СЫН ШЛЮХИ

Когда мне было двадцать пять лет, меня интересовали лишь породистые лошади, смертоносные клинки, красотки в надушенных нижних юбках и изысканный бренди. Незадолго до того памятного вечера, с которого и начинается наша история, я поссорился с дядей. Поскольку он управлял моими делами, я подозревал, что это повлечет за собой некоторые осложнения, однако, готовясь в тот вечер отойти ко сну, даже и представить себе не мог, что капризная Фортуна, богиня, что вращает Колесо Судьбы, определяя нашу участь, собирается кардинальным образом изменить ту жизнь, которую я вел доселе.

Caballos y mujeres, pistolas y espadas – лошади и женщины, пистолеты и шпаги – вот единственное, что имело тогда значение для молодого кабальеро вроде меня. В отличие от священников и ученых предметом моей гордости являлись не знания, почерпнутые из книг, но виртуозное умение держать в узде и объезжать как норовистых скакунов, так и столь же норовистых красавиц.

В былые времена странствующие рыцари сражались на турнирах и устраивали поединки, дабы стяжать славу и добиться любви прекрасных дам. Прошли века, копья и латы уступили место мушкетам и пушкам, однако, как и прежде, настоящий мужчина завоевывал уважение собратьев и восхищение женщин, демонстрируя свои умения наездника и бойца. Человека, способного на полном скаку сбить выстрелом летящую птицу и не дрогнуть перед рогами el toro, разъяренного быка, именовали el hombrón, то есть истинный муж, способный как защитить честь женщины, так и увлажнить сладостный сад между ее ног.

Хотя детство мое прошло в Новой Испании, я не был уроженцем этой колонии. Я появился на свет в Барселоне, этой жемчужине Каталонии на извечно цветущем Средиземноморье, неподалеку от величественных Пиренеев и французской границы.

Моя родословная уходит корнями глубоко в прошлое Испании. Предки отца жили не только в Каталонии, но и в Арагоне, что на севере, в то время как моя мать происходила из старинного рода в Ронда, городке на юге Андалусии. Во времена римлян он был известен под названием Асинипо, затем являлся мавританской крепостью, а в 1485 году его завоевали их католические величества Фердинанд и Изабелла.

Поскольку я родился на земле Испании, то считался гачупино: эта привилегия была дарована мне, несмотря на то что я вырос и был воспитан в колонии. Чистокровные испанцы, родившиеся в колонии, именовались креолами, и даже те из них, чьи предки происходили из знатнейших родов Испании, все равно считались стоящими ниже гачупинос. Парадокс, но даже самый бедный погонщик мулов, появившийся на свет в Мадриде или Севилье, пусть даже его и привезли в колонии еще писклявым младенцем, считал, что на общественной лестнице он стоит выше богатого креола, владеющего серебряными рудниками и разъезжающего в роскошной карете с фамильными гербами на дверцах.

Ни один кабальеро не чувствовал себя увереннее, чем я. Причиной тому была не только чистая, не запятнанная рождением в колонии кровь, но и мое умение обращаться с лошадьми, смелость в отношениях с женщинами, а также воистину смертоносное владение пистолетом и шпагой. Ведь именно этим я славился по всему Бахио, богатому краю скотоводческих гасиенд и серебряных рудников, что раскинулся к северо-западу от столицы.

А презрение, которое я питал к романам и стихам, к книгочеям, ученым и священникам, лишь усиливало мою славу. Если мне когда и случалось прикоснуться пером к бумаге, то лишь затем, чтобы отправить управляющему моей находившейся в дне пути от Гуанахуато гасиендой очередные указания относительно лошадей.

В отличие от явных способностей бретера и волокиты таланта к управлению имением или ведению торговли у меня не было ни малейшего, и потому все свои дела я полностью перепоручил дядюшке Бруто. Сам же вспоминал о деньгах, лишь когда посылал ему, годами высмеивавшему меня как транжиру, свои счета – за седла, пистолеты, клинки, сбруи, бренди и услуги шлюх из борделей.

