любимчик.
— Не будь таким самоуверенным, Марк. Я очень хорошо помню, как он манипулировал моим Клодием! Пока Цезарь сидел в Риме, он все вкладывал в голову Клодия, а тот лишь исполнял: отправил Катона аннексировать Кипр, проводил какие-то непонятные законы о религии, об управлении религиозными школами. — Она вздохнула. — Только после отъезда Цезаря в Галлию мой Клодий обрел себя. И начал буйствовать. Цезарь контролировал его, пока мог. А теперь примется за тебя.
— Мы — семья, — возразил спокойно Антоний. — Он может меня отругать, но не больше.
— Советую тебе принести жертву Геркулесу, чтобы все вышло по-твоему, Марк.
От Фульвии он пошел во дворец Помпея, к своей второй жене Антонии Гибриде. Она была неплохая, хотя лицо у бедняжки, как и у всех Антониев, не блистало особой красой. К тому же то, что хорошо смотрится у мужчины, женщину определенно не украшает. От этой рослой девицы он очень быстро устал, хотя не так быстро, как потратил ее состояние. Она родила ему дочь, которой уже исполнилось пять лет. Но брак кузена с кузиной — не самый удачный из вариантов. И маленькая Антония стала тому подтверждением: некрасивая, умственно отсталая да еще толстая. Вряд ли ее кто-то возьмет без умопомрачительного приданого… разве какой-нибудь плутократ-иноземец? Тот, пожалуй, отдаст и половину своего состояния за шанс породниться с Антониями. А что, это мысль!
— Ты угодил в кипяток, — сказала Антония Гибрида, ожидавшая мужа в гостиной.
— Я не обварюсь, Гибби.
— Но не на этот раз, Марк. Цезарь очень сердит.
— Cacat! — зло закричал Антоний, подняв кулак.
Она вздрогнула и отскочила.
— Нет, не надо, прошу тебя! Я ни в чем не виновна, ни в чем!
— Перестань хныкать, никто тут не собирается тебя бить! — фыркнул он.
— Цезарь прислал записку, — сказала Антония Гибрида, успокоившись.
— Какую?
— С приказом немедленно явиться к нему в Общественный дом. В тоге, а не в доспехах.
— Заместитель диктатора всюду ходит в доспехах.
— Я просто передала его слова.
Антония Гибрида внимательно смотрела на мужа, не решаясь заговорить. Могут пройти месяцы, прежде чем она опять его увидит, даже если он будет жить в этом же доме. Он регулярно бил ее после свадьбы, но не сломил ее дух. Разве что отучил пытать рабов.
— Марк, — наконец решилась она. — Я хочу еще ребенка.
— Ты можешь хотеть все, что угодно, но только не еще одного ребенка. Одной идиотки нам более чем достаточно.
— Она пострадала от родов, не в матке.
Он прошел к большому серебряному зеркалу, в которое когда-то вглядывался Помпей Великий, тщетно надеясь увидеть в нем хотя бы тень умершей Юлии. Склонил голову набок, оглядел себя. Да, впечатляет! Но тога! Никто не знал лучше Антония, что мужчина его сложения в тоге теряет весь шик. Тоги хороши лишь для Цезарей. Тоге нужен не рост, а умение ее носить. «Но надо признать, что старику идут и доспехи. Он просто так выглядит — величественно. Таким он родился. Семейный тиран. Так мы называли его между собой в детские годы — Гай, Юлия, я. Он помыкал нами, даже дядюшкой Луцием. Сущий диктатор. А теперь правит Римом».
— К обеду не жди, — бросил он и вышел, звеня доспехами.
— В этом нелепом наряде ты выглядишь как хвастливый воин Плавта, — сказал Цезарь вместо приветствия.
Он не поднялся из-за стола, не протянул руку.
— Солдатам нравится, когда их начальник выглядит лучше других.
— Как и у тебя, у них вкусы на уровне задницы, Антоний. Я просил тебя надеть тогу. Доспехи не носят в пределах померия.
