Хакон не знал, что за свет он видит: то ли первый луч рассвета, то ли зарево десятка пожаров, которые вспыхнули в стенах города. В конце концов скандинав предпочел считать этот свет предвестником нового дня и соответственно этому начал приготовления. Его топор был отточен запредельно остро: казалось, достаточно только наставить его на кого-то, и тот распадется на две половины. Хакон сходил в лагерь и купил себе кирасу, кольчужную рубаху и шлем, а в придачу — небольшой, но мощный лук и колчан стрел. Ему даже удалось раздобыть кожаный ошейник для Фенрира. Ошейник был утыкан заостренными шипами, направленными наискось, так что попытка поймать полуволка будет стоить человеку руки. Когда они оба были готовы, Хакон окончательно решил для себя, что видит рассвет, и приготовился войти в город.

Городские ворота открылись, и в город хлынули отряды швейцарцев, не встретивших сопротивления. Однако потом в лагерь стали возвращаться многочисленные раненые. Раненые рассказывали, что горожане смогли выдержать первые атаки и теперь готовят мощное контрнаступление.

Хакон стоял у городских ворот, не зная, что предпринять. Самой короткой была дорога через ворота Мюнстера, но скандинав не был знаком с этим городом, так что попасть в его центр смог бы только следуя за основными силами наступающих. И как бы он ни был осторожен, ему пришлось бы сражаться на протяжении почти всего пути, со всеми вытекающими из этого опасностями. А еще ему придется двигаться с той же скоростью, что и наступающим, в то время как друзьям он может понадобиться гораздо раньше! Существовал второй вариант: подземный ход Фуггеров. Но тогда Хакон окажется в незнакомом городе совершенно один, и одному только Богу известно, с какими противниками он встретится.

Хакон остановился у обочины, в ста шагах от ворот. Мимо него с трудом двигались раненые. Некоторым помогали идти товарищи. Хакон всматривался в каждого, питая слабую надежду встретить знакомое лицо. Один из них, невысокий коренастый воин, казалось, потерял больше крови, чем другие. На самом деле после такой кровопотери он должен был бы вообще потерять способность передвигаться. Кровь заливала его с ног до головы, а лицо было почти сплошь заляпано кровавыми сгустками. Раненый волочил за собой меч, который оставлял в пыли борозду. Только когда он на несколько шагов отошел от Хакона, тот обратил внимание на то, какую форму имеет эта борозда. Края у нее были прямые. Меч, оставлявший этот след, принадлежал палачу.

— Эй! — крикнул Хакон и догнал воина. — Эй, ты! Да, ты! Где ты взял этот…

Он договорил бы фразу до конца, если бы полумертвый, согнувшийся вдвое мужчина не врезался плечом ему в живот, сразу же резко выпрямившись. Это заставило их обоих слететь с дороги на обочину. Мужчина упал сверху, подмяв под себя Хакона, задохнувшегося и ужасно изумившегося, потому что на свете немного нашлось бы людей, которые были способны его повалить. И все столь редкие субъекты обычно не находились при смерти. Скандинав был настолько ошеломлен, что лежал неподвижно и безмолвно смотрел в кровавую кашу, покрывавшую лицо, нависшее над ним. Раненый незнакомец заговорил на языке, который Хакон выучил, когда сражался во Фландрии с английским отрядом:

— Тише, дружок, тише. Нам с тобой ссориться ни к чему.

Кинжал Урии Мейкписа дал себя почувствовать там, где кольчужная рубашка была наименее прочной, — под мышкой. Это помешало первой попытке скандинава встать, потому что хоть он и был уверен в том, что справится с окровавленным призраком, но не хотел получить рану, которая ослабила бы его руку в начале дня, обещавшего немало дел.

Поэтому он произнес всего одно слово:

— Фенрир.

При звуке злобного рычания глаза под кровавой кашей расширились. Незнакомец скосил их и увидел пса, приготовившегося к прыжку. Загривок за шипастым ошейником ощетинился, пасть оскалилась. Дикие глаза пса кровожадно горели.

— Дерьмо! — осторожно проговорил англичанин, не двигаясь. — Ненавижу собак. Кроме жареных на вертеле. — А потом его глаза вспыхнули. — Погоди! Пес. Великан. Ты, случаем, не… А, что это было за имя? Хакман? Что-то вроде?

— Хакон. А откуда тебе это знать?

