Чингис в полном боевом облачении смотрел, как его люди штурмуют Линьхэ. Кочевники взяли город в кольцо, под копытами их лошадей рисовые поля на много ли вокруг превратились в коричневую грязь. Хвосты девятибунчужного знамени поникли без ветра, заходящее солнце освещало огромное войско, которое великий хан привел под стены города.

Нукеры Чингиса ждали приказов, их лошади нетерпеливо рыли землю копытами. Рядом с великим ханом стоял слуга, держа в поводу каурую кобылу, но Чингис не спешил садиться в седло.

Неподалеку от крепостных стен возвышался шатер из кроваво-красной ткани. Войско Чингиса неумолимо двигалось вперед, сокрушая сопротивление цзиньцев, пока в округе не остался только один непокоренный город — Линьхэ. Цзиньская армия в панике покинула казармы и придорожные форты, бросила города и селения. Она бежала, разнося по стране страх перед завоевателями. Даже Великая стена не стала препятствием для монголов, у которых теперь были каталульты и лестницы. Чингис испытал удовлетворение, наблюдая за тем, как новые боевые орудия разбивают стену в щебень. Монголы безжалостно расправлялись с защитниками стены, сжигали деревянные здания почтовых станций, и чжурчжэни не могли сдержать их натиск. Цзиньцы бежали, чтобы быть уничтоженными.

Чингис не сомневался, что рано или поздно получит отпор: когда у какого-нибудь цзиньского генерала хватит умения и храбрости возглавить войска и вступить в сражение. Может, когда монголы подойдут к Яньцзин. Но не сегодня.

Город Шамба пал за семь дней. Всего три дня понадобилось, чтобы сжечь Уюнь. Чингис улыбнулся, видя, как выпущенные из катапульт камни рушат стены Линьхэ. Каменщик, доставленный братьями, показал монголам новый способ ведения войны. Теперь никакие стены для них не преграда. За два года племена научились строить катапульты, узнали о секретах и слабых местах крепостных сооружений Цзинь. Сыновья Чингиса росли высокими и сильными, старший стал почти мужчиной. Этого было достаточно. Чингис вернулся на землю своих врагов, хорошо подготовившись к встрече.

Он стоял далеко от катапульт, но до него доносились глухие удары камней о стены. Цзиньские воины не решались выйти из крепости и встретить врага лицом к лицу, хотя Чингис был бы этому рад. Пусть не ждут пощады, ведь красный шатер уже поставлен.

Мокрые от пота люди закидывали Линьхэ камнями из катапульт, постепенно разрушая крепость. Чингис вспомнил, что Лян показал ему наброски еще более страшного орудия. Хан представил себе огромную метательную машину, которая, по словам Ляна, будет бросать булыжники на сотни шагов и с сокрушительной силой. Цзиньский каменщик нашел призвание в постройке боевых орудий для правителя, который высоко оценил его талант. Чингис обнаружил, что прекрасно понимает чертежи Ляна, как будто занимался этим всю жизнь. Хан до сих пор не умел читать и писать, зато сразу уловил принцип действия конструкции из веревок, рычагов и блоков. Он решил дать Ляну возможность соорудить новое устройство для осады Яньцзина.

Как бы то ни было, императорский город не Линьхэ, его так просто не возьмешь. Чингис недовольно хмыкнул, вспомнив о крепостных рвах и мощных стенах. Лян говорил, что в основании их толщина достигает семи человеческих ростов. Стены Шамбы обрушились в подземелья, вырытые под ними, но крепостные башни Яньцзина построены на камнях, под них не подкопаешься. Чтобы попасть в императорский город, нужно что-то посерьезнее катапульт, решил Чингис. Ничего, в его распоряжении есть и другие орудия, а воины становятся опытнее с каждой победой.

Вначале Чингис думал, что они возмутятся, если их поставить к катапультам. Кочевники никогда не были пехотинцами, но Лян рассказал им о механизмах, и очень многие поняли принцип их работы. Чингис не скрывал радости по поводу того, что в улусе появились люди, способные разрушать стены, и воины с гордостью встречали его взгляд.

