Сан-Мигель-эль-Гранде был родным городом Альенде. Здесь все помнили его молодым кабальеро, ухаживавшим за прекрасными девушками и смело сражавшимся с быками на арене. Им восхищались, ему стремились подражать. Теперь он явился домой во главе армии завоевателей.

Мы быстро установили, что испанцы в подавляющем большинстве покинули город, но немногие оставшиеся спрятались в здании ратуши. Полковник Канал, отвечавший за оборону города, прекрасно понимал, что шансов на победу у него нет. Другой офицер, майор Камуньес, пытался было организовать сопротивление, но поскольку солдаты и офицеры хорошо знали и искренне уважали Альенде, то уже в самом скором времени почти весь гарнизон, больше сотни человек, присоединился к нам.

Я тихонько слушал, как падре вел с полковником Каналом переговоры о капитуляции гачупинос, забаррикадировавшихся в ратуше. Решение было достигнуто после уверенного заявления Альенде:

– Передайте гачупинос, что если они сдадутся, я лично гарантирую, что никому не будет причинено ни малейшего вреда. Я возьму их всех под свое покровительство, слово чести.

Прикусив кончик сигары, я оглянулся на безбрежное море ацтеков, грозившее затопить город. Интересно, как Альенде собирается доводить до людей приказы: при всем желании они вряд ли сумеют что-нибудь расслышать. Не говоря уж о том, чтобы понять.

Вряд ли Альенде даже задумывался об этом, а между тем большинство индейцев плохо владели испанским, если только знали его вообще. Не говоря уж о том, что они не доверяли Альенде, ибо видели в нем, обряженном в пышный мундир испанце, живой символ ненавистной тирании. Но поскольку падре, которого ацтеки почитали святым, с одобрением относился к этому человеку, они тоже волей-неволей с ним мирились.

Разумеется, и самому падре тоже было отнюдь не просто командовать армией такого размера. Ну посудите сами: как его приказы вообще могли быть услышаны? Кто должен был доводить их до исполнения, если отсутствовала традиционная цепочка командования, включающая лейтенантов, сержантов и капралов? Да и как вообще ничему не обученные солдаты могли правильно исполнять приказы?

Беспорядки начались уже с наступлением темноты. Сначала наши индейцы принялись ломиться в таверны, которые закрыли в ожидании осады. Потом кучка индейцев заявилась в местную тюрьму – они открыли камеры и выпустили всех подряд, не делая разницы между политическими узниками, убийцами и ворами. Свободу получил каждый, кто выразил намерение присоединиться к восстанию. Правда, первый порыв быстро сошел на нет, долгий марш к городу утомил наших индейцев, и скоро они завалились спать. Но, проснувшись поутру, с лихвой наверстали упущенное.

Банды ацтеков принялись вламываться в дома, не разбираясь, кому они принадлежат – креолам или гачупинос. Жилища отчаянно грабили; то, что не могли унести, ломали, били, устраивали поджоги. Скоро уже тысячи индейцев впали в неистовство, они выбивали окна, высаживали двери домов, лавок и складов, таща ворохами и охапками все, что только могли схватить.

Повсюду гремели крики: «Смерть гачупинос!» Всех белых людей, не только не успевших удрать гачупинос, но также креолов и даже светлокожих метисов вытаскивали из домов и нещадно били.

Индейцы как раз намеревались вздернуть одного креольского купца – они уже сорвали с него почти всю одежду, – когда в их толпу ворвался верхом на коне Альенде. Его сопровождали группа офицеров и я. Падре с нами не было. Я знал, что всю ночь он проверял захваченные запасы провизии и амуниции. Армия крайне нуждалась в продовольствии, оружии и деньгах. Солдатам надо платить, иначе на что же они будут содержать свои семьи.

Альенде попытался урезонить самозваных палачей, но в ответ услышал, что он не священник, которого они все любят и которому верят, а всего лишь один из испанцев, в военном мундире. В гневе он помчался прямо на индейцев, сбил одного наземь конем и принялся наносить удары клинком плашмя, используя смертоносное оружие вместо дубинки. Мы последовали его примеру, и в конце концов индейцы разбежались. Меня просто с души воротило от необходимости бить своих, но дело и впрямь приняло дурной оборот.

Обратив в бегство несостоявшихся вешателей, мы поскакали по главной, самой богатой улице города. Повсюду толпа громила особняки, высаживая двери и таща оттуда все, что подворачивалось под руку. А ведь именно здесь, по одну сторону площади, стоял собственный дом Альенде, а по другую – дом его брата.

