Глава 12

ЦИТАДЕЛЬ

Зазвонили к молитве. Мы находились в келье уже четыре часа.

Франциско стоял у окна, полуденные тени падали на его изможденное лицо. Взгляд его был отсутствующим, казалось, он ушел в себя и забыл о нас с Изабель. Изабель сидела рядом со мной, не шевелясь, чуть приоткрыв рот, будто собиралась что-то спросить.

— Очень жаль, — сказал Франциско, повторяя последние слова дона Фернандо.

Голос его звучал ровно, словно он рассказал о неприятном случае, никого при этом не виня.

— Андре погиб в Крак-де-Шевалье, — произнесла Изабель.

Франциско, казалось, не слышал ее.

— Франциско, — обратилась к нему Изабель.

Он отвернулся к окну. Изабель поднялась, подошла к нему, встала напротив и схватила за руку пониже локтя.

— Мой брат умер в Крак-де-Шевалье.

Франциско крепко прижал ладони к глазам, будто пытаясь стереть нахлынувшие воспоминания.

— Дон Фернандо отправил письмо моему отцу, где сообщалось о доблестном поведении Андре во время осады. Он погиб, защищая замок.

В конце концов, ее голос стал еле слышен, и было неясно, задает она вопрос или делает утверждение.

— Нет, Изабель, — ответил Франциско.

Возможно, уважаемый читатель подумает, что ответ Франциско породил у Изабель надежду, что ее брат все еще жив. Нет, этого не случилось. Когда прозвучали два последних слова, наступила зловещая тишина. Предвестник чего-то ужасного.

— Изабель, нам лучше уйти. Скоро ужин.

Не сводя серых глаз с Франциско, Изабель ничем не показала, что слышит мои слова. Я подал ей руку, чтобы вывести из кельи, но она не взяла ее. Я ничего не мог поделать — то был ее выбор. Она предпочитала услышать правду, какой бы страшной та ни была. Она хотела знать, как погиб ее брат.

Честно говоря, я думаю, что Франциско так грубо обращался с Изабель как раз для того, чтобы заставить ее покинуть Санта-Крус. Возможно, он хотел избавить ее от болезненных подробностей, а себя — от необходимости их рассказывать.

— Мы ехали за войском Бейбарса, направлявшегося на север, в Алеппо. Повозку, в которую поместили нас с Андре, приковав друг к другу цепью, охраняли несколько вооруженных мусульман. Ночью, после дневного перехода, они нас кормили, и Андре делил пополам скудный паек — ломоть хлеба, чашку турецкого гороха и кружку воды. То и дело он оставлял немного своей воды, чтобы промыть мою рану, после чего перевязывал ее свежим лоскутом материи, оторванным от одной из наших рубашек.

На третий день в ранних лучах солнца появился языческий город. Мы увидели мусульманскую церковь из синего мрамора с изящной башенкой, торчащей, как камыш на болоте. Бородатый старик медленно поднимался по ее витой лестнице и, дойдя до вершины, затянул жалобную мелодию. Воины остановили караван и упали на колени, положив обе руки на землю ладонями вверх.

— Похоже, они понятия не имеют о существовании колоколов, — сказал Андре.

С других башен голоса присоединились к горестному хору, возвещая о наступлении нового дня.

Андре выпрямился в повозке во весь рост, задумчиво глядя перед собой.

— Они все равно ничего не услышат, — произнес он.

Лишь однажды один из язычников с нами заговорил. Я проснулся посреди ночи. Плечо нестерпимо ныло, холодный ветер пробивался сквозь шерстяную накидку, служившую нам с Андре одеялом. Над кровавым пятном, образовавшимся на повязке, тоненько зудели мухи. И тут сзади раздался шепот. Я повернулся и посмотрел туда: один из охранников что-то тихо и настойчиво говорил, опасливо оглядываясь по сторонам. Потом он сунул руку в складки своей одежды, достал оттуда яблоко и протянул его мне. Я видел, как между его пальцев поблескивают красные бока плода, но не решался взять яблоко, охваченный сомнениями. Что, если он его отравил, окунув в какой-нибудь арабский яд?

«Ну и что ж, — наконец подумал я, — ничего страшного. Мы все равно обречены».

Охранник сделал вид, что кусает яблоко, как бы объясняя его предназначение. Шепча незнакомые слова, он снова протянул вперед руку. Андре проснулся и осторожно наблюдал за нашим благодетелем. Я наконец поднял руку, охранник положил яблоко мне на ладонь и отошел. Мы с Андре украдкой принялись кусать его, передавая друг другу. Когда караван снова двинулся, я перекатывал языком во рту последний сладкий кусочек.

В воротах Алеппо воины вытащили нас из повозки. Мы шли по улицам города между конными стражниками, и отовсюду сбегались арабы. Они выскакивали из домов, с базара, из мечетей, громко приветствуя своих воинов, бросая им под ноги розовые лепестки.

Мы с Андре шли, опустив головы, глядя в землю, пытаясь не обращать внимания на насмешки и уворачиваться от камней, которые швыряла в нас толпа. Вдруг один из булыжников попал мне в голову, я упал, теплая кровь залила мне лицо и шею. Открыв глаза, я увидел местных жителей, собравшихся на обочине дороги. Молодые и старые — они смеялись, кричали, плевались.

А потом я увидел Серхио, стоявшего рядом с какой-то старухой. Он выглядел молодым — истинный воин, облаченный в те самые доспехи, в которых отправился в поход из порта Барселоны. Он смотрел прямо на меня, и я произнес его имя. Он чуть подался вперед.

— Кто ты?

— Это я, Серхио, — сказал я, — твой брат.

Стражники подняли меня.

Двинувшись дальше, я пристально вглядывался в прохожих, ища взглядом брата, и выкрикивал его имя. Невежественная толпа смеялась каждый раз, когда я звал Серхио.

— Серхио здесь нет, — произнес Андре совсем рядом.

Но вот я снова увидел его. Он выглядывал из окна на втором этаже. Волосы его поседели, щеки были пересечены глубокими морщинами, доспехи покрылись ржавчиной. Серхио сокрушенно покачал головой.

— Ты хотел найти здесь спасение?

Камень ударил меня в грудь. Я споткнулся, отчаянно кашляя, и едва сумел удержаться на ногах.

— Я отправился в крестовый поход ради твоего спасения, Серхио, — сказал я.

Он не слышал меня из-за улюлюканья толпы, из-за царившей вокруг суматохи. Серхио взглянул вниз и сочувственно улыбнулся.

— Посмотри на себя. Вот твое спасение, брат.

Мою грудь пронзила жгучая боль, глаза наполнились слезами.

— Франциско, — сказал Андре, — помнишь, когда я навещал тебя в Монкаде, мы устраивали скачки на лошадях? Как звали твою кобылу? Панчо?

— Да, — ответил я.

— Интересно, что сейчас делает твоя старушка? — продолжал он. — Наверное, щиплет траву на каком-нибудь пастбище…

— Наверное.

— На зеленом лужку.

Я взглянул наверх, на открытое окно. Оно было пустым, лишь легкая занавеска колыхалась на ветру.

Пока мы шагали, наступил вечер. Я видел все те же лица в толпе — молодые и старые. Все люди понимающе указывали в сторону цитадели. Весь день эта крепость маячила перед нами — громадная каменная плита, нависшая над городом. Она терпеливо ожидала нас с Андре.

Наконец мы вышли на улицу, которая вела прямо к могучей крепости. Ненасытная толпа попыталась пойти за нами по подъемному мосту, самые ярые даже прорвались сквозь ряды воинов. Стражники стали защищать нас, разгоняя толпу, но хруст костей только возбуждал людей, рвавшихся к мосту. Несколько арабов полетели в ров с водой и отчаянно забарахтались в темной жиже. Толпа веселилась, наблюдая за ними, а мы тем временем пересекли мост, отделявший нас от цитадели.

Мы рассматривали вблизи двери крепости, а к нам уже направлялась дворцовая стража. Мусульмане грубо схватили нас и поволокли по темному коридору.

Крики толпы стали глуше, мы то поворачивали за угол, то поднимались по лестнице, то спускались, проходили через какие-то комнаты и наконец оказались на свежем воздухе во внутреннем дворе.

Там стояла группа воинов, которые разговаривали, опершись на копья. При виде нас они встрепенулись и разошлись по своим постам, но один выступил вперед.

Он дважды обошел вокруг меня и Андре, внимательно рассматривая нас, и разразился целой тирадой резких иноземных слов. Он размахивал кулаками, скалил желтые зубы и брызгал слюной мне в лицо.

Наконец он замолчал, тяжело дыша, возмущенно приподняв бровь, и нетерпеливо уставился на нас, словно в ожидании извинений. Наступила неловкая пауза. Столкнулись два лагеря, две разные точки зрения на события, которые нас свели.

— Мы тоже приветствуем вас, — сказал Андре, пока двое охранников его связывали. — Приятно наконец увидеть хоть какое-то проявление гостеприимства в этих краях. Если не возражаете, я и мой друг Франциско желали бы принять ванну перед ужином. После такого длительного путешествия неплохо бы помыться.

Поглаживая жесткую бороду, их предводитель словно раздумывал над ответом Андре, переводя взгляд с меня на Андре и обратно. Губы мусульманина кривила неуверенная улыбка: он не понял ни единого слова, произнесенного на чужом языке. Остальные воины настороженно замерли, ожидая вердикта своего начальника.

Тот не заставил себя долго ждать — схватил деревянную дубинку, болтавшуюся у него на поясе, и ударил Андре в живот. Подчиненные последовали примеру командира. Со всех сторон на нас посыпались удары и пинки. Я пытался прикрыть голову руками, но не мог защититься ото всех ударов одновременно.