— Как заместитель диктатора, я имею право их носить.
— Как заместитель диктатора, ты будешь делать то, что велит тебе диктатор.
— Могу я сесть или мне слушать стоя? — требовательно спросил он.
— Садись.
— Я сел. Что теперь?
— Думаю, надо объяснить события на Форуме.
— Какие события?
— Не прикидывайся тупицей, Антоний.
— Просто я хочу поскорее покончить с нотациями.
— Значит, ты думаешь, тебя звали для этого? Как ты мягко выразился, для нотаций?
— А разве не так?
— Боюсь, я тебя разочарую, Антоний. Я подумываю о кастрации.
— Это несправедливо! Что я, собственно, сделал? Твой ставленник Ватия провел senatus consultum ultimum и поручил мне унять хулиганов. Именно так я и поступил! И по-моему, хорошо выполнил эту работу. Никто не решается даже пикнуть с тех пор.
— Ты привел на Римский Форум профессиональных солдат, ты приказал им пустить в ход мечи, хотя у толпы были только дубинки. Но ты это проигнорировал, ты устроил резню! Ты убивал римских граждан там, где они собираются, чтобы выразить свое мнение! Такого не позволял себе даже Сулла! Неужели меч, обнаженный тобой против соотечественников на поле сражения, сподвиг тебя превратить в арену битвы и Римский Форум? Римский Форум, Антоний! Ты залил кровью камни, на которых стоял Ромул! Ромул, Курций, Гораций Коклес, Фабий Максим Веррукос Кунктатор, Аппий Клавдий Цек, Сципион Африканский, Сципион Эмилиан — тысячи римлян, более знатных, более уважаемых и более знаменитых, чем ты! Ты надругался над всем, что было им дорого, ты совершил святотатство!
Цезарь говорил медленно, отчетливо выговаривая слова ледяным тоном.
Антоний вскочил, сжав кулаки.
— О, как я ненавижу твой сарказм! Не трать зря свое красноречие, Цезарь! Просто скажи, что ты хочешь сказать, и все! И я смогу вернуться к своей работе. К попыткам утихомирить твои легионы! Потому что они неспокойны! Потому что они недовольны, возбуждены и близки к мятежу! — кричал он с хитрым блеском в глазах.
Ловкий ход. Он должен отвлечь старика, очень чувствительного к настроению в своих легионах.
Старик не отвлекся.
— Сядь, грубиян неотесанный! Закрой рот, или я отрежу тебе яйца здесь и сейчас! И не думай, что я не смогу это сделать! Вообразил себя воином, да? Ездишь на красивом коне в бутафорских доспехах? А в бою тебя что-то не видно! Ты никогда не шел в первых рядах! Ты не боец, а сопляк. Я в любой миг могу обезоружить тебя и изрубить в мелкий фарш!
Цезарь определенно вышел из себя. Антоний, потрясенный до глубины души, сделал глубокий вдох. Как он мог забыть о его крутом нраве?
— И ты еще смеешь дерзить мне? Задумайся, кто ты есть? Я создал тебя, я вытащил тебя из нищеты и безвестия. Но я же могу и низвергнуть тебя туда, откуда ты вышел. Да, ты мой родич, но я с большой легкостью найду тебе замену среди дюжины более эффективных и умных людей! Где твое благоразумие, где здравый смысл? Очевидно, я просил слишком о многом! Ты — мясник и дурак, и твое безрассудство осложняет до бесконечности стоящие передо мной задачи. Я принужден устранять последствия твоей жестокости! Я, неуклонно проводивший политику милосердия в отношении наших сограждан с того самого момента, как перешел Рубикон! И как прикажешь теперь назвать эту резню? Неужели Цезарь не может надеяться, что его заместитель станет вести себя как цивилизованный, образованный человек! Как ты думаешь, что скажет Катон, когда услышит об этой бойне? Или Цицерон? Ты — злой дух, который задушил мое милосердие, и я не поблагодарю тебя за это!