Дядюшка Бруто, младший брат моего отца, управлял моим хозяйством с тех пор, как я, еще младенцем, лишился обоих родителей, однако особой любви или каких-либо родственных чувств, хоть он и являлся самым близким моим родичем, между нами не было. По правде сказать, единственной страстью этого замкнутого, неразговорчивого человека были песо – мои песо, потому что дядюшка не имел собственного состояния, – и неудивительно, что к моему мотовству он относился с тем же презрением, что и я к его скаредности.

Мой отец переселился в колонии после того, как приобрел у короны монополию на продажу используемого при добыче серебра и золота (для отделения драгоценного металла от грязи и шлаков) жидкого минерала, известного как mercurium, или ртуть. Занятие это, почти столь же доходное, как и сама добыча драгоценных металлов, было, однако, менее рискованным, чем аренда рудников, которые имели обыкновение иссякать.

Заведя промысел в Гуанахуато, отец вернулся в Испанию за мной и моей матерью, а заодно прихватил с собой в колонии и дядюшку Бруто. Высадившись в Веракрусе, мы двинулись через жаркие прибрежные болота, известные как рассадник желтой лихорадки, именовавшейся в здешних краях vomito negro, «черной рвотой». Эту заразу мои родители и подхватили, отчего вскоре скончались.

А вот я уцелел: дядюшка всячески заботился обо мне, нанял кормилицу-индианку и благополучно доставил в Гуанахуато. Так и получилось, что в возрасте всего одного года я унаследовал промысел своего отца, хотя фактически, конечно, всеми делами вот уже более двадцати лет подряд заправлял дядюшка Бруто. Монополия на продажу ртути сделала меня весьма богатым молодым кабальеро.

Но насколько богатым? Именно этот вопрос и не давал мне заснуть в тот памятный вечер. Накануне я спросил Бруто о размере своего состояния, и он так разворчался, словно я не имел права этим поинтересоваться.

– Зачем тебе это знать? – бурчал дядюшка. – Небось хочешь купить еще одно седло? Или еще одного породистого жеребца?

На самом деле мой интерес был куда более возвышенным: мне вдруг захотелось обзавестись благородным титулом. Приятно ведь слышать, как тебе говорят: «Buenos días, добрый день, сеньор граф» или «Buenos tardes, добрый вечер, сеньор маркиз».

Но, прошу заметить, это желание диктовалось отнюдь не тщеславием, а сердечной привязанностью. Титул был нужен мне для того, чтобы завоевать сердце одной из первейших красавиц Гуанахуато (а тогда мне казалось, что и всего мира).

Как и я сам, пленившая меня Изабелла родилась в Испании, то есть принадлежала к гачупинос, но родители привезли дочь сюда, когда ей не исполнилось еще и пяти лет. Мне она была дороже луны и солнца, стоила, на мой взгляд, больше всех песо в христианском мире и, в чем я не сомневался, любила меня столь же страстно и самозабвенно. Трудность заключалась в другом: родители девушки считали, что красота Изабеллы достойна самого пышного обрамления, и она непременно должна выйти замуж за титулованную особу.

Меня просто изводила мысль о вопиющей несправедливости: почему я, при всех своих достоинствах и богатстве, не имею права на столь желанный для Изабеллы и ее семьи герб? Отпрыски титулованных особ получали гербы при рождении, а ведь наличие титула вовсе не обязательно сопрягалось с благородством и древностью рода. В Новой Испании было полным-полно так называемых серебряных дворян – бывших погонщиков мулов, старателей и ростовщиков, разбогатевших на разработке рудных жил или удачно ссудивших деньгами какое-нибудь успешное предприятие. И уж если они разжились титулами, то столь блестящий кабальеро, как я, тем паче того заслуживал.

Так, живший здесь, в Гуанахуато, сеньор Антонио Обрегон, первый граф де Валенсиана, открыл богатейшие в мире залежи серебра, фантастически разбогател и купил себе у короля титул. И не он один. Граф де Валенсиана, маркиз де Виванко, граф де Регла и маркиз де Гуадиана были лишь немногими из многих, получивших высокие титулы в обмен на щедрые вклады в королевскую казну. Вот, например, Педро де Террерос, бывший погонщик мулов, всерьез говорил королю, что если его католическое величество приедет в Новую Испанию, то во время долгого путешествия из Веракруса в Мехико его конь никогда не коснется земли, но будет гарцевать на серебряных слитках, которыми он, Террерос, вымостит всю дорогу. А титул графа этот выскочка получил, пожертвовав короне два военных корабля (один из которых был оснащен ста двадцатью пушками) и «ссудив» лично монарху пятьсот тысяч песо.