Меня ударили кулаком так, что я почувствовал отпечаток каждой костяшки пальцев у себя на лбу. Я упал и лежа водил глазами по сторонам, но Андре нигде не было видно. Он исчез. Избивавшие его воины расходились, вытирая кровь с кулаков, оправляя одежду.

Двое мусульман подхватили меня под руки и потащили через внутренний двор к тому месту, где исчез Андре, — к люку, похожему на корабельный, открывавшемуся в подземелье.

И вот я полетел вниз, все быстрей и быстрей. Свет и голоса все больше удалялись, тускнели. Я шлепнулся на бок. У меня все болело, так что я даже не мог определить, где сильнее болит. В спертом воздухе прозвучал голос Андре:

— Напомни мне, Франциско, никогда больше не приезжать в Алеппо.

Я лежал в грязи; она была мягкой и служила неплохой постелью. Вконец измотанный, я закрыл глаза.

Проснулся я от прикосновения к своей голове. Чьи-то руки скользили по моему телу, осторожно стаскивая с меня рубаху. Кто-то пытался снять с меня сапоги. Когда я сел, руки исчезли, и я увидел удалявшиеся тени.

Поднявшись и прищурившись, я стал пристально всматриваться, и понемногу мои глаза привыкли к темноте. В нескольких футах от меня на спине лежал Андре. Позади него кто-то сновал туда-сюда — я видел только силуэты этих людей.

— Меня зовут Франциско де Монкада, — сказал я. — Моего друга — Андре Корреа де Жирона. Мы — рыцари ордена Калатравы и подданные короля Хайме из Арагоны.

Мой голос пронесся по комнате, породив странное эхо. Мои слова, мое имя утонули в искреннем пронзительном смехе. Вокруг нас, словно стая волков, кружили призраки, их глаза зловеще сверкали в темноте.

Андре проснулся, встал и подошел ко мне.

— Значит, вот как выглядит ад, — произнес он. — Я думал, там жарче.

— Стража немного проветривает его, подкидывая новых заключенных, — ответил незнакомый голос всего в паре футов от нас.

Говорил незнакомец на беглом каталанском.

— А ты, значит, дьявол? — спросил Андре.

— Даже дьявол не проник бы в эту бездну, — ответил незнакомец.

В темноте раздались истошные вопли: остальные заключенные явно негодовали, что мы так вежливо беседуем друг с другом.

— Кажется, мы им не нравимся, — заметил Андре.

— Дело не в вас, — пояснил незнакомец. — Так они встречают всех новичков. Они мечтают завладеть вашими вещами: многие ходят в лохмотьях или вообще нагишом. В заключении одежда рано или поздно приходит в негодность, и они хотят заполучить новую рубашку или пару сапог. Если не желаете расстаться со своим нарядом, следуйте за мной.

Андре пошел первым, стараясь не упустить из виду нашего нового знакомого. Я положил руку кузену на плечо, когда мы пробирались по грязи, натыкаясь на кучки заключенных, которые ныли и хватали нас за одежду. Я смотрел по сторонам, пытаясь определить, куда мы попали — в пещеру, темницу, ад. Наш приятель остановился у каменной стены, и я провел по ней рукой.

— Добро пожаловать, рыцари ордена Калатравы.

Я мог различить лишь силуэт того, кто это сказал, — человек сидел, прислонившись к стене.

— Меня зовут Саламаджо де Хаеска. Вы уже знакомы с Мануэлем. Мы рыцари ордена тамплиеров. Сожалею, что обстоятельства привели вас сюда, однако мы рады обществу рыцарей из Арагона. — Голос у этого человека был хриплый, свистящий; я слышал его тяжелое дыхание. — Мы покинули Арагон семь лет назад. Пять лет сражались с неверными. Почти год мы находимся в этой дыре — триста сорок восемь дней. Может, у вас есть какие-нибудь новости из дома? Мануэль ужасно скучает по Барселоне. Расскажите, девушки Арагона все так же прекрасны?

— Прекраснее всех прочих девушек мира, — ответил Андре.

— Какого цвета у них волосы? — спросил он.

— Русые, черные, рыжие, светлые, — сказал я, — всех цветов, какие только можно вообразить.

— Точно, — сказал Саламаджо и тяжело вздохнул.

Мануэль утвердительно замычал. Оба после моих слов замолчали, видимо наслаждаясь воспоминаниями.

— Где мы? — спросил Андре.

— Это древний дворец Алеппо, — ответил Саламаджо. — А точнее — мы на кухне. По крайней мере, так считает Мануэль. Видите камень перед вами? Мануэль утверждает, что это развалины печи. А я думаю, здесь император справлял нужду. Видите пятна? Что вы об этом думаете?

Он замолчал ненадолго, откашлялся, сплюнул.

— Ну, со временем у вас появится собственное мнение. На чем я остановился, Мануэль?

— На том, что старый дворец стал тюрьмой.

— Да, — продолжил Саламаджо. — Неверные обнаружили эти руины много десятилетий назад. Говорят, один из сыновей султана развлекался со шлюхой из гарема, когда под ними вдруг провалился пол. Сын погиб на месте, шлюха выжила, упав на него. Она сочла свое спасение чудом и тут же дала обет целомудрия в благодарность языческим богам. Однако даже боги не смогли защитить ее от гнева султана. Султан обвинил ее в смерти сына и лично казнил, а потом перенес гарем на другое место, здесь же основал новую тюрьму. Таковы капризы судьбы. Шлюха чудесным образом выживает в развалинах лишь затем, чтобы ее казнили. Султан теряет сына, но приобретает тюрьму для своих врагов, из которой невозможно сбежать.

— Невозможно сбежать? — переспросил Андре. — Откуда вы знаете?

Саламаджо рассмеялся коротким безрадостным смехом.

— Многие люди гораздо умнее меня — рыцари, убийцы, монахи, воры-карманники, пилигримы — пытались разрешить эту задачу, — сказал он. — Так что позвольте избавить вас от лишних трудов. Надеюсь, вы помните, как попали сюда. Небольшое отверстие в крыше на высоте более тридцати футов — единственный вход и выход. Если бы вы умели летать, вы могли бы выпорхнуть из этой ямы и попытаться пробиться сквозь двухтысячный гарнизон мусульман. А еще можно рыть туннель ближайшие десять лет — но вы лишь наткнетесь на ров с водой и потопите нас всех.

— Занятная перспектива, — сказал Андре.

— Могло бы быть и хуже, — ответил Саламаджо. — Даже у тюрьмы есть свои достоинства. Покажи мозаику, Мануэль.

Мануэль встал на колени и принялся расчищать грязь перед нами. Саламаджо вытащил из стены две палки и воткнул их в углубление большого камня. Затем начал быстро вертеть их, зажав между ладоней, — все быстрее и быстрее, пока не вспыхнули искры. Запалив импровизированный факел, Саламаджо прикрыл слабый огонек ладонью, сложенной ковшиком, и поднес факел к полу.

— Смотрите, — сказал он. — Даже в этом подземелье есть красота.

По бледному полу заплясали языки пламени.

Между мной и Андре по полу протекала синяя река, по ее берегам цвели красные и голубые цветы. Пальмы гнулись под тяжестью плодов, ярко-желтое солнце отбрасывало на них теплый свет.

— Человек высек каждый из этих крошечных квадратиков.

Саламаджо держал камешек между большим и указательным пальцами. У него была вымазанная в грязи косматая борода, тощая грудь с торчащими ребрами.

— Вот этот — из слоновой кости, — продолжал Саламаджо. — Есть еще золотые, серебряные, рубиновые. Стражники любят драгоценные камни. Мы обмениваем их на еду.

Саламаджо голой рукой загасил пламя. Цветы и деревья исчезли, солнце померкло.

— А другие заключенные, — спросил Андре, — неужели они не покушаются на вашу мозаику? Ведь вас всего двое.

— Раньше нас было семеро, — объяснил Саламаджо. — Пятерых моих людей выкупили несколько недель назад. Тамплиеры прислали в цитадель своего представителя, он заплатил двадцать золотых монет за каждого. К несчастью, у него была всего сотня монет. Он должен вернуться за мной и Мануэлем. Возможно, ваши друзья из Калатравы выкупят вас еще раньше.

— Нас не выкупят, — сказал я.

— Султан неплохо наживается на этой тюрьме, — сказал Саламаджо. — Он приглашает представителей всех рыцарских орденов в Алеппо, чтобы продать своих пленников.

— За нами никто не приедет, — сказал Андре.

— Почему вы так в этом уверены? — спросил Саламаджо.

— Большинство наших собратьев из Калатравы мертвы, — сказал я. — Они погибли во время осады Крак-де-Шевалье.

— Великий замок пал? — спросил Саламаджо. — Когда?

— Несколько недель назад. Нас с Андре захватили в плен.

— Почему только вас двоих?

— Защитники Крака получили право уйти — если сдадут замок, — объяснил я.

— Уйти в эту темницу?

— Нас с Франциско предал дон Фернандо, сын короля Хайме, — сказал Андре. — Он повинен в смерти великого магистра Калатравы, Рамона. Мы стали свидетелями предательства дона, и, чтобы никто не узнал о его вероломстве, он отдал нас в руки неверных.

— Я уверен, что кто-нибудь из ваших товарищей, оставшихся в живых, сообщит о вашем исчезновении, — сказал Саламаджо. — Они разузнают, что с вами стало.

— Дон Фернандо позаботится о том, чтобы никто этим не заинтересовался, — возразил я.

— Значит, тамплиерам придется выкупить и вас тоже. Мы с Мануэлем настоим, чтобы вас включили в сделку.

— Мы с Франциско будем весьма вам обязаны, — сказал Андре.

— Это мы вам обязаны, — ответил Саламаджо. — Нам уже порядком наскучило общество друг друга. К тому же теперь, когда вы здесь, тевтонцы не посмеют на нас напасть. С тех пор как нас осталось двое, наши германские братья только и ждут подходящего момента, чтобы нанести удар. Видите, они следят за нами из-за каменной стены.