Увидев, что большой кусок стены рухнул, Чингис обнажил в ухмылке зубы. Катапультами командовал Субудай, тысяча его людей стояла прямо под стенами Линьхэ. Остальное войско, разбившись на отряды, ждало у всех четырех ворот в город, готовое при первой возможности броситься в атаку. Субудай ходил между орудиями, направлял удары. Невольно Чингис ощутил гордость за своих людей, которые научились новым способам ведения войны. Если бы только отец был жив, если бы только видел это!

Вдали Субудай послал к стенам людей, вооруженных длинными пиками с крючками. Под прикрытием деревянных щитов они расшатывали поврежденные камни, вытаскивали их из кладки. Цзиньские лучники не могли сделать ни единого выстрела, не рискуя собственной жизнью. Даже если кому-то и удавалось выпустить стрелу, та всего лишь пронзала дерево.

На краю стены показались цзиньцы и вылили на нападавших содержимое огромного железного котла. Несколько человек упали, сраженные стрелами, их место тут же заняли другие. Чингис нахмурился — черная жидкость окатила примерно десяток его воинов. Они нырнули под деревянный щит, но сверху уже летели горящие факелы. Вспыхнуло пламя, его рев заглушал крики несчастных, которые горели заживо и задыхались от дыма.

Вокруг раздались ругательства — живые факелы метались между остальными группами воинов, нарушая ход атаки. В поднявшейся суматохе цзиньские лучники стреляли в каждого, кто показывался из-под дощатого укрытия.

Субудай отдал команду, и воины под деревянными щитами медленно отступили, хотя и не все — некоторые корчились на земле, объятые огнем. Чингис одобрительно кивнул, когда вновь засвистели катапульты. Хан слышал о горючем земляном масле, но никогда не видел, чтобы его использовали для защиты крепостей. Оно загоралось куда быстрее бараньего жира, которым монголы заполняли светильники, и хан решил, что обязательно наберет себе такого масла. Может, даже из запасов Линьхэ, если там что-нибудь останется до конца осады. Каждый день Чингису приходилось запоминать тысячи новых вещей, голова уже гудела от планов.

Обугленные дымящиеся тела лежали под стенами города. До Чингиса донеслись ликующие возгласы цзиньцев. Он с нетерпением ждал, когда же наконец воины Субудая пробьют брешь в стене. Скоро начнет темнеть, и с заходом солнца Субудаю придется увести людей.

Под пение катапульт Чингис стал прикидывать, сколько человек погибло во время атаки. Впрочем, какая разница? Субудай командовал самыми неопытными воинами, которых нужно было закалить в бою. За два проведенных в горах года восемь тысяч мальчишек стали взрослыми и присоединились к войску. Большинство из них поступило под начало Субудая. Они назвались Волчатами, в честь Чингиса. Субудай просил, чтобы им разрешили войти в город первыми, но Чингис предпочел, чтобы они занялись стенами. Пусть вместе со своим молодым командиром понюхают крови.

Чингис слушал крики раненых, задумчиво постукивая пальцами по лакированным пластинкам доспехов. Еще два куска стены рухнули, открыв воинам Субудая группку цзиньских лучников. Крепость Линьхэ сейчас была похожа на выщербленную челюсть, и Чингис понял, что скоро все закончится. К стене подтащили лестницы, люди у катапульт могли наконец передохнуть. Они стояли усталые и довольные.

Возбуждение нарастало, Субудай со своими Волчатами полез на стену, фигуры темными пятнами выделялись на серых камнях. Лучшие монгольские лучники, которые могли пробить птичье яйцо на расстоянии ста шагов, прикрывали атаку. Едва показавшись наверху, цзиньские воины падали, густо утыканные стрелами.

