4
У себя в комнате я умылся и обтерся губкой, после чего Франсиско помог мне облачиться в мой лучший наряд для верховой езды. На голове у меня красовалась черная широкополая шляпа с низкой плоской тульей, причем и поля, и тулья были обшиты затейливым золотым и серебряным кружевом. Я облачился в белоснежную шелковую рубашку с высоким воротом и короткую черную куртку с серебряным галуном. Кожаные чехлы, надеваемые поверх брюк для верховой езды, украшали дюжины серебряных звезд. Сапоги местного, колониального пошива, были наивысшего качества, я вообще носил лишь самую лучшую обувь. Изящно скроенные, из тонко выделанной кожи цвета корицы, с изысканным тисненым узором, они представляли собой настоящий шедевр: наверняка сапожники-индейцы трудились над такой парой не одну неделю. С моих плеч свисал, придерживаемый серебряной цепочкой и обшитый серебряным кружевом, плащ цвета воронова крыла.
Я был высокого мнения о собственной внешности, хотя Изабелла находила, что по сравнению с ее алебастровой кожей моя слишком уж смуглая, да и мои карие глаза не производят впечатления рядом с ее изумрудными очами. Кроме того, на моем лице запечатлелись следы детских шалостей: в возрасте семи лет я свалился с лошади и сломал себе нос, а когда мне было одиннадцать, вздумал, играя в матадора, бодаться с быком, о каковой забаве напоминали шрамы, навсегда оставшиеся на моем лбу. Волосы у меня были угольно-черные, густые, а длинные бакенбарды почти достигали подбородка. В детстве наши vaqueros, пастухи, из-за моей внешности прозвали меня El Azteca Chico, Маленьким Ацтеком.
– Ты не красавец, – сказала мне Изабелла при первом знакомстве; это было вскоре после того, как в прошлом году ее семья переехала сюда из Гвадалахары. – Не знай я, что ты родился в Испании, я приняла бы тебя за l épero, «прокаженного»!
Услышав, как красавица сравнила меня с уличным сбродом, отребьем колоний, ее подружки покатились со смеху, повизгивая на поросячий манер. Любой мужчина, дерзнувший отпустить подобную шуточку, непременно отведал бы моего клинка, но под взглядом Изабеллы я смущался и таял, словно робкий мальчишка.
Я вышел из дома во внутренний дворик, где меня уже дожидался, держа наготове оседланную лошадь, Пабло. Разумеется, я проверил длину стремян и подпругу, и, разумеется, все, как всегда, было подогнано как следует.
Пабло, мой личный конюх, был лучшим vaquero с моей гасиенды и большую часть времени проводил со мной в городе, помогая обучать и тренировать моих лошадей. Он был метисом, то есть полукровкой, более смуглым, чем европейцы, но не настолько, чтобы уподобиться чистокровному ацтеку. Мне, впрочем, было безразлично, какой он крови. Да хоть бы у него были когти и хвост: какая разница, если никто лучше не присмотрит за моими драгоценными лошадьми!
Пабло оседлал моего любимого жеребца Урагана: на свидания с Изабеллой я предпочитал ездить именно на нем. Его бывший хозяин утверждал, что Ураган – прямой потомок одного из тех шестнадцати легендарных коней Кортеса, которые позволили Завоевателю и его людям покорить державу ацтеков и создать на ее месте новую страну. Это, конечно, очень лестно, но, с другой стороны, чуть ли не каждый торговец лошадьми в Новой Испании уверял, будто именно его кони являются потомками той священной породы.
Мой Ураган был по-настоящему вороным, черным как смоль, с синеватым отливом: его лоснящаяся шерсть сверкала в лучах полуденного солнца, а сбруя была изукрашена еще затейливее и богаче, чем мой наряд кабальеро. На отделку искусно сработанного эбенового седла с дорогими стременами из кожи и широкой черной лукой пошло столько серебра, сколько не побывало бы в руках пеона за всю его жизнь. Дополнял конское убранство нагрудник из плотной, с замысловатым тиснением, черной кожи. Это украшение назвали «щитом Кортеса» в память о тех временах, когда боевых скакунов приходилось прикрывать от стрел и копий ацтеков.
