Чтобы развеять грусть, Франсуа был не прочь хоть завтра отправиться на войну. Но в Бретани по-прежнему длилось перемирие, да и во Францию никто не призывал сира де Вивре. Тогда Франсуа решил посвятить себя военным упражнениям и охоте. Пристрастие дворянства к занятиям, требующим грубой физической силы, вовсе не было признаком зверства, грубости или пустоты. Это была совершенная необходимость. Скакать верхом и сражаться в доспехах весом сорок—шестьдесят фунтов, управляться с таким оружием, как копье или меч, требовало исключительного физического развития. Затравить оленя или кабана в чаще или молотить по «чучелу» было для них единственным средством поддерживать себя в форме. Стоило распуститься на неделю-другую, и вот уже появлялся жирок, не хватало дыхания, а вслед за этим маячила и смерть в ближайшем сражении…

Итак, Франсуа упражнялся во владении оружием. Начал он, вполне естественно, с того, что избрал своим напарником Оруженосца. И этот Оруженосец, чьего имени Франсуа не захотел знать, немедленно его удивил. Совершенно непохожий на своего несчастного предшественника, столь же худощавый, насколько тот был массивный, он осмелился в первое же занятие бросить своему господину невероятный вызов:

— Вы не сможете победить меня на мечах, монсеньор. Бьюсь об заклад, что я вас первый задену.

Франсуа пожал плечами. Он уже сожалел, что взял к себе на службу этого дохляка, который к тому же оказался еще и бахвалом. По своему обыкновению Франсуа не бросился первым в атаку, а выжидал, желая посмотреть, как поведет себя противник. Оруженосец приблизился к нему, замахнувшись мечом. Но в последний миг, перед самым выпадом, он вдруг с ловкостью жонглера перебросил оружие из правой руки в левую и ударил Франсуа в правый бок. Если бы он разил по-настоящему, его господин был бы мертв…

Франсуа разозлился так, как с ним редко бывало.

— Это не по правилам! Удар не считается!

— В бою еще как считается! И многим от него уже никогда не встать.

— Кто тебя этому научил?

— Природа, монсеньор. Я левша. Держу оружие, как все, в правой и меняю руку в последний момент. Хотите, продолжим?

Франсуа согласился. Еще много раз он дал себя победить, пока не понял, наконец, что самое главное — следить за взглядом Оруженосца. Его глаза выдавали крайнюю сосредоточенность и вспыхивали за долю секунду перед тем, как тот проделывал свой трюк. Оставалось лишь поймать этот миг, и тогда отбить удар уже не составляло особого труда. Оруженосец больше не настаивал и переложил меч в левую руку.

— Обойдемся без неожиданности, монсеньор. Просто бейтесь против меня, и все. Уверяю вас, это гораздо труднее, чем вы думаете!

Франсуа согласился, но немедленно испытал множество затруднений. Каждое соприкосновение мечей сбивало с толку, и ему едва-едва удавалось отбивать атаки. В конце концов, один удар, еще более непредвиденный, чем другие, настиг Франсуа. Он в сердцах бросил оружие наземь.

— Да, ты очень ловок, но с меня довольно! Отныне я буду упражняться только с обычными людьми.

— Как угодно, монсеньор. Но уметь биться против левши — это целое искусство. Кто знает, вдруг оно вам когда-нибудь пригодится?

Франсуа задумался. Во владении оружием он не знал себе равных. Боевые упражнения давно стали для него рутиной. И вот подворачивается случай научиться в этой области чему-то новому, занять свой ум…

Таким образом, в течение нескольких последующих недель Франсуа полностью отдался единоборству с Оруженосцем. Сначала он постоянно проигрывал, но потом ему уже удавалось вести игру на равных. А, усвоив, наконец, особенную технику этого боя, Франсуа стал бить Оруженосца, как хотел.

Выезжал Франсуа и на охоту. Стоял конец сентября, разгар охотничьего сезона. Однажды ему удалось выгнать из логова кабана огромных размеров. Зверь был так же велик, как тот, которого мать убила некогда на глазах старшего сына, и как тот, наверное, что стоил жизни деду Франсуа…

Франсуа долго преследовал добычу и наконец настиг в чаще. Зверь кинулся на охотника. Франсуа встретил его натиск как подобало — приставив рогатину к груди. Удар оказался чудовищный; кабан, пораженный острием под лопатку, свалился замертво, но и Франсуа в тот же самый миг пронзила жестокая боль: его ребра, все еще не зажившие после пытки наковальней, не выдержали.

Поддерживаемый Оруженосцем, он с трудом добрался до Вивре. Ему пришлось две недели проваляться в постели, и к тому же лекарь объявил, что еще несколько месяцев ему придется жить с забинтованной грудью. А прежде чем появится надежда, что Франсуа сможет надеть доспехи и отправиться на войну, должно пройти не меньше года.

Это случилось в середине ноября 1362 года. Для Франсуа началась долгая пора бездеятельности. Чтобы развеяться, он наблюдал за строительством того, что еще надлежало завершить в замке: обводной стены, большого зала и часовни. Он зазвал в замок столько скоморохов, сколько смог отыскать, и с готовностью оказывал гостеприимство каждому путешественнику. От них-то Франсуа и узнавал новости о событиях, в которых сам принять участия не мог.

Начиная с октября дофин Карл стал регентом королевства. Иоанн Добрый полностью оставил наследнику ведение дел в королевстве, чтобы довести до благополучного конца свою давнюю затею с крестовым походом. Для этого король Франции отправился к Папе в Авиньон. А поскольку путь ему преграждали «роты», обнаглевшие после своей победы при Бринье, то его величество избрал для поездки левый берег Соны, который, будучи территорией Германии, пребывал в мире.

В Авиньоне Иоанн был благосклонно принят новоизбранным государем-понтификом Урбаном V, подтвердившим решение своего предшественника, который назвал Иоанна Доброго главным полководцем будущего крестового похода. С этого момента король был всецело поглощен набором войска. Но, к его удивлению, французские рыцари остались глухи к священным призывам…

Франсуа все еще был болен. Ему с трудом давалось дыхание, и он очень быстро уставал. Следуя советам врача, он упражнялся терпеливо и методично: короткие схватки с легким деревянным оружием и длинные прогулки на какой-нибудь смирной лошадке, да и то лишь шагом.

Однако сир де Вивре быстро шел на поправку, и во многом — благодаря Ариетте. Со времени возвращения Франсуа в Вивре они почти не занимались любовью, но в начале 1363 года Ариетта решилась, наконец, перейти к действиям. В своем предприятии она была терпелива, упряма и даже безжалостна. Каждую ночь между супругами разворачивалась неравная схватка. Никогда еще роли победительницы и побежденного, которые они себе присвоили, не были столь очевидны. Глухая к протестам и даже мольбам своего мужа, Ариетта шутя добивалась победы и вовсю наслаждалась ею. Однако мало-помалу и Франсуа открыл у себя второе дыхание, и их усилия даже уравновесились, хотя, как то и было обусловлено заранее, в конце его ожидало неизбежное поражение…

Их супружеское рвение увенчалось чудесным событием: в начале весны Ариетта объявила Франсуа, что беременна. Узнав об этом, он не скрывал радости, но некая тень все же омрачала его чело. Ариетта догадалась о ее причине.

— Успокойтесь. Этот выживет…

— Откуда вы знаете?

— Я поняла предсказание Тифании: Изабелла родилась первой и в нечетный год. Этот ребенок будет третьим, и тоже в нечетный год. Бедняжка Катерина была второй, в тысяча триста шестьдесят втором году…

Франсуа гораздо меньше жены верил такого рода предсказаниям, но, тем не менее, это его успокоило. Хотя одна мысль снова смутила его ум.

— А четвертый ребенок, о нем вы подумали?