Чингис удовлетворенно кивнул и взял поводья своей лошади, готовясь вскочить в седло. Животное захрапело, чувствуя настроение хозяина. Хан огляделся по сторонам, посмотрел на спокойные лица нукеров, на колонны воинов, окружившие город. Он создал величайшую в мире армию, каждый военачальник командовал туменом из десяти тысяч человек и сам решал, что делать. Люди Арслана ждали с другой стороны Линьхэ, их не было видно, зато Чингис заметил бунчужное знамя Джелме, которое развевал поднявшийся ветер. Солнце заливало войска золотым и оранжевым цветом, на земле дрожали длинные тени. Чингис отыскал взглядом Хасара и Хачиуна. Один ждал у восточных ворот, другой — у западных. Кто-кто, а братья не упустят возможности первыми ворваться на улицы Линьхэ.

За плечом хана маячила огромная фигура Толуя, который когда-то был нукером Илака. От одного взгляда повелителя воин горделиво расправил плечи. Старые, испытанные друзья стояли рядом, кивали, встретившись с ханом глазами. В первом ряду было всего двадцать конников, опытных воинов, достигших тридцати лет, как сам Чингис. Хан улыбнулся: до чего жадно они смотрят на город, готовые в любой миг сорваться с места!

В Линьхэ уже занялся пожар, тут и там поднимались густые клубы дыма, похожие на грозовые облака в родных степях. Чингис смотрел и ждал, его руки подрагивали от напряжения.

— Я пришел благословить тебя, мой повелитель, — прервал мысли Чингиса знакомый голос.

Хан повернулся и махнул своему шаману, первому среди людей, которые прошли темными тропами. Кокэчу больше не носил лохмотьев, как в дни службы хану найманов. На нем был халат из темно-синего шелка, подпоясанный шитым золотом кушаком. С кожаных браслетов свисали цзиньские монеты, они звенели каждый раз, когда шаман поднимал руки. Чингис невозмутимо склонил голову, Кокэчу овечьей кровью начертил на его лице полосы. Шаман шептал молитву Матери-земле, знакомые слова успокаивали хана, дарили уверенность.

— Она примет кровь, которой ты ее оросишь, с той же радостью, что принимает дождь.

Чингис медленно выдохнул — ему было приятно ощущать страх своих людей. Закаленные в боях воины при приближении Кокэчу испуганно замолкали. Чингис видел, что с каждым днем шамана боятся все больше, и использовал страх для укрепления порядка в войске, поддерживая и поощряя Кокэчу.

— Хочешь, я прикажу убрать красный шатер, повелитель? — спросил шаман. — День на исходе, и черная ткань уже готова.

Чингис задумался. Не кто иной, как Кокэчу, предложил простой способ вселять ужас в жителей цзиньских городов.

В первый день осады под крепостными стенами разбивали белый шатер, показывая, что никакие воины не спасут обреченный город. Если до заката ворота оставались закрытыми, на рассвете полотнище меняли на красное, и Чингис давал обещание убить всех горожан-мужчин. Раскинутый на третий день черный шатер означал, что пощады не будет — каждого жителя ждет жестокая смерть.

Цзиньские города на востоке должны были усвоить этот урок, и Чингис задумывался, действительно ли они сдадутся быстрее, как предсказывал Кокэчу. Шаман знал, как держать людей в страхе. Хан понимал, что будет трудно убедить войско, привыкшее уничтожать все на своем пути, не трогать сдавшиеся без боя города, но предложение шамана ему понравилось. В этой войне скорость решает все, если же города покорятся сразу, он сможет двигаться еще быстрее. Чингис наклонился к шаману, показывая свое благоволение.

— День еще не закончился, шаман. Женщины останутся в живых. Слишком старые и некрасивые разнесут вести, и по стране пойдет гулять страх.

— Как пожелаешь, мой повелитель, — сказал Кокэчу, его глаза блестели.

Чингису нравился Кокэчу. Хану нужны были умные люди, чтобы добиться всего, о чем он когда-то мечтал.

— Повелитель! — позвал один из нукеров.

Чингис резко обернулся и увидел, что юные воины Субудая сумели распахнуть северные ворота. Цзиньцы отчаянно защищались, и несколько Волчат упали, сраженные неприятелем. Краешком глаза Чингис заметил, что тумен Хасара во весь опор поскакал к городу. Хачиун со своими людьми по-прежнему ждал у восточных ворот и с досадой смотрел, как братья входят в город.