Заместитель диктатора поднял руки, сдаваясь.
— Ладно, ладно! Я совершил ошибку! Прости, прости!
— Раскаяние запоздало, Антоний. Было по меньшей мере полсотни способов справиться с беспорядками, ограничившись одной-двумя жертвами. Почему ты не вооружил десятый легион щитами и палками, как сделал Гай Марий, когда урезонивал значительно большую орду Сатурнина? Тебе не пришло в голову, что, приказав десятому убивать, ты переложил на них часть своей вины? Как я объясню им такое, не говоря уже о гражданском населении? — В ледяных глазах плескалось отвращение. — Я никогда тебе этого не забуду и никогда тебя не прощу. Более того, твой проступок явственно говорит мне, что тебе нравится власть и ты используешь ее так, что это становится опасно не только для государства, но и для меня.
— Я разжалован? — спросил Антоний, приподнимаясь с кресла. — Ты закончил?
— Нет, ты не разжалован, и я не закончил. Опусти свою задницу на место, — сказал Цезарь с прежней степенью неприязни. — Куда делось серебро из казны?
— Ах, это!
— Да, это.
— Я взял его, чтобы заплатить легионам, но еще не успел отчеканить монеты, — ответил Антоний, пожимая плечами.
— Значит, оно в храме Юноны Монеты?
— Хм… нет.
— Где же оно?
— В моем доме. Я думал, так будет безопаснее.
— В твоем доме. Ты имеешь в виду дом Помпея Магна?
— Ну да.
— Почему ты решил, что можешь переехать туда?
— Мне понадобилось жилье попросторнее, а дом Магна все равно пустовал.
— Я понимаю, почему ты выбрал его. У тебя такой же вульгарный вкус, как у Магна. Но будь добр, возвратись в свой дом, Антоний. Как только я найду время, дом Магна будет выставлен на аукцион вместе с остальным его имуществом, а также имуществом тех, кто не получит прощения после кампании в провинции Африка. Вся выручка от продаж пойдет государству. Ни моим родичам, ни наемным служащим на эти торги лучше не соваться. У меня на службе я не потерплю Хрисогонов. Уничтожу на месте, без суда и без Цицерона. Даже и не пытайся украсть что-то у Рима. А серебро верни в казну. Теперь можешь идти.
Он выждал, когда Антоний дойдет до двери, и заговорил опять:
— Кстати, сколько мы должны моим легионам?
Антоний растерялся.
— Не знаю, Цезарь.
— Не знаешь, а серебро взял. Причем все серебро. Послушай, заместитель диктатора, я очень советую тебе убедить армейских кассиров прислать свои книги ко мне в Рим. Тебе ведь было велено доставить солдат в Италию, поместить в лагерь и аккуратно им платить. Им вообще хоть что-нибудь заплатили?
— Я не знаю, — повторил Антоний и в мгновение ока исчез.
— Почему ты сразу не погнал его с должности, Гай? — спросил дядя Антония, заглянувший к Цезарю отобедать.
— Я очень хотел бы. Но, Луций, это не так просто.
Во взгляде Луция беспокойство уступило место грусти.
— Объясни.
— Прежде всего, ошибся я сам, доверившись Антонию. Но выпустить его из-под контроля сейчас было бы еще большей ошибкой, — сказал Цезарь, сосредоточенно разжевывая корешок сельдерея. — Подумай, Луций. Почти год Антоний управлял всей Италией и был единственным командиром находящихся в ней легионов. С ними он проводил большую часть своего времени, особенно с марта. Я был далеко, а он внимательно следил, чтобы ни один мой человек не подобрался к войскам. Есть свидетельства, что солдатам вообще не платили, так что к настоящему времени мы задолжали им года за два. Антоний сделал вид, что вообще ничего не знает, но восемнадцать тысяч талантов серебра взял из казны и унес в дом Магна. Якобы для последующей чеканки монет в храме Юноны Монеты. Но в храме этого серебра до сих пор нет.