При помощи и поддержке одетых в мундиры солдат Альенде мы пытались пресечь грабежи и насилие, угрожая смертью и не останавливаясь перед применением грубой силы, однако ничего не могли поделать с беснующимся морем ацтеков: это было все равно что хватать пригоршнями воду. Лишь прибытие падре позволило наконец несколько унять страсти, но даже ему оказалось не под силу быстро обуздать разбушевавшуюся людскую стихию.

Когда порядок с величайшим трудом был восстановлен, Альенде, багровый от гнева и возмущения, заявил отцу Идальго:

– Подобные бесчинства недопустимы и нетерпимы! Так мы лишимся поддержки всех креолов колонии.

– То, что происходит, ужасно, – согласился падре, и по его лицу было видно, что он действительно огорчен и потрясен всеми этими жестокостями. – Но испанцы грабили и насиловали этих индейцев всю их жизнь. Трудно ожидать, что восставшие рабы будут проявлять учтивость в обращении со своими бывшими жестокими хозяевами.

– Они безмозглые дикари! – вскричал Альенде.

– Дикари? – Идальго возвысил голос. – Может быть, вы забыли о зверствах Кортеса и его конкистадоров? Забыли о трех веках угнетения и насилия, творимого над этими людьми во имя золота и Бога?

Падре умолк, а потом продолжил уже более сдержанно, но твердо:

– Игнасио, я разделяю вашу обеспокоенность. Мы оба дали слово, что никто не подвергнется нападению и не лишится собственности. Но оглядитесь вокруг. С того момента, как мы провозгласили, что гачупинос следует выдворить обратно в Испанию, нами занят уже третий город. Мы призвали людей становиться под наши знамена, и наш призыв не остался без отклика. Сколько у нас людей – десять тысяч? Двенадцать? А много ли из них креолов? Пара сотен? Хорошо, если один из ста откликнулся на наш зов.

– Они присоединятся к нам, когда увидят, что мы побеждаем.

Падре схватил Альенде за руку.

– Amigo, о какой победе может идти речь, если у нас не будет солдат? Вице-король имеет в своем распоряжении семь или восемь тысяч человек. По всей вероятности, он уже приказал этим формированиям выступить против нас. Очень скоро нам предстоит сражаться не на жизнь, а на смерть. И эти индейцы, которых вы презираете, будут сражаться... и умирать.

Спор между вождями восстания звучал в моей голове и после того, как я нашел для Марины, Ракель и себя убежище в монастыре. Сестры приветствовали нас в воротах и предложили кров. Правда, пришлось объяснять им, что Марина не служанка.

Для меня было очевидно, что падре и офицеры, хоть и действуют заодно, отнюдь не братья. Идальго был истинным другом народа, искренним поборником независимости, которую считал необходимой для построения свободного общества, где все, вне зависимости от происхождения, религии или чистоты крови, будут равны. Но Альенде принадлежал к тому типу людей, который я знал слишком хорошо, – кабальеро. Его привлекали лошади, щегольская одежда – лучше всего роскошный мундир, – прекрасные сеньориты, особняки и прочее, что прельщает аристократа. Как и я сам, Альенде получил образование скорее в седле, чем корпя над книгами. Он смотрел на восстание исключительно с военной точки зрения – собрать свою армию, разбить армию вице-короля, изгнать гачупинос обратно в Испанию и провозгласить новое государство, в котором место изгнанников займут его сородичи-креолы.

Падре пылал мечтой о справедливости для всех. Для Идальго восстание было не просто военной операцией, а исполнением его личного обещания освободить угнетенных и выковать в горниле борьбы нацию равных людей. А вот Альенде, как я подозревал, дожидался того часа, когда он и другие офицеры-креолы смогут воспользоваться плодами победы. Выбора у него не было, ибо добыть желанную победу могли ценой крови не его драгоценные креолы, а одни только ацтеки. Успех или провал революции всецело зависел от них, а они верили исключительно падре и следовали за ним, а не за креолами.

Офицеры-креолы не могли держать под контролем эту стихию. Впрочем, и сам Наполеон не сумел бы выковать из этой огромной толпы индейцев настоящую армию, не имея достаточно времени и не затратив уйму денег. А что будет, когда они столкнутся с обученными войсками? Не бросятся ли наутек при первом пушечном и мушкетном залпе, чего боится Альенде? Или же расчет падре на мужество и воодушевление ацтеков верен: они будут сражаться и умирать за дело, которое считают своим?