Я взглянул туда, куда указал Саламаджо, но не увидел ничего, кроме серой дымки.

Саламаджо крикнул в темноту:

— Эй, бездельники! Обратили внимание на прибытие рыцарей ордена Калатравы — Франциско и Андре? Они явились сюда прямо с передовой.

— Эти восемь германцев занимают одну из бывших передних султана, — пояснил Мануэль. — Там столько древесины, что хватит на обогрев всей пещеры в течение нескольких зим. Парочка англичан обнаружили деревянный пол, когда искали золото, они пытались скрыть от других свою находку, лишь изредка продавая дерево. Но один германский лазутчик случайно наткнулся на англичанина, когда тот вытаскивал деревянную доску. На следующий день германцы вышли из своего укрытия в другом конце пещеры и напали. Мы наблюдали за сражением отсюда. Англичане разбежались через несколько минут, и теперь германцы продают дерево на дрова каждому клану в тюрьме.

— Как и все богачи, — перебил Саламаджо, — они никак не могут насытиться. И ищут, что бы еще им захватить. Если германцы решат отнять у нас мозаику, мы будем биться до смерти.

— Саламаджо, — сказал Мануэль, — ни слова о смерти. Нужно показать Андре и Франциско всю тюрьму.

— Сделать обход, — согласился Саламаджо, — чтобы наши друзья получили представление о том, что делается в аду. Проводи их, Мануэль. Я останусь здесь и буду охранять нашу крепость.

Саламаджо протянул нам с Андре по камню.

— На всякий случай, — сказал он.

Мы пошли по широкому проходу — бок о бок, Мануэль посередине. Поскольку мы ступали по мягкой глине, звука наших шагов не было слышно. Постепенно мы стали различать в темноте наших товарищей по заключению — они молча следили за нами слева и справа, вновь и вновь оценивая вероятные последствия нашего появления и союза с каталонцами. Видимо, Саламаджо и Мануэль намеренно устроили этот обход, дабы отбить у остальных всякую охоту приближаться к двум тамплиерам и их вновь прибывшим землякам.

Я играл предназначенную мне роль, не теряя при этом бдительности и перекатывая в руках тяжелый шероховатый камень. Из одной руки в другую и обратно.

— Слева — турки, — рассказывал Мануэль.

Пять человек сидели кружком. Когда мы проходили мимо, все пятеро подняли головы, словно мы прервали их беседу или игру в кости, и обернулись, провожая нас взглядами.

— Они сажают сюда и неверных тоже? — спросил Андре.

— Всех подряд, — ответил Мануэль. — Мусульман, христиан, евреев. Французов, германцев, турок, монголов. Рыцарей, монахов, преступников. Все узники разбиваются на кланы. Более многочисленные занимают какую-нибудь комнату и обороняют ее. Мы бьемся друг с другом за скудные запасы, без которых не смогли бы выжить.

Посреди прохода вырос человек. Он был совершенно голым, от его выпачканного в грязи и экскрементах тела исходило отвратительное зловоние. Одной рукой он крутил спутанную бороду, другой уперся в бедро и что-то бормотал себе под нос скрипучим голосом.

— Это французский монах, — объяснил Мануэль, — его захватили во время паломничества в Иерусалим. Когда нас было семеро, мы предложили ему поселиться с нами — он отказался. Сказал, что должен в полной мере испить Божью кару. Ему уже недолго осталось.

Мы обошли его. Монах не обратил на нас никакого внимания — он что-то говорил по-итальянски, с кем-то горячо спорил. Мы поспешили вперед, подальше от невыносимого запаха.

Справа появилась лачуга — две из четырех стен небольшой комнатки целиком сохранились, а две отсутствующие были заменены грудами камней.

— Там живут венецианские моряки, — сказал Мануэль, махнув рукой в сторону сооружения. — Их, кажется, двенадцать — самая большая группа в тюрьме. Они построили посреди темницы небольшую крепость и сидят там весь день, выходя лишь на поиски пищи или чтобы облегчиться. Они вырыли отхожее место на краю пещеры, недалеко от входа. Очень цивилизованные. Скорее всего, они ждут, что венецианские торговцы внесут за них выкуп.

Следуя по проходу, я вскоре потерял счет многочисленным кланам, о которых рассказывал Мануэль. Монголы, евреи, арабы, два англичанина, которые убежали после нападения германцев. Узники размахивали палками, как первобытные люди, и начинали рычать, если мы подходили слишком близко.

Вдруг я увидел человека, который медленно двигался в нашу сторону. Тело его прикрывала лишь набедренная повязка. Он украдкой приближался, держа в руках палку, похожую на небольшое копье. Я поднял камень в знак предупреждения, но он продолжал наступать. Когда он бросился на нас, я замахнулся. Мануэль схватил меня за руку, прежде чем я успел бросить камень. Незнакомец швырнул копье, оно просвистело в воздухе. Затем он дернул за веревку, привязанную к запястью, и копье со свистом вернулось. На конце острия покачивался какой-то мелкий грызун. Крошечные коготки еще двигались.

— Отличный удар, — похвалил Мануэль. — Франциско и Андре, вы тоже сможете научиться, если понаблюдаете, как он это делает.

— Откуда у него оружие? — спросил Андре.

— Мы вырезаем копья и ножи с помощью камней, а иногда зубами и ногтями.

— Чтобы охотиться на мышей? — снова спросил Андре.

— На мышей, крыс, змей, насекомых.

— Их тут много?

— Не очень.

Проход расширился, мы вышли в широкий круг.

— Взгляните наверх, — сказал Мануэль.

Пятна солнечного света просачивались в наше подземелье.

— Это ворота ада, — пояснил Мануэль. — Сюда вас сбросила стража.

Люк находился почти на такой же высоте, что и колокольня монастыря Санта-Крус. Я посмотрел под ноги и увидел отпечаток собственного тела в глине, которая смягчила мое падение.

— Мы все попали сюда через это отверстие, — сказал Мануэль. — Как говорит Саламаджо, это единственный вход и выход.

— Через день стражники сбрасывают в дыру еду, — продолжал Мануэль. — Всякие объедки — черствые корки хлеба, куриные кости, гнилые фрукты и овощи. Как только через отверстие начинает пробиваться свет, заключенные, толкаясь, занимают места внизу. Даже венецианцы покидают свое убежище. Это бывает опасно: чтобы позабавиться, стражники иногда пускают в толпу стрелы. Заключенные дерутся за каждую крошку. Мы с Саламаджо остаемся в стороне и не участвуем в потасовке, а когда все расходятся, ищем оброненные крупицы.

— А через отверстие можно увидеть небо? — спросил я.

— Я видел солнце и луну, — сказал Мануэль.

— Значит, стражники открывают люк через день? — уточнил Андре.

— Да. Так мы ведем подсчет продолжительности нашего заключения — мы провели здесь уже триста сорок восемь дней.

Мы прошли еще несколько шагов, и туннель закончился. То был конец помещения — около двухсот шагов отделяло нас от мозаики, находившейся на другом его конце. Я услышал журчание, похожее на веселые звуки флейты, и коснулся рукой каменой стены. По моему предплечью потекла вода. Я сложил ладони ковшиком, набрал в них воды и умылся; холодная жидкость защипала глаза, потекла по щекам, по затылку, по шее.

— Саламаджо говорит, что это камни проливают слезы, которых у нас не осталось, — сказал Мануэль.

Я наклонил голову, вода потекла мне в рот, оросила потрескавшиеся губы, словно ливень, оживляющий засохшее поле.

— Вода принадлежит всем, — сказал Мануэль. — Подземный родник бьет круглый год и не дает нам умереть от жажды.

Когда мы с Андре напились вдоволь, мы вернулись тем же путем. Остальные заключенные потеряли к нам всякий интерес и вернулись к своим обычным делам: рыскали в поисках палок, камней и остатков съестного, не замеченных другими.

Когда мы вернулись, Саламаджо выковыривал один из мозаичных камней.

— Чистое золото, — объявил он. — За него мы сможем выручить ломоть хлеба.

Оказалось, что даже больше. Мы с Андре сидели у стены, когда в нашу мрачную пещеру ворвался свет. Мы последовали за тамплиерами на другой конец подземелья, к открытому люку, и, запрокинув голову, я увидел синее небо и солнечные лучи, озарившие пол темницы. Саламаджо велел нам с Андре встать так, чтобы мы оказались на краю светлого круга. Когда стражники опорожнили ведра с отходами, мы остались на месте, наблюдая за яростной схваткой. Каждый с кем-то сражался, мы одни не участвовали в этом. Не сходя с границ круга, Саламаджо и Мануэль подхватывали кусочки еды, оказавшиеся рядом, и делились ими со мной и Андре. Это были крохи, по вкусу напоминавшие навоз, но все равно мы ели, чтобы хоть как-то унять голодную резь в животе.

Наконец заключенные перестали шарить по земле в поисках еды и разбрелись. Большинство вернулось в свои убежища, остальные отступили в тень, но оставались поблизости. Саламаджо велел нам оставаться на месте, на краю светлого ореола. Трое заключенных выстроились в ряд, предлагая что-то на обмен; Саламаджо был вторым в очереди. Стражники спустили ведро на толстой веревке, и первый заключенный, шагнув в центр светлого круга, оказался прямо под люком. Он опустил в ведро камень и смотрел, как его поднимают. Скрестив руки, он бормотал какую-то молитву.

Пока несчастный молился, стражники передавали камень из рук в руки, словно ювелиры, оценивающие стоимость драгоценности. Затем они швырнули камень обратно, и человек бросился вон из круга, куда один из стражников выпустил стрелу. Она воткнулась в землю и осталась торчать, как будто была тут всегда.