— Потому что у меня для тебя известие от Жана Ромбо. Вот что я тебе скажу: ты отгони своего пса, а я уберу мой ножичек, и мы поговорим. Ладно?

Чуть позже, пригнувшись за насыпью, Мейкпис рассказал Хакону все, что знал.

— И он велел обязательно сказать тебе, что он не сдастся, — закончил Урия. — Пока он жив, надежда есть, так он сказал.

— А ты считаешь, что он еще жив? — Хакон наблюдал, как англичанин стирает с лица кровь тряпкой.

Англичанин уже успел объяснить ему, что вся эта кровь — не его.

— Не знаю. Но он живуч как кошка, этот парень.

— Так говорят. Но мне надо проверить, вывернулся ли он на этот раз. — И Хакон выпрямился.

— Не туда, дружище, — удержал его за локоть собеседник. — Эти безумцы бьются за каждый дюйм главной улицы.

— Тогда я знаю другой путь в город. Подземный ход. Но когда я из него выйду, то не буду знать, где я.

Мейкпис оглянулся в ту сторону, откуда пришел, — на непрерывный поток солдат, двигающийся через ворота в обоих направлениях.

— Послушай, — вздохнул он, — я хочу идти моим путем. Но если ты отведешь меня к этому туннелю, я покажу тебе дорогу к дворцу. Больше я ничего сделать не смогу.

Двое людей с собакой вышли из-за насыпи. Хакон сделал небольшой крюк, чтобы забрать лошадей, и повел всех по высохшему руслу речки, где расстался с Джануком. Там он привязал лошадей к обрубленному деревцу и, немного пошарив вокруг, отыскал за кустами терновника вход в подземный туннель. Металлическая решетка тяжело повернулась на ржавых петлях.

— Хорошо, — сказал Мейкпис. — Я знаю, где мы. Выход должен быть где-то среди старых складов. Сразу за ними ты увидишь небольшую площадь, с которой идут три дороги. Тебе нужна…

Пес зарычал, заставив его замолчать. У самого выхода из подземного хода нечто двигалось.

Они встали по обе стороны входа, подняв топор и меч. Пес затаился в терновнике. Движение в туннеле было медленное и трудное. Кто-то тяжело дышал и, судя по звукам, тащил по земле какой-то предмет или тело. Мейкпис дал Хакону понять, что нанесет удар первым. Хакон покачал головой и беззвучно, но совершенно ясно произнес: «Он мой».

И когда из темного входа в предрассветные сумерки вышел какой-то человек, именно скандинав налетел на него, опуская топорище в ударе, который должен был оглушить выходящего. Однако тот, кому этот удар предназначался, ощутил или услышал ветер, поднятый резким движением. Что-то быстро взметнулось вверх — и древко стукнуло по мешковине, набитой металлом. За глухим ударом послышался свист клинка, вылетающего из ножен. На этот раз Мейкпис обрушил свой меч вниз смертоносным ударом. Клинок встретил и этот удар, отбросив его на решетку. Звон металла нарушил утреннюю тишину. Некто откатился и оказался прямо у кустов терновника. Рычание, которым было встречено это вторжение, вызвало крик испуга и гнева. Голос был Хакону знаком.

— Фенрир! Назад! — приказал он и, подняв руку, чтобы остановить приготовившегося к новой атаке англичанина, крикнул в кусты: — Джанук?

После секундного молчания голос хорвата отозвался:

— Хакон? Неплохую встречу ты мне устроил, дружище. Теперь мне до судного дня выковыривать шипы из задницы. — Хорват выбрался из куста, продолжая держать меч наготове. — А кто это с тобой?

— Урия Мейкпис, к вашим услугам. — Англичанин настороженно шагнул вперед.

Знакомство длилось недолго, объяснения — немногим дольше.

— Ты оставил его там?

Джанук отвел взгляд, чтобы не встречаться с глазами скандинава, которые вдруг стали смотреть на него с подозрением.

— Он мертв, друг мой. Пора было позаботиться о себе.

— Так вот что это значит!

Хакон пнул ногой два мешка с золотыми монетами, которые Джанук вытащил из подземного хода. Удар топора надорвал один из них, и Джанук принялся подбирать просыпавшиеся монеты.

— Я же говорил тебе, что это время настанет. Тот момент, когда Жан уже будет безнадежен.

— Ты видел, как он погиб? Наблюдал, как из него ушла жизнь?