— Подумала. Примем Божью волю, какой бы она ни оказалась.

Ариетта приблизилась к Франсуа и улыбнулась:

— Иначе мы должны будем отказаться от любви…

Франсуа написал графу де Танкарвилю и снова предложил ему с супругой стать крестными родителями. Танкарвиль ответил, что на этот раз они будут точно к предусмотренной дате, а именно — к 15 ноября.

В это же время Франсуа впервые заинтересовался их дочерью Изабеллой. В год с половиной она была необыкновенно подвижна и бегала по всему замку. Девочка была похожа на отца: белокурая, с правильным лицом, ничего не унаследовавшая от рыжей масти и дерзких черт Ариетты… Франсуа был весьма удивлен ее поведением: казалось, девочку чрезвычайно привлекало рыцарское снаряжение, ей доставляло несомненное удовольствие гладить руками полированную сталь доспехов; несколько раз она даже порезалась, проведя пальчиком по лезвиям мечей… В конце концов, Франсуа забеспокоился, но Ариетта не разделяла его тревог.

— Просто наша дочь — неудавшийся мальчишка. Ну и что такого? Из таких сорванцов вырастают прекрасные женщины.

— Вы, в самом деле, так думаете?

— У меня самой было полно мальчишеских замашек.

Граф и графиня де Танкарвиль прибыли в Вивре 11 ноября 1363 года, на день святого Мартина. Их крестник появился на свет через неделю, 18 числа, на святого Эда. Как и в предыдущий раз, новость застала Франсуа в часовне.

Витражи были недавно вставлены, и Франсуа молил Людовика Святого и всех святых, чтобы родился мальчик. Если наследник появится в день его заступника Эда, каким рыцарем он станет! С таким покровительством Луи просто обязан быть исключительным воином, героем!

Вошла акушерка с ребенком на руках и объявила:

— Мальчик!

Франсуа бросился к младенцу, схватил на руки и поднял, крикнув, как это сделал когда-то Гильом:

— Мой лев!

Только после этого склонился он над крохотным существом и бросил на него взгляд. И остолбенел, раскрыв рот: его сын ничуть не был на него похож!.. До этого мгновения Франсуа на сей счет просто не задумывался, он был заранее уверен, что Луи будет копией его самого — непременно. Ведь и сам Франсуа был вылитый портрет своего отца Гильома, а тот — деда; казалось, такова воля Божья: чтобы все Вивре, все носители титула, начиная с Эда, походили друг на друга.

Однако Луи стал исключением. Франсуа рассмотрел его поближе, боясь отыскать на маленьком личике что-нибудь куссоновское… Но нет, ничего общего с Жаном или Маргаритой в малыше не было. Вероятно, Луи пошел в родню своей матери, хотя на саму Ариетту он тоже не был похож. В конце концов, Франсуа перестал изводить себя вопросами. Какими бы ни были черты младенца, это его сын, и он должен радоваться!

Крестины устроили пышные. Присутствие королевского шамбеллана и его супруги привлекло в Вивре всю местную знать. Война в Бретани возобновилась; Карл Блуаский и дю Геклен находились в войсках, но зато прибыли их супруги. С великим волнением Франсуа вновь увидел свою крестную, Жанну де Пентьевр, с которой не встречался со времен того самого эпизода с медведем. Как только она явилась в замок, Франсуа тотчас отправился преклонить перед ней колено,

Что касается прекрасной Тифании, то она, как обычно, привлекла к себе всеобщие взгляды. Ариетта попросила ее сделать предсказание и этому ребенку, но та на сей раз отказалась…

Когда гости разъехались, Франсуа задал, наконец, Ариетте так занимавший его вопрос по поводу их сына: на кого же он все-таки похож? Ариетта ответила, не поколебавшись:

— Вылитый мой дед, покойный Ричард Сенклер.

— Кто он был такой?

— Важный человек. Один из самых доверенных советников короля Эдуарда.

— Рыцарь?

— Да, конечно, но не совсем в том смысле, в каком вы это понимаете. Он был очень ловкий политик. Его больше привлекала возможность подготовить войну, чем участвовать в ней. Он был одним из самых непримиримых противников Франции. Из патриотизма, я думаю. Он говорил: «Англия родится из французской крови!»…

— Вы любили его?

— Я крайне редко его видела. Думаю, очень немногие его любили, но его самого это ничуть не заботило.

Луи поместили в бывшую комнату Франсуа, а Изабеллу по этому случаю перевели в комнату Жана, которую маленькая Катерина занимала всего один день. Франсуа заглянул к сыну и склонился над его кроваткой. В этот миг ребенок открыл глаза и улыбнулся ему. Франсуа улыбнулся в ответ и поклялся, что ни за что Луи не будет походить на свой зловещий прообраз. Кровь — это одно, а воспитание — совсем другое. Франсуа сам им займется и сделает из него настоящего де Вивре!

Холода ударили на следующий день, 20 ноября. И не просто холода, а мороз — столь же ужасный, сколь и внезапный, напоминающий тот, что случился в страшную зиму 1223 года. Под свинцовым небом замерзало все, становясь хрупким, как стекло. В большом зале замка Вивре, наконец-то законченном, нельзя было находиться дальше, чем в десяти шагах от камина. Приходилось постоянно оставаться возле очага. Именно там и были поставлены кроватки обоих детей, а слуг обязали днем и ночью подкладывать поленья в огонь.

Редкие путники, забредавшие в Вивре, рассказывали о лютости мороза невероятные вещи: будто замерзли все реки — Сена, Луара, Рона; оголодавшие волки забегают даже в Париж. К воротам одного постоялого двора подъехал мертвый всадник, да так и остался сидеть, примерзший к седлу.

Рассказывали и о другом. Например, о паломничестве Карла Блуаского…

Карл де Блуа и раньше давал доказательства редкостного благочестия, посещая мессу и причащаясь по нескольку раз на дню, так что собственные сторонники даже прозвали его «святым Карлом из Блуа». Как только было подписано перемирие с его врагом Монфором, он тут же воспользовался этим, чтобы исполнить необычайный обет. Средь зимы, босиком, в одной полотняной рубахе, с головой, посыпанной пеплом, он отправился из Динана в Мон-Сен-Мишель, неся на плечах золотой ковчег с мощами св. Мишеля. Добравшись к подножию горы, на котором расположено аббатство, он, несмотря на изнурение, без посторонней помощи взобрался наверх по обледенелым улицам и поместил наконец раку с мощами в церкви. Его пальцы к ней так примерзли, что, когда он их разжал, на металле осталась кожа…

В ту же зиму король Иоанн тоже совершил необычайный поступок, но в другой области. Когда один заезжий рыцарь поведал об этом Франсуа, тот едва поверил. Однако позже факт подтвердился: Иоанн Добрый действительно добровольно вернулся в Англию, чтобы снова стать там пленником!

На сей раз, причина заключалась в делах семейных: чтобы обеспечить внесение королевского выкупа, который еще не весь был выплачен, Эдуард III удерживал заложниками всех сыновей короля Франции, за исключением дофина. Принцы находились в Кале без особой охраны, поскольку дали слово, что не убегут.

Однако второй сын Иоанна Доброго, Людовик Анжуйский, сильно скучал по своей молодой жене, Марии де Шатильон, в которую был влюблен без памяти и с которой провел лишь одну брачную ночь. Он испросил у англичан позволения отправиться на богомолье к Божьей Матери Булонской. Но, очутившись в Булони, где его ожидала Мария, Людовик Анжуйский наотрез отказался возвращаться. Отец написал ему письмо, полное упреков, отправил к нему дофина, чтобы тот убедил брата сдержать слово, но все впустую. И тогда Иоанн Добрый решил сделать то, к чему побуждал его феодальный долг: стать пленником вместо своего сына.