Настала очередь Саламаджо. Он сделал шаг вперед и положил квадратный камень в спущенное ведро. Выбрав веревку, стражники принялись изучать подношение. Вглядываясь в камень, они то и дело поглядывали на Саламаджо, будто оценивая его самого. Жить ему или умереть? Затем снова опустили ведро. Саламаджо сунул туда руку и вытащил половину цыпленка.

Аромат пищи привлек остальных, в пещере зазвучали стоны. Мануэль подтолкнул нас с Андре поближе к Саламаджо, чтобы защитить его от самых бесстрашных заключенных. Саламаджо тем временем выдернул из земли стрелу и угрожающе размахивал ею. Увидев это, толпа расступилась, и все-таки, когда мы проходили мимо, несколько человек попытались выхватить добычу. Саламаджо отбивался быстрыми, резкими уколами стрелы, и те, кого задевал наконечник, вскрикивали и отступали, хныча и осыпая нас проклятиями на всевозможных языках.

Наконец заключенные разошлись по своим местам, и мы вернулись в наше убежище как победоносное войско. Усевшись на мозаичный пол, мы передавали цыпленка друг другу. Знакомый слабый запах древесного угля щекотал ноздри, вызывая воспоминания, возрождая угасшие образы. Под ребрами я ощутил сосущую пустоту — то была тоска по другому месту, по другой ночи. Перед тем как мой брат отправился в крестовый поход, мы устроили в гостиной пир в его честь. Отец поручил Серхио разделывать жареного цыпленка. Мой брат, рыцарь армии Господа. Его мягкая улыбка расплывалась и блекла.

После этого каждый клан в тюрьме пытался выменять у нас камни из мозаики. В обмен мы получали крыс, змей, дрова, заостренные палки и другие драгоценные камни.

Случившееся в тот день возбудило интерес к нашему убежищу. Остальные заключенные не могли забыть аромат цыпленка. Саламаджо указал нам на лазутчиков из крупных кланов, изучавших наши привычки. Следуя распоряжению Саламаджо, мы рылись в грязи в поисках камней и складывали их в кучу в центре нашего «лагеря». Мы никогда не отходили далеко друг от друга, и, по крайней мере, один из нас бодрствовал, пока остальные спали, чтобы предупредить об опасности.

Возможно, из-за того, что их «лагерь» находился к нам ближе всего, германцы не смогли устоять перед соблазном. Я вовремя заметил их приближение: их блестящие глаза неожиданно появились из темноты, словно яркие звезды в полуночном небе. Они приближались. Я разбудил остальных, и мы вооружились самыми большими камнями из нашего арсенала.

— Они попытаются нас разделить, — предупредил Саламаджо, — и прикончить поодиночке. Держитесь вместе. Если кто-то из вас окажется один, пусть пробивается обратно к остальным.

Восемь германцев разделились на две шеренги, по четыре человека в каждой. Они размахивали тяжелыми палками и нападали по очереди: сперва одна шеренга, потом другая. Я не успевал перевести дух и нанести ответный удар, как нападавшие набрасывались и снова отступали. Я размахивал камнем, зажатым в кулаке, но враги были неуловимы, словно призраки. Удар палки угодил мне по лицу, раскровянив нос. Я выронил камень, но продолжал драться голыми, залитыми кровью руками. Правую руку я скоро сломал о твердую челюсть одного из обидчиков.

— Держитесь вместе! — крикнул Саламаджо.

Атака следующей шеренги оказалась еще сильнее. Острие палки воткнулось мне в живот, и я согнулся пополам, а едва успел разогнуться, как заметил занесенный надо мной камень — голубое свечение слюды. Потом я ничего уже не ощущал, даже боли. Просто парил в темном, безлунном небе.

Я очнулся, когда меня тащили за ноги по грязному проходу прочь от нашего укрытия. Схватиться было не за что, мои руки скользили по черной слизи. Я поднял голову и посмотрел вверх: меня волокли трое германцев, двигаясь задом вперед. Позади них я увидел посреди прохода человека со всклокоченной бородой. В одной руке он держал камень, в другой стрелу. Это был Саламаджо. Не знаю, как он туда попал — может, перескочил над нашими головами, а может, ему была известна тайная тропинка в обход главного прохода. Расстояние между нами быстро сокращалось. Я откинулся назад и ощутил прохладную грязь тыльными сторонами рук.

Камень Саламаджо опустился на голову одного из германцев, и тот упал. Двое других отпустили мои ноги. Когда я поднялся, Саламаджо уже успел проткнуть стрелой грудь еще одного врага.

— Идем, — скомандовал Саламаджо.

Он бросился назад к нашим товарищам, а я — за ним. Двое мертвых германцев лежали лицом вниз в нашем укрытии на мозаичном полу, но дела Андре и Мануэля были плохи: оставшиеся в живых германцы приперли их к стене.

Я с разбегу кинулся на врагов. Они не видели моего приближения, и, подбежав, я толкнул плечом одного из них. Он отшатнулся, налетел на острые зубцы стены и обмяк.

Я тоже потерял равновесие, упал и пополз к раненому германцу. Рука моя нащупала большой камень, я поднял его, пробуя острые края. Германец стонал, на его лбу зияла рана. Я замахнулся и ударил изо всех сил, превратив лицо своего врага в кровавое месиво. Стоны прекратились.

Когда я поднял голову, остальные германцы исчезли. Мои товарищи стояли у входа в наше убежище.

Саламаджо и Мануэль выволокли три тела в общий проход.

Я прислонился к стене, изнемогая от усталости, сполз на землю и заснул.

Проснулся я от резкого звука, как будто где-то разрывали ткань, и увидел, что Саламаджо счистил грязь с пола и смотрит на мозаику. Андре и Мануэль спали. Тела, оставленные в проходе, исчезли.

— Они похоронили своих убитых? — спросил я.

— Нет, — ответил Саламаджо.

Кислый запах крови донесся до нашего укрытия.

— Людоеды, — сказал Саламаджо. — Здесь даже христиане становятся варварами.

Было слышно, как германцы не спеша разрывают упрямые сухожилия, расчленяют тела. Кости хрустели, словно сломанные прутья. Жесткое мясо методично пережевывалось, жуткий скрежещущий звук отдавался от стен пещеры.

После этого случая мы продолжали придерживаться прежней тактики: спали по очереди, пополняли наш «арсенал», выискивая камни покрупней и поострей. Однако больше на нас никто не нападал — ни германцы, ни другие кланы.

После стычки соотношение сил изменилось. Мы убили пятерых германцев, и оставшиеся трое не могли больше защищать комнату с запасами дерева. Спустя всего несколько часов после схватки венецианцы покинули свою каменную крепость и прогнали наших соседей. Германцы даже не пытались сопротивляться.

С тех пор венецианцы удерживали оба своих укрытия. Саламаджо любил повторять, что у них есть замок-крепость в центре пещеры и загородное поместье — комната рядом с нашим лагерем.

Спустя несколько недель в тюрьму бросили еще четырех венецианцев. Теперь их стало шестнадцать — вдвое больше, чем в любом другом клане подземелья. Раз в месяц венецианцы собирали дань с каждой группы узников, распределив между собой обязанности по сбору податей. Какой именно налог взимался с каждой группы, зависело от того, какими запасами на тот момент располагали венецианцы, от возможностей «данников» и от настроения сборщика.

Саламаджо подружился с нашим сборщиком — старым моряком по имени Джованни. Тот был капитаном торгового судна и утверждал, что повидал все порты мира. В тюрьме он стал одним из предводителей венецианского клана. Саламаджо и Джованни разговаривали друг с другом на каталонском наречии; старик, кажется, знал все существующие в мире языки.

Обычно Джованни требовал у Саламаджо несколько кубиков мозаики. Они могли торговаться почти неделю — это вносило разнообразие в их монотонное пребывание в темнице.

— Ты шутишь, старик, — говорил Джованни, внимательно осмотрев наше подношение. — Возможно, ты принимаешь нас за генуэзцев. Допускаю — наших кузенов можно надуть с помощью этой ерунды, но не нас, венецианцев. Мы — весьма искушенные люди, ведь мы странствуем по всему миру. Покажи мне вон те, бирюзовые, из реки.

— То, что ты бродишь между двумя вашими укрытиями, — отвечал Саламаджо, — еще не дает тебе права называться великим путешественником, Джованни.

Их разговор зачастую переходил потом на то, кто из них повидал больше стран, или где лучше всего учили морскому делу, или на любую другую тему, столь же далекую от сбора налога. Они могли не возвращаться к обсуждению налога часами и даже днями. Мы с Андре слушали их перепалки и порой благодаря им на время забывали о нашем плачевном положении. Время от времени Джованни обращался к нам с Андре так, будто только что заметил наше присутствие.

— Кто эти люди, Саламаджо? — спрашивал он. — Ваш король Хайме посылает в бой мальчишек?

— Мне двадцать один год, — говорил я не раз.

— Мне тоже, — повторял Андре.

— Тогда приношу извинения, — говорил Джованни. — Помню, когда мне было столько же лет, сколько вам сейчас…

И он пускался в рассказы о своих странствиях — о том, как однажды влюбился в сицилийскую шлюху, о сражении с пиратским кораблем недалеко от берегов Кипра, о серой жемчужине, которую он нашел где-то в Северной Африке.

Рассказав несколько историй и поворчав, Джованни всегда соглашался на первоначальное предложение Саламаджо.

— Проблема в том, — говорил он, — что я слишком щедр. Теперь я буду посылать к вам для сбора дани Пабло. Он вам понравится. Откусывает головы у живых крыс. Удачи, Саламаджо. И вам тоже, рыцари Калатравы.