— Почти. Я видел его во дворце, когда он упал под ударами десятка мечей. Я видел его в руках Золингена. Жизни в нем оставалось на один короткий вздох — и столько же осталось бы и мне, если бы я там задержался.

Хакон плюнул:

— Если ты не видел его трупа, янычар, то я не поверю, будто он мертв. И я намерен выяснить это. Ты со мной?

Джанук поднял глаза:

— Нет. Только сумасшедший стремится к бессмысленной гибели.

— А ты обрел смысл жизни в этом золоте?

— Это будет наше золото, если ты согласишься мне помочь. Нести его нелегко, а путь предстоит опасный. Здесь хватит на то, чтобы мы оба умерли богачами. Умерли от старости в собственных постелях.

Хакон положил топор на плечо.

— Не могу придумать ничего более мерзкого. Поищи себе другого носильщика.

Он повернулся и вошел в туннель.

— Хакон! — Джанук привстал, чтобы окликнуть его, но темнота уже проглотила великана и следующего за ним серой тенью волка. — Да хранит тебя Аллах, — добавил он тихо на своем родном языке.

— А вот я, — заявил Урия Мейкпис, — всегда готов заработать еще немного. Золота слишком много не бывает. Куда тебе их нести?

— Туда. — Джанук взвалил себе на плечо один из мешков. — И пока мы будем их нести, ты можешь рассказать мне историю о том, как раздобыл этот меч.

Хакон не захватил фонаря. Он ухватился за шерсть на загривке Фенрира, позволив зверю вести себя в темноте. И несмотря на то что он несколько раз споткнулся, они довольно быстро попали в сумрак огромного склада, сквозь разбитую крышу которого врывался свет нового дня.

Двое солдат, лежавших там, были мертвы. Они застыли в неестественном положении: один упал спиной на бочку, второй сидел на разбитом столе. А вот третий человек, привязанный к деревянной подпорке, тихо скулил сквозь кляп. Его лицо, искаженное сильным страхом, показалось Хакону странно знакомым.

— Сжальтесь! Молю вас, смилостивьтесь над стариком! — завопил Корнелиус Фуггер, как только у него изо рта выдернули кляп. — Они все у меня отняли. Мои деньги, мою семью. Меня не из-за чего пытать!

Хакон быстро развязал веревки и поставил трясущегося старика на ноги.

— С тобой ничего плохого не случится, если ты сделаешь, что я тебе скажу. Веди меня во дворец.

Лицо пленника исказилось от глубочайшего ужаса.

— В… во дворец? Опять? Нет! — взвыл он. Ужас на секунду сменился возмущением. — Неужели больше никто не знает этого проклятого города?

Сквозь его рыдания Хакон разобрал иные звуки и, подойдя к дверям склада, прислушался. Эти крики были ему знакомы. В течение многих лет они радовали его сердце во время штурма городов. Звук труб с его простой мелодией нес простую весть:

«Победа! Мюнстер пал!»

— Пошли. — Хакон снова поднял осевшего на пол старика. — На главную площадь, и как можно быстрее.

На улицах они увидели подтверждение радостному известию труб: грабеж начался всерьез. Наемники вытаскивали из домов все, что только стоило этих усилий, убивая любого, кто проявлял хоть малейшее поползновение помешать им. А заодно и многих из тех, кто даже не пытался этого сделать.

Хакон, толкая перед собой заливающегося слезами Корнелиуса, шел через опустошаемый город. До площади оставалось недалеко, и их появление совпало с триумфальным въездом Филиппа Гессенского и епископа Мюнстера.

А сразу за ними ехали братья Чибо.

Франчетто был полностью облачен в доспехи, но по-прежнему горбился. Джанкарло сидел прямо в красном облачении, подобающем его сану. Братья направлялись к помосту, с которого совсем недавно царь Мюнстера принимал поклонение своих подданных. Он и теперь находился здесь. С Яна сорвали все его нарядные одежды и заточили в клетку нагим. Тело лжемессии было покрыто синяками, кровь запекалась на многочисленных ранах, опущенные глаза остекленели. Уцелевшие во время штурма горожане, многие из которых всегда ненавидели и боялись «Давида», теперь насмехались над ним, и в клетку постоянно летела грязь, которая уже залепила пленника с ног до головы.