Разумеется, эта парадная сбруя украшала Урагана, когда я наведывался на нем в город, особенно на свидания с Изабеллой. Выезжая на llano, равнину, на охоту, мы оба, и я, и жеребец, выглядели куда скромнее, ограничиваясь лишь самым необходимым.
Прежде чем вскочить в седло, я подождал, пока Пабло опустится на корточки и прикрепит к моим сапогам чеканные, отполированные до зеркального блеска, серебряные шпоры со сработанными в Чиуауа трехдюймовыми колесиками – шпоры, воистину достойные гачупино.
Уздечку Пабло завязал узлом на луке седла. По традиции она была не длинной, но с мощными удилами и крепкой, так, чтобы, если понадобится, можно было остановить коня на всем скаку. Правда, с Ураганом это в любом случае было не просто: он вполне оправдывал свое имя.
В это время из дома вышел, а точнее, вылетел и понесся к воротам так, будто за ним гналась одна из тех собак, что норовили ухватить меня за пятки во сне, дядюшкин слуга.
– Хосе! Как там мой дядя? – окликнул я его.
Он бросил на меня странный взгляд, словно я был незнакомцем, а не одним из его хозяев, и исчез за воротами. Вот ведь дурень, а? Впрочем, разобраться со слугой я решил потом. Конечно, за непочтительность следует его наказать, но, с другой стороны, мне ли не знать, каким самодуром может быть дядюшка. Небось приказал Хосе мчаться по его поручению сломя голову, да еще и пригрозил поркой: чего-чего, а уж тумаков бедному парню доставалось больше, чем любому другому слуге. Правда, ответить мне Хосе все равно мог, это его надолго не задержало бы, и спускать такую дерзость я не намерен. В любом случае, его выходка еще пуще омрачила начавшееся как-то не так утро.
Выехав за ворота нашей усадьбы, я поспешил на paseo к прелестной Изабелле, но отъехал не так уж далеко, когда ко мне привязался мерзкий lépero, из тех отвратительных типов, которые вечно клянчат деньги на дешевую выпивку, не чураясь и воровства. Léperos (что буквально означает «прокаженные») представляли собой настоящие отбросы общества, ибо все человеческое в себе утопили в пульке, вонючем индейском пиве, которое варят из агавы, похожего на кактус растения.
– Сеньор! Подайте! Подайте на пропитание!
Lépero ухватился грязной рукой за отполированную и украшенную серебром седельную накладку моего коня и, естественно, получил по руке хлыстом. Он моментально отпрянул к стене, но свое мерзкое дело уже сделал – запачкал мне седло. В гневе я снова поднял хлыст, но тут неожиданно послышался чей-то встревоженный голос:
– Стой!
Позади меня остановился открытый экипаж. Человек, который выкрикнул команду, – священник – спрыгнул и устремился ко мне, придерживая полы своего одеяния, чтобы не споткнуться на бегу.
– Сеньор! Оставьте этого человека в покое!
– Человека? Где вы тут видите человека, падре? Léperos – животные, а этот вдобавок грязной ручищей схватился за мое седло.
Пока я все это говорил, lépero удрал, так и не отведав больше хлыста и оставив меня наедине с хмурым священником. Я рассмотрел его повнимательнее: без шляпы, лет пятидесяти (о возрасте служителя церкви можно было судить по венчику седых волос, окружавших его тонзуру, как венец римского императора).
– Неужели ты способен убить создание Божие из-за грязного пятна на твоем серебре? – спросил он.
В ответ я насмешливо ухмыльнулся.
– Конечно нет. Я бы просто отсек оскорбившую меня руку.
– Господь все слышит, молодой кабальеро.
– Тогда передай Ему, чтобы не разрешал всякой уличной швали касаться моего коня.
Я мог бы сказать этому священнику, что вовсе не собирался наносить серьезное увечье жалкому lépero – кодекс, по которому я жил, не дозволял мне причинять вред тому, кто не может ответить, – но я был не в том настроении, чтобы выслушивать нотации.
Только развернув коня, чтобы объехать священника, я заметил, что в экипаже находится молодая девушка.
– Buenos días, добрый день, дон Хуан.