Однако каждый месяц Джованни сам возвращался к нам. Постепенно венецианцы взяли под контроль все подземелье и стали наводить порядки в тюремной жизни. Время от времени Джованни вставал в середине прохода и объявлял новые правила. Обычно он приводил примеры и перечислял наказания за различные нарушения. Затем повторял все вышесказанное, по меньшей мере, на пяти языках. Венецианцы настояли на том, чтобы для поддержания гигиены в конце пещеры были вырыты отхожие места.

— Что бы там ни думали неверные, — говорил Джованни, — вы не животные. Хотя иногда вы живете как звери — ходите и спите в собственном дерьме. Больше этого не будет. Отныне вы должны справлять нужду только в отхожих местах, и больше нигде.

За первое нарушение этого правила взимался штраф в виде таракана, крысы или змеи. За второе нарушители получали десять ударов палкой.

Кроме того, венецианцы запретили поедать человечину — мертвую или живую. Они велели каждому клану хоронить своих мертвецов. Они даже предоставили своего священника — отца Габрио — для чтения заупокойной молитвы.

Не надо было быть монахом, чтобы понять, что отец Габрио никакой не «отец». Во всяком случае, в духовном смысле. Его сильные мускулистые руки больше подходили для того, чтобы ставить мачту, чем для того, чтобы раздавать хлеб во время причастия. Ходил он враскачку, чуть неуверенно, будто не привык ступать по твердой земле.

Однако заключенным было все равно. Отец Габрио знал несколько фраз на латыни и имел представление о ритме молитв, пусть даже и перевирал основную часть литургии. Спустя несколько месяцев после назначения отца Габрио тюремным священником Джованни рассказал нам, что в детстве тот был слугой в некоем монастыре под Венецией. Там-то он и научился чтению молитв.

— В море, — рассказывал Джованни, — Габрио часто кричал во сне. Однажды я спросил его, что за кошмары ему снятся. Габрио ответил, что каждую ночь он видит, будто он пастух, который пытается привести свое стадо домой в страшный шторм. Человек может плавать по всему миру, — продолжал Джованни, — но, в конце концов, он должен посмотреть в лицо своей судьбе.

Несмотря на всяческие промашки и оговорки, молитвы отца Габрио придавали похоронам торжественности, и мы чувствовали, что Господь ведет счет живым и умершим в нашей пещере. Вскоре почти все заключенные стали посещать похороны вне зависимости от личности усопшего, просто чтобы послушать бормотание нашего священника.

Еще венецианцы запретили драки между группами и внутри их. Когда возникали конфликты, стороны должны были представить спорный вопрос на рассмотрение тюремного судьи в лице Джованни. Он надевал черное платье и, внимательно выслушав спорящих, выносил решение, не подлежащее обжалованию. Если проигравшая сторона противилась исполнению воли Джованни, шестнадцать венецианцев, вооруженных камнями и палками, быстро убеждали непокорных в правоте его суждения.

Венецианцы доброжелательно принимали новичков, кормили их, лечили их раны и объясняли тюремные правила. Спустя неделю они представляли новичка группе его земляков или религиозных сторонников и оставляли с этими людьми.

Джованни учредил уголовный кодекс — запрещались воровство, насилие, убийства. В зависимости от тяжести преступления нарушители подвергались суровому наказанию, вплоть до отсечения пальцев, рук и даже смертной казни.

После того как венецианцы взяли тюрьму под контроль, здесь произошло лишь одно убийство. Турок убил германца в споре за еду. Публичный суд состоялся близ родника, каждая группа принесла с собой факел. Обвиняемый стоял на каменном возвышении в окружении стражников, которых венецианцы выбрали из разных группировок.

Турок утверждал, что его жертва пыталась украсть пойманную им змею. Выслушав признание турка и переведя его на разные языки, заключенные обратили взгляды на Джованни, который взошел на платформу и встал напротив обвиняемого.

— Смерть через повешение, — провозгласил он.

Один из венецианцев тут же стал карабкаться по скалистой стене с обмотанной вокруг плеча веревкой. Поднявшись не очень высоко, он накинул петлю на каменный выступ в стене, а свободный конец веревки сбросил на землю. На этом конце тоже сделали петлю, один из стражников надел ее на шею осужденного и столкнул турка с возвышения.

Очевидно, веревка была закручена. Тело турка завертелось в воздухе и несколько раз ударилось о каменную стену. Он отчаянно дрыгал ногами, пытаясь найти опору, наконец эти рывки прекратились, и тело лишь слегка покачивалось. Языки пламени отражались во влажных камнях. Тишину в подземелье нарушало лишь журчание родника.

Веревку удалось добыть несколькими неделями раньше у одного из стражей. После того как стражники сбросили в темницу объедки, Джованни и другие заключенные выстроились в очередь в надежде обменять драгоценный камень или кусок ценного металла на еду. Когда настала очередь Джованни, он положил в ведро золотой кубок: один из венецианцев нашел его, когда рыл яму для отхожего места. Накануне Джованни показал кубок нам — на нем была надпись на латыни: «Житель Рима, житель мира».

Пока стражники рассматривали необычный предмет, Джованни переговаривался с ними по-арабски. Позже он пересказал нам этот разговор.

— Пять одеял, — сказал Джованни.

Сначала стражники рассмеялись, удивляясь его наглости.

— Получишь то, что тебе дадут, — крикнул вниз один из них, — если мы решим оставить тебя в живых.

— Мы нашли и другие сокровища, — крикнул им в ответ Джованни. — И будем искать еще. Если вы захотите.

Смех прекратился. Стражники продолжали изучать кубок, переговариваясь между собой.

В конце концов, они дали Джованни два одеяла и веревку, на которой потом повесили германца. Хотя Джованни и получил меньше, чем просил, ему удалось основать новый вид торговли в этой тюрьме, и вскоре венецианцы сумели получить много других весьма полезных предметов — чашки, одежду, обувь, небольшие ножи и даже кремень для разжигания огня и масло для факела.

— Если постараться, я смог бы провести ночь с дочерью султана, — сказал Джованни.

На многие предметы, полученные от неверных, венецианцы выменивали золото, серебро и драгоценные камни у других заключенных. Затем все повторялось: выменянное уходило стражникам. В надежде приобрести что-нибудь у самих охранников, а не у венецианцев остальные группы заключенных принялись с большим рвением раскапывать старый дворец в поисках сокровищ.

Если я не спал или не охотился на грызунов, то копал землю руками и ссыпал ее в кучу у входа в наше укрытие. Мы неделями просеивали грязь, чтобы найти что-нибудь ценное — маленькие кусочки золота или серебра. Позже Саламаджо обнаружил статуэтку, украшенную рубинами, — то ли это была Дева Мария, то ли какой-то языческий идол.

Однако наши отношения со стражниками не были такими отлаженными, как у Джованни и его венецианцев. Никто из нас не говорил по-арабски, поэтому, чтобы не испытывать судьбу, торгуясь с неверными, мы обменивали наши находки у Джованни и венецианцев на предметы, полученные ими от мусульман. Обмен происходил во время ежемесячных визитов Джованни — как и прежде, его посещения не обходились без историй из его моряцкой жизни. Вскоре он вообще перестал взимать с нас налог.

Когда наступила зима, мы находились в тюрьме уже семь месяцев. Джованни говорил, что то были самые холодные три месяца, которые он пережил в Леванте. Правда, земля не покрылась инеем, а родник не замерз, но леденящая сырость, казалось, пробирала меня до самых костей. Когда я пил ледяную воду, у меня начинало ломить в висках.

Несмотря на то, что холода грянули внезапно, мы были хорошо подготовлены к наступлению зимы. Всю осень мы выменивали у венецианцев теплую одежду, одеяла, обувь, но главное — у нас накопилось достаточно дров, чтобы разжечь костер в особенно холодные дни. Мы надели всю одежду, какая у нас была.

С едой дело обстояло хуже. Обменивать было почти нечего. Мы больше не копали землю в поисках сокровищ — она стала слишком твердой. Кроме того, Саламаджо настаивал на том, чтобы сохранить лучшую часть мозаики на потом. Мы все время охотились, а от турков переняли искусство ставить ловушки на грызунов, используя в качестве приманки крошки еды. Однако основной пищей нам служили тараканы: они наползали в пещеру из всех щелей и явно чувствовали себя среди узников как дома, по крайней мере, пока не оказывались у кого-то из них во рту.

Андре в конце зимы заболел. Дизентерия коснулась каждого из нас, но его болезнь длилась особенно долго. Несколько недель все, что он съедал и выпивал, просто не удерживалось в желудке. Он лежал на земле, то обливаясь потом, то дрожа, а иногда его мучили жар и холод одновременно. Однако он ни разу не пожаловался.

Саламаджо сказал, что Андре поправится.

— Твой кузен сильный, — говорил он. — Не теряй веры, Франциско.

— Веры во что, старик? — спрашивал я.

И все же Саламаджо оказался прав. Постепенно Андре оправился — он сильно исхудал, но выжил.

Эту зиму мы впервые увидели, как выкупают заключенных; Я стоял у родника, набирая в чашку воды, чтобы отнести Андре, когда неожиданно распахнулся люк — хотя стражники кормили нас всего несколько часов назад. Обычно все бросались на свет в ожидании еды. На этот раз никто не появился под люком. Все замерли, все разговоры смолкли.

— Мишель Жильбер, — крикнул вниз стражник.

Я увидел, как кто-то движется в темноте: это француз осторожно шел к источнику света. Он остановился в паре футов от меня.

— Я Мишель Жильбер, — произнес он еле слышно.

— Мишель, — произнес человек, перегнувшись через край люка, — я Луи из Тулузы, преданный вассал твоего отца. Он послал меня в Алеппо, чтобы внести за тебя выкуп.

Стражники спустили веревку с толстым узлом на конце. Когда веревка коснулась земли, француз схватил ее и встал на узел. По его грязным щекам потекли слезы.