Когда конные предводители победителей добрались до помоста, Хакон всмотрелся в толпу, пытаясь отыскать взглядом Жана и его смертельного врага, фон Золингена. Не увидеть немца было бы трудно, и Хакон достаточно быстро его нашел: тот стоял в окружении своих солдат. Приглядевшись, скандинав различил у их ног нечто мешкообразное, и только когда толпа чуть раздалась, понял, что это нечто состоит не из дерюги, а из плоти, увязанной наподобие цыпленка, приготовленного для вертела. При этой мысли он на секунду вернулся в жаркий день в Туре, на скотобойню, к соревнованию. Жан Ромбо все-таки жив. Нет смысла связывать труп.

Хакон стоял слишком далеко, чтобы расслышать разговоры на помосте. Клетку с Яном Бокельзоном под громкие крики и улюлюканье подвесили к фасаду церкви Святого Ламберта. Сначала Филипп, а потом и епископ Мюнстерский произнесли какие-то речи. Затем епископ пригласил выйти вперед братьев Чибо, вознося им похвалу и выражая благодарность. После этого речь произнес и Джанкарло. По завершении говорильни Чибо знаком приказал Генриху следовать за ним с площади. Под веревки, стянувшие запястья и лодыжки Жана, продели шест и понесли его, словно охотничью добычу, через площадь по направлению к главным воротам.

Хакон бросил своего заливавшегося слезами проводника и стал пробираться через толпу наперехват отряду. У него не было никаких планов. Только потребность поближе увидеть Жана. Фенрир побежал впереди; рычащий пес прокладывал дорогу через толпу гораздо быстрее, чем его хозяин. Вскоре они уже стояли у цепочки солдат из личной охраны ландграфа.

Он добрался туда как раз в тот момент, когда мимо шествовали братья Чибо. В десяти шагах за ними двигалось избитое тело его товарища, подвешенное к шесту. Жан слабо дышал и явно не сознавал, что происходит. Оно и к лучшему. Хакон смотрел на Жана Ромбо, теряя связь с реальностью. Громадные руки скандинава судорожно стискивали массивное топорище. Ему отчаянно хотелось поднять топор и изо всех сил замахнуться им. Сперва снести головы обоим братьям Чибо, а потом заработать коротким мечом, натравить своего боевого пса… добраться до Жана и освободить его. Украсть лошадей, победно уехать с площади. Величественная картина. Несоответствие между желаемым и действительностью исторгло злые слезы из его глаз.

Только когда весь отряд прошел мимо, Хакон почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Он сбросил с себя чужую руку, но она снова ухватила его и на этот раз дернула сильнее.

— Дьявольщина! — прозвучал знакомый голос. — Объясни мне, что тут творится.

Хакон повернулся. Перед ним стояла, подбоченившись, Бекк. Пальцы ее правой руки то и дело сжимали рукоять меча. В устремленном прямо на Хакона взгляде читались боль и ярость.

Именно этого она и боялась: что она опоздает. Как бы она ни спешила, она все равно прибудет слишком поздно. Увидев, как ее возлюбленного несут по улице, словно взятую на охоте тушу, Бекк снова вспомнила, почему задержалась. Она пыталась определить тот момент, когда могла бы действовать быстрее, когда могла бы оставаться в седле немного дольше — и приехать сюда на день, на час, на несколько минут раньше, чтобы предотвратить случившееся.

Она опоздала! Слишком долго они с отцом добирались до Венеции, где жили их родственники. Авраам был слишком слаб, чтобы ехать быстрее. А когда они все-таки доехали, то обнаружили, что еврейское гетто заперто под каким-то христианским предлогом. Никто не мог попасть внутрь в течение целой недели. А когда они с отцом наконец оказались в гетто, Бекк отыскала двоюродных сестер Авраама с их мужьями. Те были счастливы принять незнакомого им родича, поскольку Авраам славился как лучший ювелир их разбросанной по миру семьи; заказов же было множество — из великолепного золота Нового Света. А вот отпускать Бекк они не хотели.

Сначала все происходило крайне мило. Они уговорили ее задержаться на лишний день, чтобы присутствовать на пиру в честь их приезда. Однако Бекк слишком долго жила самостоятельно и пользовалась свободой, дарованной мужским обличьем, чтобы получать удовольствие в исключительно женском обществе, одетая в заимствованное у кого-то платье. Она опрометчиво позволила себе пожаловаться на ограничения и заявила, что на следующий день ей необходимо уехать, чтобы завершить начатое «дело». Для женщин народа, поглощенного выживанием во враждебном христианском мире, подобное поведение выглядело совершенно непонятным. А мужчинам это показалось угрозой установленному порядку вещей, который позволял им существовать сравнительно безбедно.