Советники и дофин всеми средствами пытались отговорить короля от безумной затеи. Радеть о чести семьи, конечно, весьма благородно, но ведь Иоанн является, помимо всего прочего, королем Франции. Поступая таким образом, он дает своему врагу козырь, на который тот и надеяться не смел. Но все уговоры оказались напрасной тратой времени. В первый день нового, 1364 года Иоанн II отправился в дорогу и 15 января был уже в Лондоне. Эдуард III принял его с радостью, о которой вполне можно догадаться. Иоанн сразу же завел речь о крестовом походе, но это ничуть не заинтересовало его кузена, который зато поспешил предложить ему пересмотр договора, заключенного в Бретиньи…

Морозило не переставая с 20 ноября 1363 года по 15 марта 1364-го. Только в этот день Франсуа, который уже давно поправился, покинул Вивре в сопровождении Оруженосца.

Незадолго перед тем он получил от королевского посланца приказ присоединиться к дю Геклену в Удане. Готовились к столкновению с войсками Карла Злого, который собирался возобновить боевые действия. Чтобы командовать своими англичанами и наваррцами, Карл Злой нанял одного из лучших полководцев того времени, Жана де Гральи, пресловутого капталя де Бюша, а также набрал солдат из разбойничьих «дружин», чтобы увеличить свои силы. В свою очередь, и дофин созвал войско, отдав его под начало дю Геклена.

Путь, который избрал на сей раз Франсуа, пролегал севернее дороги на Сольё, по которой он ехал два года назад, но ужасы, встреченные по пути, были все те же. Понторсон, Мортен, Аржантан, Лэгль… череда разоренных деревень. Франсуа уже не был этим так потрясен, как в предыдущий раз; первая боль прошла, сердце очерствело. Что касается Оруженосца, то для бывшего солдата Малыша Мешена все это было не в диковину, он и не такое видал!.. В сущности, их обоих обуревало одно желание: повстречать кого-нибудь из этих негодяев и рассчитаться с ними. Возле Лэгля им повезло.

Их насторожил дым, поднимавшийся над большим крестьянским двором, стоявшим на отшибе. Они погнали туда коней галопом. Шесть человек грабили хозяйство, уже охваченное огнем. На скотном дворе крестьянин, его жена и дети, стоя на коленях, умоляли мародеров пощадить их. Завидев Франсуа с Оруженосцем, грабители вскочили на коней, и бой начался. Замахнувшись мечом, Оруженосец бросился на двоих всадников. Опять его уловка сотворила чудо: в последний момент он перехватил оружие другой рукой и убил того, что слева. Потом оборотился против второго, и тот, сбитый с толку приемом, с которым раньше не сталкивался, вскоре последовал за первым. Покончив со своими врагами, Оруженосец помчался на помощь Франсуа, который схватился с четырьмя остальными.

Это потребовало от сира де Вивре напряжения всех его сил. Хоть Франсуа и умел сражаться против четверых, требовалась исключительная виртуозность, чтобы отражать все их выпады боевым цепом. Подлетев стрелой, Оруженосец сразу же избавил своего господина от одного из противников, поразив того в спину. Двое других повернулись к нему, но, тоже смущенные непривычным способом вести бой, пали в свою очередь. И только тут Франсуа удалось вдребезги разбить голову последнему мародеру. Оборвав благословения перепуганных крестьян, они уехали. Удивленный Франсуа долго смотрел на своего спутника, скачущего рядом в молчании: тот в одиночку уложил пятерых, в то время как сам он — одного-единственного!..

Франсуа и Оруженосец добрались до Удана 24 марта, в Пасхальное воскресенье. Вся армия присутствовала на праздничной мессе; толпа коленопреклоненных рыцарей теснилась вокруг церкви, слишком маленькой, чтобы вместить всех. После службы Франсуа явился представиться дю Геклену. Тот приветливо его принял, сообщил новости о Тифании и заключил:

— Сейчас нам скучать не придется!

Скучать действительно не пришлось. В тот же самый день войско отправилось осаждать Рольбуаз, замок, который удерживал Джон Джоуэл, англичанин на службе у Карла Злого. Собственно, слово «замок» было не совсем точным. Речь шла скорее об одной башне, но такой высокой и с такими толстыми стенами, что ничего подобного Франсуа раньше не видел. Казалось, взять ее невозможно.

Однако дю Геклен пытался сделать это. В его распоряжении имелась довольно внушительная артиллерия, и в течение многих дней он вел непрерывную пальбу. Совершенно впустую! Ядра отскакивали от стен под смех защитников, чьи головы высовывались из-за зубцов… И тут поступил приказ дофина: оставить Рольбуаз, взять Мант или Мёлан.

Отказавшись от внушительной артиллерии, дю Геклен решил прибегнуть к хитрости. Он ушел с небольшим войском и прибыл к Манту в воскресенье, 7 апреля. В соседнем лесу он спрятал три сотни всадников, среди которых были и Франсуа с Оруженосцем. Потом взял из своих людей тридцать человек и вместе с ними переоделся в крестьян. Франсуа был немного разочарован тем, что не попал в их число, но дю Геклен отобрал своих старых боевых товарищей по Броонскому лесу, привычных к такого рода проделкам: своего кузена Оливье де Мони, Оливье де Порсона, Жана ле Бутейе, Ролана де ла Шене, Леона дю Валя…

Итак, сидя в лесу на коне, Франсуа видел сквозь деревья, как они спустились к городу со стадом овец и воловьей упряжкой. План был хитроумен. Как только овцы пройдут в ворота, из леса ударят рыцари. Стадо затруднит действия гарнизона. Что касается запряженной волами повозки, то она была заполнена тяжелыми камнями, сверху прикрытыми соломой. Ее предполагалось оставить на подъемном мосту, чтобы помешать защитникам поднять его…

Франсуа, Оруженосец и их товарищи смотрели во все глаза. Стража без всяких опасений пропустила лжекрестьян, и, когда последний баран прошел через городские ворота, те ринулись в атаку безудержным галопом… Неожиданность была полная. Оказавшись внутри, дю Геклен и его люди, сбросив крестьянскую одежду, напали на стражников. Некоторое время им приходилось нелегко, но стремительное прибытие трех сотен всадников смело все на своем пути. Город был добросовестно разграблен, а те из жителей, кто пытался оказать сопротивление, истреблены.

Одним из основных качеств дю Геклена было умение не терять времени даром. Сразу же после этого он отправился на соединение с основными своими силами и на следующий день уже приступил к осаде соседнего с Мантом города — Мёлана. Поскольку и речи быть не могло, чтобы взять город с налету, дю Геклен заставил говорить порох. Бомбардировка возобновилась с той же силой, что и при осаде Рольбуаза, но на этот раз с гораздо большим успехом. Два дня спустя под одну из башен была подведена мина, и, когда та взлетела на воздух, осажденные предпочли сдаться, что не помешало разграблению города. Потом войско разделилось надвое: одна половина осталась на месте, а другая вернулась к Манту, чтобы занять его и оградить тем самым от любой неожиданности.

Франсуа оказался в этой второй половине. В воскресенье 21 апреля 1364 года он был в соборе и слушал мессу. Сразу же по окончании службы какой-то рыцарь подбежал к подножию алтаря, повернулся лицом к присутствующим и крикнул:

— Король Иоанн умер!..

После секундного удивления священник опомнился и начал заупокойную молитву:

— Pro rege ora, Domine…

Франсуа молился вместе с остальными. Но в глубине души он был рад. Потому что дофин, молодой человек, его ровесник, давший доказательства удивительного благоразумия в столь опасных обстоятельствах, стал, наконец, Карлом V! И даже Карлом Мудрым, потому что умел выбирать лучших из лучших, потому что именно он открыл дю Геклена. А с дю Гекленом Франсуа только что взял два города, один за другим. Ему казалось, что это начало новой эры. Черные времена миновали. Франсуа был уверен, что отныне будет шествовать от победы к победе, пока не настанет окончательное торжество.