Несколько стражников принялись тащить его вверх. Все глаза были устремлены на поднимавшегося человека, я тоже с завистью следил за ним. Его будущее уже отличалось от нашего настолько, насколько отличается лунный свет от черного неба.

Перед тем как люк захлопнулся, я увидел обнимающихся французов.

В то лето были выкуплены еще пятеро заключенных. Три турка, один француз и один англичанин.

Зачастую нам казалось, будто наше пребывание в пещере похоже на бесконечные сумерки, в которые лишь изредка врывались проблески света, когда стража открывала люк. Мы не видели ни восхода солнца, ни его заката. Мы понятия не имели, день сейчас или ночь.

Однако время неумолимо шло. Мы вели ему подсчет, ориентируясь на то, что нам бросали еду через день, — как будто, ведя счет времени, превращали свое заключение в нечто имеющее пределы и сроки.

Основную часть этого времени мы занимались теме, что помогало нам выжить: охотой, сном, поисками золоту и серебра, обменом с венецианцами и другими группами заключенных.

И все же у нас оставалось много свободных часов, много вопросов, которые мы снова и снова себе задавали и на которые так и не находили ответа. Выберемся ли мы с Андре когда-нибудь из темницы? Сколько мы еще сможем здесь продержаться? Увижу ли я тебя снова, Изабель?

Вопросы эхом отдавались от скалистых стен, возвращаясь снова и снова. Иногда я закрывал ладонями уши, чтобы их заглушить.

Саламаджо однажды спросил меня, что я делаю. Я объяснил.

— Злые духи, — ответил он. — Меня они тоже посещали.

Иногда от духов можно было спастись разговорами. Мы пытались продлить визиты Джованни, расспрашивая его об экзотических портах и женщинах. Когда он уходил, мы начинали обмениваться своими историями, но никогда не упоминали о доме, об Арагоне. Вспоминать об этом было слишком больно и тяжело в нашем неясном положении. Мы боялись говорить о том, чего, возможно, никогда больше не увидим.

Поэтому мы рассказывали о сражениях, в которых участвовали в Леванте, повторяя истории до тех пор, пока каждый не выучивал их наизусть. В конце концов запас рассказов иссякал, и мы начинали по новой, изменяя кое-какие подробности, чтобы слушатели не потеряли интереса. Двое неверных превращались в троих, затем в четверых; обычная лестница становилась приставной или винтовой.

Мы рассказали Мануэлю и Саламаджо о Тороне, о казни неверных, об убийствах мирного населения. Рассказали и о Крак-де-Шевалье — о кастеляне доне Лорне, о нашей удачной вылазке по уничтожению мусульманской баллисты, о пути в Алеппо и о шествии по улицам города.

Саламаджо и Мануэль, в свою очередь, поведали нам о многих битвах. Они воевали в Леванте пять лет, прежде чем попали в заключение. Однако о том, как именно это произошло, они никогда не упоминали.

Когда Андре спросил Саламаджо, как они попали в плен, я дремал. Сгорая от любопытства, я тут же открыл глаза и выпрямился, но ответа не последовало. Саламаджо просто встал и направился в другой конец пещеры. Больше Андре не спрашивал.

И все же нам удалось узнать, как наши товарищи попали в плен. Пока Саламаджо охотился за насекомыми в другой части пещеры, Мануэль шепотом поведал эту историю. Каждый раз, когда мимо проходил кто-нибудь из заключенных, Мануэль умолкал и продолжал рассказ лишь тогда, когда посторонний удалялся на порядочное расстояние.

— Мы с Саламаджо командовали маленьким отрядом из двенадцати рыцарей-тамплиеров в крепости нашего ордена в Антиохии, — говорил он. — Принцы и султаны пришли к соглашению, согласно которому христианские пилигримы могли без помех посещать занятый мусульманами Иерусалим. Главы противоборствующих сторон с трудом установили мир в этих землях. Наш отряд провожал пилигримов в священный город, показывая дорогу и защищая от воров, как христианских, так и мусульманских, нападавших на мирных жителей. Я уже семь раз сопровождал Саламаджо в таких походах. Во время первых шести у нас были стычки с местными бандитами, но не очень серьезные. В седьмой раз разбойники устроили засаду и напали на нас всерьез. Мы сумели защитить пилигримов, но потеряли одного из своих людей — заместителя Саламаджо. Саламаджо горько оплакивал его гибель — они были близкими друзьями, — а я занял место погибшего.

До восьмого похода нам ни разу не приходилось сталкиваться с организованным мусульманским войском. Мы знали о том, что мусульмане дважды посылали свои делегации к принцу Боэмунду Антиохийскому с жалобами на христианских рыцарей, занимавшихся мародерством на его землях. После того как христианскому принцу не удалось прекратить разбой, один из мусульманских предводителей решил отплатить нам той же монетой. Наш отряд направлялся к Иерусалиму как раз во время этих раздоров — в караване было тридцать пилигримов, в основном женщины и дети.

На пятый день пути мы встали лагерем в хорошо защищенной от ветра долине и, проснувшись на рассвете, обнаружили, что наш лагерь окружен мусульманскими воинами. Их было две дюжины.

Среди паломников началась паника, рыцари стали готовиться к бою. Враги вдвое превосходили нас числом, однако тамплиерам приходилось бывать и не в таких переделках. Саламаджо надеялся избежать столкновения, он велел нам убрать мечи в ножны и сказал, что попытается договориться с неверными миром, чтобы сохранить жизни паломников и своих рыцарей.

Итак, мы с Саламаджо, подняв флаг перемирия, поскакали к отряду мусульман, а их командующий со своей свитой выехал нам навстречу. Саламаджо объяснил цель нашего похода, напомнил о действовавшем в этих местах соглашении и о том, что паломникам гарантирован свободный проход.

Когда он договорил, глава мусульман заявил, что позволит нам проехать при условии, что тамплиеры сдадут все оружие — мечи, кинжалы, щиты. Пока нападения христиан на мусульманские деревни не прекратятся, христианские караваны, проезжающие по мусульманской территории, будут следовать только безоружными, сказал он. Сарацин дал слово, что нам не причинят зла, если мы выполним это условие, и Саламаджо поверил ему.

На обратном пути к лагерю я напомнил командиру, что тамплиерам запрещено сдавать оружие. Лучше умереть в муках, чем сложить меч перед лицом врага. Я сказал ему, что, если мы вернемся в Акру без оружия, великий магистр сурово накажет Саламаджо, возможно даже исключит из ордена. И наверняка его честь навсегда окажется запятнанной.

«Неужели ты думаешь, — ответил Саламаджо, — что Иисус Христос поставил бы собственную репутацию выше благополучия своей паствы?»

Подъехав к лагерю, Саламаджо объяснил условия договора с мусульманским предводителем. Паломники очень огорчились, мои товарищи пришли в замешательство. Однако мы уступили требованиям и сложили оружие под пристальными взглядами мусульман.

Затем мы сели на лошадей и продолжили путь к Иерусалиму. Но не проехали мы и мили, как караван внезапно остановился: по всей равнине стояли мусульманские воины с мечами наголо, готовые к бою.

Мануэль взял камень и швырнул его в темноту.

— Неверные вырезали всех паломников, даже детей. Тамплиеры сражались голыми руками, надеясь хотя бы погибнуть вместе с пилигримами. Но мусульманский командир лишил нас этой чести. Он приказал своим воинам брать рыцарей живьем — мы должны были стать подарком для султана из Алеппо. Пятеро моих товарищей бились так свирепо, что мусульмане были вынуждены их убить. Остальные семеро, покалеченные, избитые, попали сюда. Тамплиеры прислали гонца, чтобы выкупить пятерых моих собратьев, но нас с Саламаджо оставили гнить в этой богом забытой дыре.

— Мануэль, — сказал Андре, — тамплиеры скоро пришлют выкуп и за вас. Разве ты не говорил, что у гонца было всего сто монет? Если бы он привез больше золота, вы с Саламаджо уже были бы в Акре.

— А может, и в Арагоне, — добавил я.

— Я обманул Саламаджо, — ответил Мануэль. — У посланца тамплиеров было столько золота, что он мог бы выкупить половину заключенных. Глава ордена приказал ему не выкупать Саламаджо и его помощника.

— Но ведь Саламаджо пытался защитить жизни паломников, — возразил я. — Они не должны винить вас за то, что произошло.

— Должны и винят, — сказал Мануэль. — Сперва меня тоже выкупили. Стражники вытащили меня из подземелья и закрыли люк. Однако моя свобода не продлилась долго. Поскольку сам Саламаджо назначил меня своим заместителем, посланец тамплиеров об этом не знал. Я стоял на внутреннем дворе, прикрывая глаза от слепящего солнца, когда он спросил всех нас, какие посты мы занимали в отряде. Узнав, что я был помощником Саламаджо, он велел мусульманским стражникам бросить меня обратно в темницу. Он сообщил, что один из паломников нашего каравана уцелел, вернулся в Акру и рассказал о побоище великому магистру ордена. «Вы с Саламаджо приняли решение, противоречащее принципам ордена, — сказал посланец. — На вас — кровь погибших детей». Я умолял посланца передумать. Сказал, что решение принимал Саламаджо, а я пытался отговорить его.

— Я не верю тебе, Мануэль, — сказал Андре. — Ты не поступил бы так со своим другом.

— Просиди здесь с мое, Андре, — возразил Мануэль, — и тогда поговорим о том, что бы ты сделал, а чего нет, чтобы вырваться из этого ада. Мои уговоры не помогли, представитель тамплиеров покачал головой и сделал знак стражникам. Когда они повели меня обратно к пещере, я спросил у посланца, какая судьба меня ожидает. Он ответил, что великий магистр еще не решил ни моей участи, ни участи Саламаджо.

— Значит, надежда еще есть, Мануэль, — сказал я. — Ваши товарищи дадут показания, которые оправдают вас.