Хотя у меня титула не было, но шанс обрести его, похоже, имелся. Ведь среди сорока жителей Новой Испании, получивших высокие титулы, были даже люди с индейской кровью; правда, последние утверждали, будто являются потомками конкистадоров и женщин из ацтекского правящего дома. Так, граф дель Валле де Орисаба заявлял, что якобы происходит от самого Мотекусомы.

Сколько может стоить титул, я, разумеется, не знал, но полагал, что этот товар нынче доступен, ибо королевскую сокровищницу изрядно опустошили шедшие в Европе войны. Начало им положил корсиканский выскочка Наполеон, вздернувший Испанию на дыбу пуще святой инквизиции. Не успел наш военный флот оправиться после поражения, нанесенного нам и нашим союзникам французам в битве при Трафальгаре (англичане тогда отправили на дно морское большую часть союзного флота), как Испания и Франция ввязались в очередную бойню. Королю нужны были пули и хлеб для солдат, а поскольку и то и другое требовало dinero, денег, то ослу было понятно: королевская казна нынче пуста.

– Разве сейчас не подходящее время, чтобы купить мне титул? – спросил я дядюшку. – Король наверняка готов продать его, не скупясь. Неужели ты не хочешь видеть меня удачно женатым? Изабелла ведь родилась в Испании.

– Ее отец торгует зерном, – процедил сквозь зубы Бруто. – А в Испании он был даже не торговцем, а служил писцом у торговца.

Я придержал язык и не стал напоминать Бруто о том, что в Испании, прежде чем мой отец перевез его за море, он и сам занимался чем-то вроде этого.

– Изабелла – самая красивая женщина в городе, завидная супруга для герцога.

– Изабелла – пустоголовая кокетка. И не будь ты таким глупцом...

Тут дядюшка спохватился, заметив в моих глазах ярость. И правильно сделал: еще одно оскорбление моей возлюбленной, и я вонзил бы в Бруто свой клинок, вскрыл, как ацтекские жрецы в старину, его грудь и вырвал у этого старого скряги сердце. Он это понял по выражению моего лица и отступил на шаг, глаза его испуганно расширились.

Я сдержал свою ярость, но погрозил дяде кулаком:

– Отныне я сам буду управлять своим состоянием. И я куплю себе титул...

Сделав это заявление, я выскочил из дома и, как бывало частенько, отправился в таверну, где мы с друзьями играли вечерами в карты, пили вино и вовсю развлекались с местными шлюхами.

В тот вечер я много пил, а пуще того поносил дядюшку, не позволявшего мне тратить мои – заметьте, мои, а не его! – деньги так, как мне заблагорассудится. Однако, когда я вернулся домой, Хосе, личный слуга Бруто, принес мне кубок отменного бренди, который дядюшка держал для личных нужд. Бруто никогда прежде не угощал никого этим прекрасным напитком, из чего я заключил, что он искренне стремится к примирению.

– Ваш дядюшка просит вас принять этот бренди в знак его любви к вам, – сказал Хосе.

Настроения мириться у меня не было, но когда Хосе ушел, я, уставившись на кубок, пришел к выводу, что этого все равно не избежать. Даже будучи пьяным, я осознавал, что ничего не смыслю в торговле ртутью и еще меньше – в управлении финансами. Лучшим, что можно было предпринять в моем положении, это купить титул, жениться на Изабелле и вернуть Бруто бразды правления.

Хосе был призван обратно.

– Поблагодари дядюшку за бренди. И отнеси ему это. – Я вручил слуге тот же самый кубок, сделав вид, что в нем вино из моих собственных запасов. – Скажи, что я прошу его выпить, как и я, до дна, в знак нашей взаимной любви и родственной приязни.