Уже пришпорив Урагана, чтобы умчаться, я все же ответил:
– Buenos días, сеньорита, – и ускакал рысью настолько быстро, насколько дозволяли правила учтивости.
¡Аy de mí! Ну не зря же я проснулся сегодня утром, полный дурных предчувствий! Они, увы, уже начали оправдываться. Это была не кто иная, как Ракель Монтес, молодая особа, которую я всеми силами старался избегать. Священник, защищавший léperos, наверняка решил, будто у меня нет совести, но, по правде говоря, я ускакал от Ракель, потому что я очень сентиментальный hombre.
В общем... не то чтобы сентиментальный, но я не лишен сострадания, по крайней мере, по отношению к женщинам. Может быть, потому что меня растила череда кормилиц, а не родная мать, я часто ловил себя на мысли, что иметь дело с мужчинами мне несравненно легче, чем с женщинами. Стоило вооруженному кабальеро задеть меня, и я тут же первым обнажал шпагу, но вот как обращаться с дамами (за исключением того, чтобы ублажать их тем инструментом, которым от природы обладает мужчина), я не имел ни малейшего представления.
Вот и от Ракель я сейчас предпочел ускакать, потому как под ее взглядом, взглядом раненой голубки, сник, хотя, казалось бы, с чего мне было робеть? Ну да, конечно, вышло так, что я лишил ее девственности. Положа руку на сердце, причины быть недовольной мною у Ракель были, и весьма существенные, но ведь сам-то я ни в чем не виноват... Ну почти не виноват.
В колонии, как и в самой Испании, браки между людьми из высшего общества представляют собой, в сущности, сделки, при заключении которых учитываются приданое невесты и перспективы жениха на получение фамильного наследства. Разумеется, значение при этом имеют не только величина состояния, но и положение, которое жених и невеста занимают в обществе.
Когда-то мы с Ракель были помолвлены. Да-да, я был обручен с ней, несмотря на то что она была полукровкой-метиской.
Отец Ракель родился в Испании и происходил из почтенной старинной семьи, жившей в Толедо, городе на реке Тахо, неподалеку от Мадрида. Издревле, еще со времен Юлия Цезаря, Толедо славился своими несравненными клинками, и, кстати, именно в семье потомственных оружейников и родился отец моей невесты. Будучи младшим сыном, он отправился искать счастье в колонии и вскоре поверг в ужас всю свою родню, женившись на юной привлекательной ацтекской девушке.
Вот бедолага! Мало того что он взял в жены носительницу чужой крови, так еще и бесприданницу. Можно представить себе, как была шокирована его семья. Этот глупец женился по любви, хотя без труда мог бы обзавестись супругой из семьи гачупино или богатых креолов, а прелестную индианку просто оставить себе в качестве любовницы.
В колонии отец Ракель занялся продажей шпаг и кинжалов, изготовляемых в семейной мастерской, и хотя, как мне говорили, ему недоставало столь необходимых всякому настоящему купцу качеств, как скопидомство и беспощадная алчность, тем не менее капризная сеньора Фортуна ему почему-то благоволила. Вышло так, что, ссудив денег удачливым старателям, он стал совладельцем небольшого, но доходного рудника. Ну а подкрепив нежданно свалившимися деньгами связи, имевшиеся у его семьи в Испании, отец Ракель смог обзавестись и более доходным делом, получив лицензию на добычу и продажу ртути.
Sí, да, ту самую королевскую лицензию, которая была также основой и моего собственного состояния. Монопольное право на торговлю ртутью принадлежало королю, но казна этим не занималась, предпочитая продавать лицензии частным лицам. Более двух десятилетий Бруто являлся в Гуанахуато монополистом, но потом мы неожиданно столкнулись с угрозой лишиться своего исключительного положения.
– Плохи наши дела, – объяснял мне Бруто, – королевские агенты могут стравить нас друг с другом, заставив начать войну торгов: они набьют кошельки, а мы в результате полностью разоримся.
Под «войной торгов» мой дядя имел в виду вовсе не открытый аукцион, а тайное соревнование в даче взяток, mordida, или «кусков», которые перепадали сидевшим на хлебных местах чиновникам короны. Однако хитрец Бруто сумел избежать этой угрозы, договорившись о браке между семьями Монтес и Завала. Для общества эта помолвка казалась неслыханным скандалом – как может гачупино жениться на метиске? Однако финансовые соображения дядюшка явно ставил выше престижа.