В Лондоне с того самого момента, как в ночь с 8 на 9 апреля скоропостижно скончался король Иоанн, воцарилась мрачная атмосфера. Все умы были напряжены. Эдуарда новость сразила. Он долго оставался у изголовья усопшего короля, теперь ставшего для него бесполезным. В первый раз кузен застал его врасплох и поставил в тупик. Отныне Эдуарду придется сражаться с его сыном, а это уже совсем другое дело…

Дофин Карл покинул Париж, чтобы короноваться в Реймсе. В тот же самый день в Понтуазе он встретил дю Геклена и отдал ему свои первые королевские приказы. Настало время покончить с Карлом Злым, пора собираться на битву.

Таким образом, пока новый король двигался к Реймсу, дю Геклен собрал свою армию и стал подниматься вверх по течению Сены в поисках неприятеля. Кроме французских и бретонских рыцарей, уже бывших под его началом, дю Геклен вдруг получил неожиданное подкрепление: к нему на подмогу явились гасконцы. Здесь были лучшие люди капталя: сиры д'Альбре, де Помье, де Лестрад, как раз те самые, что отличились при Пуатье, а теперь без всяких колебаний обернули оружие против своего бывшего вождя. Неужели они тоже почуяли, что ветер переменился?..

Узнав, что армия Карла Злого находится близ Эврё, дю Геклен велел своим войскам перейти Сену у Пон-де-л'Арша. На левом берегу Франсуа поджидал немалый сюрприз: к ним только что присоединился отряд Протоиерея!.. На какое-то мгновение Франсуа показалось, что он ошибся, но это был точно Арно де Серволь, в доспехах, со своим щитом на груди — идущий золотой олень на лазоревом поле, окаймленном бордюром из золотых безантов. Франсуа поскакал навстречу Протиерею с радостным приветствием. И получил в ответ лишь холодный кивок. Смущенный таким приемом, Франсуа выразил удивление:

— Вы меня не узнаете?

— Я никогда никого не забываю. Что вы от меня хотите?

— Поблагодарить вас еще раз.

— Я же сказал вам, что это ни к чему.

— Позвольте мне, по крайней мере, порадоваться, что вижу нас обоих на одном пути.

Протоиерей не ответил… Франсуа пригляделся к нему повнимательнее. Что-то ледяное появилось в его чертах. Да, это был он, но отнюдь не тот же самый. Арно де Серволь опять сменил маску. Кости легли по-новому. Игра продолжалась… И пока тот удалялся, Франсуа снова задал себе вопрос, на который ни у кого, кроме Бога, не находилось ответа: кто же он такой все-таки, этот Протоиерей? Еще некоторое время Франсуа задерживался в его отряде, ища глазами Бидо ле Бурка, но так и не нашел. Он выяснил, что после Бринье того никто не видел…

Войско капталя де Бюша находилось немного далее по направлению к Эврё. Кроме англо-наваррцев Карла Злого, оно включало в себя бриганов со всей Нормандии: Джона Джоуэла с его англичанами, покинувшего башню Рольбуаз, Роберта Чезнела по прозванью Рукорез, Жака Плантена по прозвищу Ослепитель и многих других…

В среду 15 мая Бертран дю Геклен приблизился к противнику, расположившемуся на холме. Холм возвышался над рекой Эр и деревушкой Кошрель. Геклен сразу же собрал военный совет. Поскольку противник занимал благоприятную позицию, и речи не могло быть о том, чтобы атаковать его в этих условиях. Приходилось оставаться на месте и ждать, пока враг не совершит какую-нибудь ошибку… Среди тех, кто слушал дю Геклена, нашлось немалое количество и таких рыцарей, которые привыкли атаковать, во что бы то ни стало — ради славы, в полном презрении ко всему остальному. Но король совершенно определенно указал на дю Геклена как на их полководца, поэтому не возражал никто. Раздался лишь один-единственный голос, принадлежавший графу д'Оксерру, самому благовоспитанному дворянину из всех собравшихся:

— Мессир дю Геклен, мы вам повинуемся. И я предлагаю избрать всеобщим боевым кличем ваш собственный: «Божья Матерь, Геклен!»

Предложение было принято с воодушевлением, и по всему войску, располагавшемуся на ночь, отдан соответствующий приказ. Битва должна была состояться на следующий день, в четверг 16 мая.

С самого утра стало очевидно, что день ожидается знойный. Не было ни малейшего движения воздуха, солнце нещадно палило. Ветераны обеих армий вспоминали Креси. Дю Геклен перешел через Эр, приблизился к холму и остановился…

Наверху капталь разделил свою многочисленную, но разношерстную армию на три части: англичане, которых возглавил он сам; люди из «рот» под командой Джона Джоуэла; и наваррцы, во главе которых он поставил Санчо Лопеса. Внизу, между холмом и Эром, сплошной массой стояло французское войско. Но этой ночью дю Геклен позаботился и о тактической диспозиции: в ближайшем лесу были спрятаны пять сотен всадников, которым надлежало атаковать по его приказу.

Потянулось ожидание. Франсуа и Оруженосец находились в середине войска, неподалеку от самого дю Геклена и его черного двуглавого орла на серебряном поле. По мере того как шло время и жара усиливалась, неподвижность делалась невыносимой. Франсуа буквально варился в своих доспехах, завидуя Оруженосцу и простым солдатам, снаряженным гораздо легче, с каской на голове вместо глухого шлема…

Наступил полдень. Время от времени какой-нибудь всадник или пехотинец падал с металлическим лязгом. Дю Геклен понял, что капталь слишком осторожен, чтобы спускаться при таких обстоятельствах. И тогда он испробовал последнюю хитрость: сделал вид, что отступает, чтобы побудить противника к преследованию. Он велел трубить отход, и войско начало переправляться обратно через Эр.

Сверху Жан де Гральи, капталь де Бюш с досадой наблюдал этот маневр. Дю Геклен оказался лучшим стратегом, чем все те, с кем он сталкивался до этого. Капталь надеялся, что противник ударит на холм. Геклен этого не сделал. Битва, таким образом, состоится позже, поскольку у него самого не было ни малейшего желания сниматься с места. Но тут к капталю галопом примчался Джон Джоуэл.

— Сир! Сир! Спускаемся скорее! Разве вы не видите, что французы бегут?

Капталь покачал головой:

— Не верьте. Это они нарочно, чтобы выманить нас.

Но Джоуэл его больше не слушал. Он уже умчался к своему полку и отдал приказ идти в атаку. По кличу «Святой Георгий! Наварра!» Джон Джоуэл и его «роты» скатились с холма…

Жан де Гральи зарычал от ярости. Подчиненный дорого заплатит за ослушание! Но не мог же он позволить англичанину атаковать в одиночку — тот будет немедленно раздавлен. Нехотя, вынуждаемый к этому обстоятельствами, Жан де Гральи тоже отдал своим людям приказ атаковать. Совсем как при Креси, одна из армий завязала сражение вопреки воле своего полководца. Разница была в том, что на этот раз так поступили не французы, а их противники.

Видя, как над холмом поднимается пыль, дю Геклен не смог сдержать радости. Он приказал войску развернуться, и над берегами Эра пронесся громогласный клич:

— Божья Матерь, Геклен!

Джон Джоуэл и его люди, примчавшиеся первыми, были изрублены в куски. Они-то готовились преследовать бегущих, а тут вдруг обнаружили, что атакуют их самих; ими овладела паника. Джона Джоуэла захватил в плен Оливье де Мони, а Жак Плантен Ослепитель и Роберт Чезнел Рукорез расстались с жизнью.