Хосе отбыл, а я лег в постель, все еще возбужденный произошедшей ссорой. Подобное случалось нечасто, ибо хотя мы с Бруто и придерживались разных взглядов на жизнь, однако жили каждый сам по себе, почти без столкновений. Дядюшку интересовали бухгалтерские книги и песо, а меня – клинки и пистолеты, лошади и шлюхи. Наши пути пересекались редко, разве что иногда он укорял меня за транжирство.

Спору нет, тут сказывалось и то, что я был одиночкой по натуре, но едва ли одно это может объяснить отсутствие между нами малейшего намека на теплые родственные чувства. Более того, со стороны дядюшки я порой ощущал подспудную неприязнь. Он тщательно скрывал ее, но как-то раз, я был тогда еще ребенком, она на меня выплеснулась. Случилось так, что, порезавшись до крови, я вбежал в дом, и дремавший в кресле Бруто спросонья злобно заорал: «Убирайся отсюда, сын puta!»

Назвать меня сыном шлюхи значило оскорбить не только меня и мою мать, но и покойного отца, который, будь он жив, отомстил бы за это обидчику клинком. Но дело было не в одних лишь оскорбительных словах: я почувствовал ненависть в сердце Бруто. В чем ее причина, так и осталось для меня неизвестным. Я замкнулся в себе и за помощью к дядюшке больше не обращался.

Следующая серьезная размолвка у нас возникла, когда мне исполнилось четырнадцать лет и он послал меня учиться на священника. Это надо же такое придумать: дон Хуан де Завала – священник!

Кроме тех, кто сознательно избирал служение Господу, услышав Его зов, на духовную стезю ступали младшие отпрыски состоятельных семей: это позволяло обеспечить им положение и карьеру, не дробя фамильное наследство. Но если бы вдруг я, бывший не только первенцем, но еще и единственным прямым наследником, принял сан, достояние рода Завала уплыло бы из моих рук и не досталось бы моим потомкам. Совершить столь решительный шаг мог лишь тот, кто ощущал неодолимое стремление послужить Всевышнему. Собственно говоря, я и сам был не прочь послужить Ему: сидя в седле, держа поводья в зубах, дымящийся пистолет в одной руке и клинок из толедской стали в другой, я бы с радостью навеки спровадил врагов Божьих в геенну огненную. Но вот молитвенник, кадило и чаша для подаяния явно предназначались не для меня. Кончилось тем, что префект семинарии выставил меня взашей за то, что я отдубасил семинариста, который обозвал меня содомитом: я живописал этому недоумку, как мне посчастливилось лишить девственности одну смазливую служаночку. Бледный, словно отбеленная простыня, этот трусливый юнец помчался прямиком к префекту с доносом, а когда почтенный начальник вознамерился меня выпороть, я выхватил кинжал из толедской стали и пригрозил оскопить его, как вола, если он только посмеет осквернить мою спину прикосновением розог.

Я добросовестно ходил на исповедь после каждого прегрешения, искренне раскаивался, бросал песеты в церковную кружку и жертвовал кошельки с золотом священнику, повторял «Аве Мария» столько раз, сколько назначал исповедник, получал, как положено, отпущение и, очистив, таким образом, душу, считал, что могу преспокойно грешить дальше. В конце концов меня отослали домой. Бруто выказал разочарование, но больше попыток оскопить меня таким манером не предпринимал.

Но, как говорится, нет худа без добра. Во время недолгого пребывания в семинарии раскрылись мои природные способности к изучению языков. И латынь, язык священников, и французский, язык культуры, я усвоил без малейшего труда, просто на слух. Точно так же, как еще раньше, в детстве, тоже на слух научился у пастухов на гасиенде языку ацтеков.

Я долго думал про дядюшку, Изабеллу и титул, а когда наконец задремал, то услышал, что в доме поднялся шум. Я выбрался из постели, вышел в коридор и увидел уже поминавшегося Хосе, выходившего из спальни моего дяди с ночным горшком.

– Что случилось? – спросил я.

– У вашего дяди нехорошо с желудком. Его рвет.

– Может, послать за доктором?

– Я предлагал, но он не хочет.