— Они нам не помогут, — ответил Мануэль. — Мы с Саламаджо умрем в этой дыре.

Мануэль ошибся. Они с Саламаджо не умерли в подземелье. Спустя несколько месяцев после этого разговора люк открылся и один из стражников выкрикнул имена обоих тамплиеров.

Ни Саламаджо, ни Мануэль не двинулись с места. Может, они думали, что им это снится, и боялись пошевелиться, чтобы не очнуться от дивного сна.

— Саламаджо и Мануэль! — снова крикнул стражник.

Мы с Андре подтолкнули наших товарищей.

— Вы свободны, — сказал Андре.

Мы пошли с ними к люку и встали под лучами солнца. Саламаджо подняли первым.

— Скоро ты будешь в Акре, Саламаджо, — сказал я.

Он меня не слышал. Он смотрел вверх, в открытый люк. Я тоже прищурился, пытаясь хоть что-то разглядеть, и увидел нескольких стражников и человека, одетого в черное. Он поставил ногу на край отверстия и легонько притоптывал. Вниз падали кусочки грязи.

— Это он, — сказал Мануэль. — Посланец тамплиеров. Он вернулся. Великий магистр простил нас.

Когда Саламаджо оказался на поверхности, веревку сбросили снова. Мануэль встал на узел и, поднимаясь вверх, посмотрел на нас с Андре.

— Мы не забудем вас! — крикнул он. — Как только мы попадем в Акру, мы с Саламаджо соберем выкуп и вернемся. Скоро наступит и ваш черед, Андре и Франциско.

Когда люк закрылся, пещера уже не казалась нам такой темной. Чернота стала жиже. Я отчетливо видел выражение лица Андре — и широкую улыбку, которую успел уже позабыть.

— Я всегда знал, что мы выберемся из этой темницы, — сказал Андре. — Всегда знал. Когда мы высадимся в Барселоне, на недельку заедем к твоим родителям в Монкаду, а потом отправимся в Жирону.

— Терпение, Андре, — ответил я. — Наша судьба еще неясна.

Но и мне тоже недоставало терпения. Я уже слышал шелест ветра, мягко колышущего высокую траву на холмах Монкады. Впервые с того момента, как мы оказались в темнице, я увидел твое лицо, Изабель.

— Скоро ты увидишь ее, Франциско, — сказал Андре.

Он прочел мои мысли, и я вспыхнул.

— Кого увижу, кузен? — спросил я с деланым безразличием.

— Я наивен, Франциско, но не слеп.

Андре похлопал меня по спине, и тут в пещеру снова хлынул свет. Я услышал мягкий удар о землю, потом еще один. В дыру сбросили два тела. Обезглавленных.

Один из стражей склонился над люком. Скрестив руки на груди, он смотрел вниз и что-то говорил. Позже Джованни перевел его слова: «Саламаджо и Мануэль были исключены из ордена тамплиеров за трусость. Представитель тамплиеров заплатил нам хорошее вознаграждение, чтобы мы их казнили. Заплатил золотыми монетами. Он отвезет их головы обратно в Акру, чтобы показать великому магистру. А тела султан оставляет вам».

По настоянию Андре Саламаджо и Мануэля похоронили в нашем убежище. Андре связал вместе палки, сделав кресты, и водрузил их над могилами. На похоронах присутствовали все заключенные, заупокойную службу отслужил отец Габрио.

— После нескольких лет заключения, — говорил отец Габрио, — Саламаджо и Мануэль вкусили свободу. Благодарим Господа за те короткие мгновения, что они ощутили на своих лицах солнечное тепло.

Я не стал благодарить Бога. За что? За обманчивые иллюзии? Он дал им надежду, которую тут же растоптал.

Когда Мануэля и Саламаджо убили, мы находились в пещере год и четыре месяца. После этого мы перестали считать дни.

Рядом с могилами наших товарищей Андре стал рыть новую яму. Он долго трудился; когда уставал, спал прямо в ней, а проснувшись, продолжал копать. Но никаких сокровищ он так и не нашел. Не думаю, что он и впрямь их искал — просто пытался забыть, что находится в темнице. Или хотел закопать себя живьем.

Иногда я охотился, но чаще всего просто сидел, слушая, как трудится Андре, и смотрел в темноту. Через некоторое время начинаешь видеть собственное лицо, которое глядит на тебя, как из зеркала.

Джованни продолжал навещать нас. Он пытался отвлечь Андре от его занятия, спрашивая о камнях, добытых в яме. У нас не было ничего ценного на обмен, однако Джованни все равно оставлял нам немного еды, прихватив какой-нибудь ненужный камень.

Андре горстями черпал землю из ямы, когда стражник выкрикнул имя одного из германцев. Свет из люка дотянулся до края нашего убежища.

Никто не отозвался, и стражник снова выкрикнул имя. И опять не получил ответа. Андре перестал копать и выглянул из ямы.

Когда язычник позвал в третий раз, Андре вылез из траншеи и обвел взглядом остальных.

— Возможно, он умер, — предположил я.

Андре кивнул и вышел из нашего укрытия. Я окликнул его, но он не обернулся. Медленно, осторожно он направился к источнику света и, дойдя до люка, кивнул стражникам. Все его лицо, светлые волосы, голое тело были вымазаны грязью, лишь голубые глаза свирепо поблескивали в лучах солнца.

Остальные заключенные выглядывали из своих укрытий, всматриваясь в Андре, пытаясь разгадать его замысел. Я тоже не знал, что он затеял. Возможно, он решил умереть: когда стражники выяснят, что он выдал себя за другого, его убьют на месте.

Однако я не пытался помешать ему. Возможно, быстрая смерть и вправду лучше медленного угасания в тюрьме. Я решил, что Андре сам сделал свой выбор.

Он схватил спущенную ему веревку, один из стражников свесился вниз и взялся за нее обеими руками. Стражник вглядывался в отверстие, а Андре тем временем поднял руки и вдруг, изогнувшись и издав дикое рычание, изо всех сил дернул веревку. Стражник не удержался и упал в дыру, прямо в грязь. Он поднялся и стал отряхивать свою зеленую одежду. Потом язычник с хихиканьем протянул руку к веревке. Остальные стражники сгрудились вокруг отверстия, заглядывая в подземелье и смеясь над своим товарищем.

Заключенные поняли то, что еще не поняли охранники, и принялись кричать, требуя крови. Упавший стражник взглянул на Андре и перестал улыбаться. Наверное, у Андре был убийственный взгляд. Язычник выпустил веревку и вытащил кинжал — но это было все равно, что достать из кармана носовой платок для защиты от бури.

Я услышал собственный голос так, как будто он прозвучал издалека:

— Убей его, Андре. Выдави ему глаза.

В этом стражнике мы вдруг увидели всех врагов разом: темноту, наше звериное существование, охранников, посланца тамплиеров, дона Фернандо.

Когда Андре бросился на мусульманского воина, стражники наверху поспешно направили луки на открытый люк, но ни одна стрела не попала в цель. Андре и язычник катались в склизком навозе, а заключенные окружили дерущихся, крича и бросая камни в охранников, которым пришлось отойти от люка. Я протиснулся сквозь толпу и увидел Андре, сидевшего верхом на противнике; он укусил стражника за щеку и выплюнул откушенное. Вид крови вдохновил остальных заключенных. Они кинулись на стражника, пиная его, осыпая ударами, началась настоящая свалка.

В конце концов, стражникам удалось осветить пещеру факелами.

Заключенные разбежались в темные углы подземелья. Окровавленное тело стражника, которое можно было узнать лишь по разорванной зеленой одежде, лежало на земле прямо под люком.

— Вот ваше драгоценное золото, — крикнул какой-то заключенный по-французски. — Идите и заберите его, ублюдки!

Даже если бы они поняли его слова, стражники вовсе не собирались спускаться в наше логово. Они закрыли люк, оставив тело товарища внизу.

Андре вернулся в наше укрытие, тяжело дыша. Он прошел мимо меня, не сказав ни слова, снова спустился в траншею и принялся копать дальше.

Заключенные один за другим проходили мимо нашего укрытия, словно рыцари, желающие поприветствовать командира. Вызов, брошенный Андре, будто смыл с нас всех позор, превратив пленных в бунтовщиков. Многие приносили камни и клали их на могилу Саламаджо. Многие заглядывали в яму Андре, пытаясь хоть краем глаза увидеть своего кумира, он же продолжал копать, не обращая ни на кого внимания.

Отдав дань уважения, заключенные вернулись в убежища. Мы не спали, ожидая, какому наказанию нас подвергнет султан, прислушиваясь к потрескиванию небольших костров, предаваясь воспоминаниям о полузабытом. На несколько дней мы вновь превратились в воинов, которым предстоит тяжелое сражение.

Люк открылся ночью. Мусульманские стражники скользнули вниз по веревкам; их лица были замотаны шарфами, защищавшими от вони. Они пошли по проходу, держа в руках мечи и кнуты.

Группа генуэзцев устроила засаду непрошеным гостям: генуэзцы прыгнули на язычников со стен с двух сторон, но стражники быстро разделались с нападавшими. Следующими путь стражникам преградили венецианцы — и были вырезаны в мгновение ока. Остальные заключенные наблюдали за расправой, постепенно теряя решимость. Они бросили камни и палки и склонили головы. Сопротивление длилось недолго.

Мусульмане обшарили каждый уголок пещеры, и при свете факелов мы впервые как следует увидели наше логово: покатые неровные стены и небольшие ниши, в которых укрылись группы заключенных. Свистя кнутами, стражники выгоняли пленных в проход и направляли к люку.

Я думал, что они собираются убить нас прямо здесь. Но у султана был иной план. Воины накидывали на каждого заключенного петлю и, затянув под мышками, вытягивали человека на поверхность. Так мы и поднимались, один за другим. Я попытался заслонить собой Андре, боясь, что стражники опознают в нем убийцу. Но они, казалось, вовсе не различали нас, а может, и не пытались. Почти все мы были покрыты толстым слоем грязи и кровью.