Франсуа скакал вдогонку беглецам. Уже второй раз в жизни он не кричал в бою «Мой лев!». Сначала это случилось при Берси, когда свой родовой клич он заменил призывом Франции, а теперь здесь — присоединяя свой голос к общему хору:

— Божья Матерь, Геклен!

Он только что выбил из седла какого-то всадника и вдруг вскрикнул — на этот раз от гнева. Протоиерей уходил! Прямо посреди битвы он уводил свой отряд на ту сторону Эра! Так вот, значит, какую роль явился он сыграть в этот майский четверг при Кошреле, — роль предателя! Начался новый поворот на его извилистом пути, ведущем прямиком в ад…

Именно в этот момент в бой вступил капталь со своими англичанами, лучшими солдатами его армии. Их прибытие, совпавшее с предательством Протоиерея, изменило лицо битвы. Войска Карла Злого опомнились, французы начали отступать.

Франсуа заметил капталя и изо всех сил стал пробиваться к нему. Капталь! Убийца Туссена! Никогда больше Провидение не представит лучшего случая отомстить!

Но сейчас это казалось невозможным: французские рыцари отхлынули в беспорядке, увлекая Франсуа за собой. И тут поднялось облако пыли. Но не над холмом, а над соседним лесом. Именно этот момент выбрал дю Геклен, чтобы бросить в атаку свои пять сотен всадников.

Они ударили капталю во фланг, когда тот открылся, считая, что победа уже в его руках. Снова битва изменила лицо. Крики «Святой Георгий! Наварра!» сделались менее уверенными, а клич «Божья Матерь, Геклен!», наоборот, приобрел отзвук торжества.

— Божья Матерь, Геклен!

Франсуа надсаживал глотку, чтобы еще больше разжечь свой пыл. Капталь был здесь, окруженный своей личной гвардией из пятидесяти гасконцев. Не без помощи Оруженосца, все такого же грозного в бою, Франсуа, наконец, пробился к своему врагу.

И сразу же понял, что его задача будет не из легких. Он оказался лицом к лицу с отборными рыцарями, с равными себе, с прошедшими через все битвы и знавшими одни лишь победы. Удар меча достиг шлема Франсуа, другой угодил в грудь. И в том и в другом случае сталь доспехов устояла, но впредь надо быть осторожнее: чтобы убить капталя, необходимо сперва уцелеть самому.

Но Франсуа так и не смог отомстить Жану де Гральи, капталю де Бюшу. Тот увидел, как побежали наваррцы Санчо Лопеса, и понял, что победа досталась французам. Не имея, в отличие от покойного короля Иоанна, никакой охоты к бессмысленному героизму, он решил сдаться ближайшему же всаднику, которым оказался бретонский оруженосец по имени Робер Боден. Ему-то и выпала удача пленить самого капталя. Битва при Кошреле закончилась. Это была победа. Первая за двадцать шесть лет!

В Реймс со счастливой вестью во весь опор помчался гонец. Он прибыл туда 18 мая, в субботу, накануне коронации. И на следующий день, на Троицу, святым миром из святого сосуда, освящая божественным правом земную власть, был помазан король-победитель.

Карл V торжественно вступил в столицу во вторник 28 мая 1364 года. Но не только его собирался бурно приветствовать парижский люд, высыпавший на улицы. Королей, возвращающихся после коронации, тут и раньше видали. Однако на этот раз находился в королевской свите еще и некий Бертран де Геклен, имевший одну чрезвычайную особенность, можно сказать единственную в своем роде: он выиграл битву! Чего не случалось уже так давно, что людям стало казаться, будто этого никогда больше и не случится. И поэтому они толкались, желая собственными глазами посмотреть, на что похоже это редкое явление, это чудо природы!

Чтобы и Геклен смог получить причитающуюся ему долю рукоплесканий, Карл V отказался от намерения ехать с ним рядом: иначе толпа наградила бы их общими почестями. Поэтому король разделил процессию надвое. Сам он ехал впереди с королевой, принцами крови и своим двором, а вторую группу составили дю Геклен и его солдаты.

Молодой король уже принял горячие приветствия, а толпа все ждала… Было известно, каков герб дю Геклена: черный двуглавый орел с красными когтями и гребнем на серебряном поле; ошибиться невозможно. Немного погодя появился и сам Геклен во главе своих людей, и… его встретила тишина.

Тишина удивленная и даже раздраженная. Так это, значит, и есть чудо-победитель? Вот этот чернявый коротышка с курчавыми волосами и безобразной рожей? Этот уродец на грязной лошади и есть их герой?

В свою очередь и дю Геклен, смертельно оскорбленный таким приемом, обводил толпу нехорошим взглядом и сжимался еще больше, так что казался совсем карликом.

И тут что-то произошло. Люди получше всмотрелись в того, кто проезжал перед ними. И увидели его короткие большие руки, покрытые мозолями и ссадинами, потому что часто держали оружие… Увидели его доспехи, все помятые, потому что получали много ударов… Рассмотрели его облупившийся щит, иссеченный стрелами и мечами… Встретили глазами его глаза, обведенные кругами от бессонницы… И люди поняли.

Все эти маленькие люди, собравшиеся здесь, поняли, что дю Геклен — один из них. Он был как кузнец, как башмачник, как ткач — человек, привычный к тяжелой и честной работе. Просто его ремеслом была война, а орудиями — меч и секира. У него были мозолистые корявые руки, как у крестьян, пашущих землю и обмолачивающих хлеб, как у бурлаков, тянущих баржи канатами, как у женщин, что прядут, шьют и стирают. Он — такой же, как они!..

Тот, кто выиграл битву, не походил на прочих! На всех этих рыцарей, которые отправлялись на войну, как на турнир, с шелковыми лентами и страусовыми перьями на шлемах, заботясь лишь о собственной славе да о прекрасных глазах своей дамы. А этот — дрался, чтобы защитить их и спасти. Не ради себя самого, а ради них!

В этот момент чей-то голос послышался из толпы. Дерзкий голосок парижского мальчишки:

— Бертран! Эй, Бертран!

Удивленный Геклен обернулся, увидел мальчугана и коротко кивнул головой. Кивнул попросту, как приятелю, как сообщнику, как кивал когда-то своим сорвиголовам из Броонского леса… И тут началось столпотворение. Все разом бросились к нему, исступленно крича:

— Бертран! Эй, Бертран!

Его лошадь чуть не убили, а он сам едва не задохнулся. Франсуа и прочим рыцарям, ехавшим сзади, пришлось врезаться в толпу, чтобы вызволить своего предводителя. Люди плакали, женщины поднимали над головами детей, чтобы те могли увидеть своего спасителя. И не смолкали крики:

— Бертран! Эй, Бертран!

Вот так 28 мая 1364 года Бертран дю Геклен получил свой самый прекрасный титул. Король Иоанн сделал его предводителем ополчения, король Карл мог сделать его маршалом Франции и даже коннетаблем, но он все равно будет выше этого: он навсегда останется Бертраном! Ибо не государи жалуют подлинную славу, а народ. Кто помнит во Франции имя коннетабля де Фьенна или маршала д'Одрема? Зато имя Бертрана скоро станет известно даже в самой убогой хижине, а если он продолжит свои подвиги, то это имя пройдет и сквозь века, передаваемое от дедов ко внукам…

Кроме проезда через город, не было больше предусмотрено никаких торжеств: Геклен и его люди отбыли в тот же день, а король Карл направился во дворец — держать совет со своими приближенными. Новое правление не походило на предыдущее: время турниров и рыцарских орденов осталось в прошлом, настала пора действий и трудов.