* * *

По пути из Сан-Мигеля на Селайю падре Мигель Идальго был провозглашен капитаном-генералом Америки, а Игнасио Альенде – генерал-лейтенантом. Третьим на иерархической лестнице стоял Хуан де Альдама, а за ним и остальные креолы, офицеры провинциального ополчения, присоединившиеся к восстанию и получившие соответствующие чины. Впереди нашей колонны с хоругвями Пресвятой Девы шествовали воины-священники, за ними – барабанщики. Барабаны отбивали дробь, хотя никто, кроме горстки обученных солдат, не умел шагать в ногу.

Спустя два дня после взятия Сан-Мигеля падре призвал меня к себя. Я нашел его в голове колонны, и мы поехали верхом бок о бок, на таком расстоянии от остальных, чтобы наш разговор не смогли подслушать.

– Как я понимаю, Хуан, назначение на командную должность тебя не привлекает?

Я пожал плечами.

– Это для тех, кто гоняется за властью и славой.

Я не стал говорить ему о том, что Альенде и другие офицеры-креолы никогда не доверяли мне и не желали видеть в своем кругу. Для них я наполовину оставался разбойником-пеоном, унижавшим и даже убивавшим их сородичей, испанских креолов.

– Я так и думал, что тебя это не заинтересует. Ты не из тех, кому нравится отдавать приказы... и выслушивать их. Сдается мне, ты скорее lobo, одинокий волк, а не павлин.

Я рассмеялся. Священник прочитал мои мысли. Офицеров-креолов, щеголявших в своих великолепных мундирах, я и впрямь считал за павлинов и лишь некоторых признавал хорошими бойцами. Скажем, Альенде был, на мой взгляд, mucho hombre и настоящим солдатом.

– Ты не веришь в революцию, Хуан?

Я помедлил, прежде чем ответить.

– Честно говоря, я и сам не знаю, во что верю.

– Помнится, раньше ты говорил, что готов сражаться за своих друзей. Но сейчас, когда ты видишь армию ацтеков, одержимую мечтой о свободе, не откроется ли твое сердце и для них тоже?

– Я столько всего в жизни испытал и столько всего о себе слышал, что уже и сам не знаю, где правда и чему верить. Но вы всегда были моим другом, падре, так же как Ракель и Марина. Если понадобится постоять за вас троих, я сделаю это, даже рискуя собственной жизнью. Но если вы спросите, готов ли я отдать жизнь за офицеров-креолов или индейцев, мой ответ будет «нет». Пока вы трое сражаетесь на стороне революции, я с вами. Но без вас – это не моя война.

– То, что ты готов сражаться за меня, это высокая честь, но все же, если тебе придется расстаться с жизнью, я бы хотел, чтобы она была отдана не за меня, а за народ Новой Испании.

А ведь падре прав: я волк-одиночка. Может быть, потому, что рос без любви и ласки. Так или иначе, я всегда путешествовал налегке... и в одиночку.

– У меня было немало возможностей понаблюдать за тобой, – продолжил Идальго. – Во многих отношениях ты мудрее меня.

Он махнул рукой, отметая мой протест.

– Нет, я ведь говорю не о книжной премудрости, а о жизненном опыте, которого тебе не занимать. Большинству из нас, живущих тут, в Бахио, довелось повидать разве что соседние города вроде Гуанахуато или Сан-Мигеля, а ты, подумать только, дважды пересек океан и сражался против лучшей армии в мире.

– Ну, падре, не надо преувеличивать, я участвовал всего лишь в паре партизанских стычек...

– А что, по-твоему, имеет место сейчас? Не позволяй себе обмануться размером нашей армии. Она и вооружена, и обучена гораздо хуже, чем любая из когда-либо действовавших в Испании. Но послушай, Хуан, ты обладаешь одним талантом, которому завидует даже Альенде, а знай об этом остальные, завидовала бы и вся армия.

Я нахмурился.

– Не пойму, о чем речь, падре. Что за талант вы имеете в виду?

– Талант выживать. Ты полдюжины раз избегал вице-королевских смертных приговоров, сумел вывернуться из хватки диких майя, выскользнул из петли в Кадисе и уклонился от французских пуль в Барселоне только для того, чтобы вернуться в Новую Испанию, бежать из Мехико и теперь помогать мне вести вперед повстанческую армию. С такими качествами, Хуан, нужно выигрывать войны, а не стычки.