— Вперед! — скомандовал Чингис, ударив лошадь пятками.

Рассекая воздух, он вспомнил, как когда-то скакал по родным степям. В правой руке Чингис держал длинное березовое копье — еще одно новшество. Пока только несколько самых сильных багатуров могли управляться с незнакомым оружием, хотя с каждым днем все больше воинов перенимали новый обычай. Окруженный верными соратниками, Чингис мчался к Линьхэ, подняв острие копья.

Он знал: будут еще города, но эти, самые первые, навсегда останутся в его памяти. С громкими воплями конники ворвались в ворота, расшвыривая цзиньских воинов, словно окровавленные листья.

В полной темноте Тэмуге подошел к юрте Кокэчу. Из-за двери доносился тихий плач. Юношу он не остановил. Ночь была безлунная, а Кокэчу сказал ему, что такое время лучше всего подходит для обучения. Вдали догорал разрушенный Линьхэ, улус затих после тяжелого дня.

Рядом с шаманской юртой стояла еще одна, низкая и тесная. Тэмуге пришлось заползать в нее на коленях. Внутри горел единственный тусклый светильник, от густого дыма у Тэмуге сразу же закружилась голова. Кокэчу сидел, скрестив ноги, на черном шелковом ковре. Все убранство юрты он получил от Чингиса, и Тэмуге ощутил зависть, смешанную со страхом.

Кокэчу позвал его, и он пришел. Не спрашивая разрешения, юноша сел напротив шамана. Глаза Кокэчу были закрыты, он почти не дышал. Тишина угнетала Тэмуге, он вздрогнул при мысли о том, что проникающий в легкие дым наполнен злыми духами. На двух медных блюдцах курились благовония. Интересно, в каком городе их отыскали? В монгольских юртах появилось множество странных вещей, предназначение которых мало кто знал.

Тэмуге закашлялся — слишком много дыма вдохнул. Голая грудь Кокэчу дрогнула, он поднял веки и стал смотреть как бы сквозь Тэмуге. Потом сфокусировал взгляд и улыбнулся. Под глазами шамана залегли глубокие тени.

— Ты давно не приходил ко мне. Луна сделала полный круг, — произнес шаман хриплым от дыма голосом.

Тэмуге отвернулся.

— Я сомневался. Кое-что из сказанного тобой… слишком тревожно.

— Дети боятся темноты, взрослые — власти, — отрывисто рассмеялся Кокэчу. — Она притягивает, но может поглотить. Играть в эту игру нелегко.

Он пристально смотрел на Тэмуге, пока тот не поднял взгляд, поморщившись, словно от боли. Немигающие глаза Кокэчу странно поблескивали, зрачки потемнели и расширились.

— А разве сегодня ты пришел не затем, чтобы вновь погрузить руки во тьму? — прошептал шаман.

Тэмуге глубоко вздохнул. Дым больше не раздражал легкие, голова стала пустой, и юноша ощутил уверенность.

— Мой брат хан сказал, что, пока я был в Баотоу, ты нашел предателя. По его словам, ты чудесным образом угадал его среди нескольких воинов.

— С того времени многое изменилось, — ответил Кокэчу, пожав плечами. — Я чуял его вину. Ты тоже можешь этому научиться.

Усилием воли Кокэчу собрался с мыслями. Он привык к дурманящему дыму и мог вдыхать его гораздо дольше, чем Тэмуге, но сейчас перед его взором уже начали появляться яркие вспышки.

Тэмуге чувствовал, как все тревоги уходят прочь, пока он сидит с этим необыкновенным человеком, от которого по-прежнему пахнет кровью. Заплетающимся языком юноша прошептал:

— Чингис рассказывал, что ты положил руки на голову предателя и говорил на древнем языке. Предатель закричал и умер без единой раны.

— И ты бы хотел научиться этому? Здесь нет никого, кроме нас, не стесняйся. Скажи, ты ведь этого хочешь?