Франсуа вернулся в Вивре в середине сентября, после того как сопроводил дю Геклена к Котантену, последнему оплоту Карла Злого. Под началом Геклена Франсуа участвовал во взятии Карантана и Валони. Потом вместе с ним перебрался в Бретань.

Война между партиями Блуа и Монфора возобновилась. Конечно, дю Геклен должен был сражаться за короля и за Францию, но у него был также долг защищать своего сюзерена. Карл Блуаский затребовал своего вассала у Карла V, как только была завершена Котантенская кампания. Дю Геклен перешел Куэнон с бретонцами из своего войска. Когда они проходили поблизости от Вивре, Франсуа воспользовался этим, чтобы повидать своих.

Никогда еще не возвращался он таким веселым, таким торжествующим. Франсуа нашел Ариетту еще более прекрасной, чем когда бы то ни было; Луи в свои девять с половиной месяцев тоже был великолепен, хоть и странно спокоен. Что касается Изабеллы, приближавшейся к своему трехлетию, то в замке только ее и было слышно, такая она была шумная и подвижная.

В этот раз Франсуа поведал своей жене обо всем, что пережил: о схватке у фермы близ Лэгля, о взятии Манта и Мёлана, о победе при Кошреле, о триумфальном въезде в Париж… Франсуа был счастлив, рассказывая все это. Он говорил о войне, какой не знали ни его отец, ни дядя, о войне ясной, блестящей, победной! Они избавили Иль-де-Франс и Нормандию от «рот», они побили коварного наваррского короля, пытавшегося, опираясь на англичан, завладеть французским престолом, а теперь вернут Жанне де Пентьевр и ее мужу герцогство Бретонское, принадлежащее им по праву…

Ариетта спросила у Франсуа, надолго ли он приехал. Он ответил, что уедет завтра же утром. И тут Изабелла, жадно слушавшая его рассказ, воскликнула:

— Расскажите еще, отец!

— Но я уже все рассказал…

— Нет. Расскажите, как вы бьетесь! Как сражаетесь своим оружием! Как убиваете врагов!

Сначала Франсуа отказывался, но Изабелла так настаивала, что пришлось уступить. Он описал освобождение фермы, по возможности смягчив детали. Ребенок хлопал в ладоши. Франсуа испытал странное чувство. Он всегда воображал себе, как рассказывает о своих подвигах сыну, однако слушает его сейчас дочь, а будущий рыцарь де Вивре оказался похож на советника короля Англии… Когда Франсуа завершил свой рассказ, Изабелла спросила его:

— А меня вы завтра возьмете с собой на войну?

И, услышав отрицательный ответ, залилась слезами.

Франсуа уехал на следующий день, сопровождаемый через весь лабиринт заплаканной Изабеллой и Ариеттой, скрывающей под улыбкой свою тревогу. Он обещал скоро вернуться. С Гекленом дело не затянется…

Франсуа и Оруженосец торопились, чтобы поскорее присоединиться к армии, которая должна была прибыть в Ренн. В тот день они биться не собирались, однако сразу же по выезде из леса Вивре столкнулись с каким-то рыцарем в сопровождении оруженосца. Франсуа спросил:

— Вы за Блуа или за Монфора?

Рыцарь ответил с сильным английским акцентом:

— Я за единственного герцога — Жана де Монфора!

Франсуа опустил свое забрало, незнакомец сделал то же самое, и бой начался. Оба рыцаря помчались друг на друга; схватились и их оруженосцы. Англичанин был дороден и медлителен. Франсуа легко отбил удар его меча. Он мог ударить в свою очередь, но передумал. Почему бы не взять этого англичанина в плен? Тогда бы все снова стало на свои места. Франсуа взмахнул своим цепом и сумел ловко закрутить цепь вокруг меча. Потом дернул. Его противник остался без оружия.

В тот же миг галопом подоспел Оруженосец, прикончивший своего противника. Рыцарь закричал:

— Прошу пощады!

Франсуа опустил оружие и принял железную перчатку с правой руки, которую тот ему протянул.

— Вы мой пленник. Ваше имя?

Рыцарь поднял забрало.

— Томас Бедхэм.

Франсуа побледнел:

— Туссенов Бедхэм?

— Не понимаю вас…

— Не вы ли в свое время приговорили к котлу одного из сподвижников дю Геклена?

— Возможно. Какое это имеет значение?

— Ответьте: да или нет?

— Да, но…

Глаза Франсуа гневно блеснули. Выходит, он имел возможность отомстить тому, кто отправил Туссена на смерть, и не сделал этого! Сам того не осознавая, Франсуа снова поднял руку с боевым цепом. Жирное и красное лицо Бедхэма побледнело, но Франсуа вовремя опомнился и опустил руку. С пленниками так не поступают. Это было бы убийством.

На следующий день Франсуа и Оруженосец присоединились к своей армии в Ренне. Отныне во главе ее стоял Карл Блуаский, а дю Геклен и его люди должны были лишь выполнять приказы герцога. Бедхэма перевели в тот дом в городе, где содержались все пленные. До тех пор пока за них не внесут выкуп, им предстояло повсюду следовать за армией. После каждой остановки они вновь пускались в путь под надежной охраной.

Армия Жана де Монфора и его английских союзников находилась южнее, неподалеку от Ванна, и, казалось, не имела намерения уходить оттуда. Карл Блуаский, ожидавший прибытия остальных бретонских подкреплений, тоже решил остаться на месте и дать неприятелю возможность подойти.

За время своего пребывания в городе Франсуа вновь обрел хорошее расположение духа. Сожаления о том, что он не убил Бедхэма, покинули его. Разве это воскресило бы Туссена? Зато взять в плен англичанина представляло собой еще одну победу. Уже который месяц все удавалось, да и могло ли не удаваться?

Кроме того, у Франсуа имелся план: дорога на Ванн шла мимо Куссона. Как и в случае с Вивре, он завернет туда, покинув ненадолго армию. Прежде чем идти в бой, он проведет несколько часов среди дорогих его сердцу воспоминаний…

Карл Блуаский покинул Ренн 26 сентября. Вечером армия сделала привал в Бэн-ле-Бретань. На следующий день Франсуа был бы уже в Куссоне.

Он как раз подкреплялся в компании с Оруженосцем, когда к нему явился какой-то человек. Франсуа сразу же узнал его: это был Мардохей Симон, сын Елеазара. Во время своего последнего пребывания в Куссоне Франсуа видел его лишь мельком, поскольку тот держался весьма сдержанно; молодой еврей лишь почтительно поприветствовал хозяина замка и сразу же удалился, чтобы оставить того наедине с отцом, на которого, впрочем, сам был удивительно похож.

Мардохей Симон приблизился к огню. Едва увидев его трагическое лицо, Франсуа вскочил.

— Что случилось?

— Я отправил гонца в Вивре, но вчера он вернулся, объявив мне, что вы на войне. Тогда я счел нужным явиться сам.

Мардохей был бледен.

— На прошлой неделе приходили англичане, монсеньор! Они разорили Куссон…

Франсуа не мог в это поверить. Не мог!

— Что ты плетешь? Куссон неприступен!..

— Не замок, монсеньор, деревню…

Мардохей Симон был примерно в том же возрасте, что и Франсуа. Они стояли лицом друг к другу, трудно сказать — кто бледнее.

— Рассказывай!

— Англичане пришли рано утром. Встали между замком и деревней, чтобы никто не мог спастись, и начали разорять дома.

— Надо было сделать вылазку!

— Именно это и приказал мой отец. Но людей в гарнизоне оказалось недостаточно. Они дали себя побить и вернулись в замок. Англичане весь день терзали Куссон — огнем и мечом. А ночью, оставив после себя один пепел, ушли.

Повсюду в лагере слышны были веселые голоса. С самого начала похода настроение у всех было уверенное, приподнятое, почти восторженное. И один только Франсуа чувствовал, как погружается в пучину ужаса… Он сгреб Мардохея за его платье — длинное одеяние в черную и белую полоску.