– Ну, положим, этот талант напрямую зависит от способности прятаться и улепетывать, – со смехом промолвил я.

– Как бы то ни было, ты обладаешь чудесным умением – попадая в центр всяческих заварушек, выбираться оттуда живым. Это твое ценное качество я и собираюсь использовать. Хочу, чтобы ты стал шпионом.

Я изумленно воззрился на собеседника. Шпионом? А ведь со шпионами, если они попадаются, обходятся даже более сурово, чем с предателями.

– Я хочу, чтобы ты организовал и возглавил маленькую группу доверенных людей, которые смогут снабжать нас необходимыми сведениями. Мы идем на Селайю и Гуанахуато, и мне нужно знать, что в связи с этим планируют предпринять тамошние власти. Кроме того, разумеется, необходимо иметь представление обо всех передвижениях и маневрах вражеских войск. После Гуанахуато мы двинемся на Мехико...

Он покосился на меня и заключил:

– Ну, что скажешь, сеньор Одинокий Волк? Согласен ты стать моими глазами и ушами во вражеском стане?

– Сеньор капитан-генерал, я буду служить вам до тех пор, пока враги не вырвут мне язык и не выколют глаза!

– Будем надеяться, что до этого не дойдет.

Я отъехал подальше от лагеря, чтобы побыть в одиночестве и хорошенько обдумать, во что ввязался на сей раз. Не могу я без приключений, а? Я чуть ли не воочию видел ехидную усмешку на физиономии сеньоры Фортуны. Но я говорил чистую правду, заявляя, что буду сражаться за своих amigos. И уж конечно, не оставлю ни Марину, ни Ракель на милость вице-королевских вояк, когда – вернее, в том случае, если – повстанцы потерпят поражение. И разумеется, я не повернусь спиной к падре, который теперь вызывал у меня не только восхищение, но и глубокое уважение.

Вернувшись к женщинам, я окинул их высокомерным взглядом и, напустив на себя весьма важный и серьезный вид, заявил:

– Впредь, милые дамы, настоятельно рекомендую при моем появлении салютовать, как это и положено по отношению к командиру.

Они переглянулись.

– Ах, понимаю, – фыркнула Марина. – Тебя произвели в генералы, не так ли? Так вот, послушай-ка, что я тебе скажу, сеньор генерал. Единственным мужчиной, которому я салютовала, был мой покойный муж, причем сделала я это лишь однажды, провожая супруга в последний путь, когда его пристрелил ревнивый соперник.

Но ее отповедь нимало меня не смутила.

– Вам обеим придется научиться вести себя уважительно, если вы хотите работать под моим началом.

– Под твоим началом? Что это значит? – заинтересовались женщины.

– Это значит – быть секретными агентами, ясно? Может, я пока и не генерал, но зато главный шпион падре, начальник его разведки.

Ракель охнула.

– Так мы будем шпионить? То есть выведывать секреты?

– Как это ни назови, Ракель, но ты вернешься в Мехико, прикинешься верной сторонницей вице-короля и будешь держать глаза и уши открытыми. Все сведения о передвижении войск и подготовке к обороне города, которые только удастся узнать, немедленно переправляй ко мне с гонцами. Постарайся найти для этой цели надежных друзей, кому можно доверять.

– Ну где это видано, чтобы женщины служили шпионами? – воскликнула она в величайшем возбуждении. – Такое возможно только у нас!

Я пожал плечами.

– Не знаю, но прежде чем так уж этому радоваться, хорошенько все взвесь. Имей в виду, если тебя поймают, ты проклянешь свою мать за то, что она тебя родила.

– А как насчет меня? – нетерпеливо встряла Марина.

– Падре нужны сведения насчет Гуанахуато: как идет подготовка к обороне, каковы дороги на подступах к городу, и все такое прочее.

– Мне предстоит отправиться в Селайю и Гуанахуато, чтобы шпионить?

– Нам с тобой предстоит там шпионить. Правда, в Гуанахуато меня знают, но, думаю, борода поможет изменить облик. Кроме того, кому придет в голову заподозрить Хуана де Завала, кабальеро и владельца гасиенды, в убогом ацтеке, трусящем на осле, тогда как его трудолюбивая жена плетется за ним, с узлом пожитков, время от времени кормит мужа тортильями и высматривает пулькерию, чтобы он мог утолить жажду.