Тэмуге слегка сгорбился, его руки коснулись шелкового ковра, он отчетливо ощущал, как скользит под пальцами гладкая ткань.

— Да, я хочу, чтобы ты меня научил.

Кокэчу улыбнулся, обнажив темные десны. На самом деле он не знал, правильно ли определил предателя и, вообще, был ли предатель среди братьев. В руке, которую Кокэчу положил на голову несчастному, он сжимал кусочек воска с двумя зубами и ядовитой железой смертельно опасной змеи. Шаман долго охотился за ней, рискуя собственной жизнью. Кокэчу довольно хмыкнул, вспомнив выражение благоговейного ужаса на лице хана, когда тот увидел, как жертва бьется в судорогах от одного прикосновения. Несчастный почернел и распух перед смертью — никто не заметил под его волосами двух маленьких ранок. Кокэчу выбрал его из-за цзиньской девушки, которую воин взял в жены. Она ходила за водой мимо юрты шамана и пробудила в нем вожделение. Когда Кокэчу попытался овладеть красавицей, та отвергла домогательства, словно была ему ровней, а не простой рабыней. Шаман рассмеялся — перед смертью ее муж все понял, Кокэчу увидел это по его глазам. Теперь Кокэчу боялись и уважали. Другие шаманы не осмеливались оспорить его превосходство после того, как он показал свою силу. Кокэчу не испытывал чувства вины. Он знал, что его предназначение — быть рядом с великим ханом, торжествовать над врагами. Если для этого понадобится убить тысячу человек, его рука не дрогнет.

Кокэчу заметил, что взгляд Тэмуге стал бессмысленным от густого дыма. Шаман стиснул зубы, отгоняя благодушное настроение. Сейчас нужен ясный ум, нужно покрепче привязать к себе ханского брата, да так, чтобы тот никогда не смог освободиться.

Кокэчу сунул палец в небольшой сосуд, достал немного темной блестящей пасты, в которой чернели крошечные зернышки. Другой рукой раскрыл Тэмуге рот и размазал массу по языку юноши. От горечи Тэмуге поперхнулся. Сплюнуть он не успел — все во рту занемело. Он услышал за спиной шепот и завертел головой, пытаясь определить источник звука.

— Погрузись в свои самые темные мысли, Тэмуге, — прошептал шаман. — Я поведу тебя. Нет, лучше я поделюсь с тобой своими кошмарами.

На рассвете Кокэчу выбрался из юрты, его халат покрывали пятна пота. Тэмуге остался лежать без памяти на шелковом ковре. Шаман знал, что юноша проспит почти весь день. Сам Кокэчу не пробовал темную пасту, боялся наговорить лишнего перед Тэмуге. Шаман не желал из-за неосторожных слов оказаться в чьей-либо власти, особенно сейчас, когда перед ним прекрасное будущее. Он несколько раз глубоко вдохнул, чувствуя, как мысли проясняются от холодного воздуха. Одежда и тело пропахли сладким дурманящим дымом, и Кокэчу хихикнул, подходя к своей юрте.

Он распахнул дверь. Жена убитого им воина сидела на коленях у очага, там, где он ее оставил. Белокожая, хрупкая, она была необыкновенно красива. Кокэчу вновь охватила похоть, и он удивился собственной ненасытности. Наверное, это все из-за дыма.

— Сколько раз ты не подчинялась мне? — грозно спросил Кокэчу.

— Я не делала этого, — ответила женщина, дрожа от страха.

Он протянул руку, чтобы тронуть ее лицо, пальцы не слушались. Разозлившись, Кокэчу ударил женщину, и она упала на пол.

Кокэчу тяжело дышал, глядя, как она с трудом вновь встает на колени. Когда он стал развязывать пояс халата, женщина подняла голову. Рот у нее был в крови, нижняя губа распухла. Это зрелище еще больше распалило Кокэчу.

— Зачем ты бьешь меня? Что еще тебе нужно? — спросила женщина. В ее глазах блестели слезы.

— Власти над тобой, — ответил он, улыбаясь. — Что еще нужно мужчине? Это в нашей крови. Каждый был бы тираном, если бы мог.