Опоздала! Наутро ее дверь оказалась запертой. Затем Бекк доставили туда, где собрались мужчины. Там присутствовал и Авраам. С каждым днем ему становилось лучше. Он снова начал превращаться в того сильного отца, которого Ребекка когда-то так любила. Но этот сильный отец требовал послушания. Авраам поведал остальным об их бегстве из Сиены и о таинственном «деле» своего ребенка. Он наблюдал за дочерью и за развитием ее отношений с тем христианином.

— Жизнь в безводной пустыне закончилась, Ребекка, — сказал он. — Мы вернулись туда, где нам подобает быть. И я наконец с радостью увижу, как ты станешь женой хорошего человека, нашего единоверца.

Это было сказано мягко, но за пожеланием ясно ощущался приказ. Увидев, как решительно настроены все вокруг, Бекк заставила себя проглотить возражения, как ей ни хотелось заявить, что она уже встретила хорошего человека, того человека, к которому собирается ехать. Благоразумие велело ей молчать и строить планы бегства втайне.

Опоздала. Прошла целая неделя полного послушания, женской одежды, церемоний, семейной жизни, забытой шелковой нити в игле, к которой заново пришлось приучаться пальцам, жаждавшим взяться за бечеву пращи. А через несколько дней женщины сообщили ей, что супруга для нее уже подобрали и что ее отец ведет переговоры. Бекк улыбалась и склоняла голову, тайком вгоняя иголку в палец, чтобы боль помогла ей справиться с рвущимся из горла криком.

Они ей не доверяли. Все помнили, что она долго притворялась мужчиной. Когда Аврааму удалось тайно вывезти ее из Сиены, она приняла обличье Бекка и в течение проведенного в Венеции года оставалась мальчиком. Они помнили, как «Бекк» вступил в уличную шайку своего кузена Даниэля, присоединившись к сикариям, евреям, которые сражались с угнетателями-христианами с помощью пращи и ножа. Родственники не позволят Ребекке провести их во второй раз.

Но за обедом в честь субботы она напустила на себя такую умиротворенность, что убедила даже самых недоверчивых. Оказалось, что она танцует лучше всех. А когда мужчины выпили достаточно сладкого вина и последние ноющие ноги упокоились на кроватях, Бекк выскользнула из-под руки захрапевшей кузины, забрала мальчишеский костюм, отложенный на тряпки, и тихо вскрыла замок задней двери. Сикарии умели передвигаться по каналам. Украденная лодчонка и задремавший охранник помогли ей выбраться за стены гетто. В доме ювелира нашлась и золотая цепь, которую Бекк превратила в деньги на дорогу, новую одежду, первую лошадь и материалы для изготовления пращи. Она мчалась почти без сна, покупая себе нового коня, когда предыдущий уставал, — и наконец оказалась недалеко от Мюнстера. Дорожные слухи о том, что город находится в осаде, заставили ее спешить еще сильнее.

И все же она опоздала. И теперь стояла, ощущая во рту горечь сгоревших надежд.

Бекк сбросила с плеча ладонь Хакона и сказала:

— Почему ты меня уводишь? Разве ты не видел, как его унесли?

— Я пытаюсь думать, как Жан. На это мне нужно время.

— Время? — В угольно-черных глазах женщины вспыхнула такая ярость, что Хакон невольно вздрогнул. Гнев ударил скандинава, словно выпущенный из пращи камень. — Сколько времени? Сколько понадобится, чтобы увидеть, как он умрет на шесте? Ты ему друг? Или плата недостаточно высока, а риск слишком велик… наемник?

Хотя она вложила в это слово немало льда и желчи, Хакон не потерял власти над собой.

— Спокойно, парень. Я люблю его не меньше, чем ты.

— Вот как? А остальные?

— Фуггер пошел с ним в город и больше не появлялся. Джанук… Джанук снова ступил на путь наемников. Идем же. Городские ворота наверняка закрыли, чтобы не пускать предателей. Я знаю другой выход.

Пока они возвращались к складу, он рассказал Бекк все, что ему было известно о случившемся. Услышав, что Жан ради нее рискнул подвергнуться опасностям осады, отложив выполнение своего священного долга, она до крови прикусила губу.