— У меня сердце заходится, Гай. Продолжай.
— У нас под руками нет счетов, но я неплохо считаю в уме. Пятнадцать легионов умножаем на пять тысяч людей, берем по тысяче на человека в год — это будет около семидесяти пяти миллионов сестерциев, или три тысячи талантов серебра. Прибавим еще, скажем, триста талантов на нестроевых, удвоим эту цифру и получим наш долг за два года. Шесть тысяч шестьсот талантов серебра. А Антоний взял восемнадцать тысяч.
— Он жил на широкую ногу, — вздохнув, сказал Луций. — Я знаю, что он не платит ренту за использование резиденций Помпея. Но ужасные доспехи, которые он носит, стоят целое состояние. Плюс доспехи германцев. Плюс вино, женщины, антураж. Мой племянник, я думаю, погряз в долгах и, как только услышал, что ты в Италии, залез в казну.
— Он должен был залезть в нее еще год назад.
— Ты думаешь, он обрабатывает легионы, не платя им и виня в этом тебя? — спросил Луций.
— Несомненно. Если бы он был столь же организован, как Децим Брут, или столь же амбициозен, как Гай Кассий, мы оказались бы в полном дерьме. У нашего Антония великие идеи, но нет метода.
— Он интриган, но планировать наперед не умеет.
— Вот именно.
Толстый кусок белого козьего сыра выглядел аппетитно. Цезарь насадил его на другой корешок сельдерея.
— Когда ты намерен начать кампанию, Гай?
— Я узнаю это у моих легионов, — ответил Цезарь.
Вдруг по его лицу пробежала судорога. Он положил сыр и схватился за грудь.
— Гай! С тобой все в порядке?
«Как сказать ему, самому преданному из друзей, что болит вовсе не тело? Только не мои легионы! О Юпитер Наилучший Величайший, только не мои легионы! Два года назад мне и в голову бы ничего подобного не пришло. Но мне преподал урок мой девятый. И теперь я не доверяю никому, даже десятому. Цезарь не доверяет теперь никому, даже десятому».
— Просто спазм в желудке, Луций.
— Тогда, если можешь, объясни.
— Остаток этого года я буду маневрировать. Сначала Рим, потом легионы. Я отчеканю шесть тысяч талантов, чтобы им заплатить, но платить сейчас не буду. Я хочу знать, что говорил им Антоний, а этого я не узнаю, пока они сами не скажут. Поехав в Капую, я мог бы все пресечь уже завтра. Но это было бы преждевременным: нарыв должен назреть. И лучший способ добиться этого — держаться от легионов подальше.
Цезарь взял корешок сельдерея и снова принялся за еду.
— Антоний заплыл очень далеко, под ним большая глубина. И взгляд его устремлен на прыгающий в волнах кусок пробки, сулящий спасение. Он не вполне представляет, в какой форме придет к нему это спасение, но он плывет, прилагая все силы. Может быть, он надеется, что я умру. С человеком ведь всякое может случиться. Или я уеду в провинцию Африка со всем войском, вновь оставив его пастись на привольных лугах. Он — человек Фортуны, он хватается за любой шанс, но сам подстилку себе не готовит. Перед тем как ударить, я хочу, чтобы он заплыл еще дальше, и мне надо в точности знать, что он делал и что говорил моим людям. Необходимость вернуть серебро будет теперь его тяготить, заставляя еще больше напрягаться, чтобы доплыть до куска пробки. Но там буду ждать я. Честно говоря, Луций, я надеюсь, что он продержится на плаву еще месяца три. Мне нужно поставить на ноги Рим, а уж потом я примусь за него и за легионы.
— Но, Гай, он ведет себя как изменник!
Цезарь подался вперед, похлопал Луция по руке.
— Не волнуйся, в нашей семье никого не будут судить за измену. Я не стану его вытаскивать, но головы не лишу. — Он хихикнул. — Вернее, обеих голов. В конце концов, большую часть времени за него думает член.