— Почему приехал ты? Почему не твой отец? Чувствует себя виноватым?

— Да, монсеньор. Он почувствовал себя виноватым. И повесился на замковой виселице в ту же ночь…

Франсуа разжал кулаки. Уронил руки.

— В деревне все погибли?

— Не все. Некоторым удалось убежать.

Франсуа поморщился. Размягчаться нельзя, надо действовать. После самоубийства Елеазара Куссон остался без главы. Долго так продолжаться не может. Франсуа посмотрел на молодого человека, столь похожего на своего отца, который до самой смерти оставался верен долгу и собственной суровой совести.

— Отец передал тебе свои знания?

— Да, монсеньор. Он обучил меня всему.

— Сможешь завтра занять его место?

Мардохей Симон посмотрел на Франсуа глубоким взглядом.

— Почему после того, что случилось, вы хотите этого от меня?

— Потому что такова моя воля! Отвечай!

— Если такова ваша воля, значит, такова воля Господа. Я повинуюсь и буду молить Его, чтобы Он дал мне для этого силы.

Франсуа тотчас же начал перебирать меры, одну за другой, которые необходимо было предпринять. Это был единственный способ отвратить горе и ужас.

— Обойдешь округу в поисках крестьян, чтобы заменить погибших солдат. Вдвое увеличишь замковую охрану. Через какое-то время ты выдашь лук каждому способному носить оружие. Затем ты…

Франсуа внезапно осекся. Ему вспомнилось нечто не имеющее имени…

— А мельница?

Разумеется, Мардохей не знал историю Франсуа и Маргаритки. Поэтому он отвечал без всякой задней мысли:

— Сгорела, как и все остальное.

— А… хозяева?

— И мельник, и мельничиха погибли.

— А их дети?

На этот раз Мардохей выразил искреннее сочувствие.

— У мельниковой жены как раз незадолго перед тем родились близнецы. Им едва исполнилось три месяца. Англичане зажарили их, как ягнят.

Франсуа схватил Мардохея и стал неистово трясти.

— Плевать мне на близнецов! Я о девочке говорю, ей должно быть лет десять!

— Она тоже погибла, монсеньор. Ее изнасиловали и убили, как и мать…

— А-а-а-а-а!..

Франсуа испустил дикий вопль, неописуемый, нечеловеческий… На глазах Мардохея и Оруженосца, оцепеневших от ужаса, он схватил секиру и скрылся куда-то в ночи. Франсуа промчался через весь лагерь к коровьему загону, куда на ночь помещали пленников. Часовой попытался остановить его.

— Что вам угодно, монсеньор?

Франсуа с секирой в руке оттолкнул его с такой силой, что тот упал навзничь. Завидев молнии в глазах француза и пену на его губах, пленники, собравшиеся было поужинать при свете костров, повскакали на ноги. Поваленный на землю часовой кликнул своих товарищей и теперь бежал вслед за Франсуа. А тот, наконец, нашел того, кого искал. Бедхэм вскочил, как подброшенный пружиной. Его толстое багровое лицо побелело.

— Что вам угодно, рыцарь?

Вместо ответа Франсуа замахнулся секирой.

— Монсеньор, я же ваш пленник! Что вы делаете?

Растерявшийся Бедхэм отступал.

— Я пришел творить правосудие!

— Но, монсеньор, я ведь ничего не сделал.

— А Маргаритка что-нибудь сделала?

Инстинктивно Бедхэм закрыл рукой лицо.

— У меня же нет оружия! Бога ради!

Первый удар отсек ему кисть.

— А у Маргаритки было оружие? А у Флоры было оружие?.. Ей было десять лет!

Франсуа ударил еще, потом еще… Его окружили стражники, безуспешно пытаясь удержать. А Франсуа все рубил и рубил, повторяя при каждом ударе секиры глухим голосом:

— Десять лет!.. Десять лет!.. Десять лет!..

Томас Бедхэм уже превратился в бесформенную кучу, когда одному из стражников удалось обезоружить его убийцу. Франсуа убежал в темноту…

После долгих поисков Оруженосец нашел его, наконец, на опушке леса. Прислонившись головой к дереву, Франсуа плакал, напевая какую-то грустную и нежную песенку, тихонько, почти про себя, как это делают молодые девушки. Оруженосец подошел поближе и услышал:

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?..

Оруженосец сходил в лагерь, вернулся с бочонком вина и поставил его рядом со своим господином, который все еще плакал, прислонившись к дереву… Утром, когда армия снималась с лагеря, Франсуа был так пьян, что его пришлось погрузить на повозку вместе с ранеными и больными.

Обе армии встретились при Оре, неподалеку от Вана, в субботу 26 сентября 1364 года, остановившись по обе стороны Лоша, небольшой речки, впадающей в море. Монфор и его люди расположились на одном холме, Карл Блуаский — на другом, а потом и те и другие принялись ждать… Через некоторое время, поскольку никто из противников не хотел двигаться с места первым, отправили парламентеров. В одном пункте согласие было достигнуто: все это слишком затянулось, необходимо дать решающее сражение. Для чего надлежит покинуть свои благоприятные позиции и встретиться на ровной местности. Там и решится судьба обеих армий.

На следующий день, в воскресенье 30 сентября, обе армии отстояли мессу, после чего люди Монфора перешли Лош. Соперники выстроились в боевые порядки.

Все это должно было восхитить Франсуа. Вокруг него звучали самые громкие имена Франции: графы д'Осер и де Жуаньи, Заика де Виллен, Эсташ де ла Оссей, Тибо дю Пон; но в первую очередь, конечно, тут были славнейшие бретонские рыцари: Робен Рагнель, отец Тифании, герой Битвы Тридцати, и сам Жан де Бомануар, предводитель тех Тридцати. Если бы Франсуа только сказали, когда он был еще подростком, что со временем ему предстоит сражаться с ними плечом к плечу, какую бы радость он испытал!

Но в это хмурое сентябрьское воскресенье у Франсуа во рту был привкус пепла, которым он был обязан как своему похмелью, так и горю, поселившемуся в его душе. Он единственный среди всеобщего подъема и воодушевления был молчалив и замкнут.

В неприятельской армии собрались не менее известные бароны. Жан де Монфор решил не сам командовать ею, но предоставить это дело Джону Чандосу, самому замечательному английскому полководцу, разделившему вместе с Эдуардом III победу при Креси, а с Черным Принцем — при Пуатье. Были там также: Хью Калверли, гигант, некогда пленивший дю Геклена, и Роберт Ноулз, самый опасный из предводителей английских «рот». Но присутствовали тут и бретонцы, среди которых выделялся Оливье де Клиссон, рыцарь великих достоинств, избравший, к несчастью для сторонников Карла де Блуа, партию Монфора.

Обе армии разделились на три полка каждая. В центре — Карл де Блуа против Жана де Монфора. Слева в войске блуасцев — дю Геклен и его бретонцы против Ноулза и его англичан. Справа — граф д'Осер против Оливье де Клиссона… Хью Калверли здесь не было. Минувшей ночью Чандос скрыл его на холме вместе с пятью сотнями отборных всадников, чтобы те ударили в нужный момент. Это было как раз то самое, что сделал дю Геклен при Кошреле. Без сомнения, так поступил бы он и на сей раз, если бы смог. Но командовал теперь не он, а Карл Блуаский. А у Карла Блуаского не оказалось должной предусмотрительности, которой в избытке обладал противник. Вместо того чтобы доверить войска наилучшему полководцу, он захотел командовать сам.

Поле боя, в отличие от многих других, не отличалось сложным рельефом; не было ни дорог, ни ручьев, ни обрывов, ни виноградников, ни крестьянских дворов, ни даже деревьев. Это была плоская равнина — каменистая пустошь, поросшая утесником, где в изобилии водились лишь гадюки.