Ну что ж, решил я, дядюшке виднее: раз не хочет послать за лекарем, значит, не так уже ему и плохо. К тому же я очень обиделся на Бруто за то, что он непочтительно отозвался о моей возлюбленной Изабелле, и всерьез предположил, что, возможно, его покарал Господь. Я вернулся в постель и заснул, но той ночью меня вновь мучил кошмар, преследовавший еще с детства. В каждом из этих страшных снов я был не испанским кабальеро, а ацтекским воином, который сражался – и погибал – в кровавой битве.

Несколько лет назад, выпивая в компании пастухов у себя на гасиенде, я в шутку спросил о своих снах индейскую колдунью, и та, представьте, сказала, что это никакие не сны, а видения, посылаемые духами ацтекских воинов, которые погибли в сражениях с испанцами. Откровенно говоря, поначалу я поверил старухе, но поскольку со временем сны стали являться все реже, а потом и вовсе прекратились, приписал их более естественной причине – сильному впечатлению, которое произвели на меня в детстве многочисленные рассказы о войнах между испанцами и ацтеками.

Правда, в последнее время ночные кошмары вернулись, причем они стали еще более устрашающими, чем прежде. В эту ночь я увидел себя в Миктлане, так ацтеки называют царство мертвых, где их души, прежде чем сгинуть, обретя окончательное упокоение, должны пройти через суровые испытания в девяти преисподних.

¡Аy de mí! Меня словно толкнули в бок, и я проснулся: весь взмокший от пота, дрожа от страха, еще слыша, как рычат у моих ног своры адских псов, которые, как предупреждал духовник, однажды загонят мою почерневшую от грехов душу в вечное пламя ада. Я даже почувствовал, как языки этого пламени опаляют мою плоть. Пытаясь вернуться в сон, я метался и ворочался, но никак не мог отделаться от мыслей о страшном лае, рычании и щелкающих челюстях адских чудовищ.

Утром я встал с постели, надеясь, что адские псы остались под одеялом, но все равно чувствуя себя не в своей тарелке. Раздражения добавляло и то, что мой слуга Франсиско не только не спешил ко мне с чашкой сдобренного чили, травами и пряностями какао, но и не вынес мой ночной горшок. Я нашел этого бездельника на кухне, он стоял на полу на коленях рядом с пастухом Пабло, и оба были поглощены тем, что бросали медные монетки в глиняную плошку на другом конце комнаты.

Увидев меня, индеец принялся извиняться, отговариваясь тем, будто не знал, что я уже проснулся. Этот малый был донельзя ленив, да и вместо мозгов у него была маисовая каша, хотя его соплеменники-ацтеки, как известно, славятся своим трудолюбием.

Выходя из кухни, я приметил новую служаночку и задержался, чтобы как следует ее рассмотреть. Как и мои приятели гачупинос, я находил молоденьких индианок весьма соблазнительными, податливыми и восхитительно сладострастными.

Мне рассказывали, что ацтекские женщины не особо жалуют мужчин собственной расы, поскольку те заставляют их работать в полях целые дни напролет, даже когда они в тягости. А по вечерам, пока мужья развлекаются в компании приятелей и шлюх, индианкам приходится до поздней ночи хлопотать у печи, чтобы встретить супруга горячим ужином, да еще и напечь тортилий и прочего на завтрак, на следующий день. Мой духовник так и вовсе рассказывал, будто жизнь индейских женщин настолько тяжела, что иные из них убивают новорожденных дочерей, дабы избавить малюток от подобной участи.

Индианка смущенно и робко глянула на меня, и я нашел ее хорошенькой, а зная, что она не замужем, взял на заметку ее точеную фигурку. Но разумеется, на потом – сейчас мне предстояла встреча и paseo, прогулка, с Изабеллой.

В моей голове роились планы, как заполучить титул и Изабеллу. Однако от судьбы не уйдешь. Никто из нас не в силах встать на пути у скакуна, на котором она несется галопом, и остановить его. Все знают, сколь капризна и своенравна эта дама. Мы можем протестовать и бороться, пытаясь подчинить ее своей воле, но на самом деле это она, сеньора Фортуна, правит рулем и парусом, направляя корабли наших жизней в отчаянном плавании по бурному морю случайностей.

И все-таки я даже и не предполагал, что эта puta, эта коварная шлюха, уронит чашу весов и внезапно спустит на меня целую свору адских псов, ошалевших от жажды крови и завывающих от злобы.