— Не считай себя виноватым, — сказал Хакон. — Он тебя любит, парень. Я уже видел, как он умеет любить настоящего друга. Он не мог тебя подвести.

— А ты? — Бекк превратила подступающие к горлу слезы в гнев и направила его на единственного человека, который сейчас оказался рядом. — Ты его подведешь?

— Не подведу. Но в одном Джанук был прав: сейчас шансы слишком не в нашу пользу. Очевидно, что Жан им нужен живым. Понятия не имею зачем. Так что мы должны следовать за ними и ждать удобного случая. Какого-то знака, какой-то их слабости. Думаю, такой случай у нас будет.

По подземному ходу они передвигались молча. Фенрир снова вел их вперед, изредка останавливаясь, чтобы зарычать в темноту.

— Как ты думаешь, за нами кто-то идет?

Хакон остановился, чтобы посмотреть назад.

— Не знаю и не хочу знать.

Бекк с трудом удерживала себя, чтобы не попытаться бежать в темноте. Когда они добрались до лошадей, дожидавшихся их у подземного хода, она сделала вид, будто проверяет подпругу, а сама тайком стерла влагу с лица: кровь из прокушенной губ и слезы, которые потекли в темноте, когда никто не мог их видеть. Негромко она спросила:

— Ну что, скандинав, посмотрим, удастся ли нам поторопить удачу?

И, не дожидаясь ответа, она вскочила в седло. Хакон со вздохом взгромоздился на свою недовольную лошадь, сразу же ощутив неприятную боль в ляжках.

— Насколько же лучше стоять на палубе! — проворчал он. — Га!

Перебегающие с места на место глаза наконец остановились на удаляющихся лошадях, а потом снова вернулись к руке, отодвинувшей в сторону ветку терновника.

— Поразительно, — проговорил Фуггер, глядя на шестой палец, пристроившийся рядом с мизинцем. Этот лишний палец был таким же подвижным, как остальные.

Однако когда он откусил от ветки шип, перевернул его языком и вогнал в новую плоть, крови не было. Боль не пришла. С мизинцем все обстояло не так, и с безымянным — тоже. Из них текла кровь, им было больно. Фуггеру нравилось смотреть на кровь и чувствовать боль, так что он еще какое-то время колол себе пальцы. А потом ему подумалось, что фантомный палец может оказаться началом совершенно нового явления. И если это так, то вернуться может все, что угодно. Разве он уже не видел этого где-то в подземельях?

Но когда он поднял вторую руку, то увидел на ее конце прежнюю культю. Он быстро поднял ее и стал сосать сморщенную кожу шрама.

«Значит, никакой надежды нет, — подумал Фуггер. — Воскрешения плоти не бывает».

Он заковылял на свет, ставший безжалостно ярким после того, как исчезли грозовые облака. Он был неправильным, этот дневной свет. Альбрехт Фуггер заслонил глаза своей единственной ладонью, и этот жест вызвал отклик с соседнего дерева.

— Рука! Рука! — крикнул резкий голос.

Подняв голову, Фуггер увидел большую черную птицу. Ворон быстро скользнул по нему взглядом, а потом вновь принялся приводить в порядок перья — это занятие было прервано возвращением хозяина.

— Ах, Демон, ты пришел!

Фуггер начал короткий приветственный танец. Ворон слетел с ветки и закружил над головой шаркающего человека, не переставая каркать. А потом птица уселась ему на плечо, склонив голову набок и устремив на хозяина блестящие глаза.

Какое-то время Фуггер был счастлив тем, что просто танцует, но потом ему снова начало мешать солнце. В ярких лучах не чувствовалось настоящего тепла, которое прогнало бы осенний холод. И он вдруг понял, что где-то есть место, где темно и тепло, нора, укрытие от холода. Там, где хорошо с одной рукой.

Не здесь, не в этом краю солнца и смерти, где безумцы были царями, а отцы все время доставали с потолочной балки пыточные инструменты.

— Так мы пойдем, о Демон милый?

Каркнув, ворон полетел прочь от утреннего солнца и уселся на дереве в пятидесяти шагах дальше, повернув голову назад.

— Умная птица! Ты всегда знаешь дорогу.

Низко наклонив голову к тропе и щуря глаза, Фуггер сделал по ней первый шаг на пути к темноте, которой так жаждал.