В течение довольно долгого времени армии наблюдали друг за другом. Все шесть стягов шести полков были хорошо заметны, каждый стяг напротив стяга противника. В центре возвышались два совершенно одинаковых знамени, оба с ровным горностаевым полотнищем — гербом Бретани, ясно указывая цель предстоящей битвы: одно из них было здесь явно лишним…

Ни одна из партий не захотела начинать первой, и ожидание длилось бы еще долго, если бы не случайность: белая борзая Карла Блуаского внезапно выскочила из рядов и оказалась на стороне Монфора. Это было ужасное предзнаменование: животное покорилось новому хозяину. Приходилось действовать без промедления. Карл де Блуа велел трубить в трубы, и вся его армия устремилась на врага.

Схватка была неистовой, и долго оставалось неясным, на чьей стороне перевес. Позиции в центре удерживались на равных. Справа Клиссон, раненный в лицо, потерял глаз, но зато его полк теснил полк д'Осера. Слева же, наоборот, неудержимо продвигался вперед двуглавый орел дю Геклена…

Никогда Франсуа не убивал больше, чем в то воскресенье, 30 сентября 1364 года, при Оре. Для него имело значение лишь одно: убивать. Только этим он мог немного успокоить свою невыносимую боль.

Он находился в первых рядах полка дю Геклена и благодарил небо, что перед ним оказались одни англичане.

Конечно, и в бою против бретонцев Франсуа исполнил бы свой долг и крепко бился, но не с такой яростью. В первый раз он вытащил из ножен меч и рубил левой рукой, в то время как правой по-прежнему крутил боевым цепом. Сколько народу полегло в тот день под этими ударами? Человек двадцать, а может, и все тридцать, не говоря уж о тех, кто не оправился от ран или был добит другими…

Франсуа вспомнил слова Протоиерея: «Когда убиваешь одного — ты убийца, когда тысячу — капитан…» Он имел право убивать, это было даже его обязанностью. Он только что прослушал мессу, и сам Бог велел ему устроить резню. Иногда англичане спохватывались, и тогда Франсуа против воли вынужден был отступать. Но очень скоро он возвращался и шел еще дальше. Это напоминало движение волн… «Отлив мне рыцаря принес, прилив уносит прочь…»

Как и другие, Франсуа долго кричал:

— Божья Матерь, Геклен!

Но потом вдруг, бросившись на какого-то английского рыцаря, не смог больше сдерживаться и зарычал:

— Флора! Маргаритка!..

Он выкрикивал этот клич беспрерывно, нанося удары, как мясник. Ничто не могло его остановить, ни оружие противников, ни осторожность… Вокруг него недоумевали: кто же этот рыцарь, разъяренный и безрассудный, который потрошит и сносит головы, выкликая какие-то цветочные имена?

Со своего наблюдательного пункта Джон Чандос оценивал ситуацию. Отход графа д'Осера на одном фланге и выдвижение дю Геклена на другом заставили обе армии сделать некое вращательное движение. Настал самый подходящий момент выпустить резерв. Надо ускорить отступление д'Осера, и тогда вся французская диспозиция потеряет равновесие.

С громкими криками гигант Хью Калверли и его пятьсот всадников бросились в атаку. Полк д'Осера, и без того потрепанный, уступил окончательно. Началось беспорядочное бегство. Теперь можно было беспрепятственно преследовать и уничтожать беглецов, но Калверли не удовлетворился этим. Он обогнул полк Карла де Блуа и ударил в тыл дю Геклену. В бретонских рядах началось замешательство…

Однако, хотя этого никто еще не знал, судьба битвы решилась в центре. Во время атаки Карл Блуаский упал с коня. Прежде чем его сторонники опомнились и пришли на выручку, к нему бросился один из солдат Монфора. Приказ был точен: в плен Карла де Блуа не брать, он нужен только мертвым. Карл с поднятым забралом сделал знак, что сдается, но солдат не обратил на это внимания. Он прыгнул на герцога, отыскал щель между шлемом и железным воротником и вонзил туда свой кинжал-дагу. Из двух герцогов Бретонских остался всего один. Битва при Оре была проиграна.

Однако сам бой еще продолжался. Солдаты дю Геклена видели, как пало знамя д'Осера, а потом и знамя Бретани, но от этого дрались еще ожесточеннее. Это был цвет блуаского войска; хоть и теснимые, они все еще оставались грозными врагами.

Франсуа находился совсем близко к своему предводителю. Он тоже понял, что исход сражения решен, но его это мало заботило. Все, что имело для него значение, — это продолжать убивать…

И у него отняли эту возможность. Сраженный стрелой, под ним внезапно рухнул конь. Оруженосец, едва поспевавший за своим господином с самого начала битвы, крикнул:

— Возьмите моего!

Это был его долг, и Франсуа надлежало согласиться. Но он даже не услышал. Падение нисколько не охладило его ярость. Пеший, с цепом в одной руке, с мечом — в другой, он шел навстречу английским «подрезчикам». Тогда Оруженосец соскочил со своего коня и вклинился между своим господином и англичанами. Несколько мгновений Франсуа смотрел, как тот рубился с ними, пока не упал, получив смертельный удар. Конь без седока остался рядом. «Подрезчики» приближались. Франсуа прыгнул в седло и умчался галопом.

Только теперь он понял, что произошло. Если Оруженосца сразили так быстро, то лишь потому, что он бился правой рукой. Франсуа был уверен в этом. Он прекрасно это запомнил. Значит, Оруженосец сделал это нарочно, чтобы Франсуа взял его коня…

Но дольше размышлять об этой жертве ему не хватило времени. Пытаясь выбраться с поля боя среди стрел и врагов, как пеших, так и конных, Франсуа заметил удручающую картину: дю Геклен, окруженный со всех сторон, отдавал свою перчатку какому-то рыцарю. Дю Геклен в плену!

Но это было еще не все: немного поодаль, продираясь сквозь кусты утесника, он заметил солдат, которые, радостно крича, несли на носилках мертвое тело. Франсуа узнал убитого: это был Карл Блуаский. Все потеряно! Все!..

Франсуа скакал галопом до самого вечера, потом продолжил путь мелкой рысью. Необходимо как можно дальше уйти от людей Монфора. Он решил вернуться в Вивре, сделав большой крюк, чтобы избежать Куссона.

Опять ему на ум пришли те самые ужасные мысли, что посетили его на дозорной площадке после возвращения из Бринье и смерти Катерины. Каким же слепцом он был тогда, наивно полагая, что кончились черные времена! Все возобновилось, все стало как раньше, и даже хуже, чем раньше! Сколько смертей, сколько печали: Флора, Маргаритка, Елеазар, Оруженосец, Карл Блуаский! После череды побед их ожидало самое тяжелое, самое мрачное из поражений. Его крестная мать никогда не будет герцогиней Бретонской. Война проиграна…

Несчастная Бретань! Несчастная Франция! Теперь, когда дю Геклен в плену, опять поднимут голову разбойничьи роты. И другие Куссоны будут разграблены и сожжены, другие Маргаритки, другие Флоры будут изнасилованы и убиты!..

Франсуа ехал ровной рысью под луной, на три четверти полной. Перед ним расстилался все тот же пейзаж — плоская, поросшая утесником пустошь. Он почувствовал, как его охватывают ярость и отчаяние. С самого своего рождения он знал только войну и, кроме короткого, робкого просвета, — только страдание и боль. Почему? Почему?

Франсуа остановил коня. И, один в ночи, меж небом и этим пустым, похожим на море пространством, принялся кричать:

— Кончится ли это когда-нибудь? Неужели это так никогда и не кончится?..