Когда он сообщил мне об этом, я тоже поначалу испытал потрясение, настоящий шок. В то время Изабелла еще не переехала в Гуанахуато – она прибыла на следующий год, – так что дело тут было вовсе не в том, что меня хотели разлучить с любимой. Сердце мое тогда было еще свободно, но тем не менее меня охватила безумная ярость. Я почувствовал себя настолько оскорбленным, что даже спросил дядю, долго ли он рассчитывает прожить после того, как я перережу ему горло кинжалом.
Откровенно говоря, злость моя объяснялась не только смешанной кровью Ракель, но и тем, что в моих глазах она не выглядела такой уж красавицей. Правда, согласно весьма распространенному среди мужчин колонии мнению, женщины смешанной крови, то есть испанско-индейского происхождения, отличались прелестью и грацией, но я Ракель таковой не находил и видеть ее своей женой не желал.
Однако едва я начал было возражать дяде Бруто, как он мигом осадил меня.
– Ты ведь, кажется, любишь прекрасных лошадей? – спросил меня дядя. – Породистых коней, которым позавидовал бы и герцог? Самые лучшие, роскошные наряды? Игру в карты, дорогие вина, заморские сигары? Я уж не говорю про шлюх, с которыми ты и твои приятели проводите чуть ли не каждую ночь! Скажи мне откровенно, muchacho, мальчик мой, неужели ты и вправду предпочел бы стать погонщиком мулов? А ведь если лицензию отдадут отцу Ракель, тебе только и останется, что ковыряться в навозе!
Аy de mí! Конечно, подобное падение было для меня немыслимо, так что пришлось согласиться. Ну а раз уж я согласился, то решил узнать свою будущую жену получше, хотя при браке по сговору желание узнать невесту поближе до брачной ночи могло быть истолковано как весьма неблагоразумный шаг.
Надо отдать должное Ракель: хотя она и не обладала теми достоинствами, которые я ценил, однако была одаренной девушкой, на мой взгляд, даже слишком одаренной и образованной, ибо была обучена не только вести домашнее хозяйство и угождать мужу. Она изучала литературу, искусства и науку: знала математику, музыку, историю и даже философию. Короче говоря, все то, что я от души презирал.
– Я не мыслю себя без книг и сама пишу стихи, – заявила мне Ракель, когда во время моего первого визита мы с ней гуляли в саду. – Я прочитала сочинения сестры Хуаны, Кальдерона, Моратина и Данте, изучала Ювенала и Тацита. Я играю на пианино и переписываюсь с мадам де Сталь, которая живет в Париже, прочитала эссе Мэри Уолстонкрафт «Защита прав женщин»: она доказывает, что существующая система образования намеренно делает нас беспомощными и неспособными. А еще я...
– ¡Ay María! – Я перекрестился.
Девушка уставилась на меня с открытым ртом.
– Зачем вы это сделали?
– Что именно?
– Вы осенили себя крестным знамением и произнесли имя Пресвятой Девы.
– Конечно. Я всегда обращаюсь к защите Небес, когда повеет серой и адом.
– Так вот вы какого обо мне мнения. Решили, будто я дьявольское отродье?
– Упаси бог, сеньорита. Вы лишь заблудшая овечка, но тот, кто позволил вам забить свою девичью головку подобным еретическим вздором, уж он-то истинный пособник дьявола.
Я и раньше слышал, что ее отец был более чем снисходителен к своей дочери, но сейчас был поражен тем, какой урон способна нанести подобная вседозволенность уму бедной девушки.
– Неужели вы думаете, что если у женщины есть мозги и она использует их на что-то, помимо ведения домашнего хозяйства и детей, она демон?
– Не демон, сеньорита, но, используя разум не по назначению, женщина неминуемо наносит ему урон. – Я погрозил ей пальцем. – Это не только мое мнение: все мужчины разделяют его. Музыка, философия, стишки – эта премудрость для священников и ученых, а женщинам думать о таких вещах незачем, да и вредно.