Я шел в цепочке заключенных перед Андре. Когда меня потащили наверх, веревка впилась в мою голую грудь, ноги заболтались в воздухе. Я взглянул на чистое ночное небо: желтые звезды горели, как яркие фонари.

Когда я очутился наверху, один из воинов схватил меня за волосы и поволок к остальным заключенным, выстроившимся в шеренгу. Вскоре Андре занял место позади меня. Мы глубоко вдыхали прохладный ночной воздух.

— Непривычный аромат, — произнес Андре.

Мы стояли на пыльном внутреннем дворе, где росли редкие пучки травы. Перед нами было одно из зданий дворца, позади вздымалась стена замка. Двор был таким широким, что на нем смогли уместиться пятьдесят заключенных, выстроенных в ряд.

Выглядели мы как доходяги — вонючие, трясущиеся от холода. Многие из заключенных были совершенно голыми. Некоторые, вспомнив о скромности, прикрывали рукой свой срам.

Француз мурлыкал веселую мелодию, бессмысленно улыбаясь неверным. Наверное, этот идиот решил, что за нас внесли выкуп.

Джованни стоял слева от нас, человек через десять. Он разговаривал сам с собой, но достаточно громко, чтобы мы его слышали. Я распознал несколько слов: о Боге, о спасении. Пустые слова. Удар дубинки одного из стражников заставил его замолчать.

На каждого заключенного приходилось примерно по четыре воина, одетых в красивые зеленые наряды, изумрудные, как листья деревьев. Они размахивали мечами, будто перед ними было целое войско, а не кучка сломленных людей.

Справа небольшая группа воинов сгрудилась вокруг костра, грея руки у огня.

Я обвел глазами серые камни стены впереди. Кто жил в этом здании? Стража? А может, родственники султана? Например, его кузены. Два брата, не ведающие о насилии, о добре и зле; скрывающиеся за тем, что дарует и будет даровать им их происхождение.

Мой взгляд остановился на большом деревянном чурбане посреди внутреннего двора. Дерево было старое, местами расколотое, запятнанное старой кровью. В центре чурбана было выдолблено углубление.

За чурбаном стоял один из мусульман, держа на плече топор с лезвием в форме полумесяца. Серебристое лезвие поблескивало в свете звезд, в пламени костра.

Из соседнего здания на двор вышли трое мужчин, и стражники вытянулись по стойке «смирно», прикрикнув на заключенных. В воздухе засвистели кнуты. Троица медленно направилась к нам. Главный из них — толстяк в золотом панцире, рельефно очерчивавшем несуществующие мускулы, шагал впереди.

Дойдя до начала шеренги, он остановился и стал рассматривать заключенных, затем указал на одного из них. Стражники схватили беднягу, вытащили вперед и повели к деревянному чурбану.

Это был Альберто, один из венецианцев. Он не сопротивлялся. Его обвели вокруг чурбана и поставили лицом к нам. Он сам опустился на колени и положил голову на плаху. Коричневые завитки его волос были того же цвета, что и засохшие пятна крови на дереве.

Лезвие топора пронзило шею и уткнулось в мягкую землю. Голова покатилась вперед, к нашему строю.

Двое стражников оттащили обезглавленное тело к костру, а к плахе уже вели второго заключенного. Он вырвался из рук стражников и бросился обратно к люку в надежде спастись в темнице, но его перехватили и отвели к месту казни.

От удара топора голова отлетела в сторону. Из трещин черепа поползли кровавые волокна ткани, они извивались, словно черви под трухлявой корягой.

Третья, четвертая. Головы разлетались во все стороны.

Вот еще одна, и еще.

Толстые руки палача были в крови, как у мясника. Волосы и плащ тоже покраснели.

Я взглянул на шеренгу. Командир указал на заключенных, стоявших по обе стороны от Джованни. Наш венецианский друг остался в строю.

— Каждого второго, — произнес Андре.

Он оказался прав. Стражники собирались казнить половину пленных. На большее у них не хватило воображения. Все сводилось лишь к тому, какое место ты занимал в шеренге.

Два, четыре… десять, двенадцать.

Командир уже приближался к нам с Андре. Неверным была нужна голова только одного из нас. Все равно чья, ничего личного.

То была злая участь, недостойная рыцаря уродливая неблагородная смерть в тысячах миль от Арагона. Тела тащили по пыли и складывали на трупы, чтобы потом сжечь. Застывшие гримасы на лицах отрубленных голов выставляли на всеобщее обозрение последние жуткие мгновения жизни казненных.

Если бы мы с Андре погибли в Крак-де-Шевалье! Тогда нас похоронили бы рядом под глыбами замка.

Андре положил руку мне на плечо и щипал до тех пор, пока я не обернулся.

— Франциско, с меня хватит, — произнес он.

— Хватит, — повторил я его последнее слово.

— Ты меня понимаешь? — Голос его был совершенно спокоен.

Он притянул меня к себе, и мы коротко обнялись. Обжигающий удар кнута по спине прервал наше прощание. Андре нагнулся, уворачиваясь от кнута, и оттащил меня в сторону. Небольшая перемена мест. Едва заметная.

Едва.

Командующий неверных прошел мимо меня и указал на Андре. Двое стражников схватили его за руки.

Он оглянулся на меня по пути к плахе и улыбнулся так жизнерадостно и загадочно, будто мы снова были в Санта-Крус и смеялись над очередной запрещенной шуткой об аббате. Словно я был его сообщником в какой-нибудь проделке.

Когда последний заключенный опустил голову на кровавое ложе, над двором уже вовсю полыхал рассвет, бросая желтоватые отблески на отрубленные головы. Воины зевали. Заключенные тосковали по темноте.

Неверные спустили две веревки в подземелье, однако многие пленные просто прыгали вниз, на мягкую глину, спеша убраться с этой варварской земли.

Я вернулся в знакомое убежище и сел рядом с могилой Саламаджо и Мануэля. Я не выходил из своего закутка и умер бы с голоду, если бы не Джованни, — несколько раз в неделю он приносил мне еду и питье. Я ел и пил лишь для того, чтобы меня оставили в покое.

Через пару месяцев в тюрьму приехал какой-то венецианский торговец. Он должен был выкупить Джованни и его команду, но половина моряков были казнены, и Джованни выбрал замену своим землякам. Среди выбранных оказался и я.

Вместе с Джованни я отплыл в Италию. Когда мы добрались до Венеции, он договорился, чтобы меня перевезли в Барселону на одном торговом судне.

Отвыкнув от солнца, днем я сидел внизу, а ночью вылезал на палубу. Судном управляли лишь несколько моряков. Я лежал голый на деревянных балках, раскинув в стороны руки, прислушивался к шуму прохладного бриза, овевавшего нос корабля, и пытался представить, как металлическое лезвие вонзается в мою шею.

Это лезвие было предназначено для меня. Андре поменялся со мной местами. Он видел, что выбирают каждого второго. Я тоже это видел.

Я вспоминаю момент прощания, наше объятие и представляю себе, что все могло бы кончиться по-другому. Иногда я ненавижу Андре. Когда я уезжал из Жироны, Изабель, ты просила привезти твоего брата домой. Но я не смог. Однако если ты посмотришь на отблеск на желтых камнях перед рассветом, ты увидишь его едва заметную улыбку. Я ее вижу.

Все.

Франциско закончил свою повесть. Слава богу! Моя левая нога затекла оттого, что я просидел в одной и той же позе несколько часов подряд. В висках у меня стучало.

Франциско, видимо, совсем вымотался. Он прислонился к стене кельи и медленно сполз по ней на каменный пол. Голова его тяжело опустилась на грудь, он закрыл глаза.

— Франциско, — произнесла Изабель, — у Господа есть сострадание.

К концу фразы ее голос стал почти неслышным, исполнившись невыразимой печали.

Франциско открыл глаза и повернулся к девушке, скривив губы.

— Я достаточно насмотрелся на его сострадание, Изабель, на полях сражений в Леванте, на внутреннем дворе цитадели в Алеппо, на пристани Барселоны, глядя на тонущий корабль Серхио. Ты думаешь, Господь сжалится над таким грешником?

— Ты сам осудил и приговорил себя, — сказала Изабель.

Франциско выпрямился, сжав кулаки.

Я решил вмешаться, утешить Изабель и Франциско, защитить их друг от друга.

— Франциско, — обратился я к нему, — жизненные пути неисповедимы. Иногда мы не можем далее понять собственных побуждений.

— Неужели вы не понимаете? — спросил он.

Изабель не шевельнулась, и ее твердый взгляд лишь усилил гнев Франциско.

— Он занял мое место! — вскричал Франциско. — Это Андре должны были выкупить, а не меня!

— Франциско, — проговорил я, — человек иногда становится своим самым суровым судьей. Мне это хорошо известно.

Я собирался продолжить, произнести мудрые слова, которые, возможно, принесли бы ему облегчение, но он не дал мне договорить:

— Ты слышала, что я сказал, Изабель? Я виновен в смерти твоего брата.

Изабель наконец-то отвела взгляд от Франциско и посмотрела в окно, на горизонт. Подняла руки и прижала ладони к ушам.

Франциско сделал шаг вперед и схватил ее за запястья. Она пыталась сопротивляться, но он был намного сильнее. Он заставил девушку опустить руки; их лица почти соприкасались.

— Я столь же виноват в смерти Андре, — сказал Франциско, — как и топор, отделивший его голову от тела.

Изабель перестала сопротивляться, и Франциско отпустил ее. Наклонившись, она обхватила руками живот, и ее вырвало прямо на каменный пол.

Я попытался поддержать ее голову, но она оттолкнула меня, вышла из кельи и бросилась прочь по коридору.