Всем известно, что женский ум не способен постичь что-либо выходящее за пределы интересов семьи и домашнего хозяйства. Как и пеоны, женщины обладают ограниченным интеллектом. Конечно, они не estúpidоs, не тупицы, просто им не дано разбираться в делах, действительно важных, – в политике, например, торговле или породистых лошадях.
– Женщинам следует читать книги и изучать мир, – сказала Ракель.
– Место женщины на кухне и в постели мужчины.
Она бросила на меня взгляд, исполненный гневной решительности.
– Мне жаль, сеньор, если вы считаете, что я буду вам неподходящей женой.
И она вышла с таким оскорбленным и негодующим видом, что мне даже пришлось идти следом и пускать в ход свои чары, чтобы загладить обиду. Из двух зол следует выбирать меньшее: лучше уж иметь дело с начитанной женой, чем выгребать навоз.
Так или иначе, размолвка при первом знакомстве не помешала мне ухаживать за Ракель как положено: я подарил нареченной золотое ожерелье с жемчугом, стоял под ее балконом субботними вечерами и распевал любовные серенады под гитару, а разговоров о книгах и всяческих премудростях мы избегали. Втайне я опасался того, что вред, причиненный ее нежному уму этими горами слов и идей, уже непоправим. Сумею ли я исправить положение? Сможет ли она исполнять свои обязанности жены?
Я обсуждал эти опасения со своими собутыльниками и приятелями – compañeros, и все мы сошлись на том, что главный виновник всех бед Ракель – ее отец. Слабак и глупец, он сам помешался на книжках и дочь свою испортил. Когда в доме аж больше сотни томов, у кого угодно ум за разум зайдет.
Несколько щеголей с paseo нанесли еще один удар по моему самолюбию, когда стали высмеивать Ракель за то, как она порой ездит верхом. Вообще-то женщины, как известно, ездят на caballos, лошадях, верхом, но самым нелепым манером, в так называемом женском, или боковом, седле, приспособлении смехотворном и неуклюжем. Некоторые даже позволяют себе выезжать таким образом на paseo. Бывало, что мужья, vaqueros или владельцы небольших ранчо, катали своих жен на лошадях или мулах, ведя животных под уздцы, но с Ракель дело обстояло иначе: она ездила на лошади как мужчина – у нее на сей случай имелись особые юбки-брюки, и верхние и нижние. ¡Dios mío! Боже мой, похоже, весь город смеялся надо мной.
Правда, стоило мне направить Урагана в сторону злопыхателей, как насмешки стихали: все светские сплетники знали, что я в отличие от них не просто ловелас из светских салонов и задевший мое достоинство будет иметь со мной дело на поле чести. А это не шутки, потому что свои большие шпоры я носил не только по праву рождения, но и потому, что великолепно держался в седле, правил конем, стрелял на всем скаку, – словом, превосходил в этом самых лучших vaqueros со своей гасиенды. Я на всем скаку, рывком за хвост, валил с ног быка, и все эти напыщенные павлины с paseo были прекрасно осведомлены о моих способностях. Меня могли за это не любить, но уважать приходилось.
Однако поведение Ракель было столь скандальным, что заткнуть рты всем сплетникам оказалось не под силу даже мне. Я посоветовался с друзьями, теми, с кем вместе бражничал и развлекался со шлюхами, и мы пришли к выводу, что моей невесте нужна сильная рука. Будет лучше, если она еще до свадьбы поймет, что я ее господин и повелитель.
Поразмыслив над этим советом, я решил соблазнить Ракель, чтобы выяснить, насколько образование повредило моей невесте и сумеет ли она исполнять самые важные супружеские обязанности. План этот, однако, был сопряжен с риском, ведь если Ракель забеременеет, разразится скандал и мы оба потеряем лицо. Впрочем, всякий ловкий кабальеро владеет искусством прерывать совокупление; если помните, за этот самый грех Господь покарал Онана. Если бы я оставил свое семя в лоне шлюхи или служанки, беременность обошлась бы без последствий. Закон игнорирует отпрысков подобных случайных связей, не предоставляет им никаких привилегий или прав. Однако женщина из общества – это совсем другое дело: опозорить ее значит навлечь на себя гнев Господа, не говоря уж о заряженных пистолетах ее родичей-мужчин и неизбежном финансовом возмещении.
Пусть Ракель и была метиской, ее отец оставался гачупино, к тому же богатым и влиятельным. В таких семьях девичья невинность ценится весьма дорого, причем не только как добродетель, но и как товар, позволяющий заключить выгодный брак. Стало быть, виновный в порче товара должен возместить ущерб.
Конечно, от мужчины никто целомудрия не требует: то, что он волен совокупляться за пределами брачного ложа, представляется само собой разумеющимся. Господь, в несказанной мудрости своей, одарил мужчину неуемной тягой к женской плоти, а стало быть, и правом удовлетворять свое желание.
¡Аy de mí! По правде говоря, намерение согрешить с esposa, нареченной, никак нельзя было считать мудрым, но мои разум и тело не всегда повиновались общественным установлениям.
Однажды вечером, после ужина, я уговорил Ракель прогуляться со мной в их семейном саду. Я был в веселом настроении, мой желудок был полон чудесным пивом и еще более славным вином. Вечер выдался мягкий, даже теплый, и воздух благоухал розами. Единственной помехой моему плану была пожилая тетушка, которая сопровождала нас во время прогулки, поскольку молодой девушке из хорошей семьи даже для прогулки в ее собственном саду необходима дуэнья. Наконец тетушка устало присела на каменную скамью и закрыла глаза.
– Бедняжка, она старенькая и притомилась, – промолвила Ракель заботливым тоном.
Грудь пожилой женщины ритмично поднималась и опадала в равномерном ритме.
– Она выпила слишком много вина.
Я бесцеремонно привлек девушку к себе и обнял ее, готовый поцеловать.
– Нас могут увидеть.
– Поблизости нет никого, кроме твоей тетушки. Посмотри: старушка крепко спит, – прошептал я. – Пойдем со мной. Я хочу тебе кое-что показать, – пробормотал я дрожащим от желания голосом и, схватив девушку за руку, потащил к кустам.
– Хуан, что в тебя вселилось? Вино лишило тебя рассудка.
– Думаешь, я не заметил, как ты смотрела на меня сегодня вечером! – выдохнул я, повалив Ракель на землю и наваливаясь сверху.
– Ты потрясающий мужчина.
Когда я поцеловал ее в губы, она не только не отстранилась, но и вернула мне поцелуй с такой страстью, что это, как и выпитое вино, еще пуще разожгло мой пыл.
– Я вижу в твоих глазах желание, – сказал я ей.
– Я хочу, чтобы мой муж был доволен.
По правде говоря, я уставился на Ракель в удивлении.
– Но... – пролепетала она и запнулась, донельзя смущенная.
– Что не так?
– Мне столь многому надо научиться, – нерешительно призналась Ракель. – Как доставлять тебе удовольствие, как... угодить... тебе...
Я не смог удержаться от смеха.
– Отлично, я научу тебя. Дай мне руку. – Чувствуя, как во мне разгорается жар любви, я направил ее руку к моему паху. – Коснись этого.
Ракель огляделась по сторонам и на секунду заколебалась.
– Он твердый... И становится все больше... – смущенно лепетала она.
Моя гордость от этих слов поднялась так же высоко, как и garrancha в моих штанах от ее возбуждающего прикосновения.
Само собой, что в порыве вожделения я бормотал все, что в такой ситуации испокон веку говорят женщинам все мужчины: клялся в вечной любви и верности до гробовой доски, нерушимой отныне и навеки. Я обещал лелеять ее, пока солнце не ослепнет, выгорев до самого нутра, пока не опустеет Земля и не погаснут сами звезды. Я клялся, что нашу близость благословит сам Бог... ведь я, в конце концов, ее жених, а значит, перед Ним и людьми почти муж. Мы ведь скоро поженимся, так чего нам ждать? Бормоча все это, я, направляемый вожделением, неуклонно двигался к цели. Расстегнул хлопковую блузку Ракель и покрыл жаркими поцелуями груди, сбросил с себя сапоги и штаны, разобрался с ворохом ее нижних юбок, стянул с нее нижнее белье, умело развел ей ноги и наконец ввел свой возбужденный ствол в ее нежное, девственное лоно. Ракель тихонько вскрикнула – отчасти от боли, отчасти от наслаждения, – потом издала вздох, еще один, я расслышал слово да, едва различимое за ее вздохами, и снова да. В то же самое время она обвила бедрами мои ноги, сжав и удерживая меня, а потом вцепилась изо всех сил. Что же до меня, то я уподобился дикому жеребцу равнин, которого в его бешеной скачке погонял сам El Diablo. Все глубже, все сильнее и дальше – я проникал в нее, сливался с нею, в самозабвении увлекая и ее, и себя в безумный водоворот бури и пламени, самого опаляющего, самого жаркого, самого неистового, огня из огней, подобного которому не сыщешь и в жаркой сердцевине солнца.
Наконец, изойдя полностью, я не без нежности воззрился на свою невесту. Ее глаза были закрыты, лицо ничего не выражало, но я чувствовал дрожь ее тела при малейшем моем прикосновении, а на щеках Ракель виднелись струйки слез. Но вот были то слезы боли или счастья – этого я не знал.
* * *
Увы, я совершил тогда ужасную ошибку, ошибку, которая поначалу была подобна оползню, но вскоре превратилась в лавину. После того как я овладел Ракель, в ней произошла перемена. Она стала смотреть на меня глазами голубки. ¡Ay de mí! Она влюбилась в меня. Ей было всего шестнадцать лет, и она впервые была близка с мужчиной. Шестнадцатилетние девушки вообще влюбчивы и склонны идеализировать первое чувство, но мне и невдомек было, как усугубляют все это прочитанные Ракель и захватившие ее ум и сердце стихи и пьесы. Мне, конечно, это льстило, хотя, признаться, я предпочитаю, чтобы женщины относились ко мне иначе... ну как putas из борделя. А такая любовь смущала меня, хотя мы и были помолвлены.
А потом ее мир рухнул – по колонии прошел слух, что отец Ракель происходит из семьи сonversos, обращенных. Слово это восходит к временам Фердинанда и Изабеллы и означает едва ли не худшую разновидность нечистой крови. После того как мавры потерпели поражение на Иберийском полуострове, а победоносные державы Кастилия и Арагон объединились в Испанское королевство, испанская церковь и корона предоставили маврам и евреям выбор – принять христианство или покинуть страну, потеряв все свое имущество. Тех, кто согласился креститься, называли conversоs, «обращенные». Этим людям разрешили остаться, но участь их была незавидной. Многих из них и их потомков инквизиция подвергла преследованиям, утверждая, будто они стали христианами только для виду, на деле же продолжают исповедовать прежнюю веру и исполнять втайне ее обряды. Бывало, конечно, и такое, но зачастую доносчики просто зарились на имущество обращенных.
Эх, по правде говоря, это я сейчас во всем этом разбираюсь, а в ту пору мне не было до таких, ломавших чьи-то судьбы вещей никакого дела. Красавицы в надушенных нижних юбках, карты, бренди и пистолеты, лошади и проститутки – вот что занимало меня в то время, являясь, в сущности, моей религией. Все эти удовольствия, однако, требовали mucho dinero, то есть много денег, что и было единственной причиной моего интереса к Ракель.
Когда «свидетели» поклялись, что ее дед в Испании был converso, этот слух разнесся по Гуанахуато со скоростью лесного пожара. Казна отозвала у отца Ракель лицензию на торговлю ртутью в Новой Испании, да и торговле клинками из толедской и дамасской стали, на которой он заработал состояние, был нанесен серьезный ущерб. Покупатели отвернулись от него, вдруг вспомнив, что такие клинки выковываются неверными, чуть ли не в адском пламени. Ракель перестала считаться завидной невестой, за ней уже не могли дать хорошего приданого, а поскольку ее отец оказался человеком чести, то согласился с тем, что, раз обстоятельства изменились, наша помолвка должна быть разорвана.
Между тем переменчивая шлюха Судьба продолжала вращать свое колесо, одаряя несчастное семейство новыми невзгодами. Беда не приходит одна: на их серебряном руднике случился пожар, а потом еще и наводнение.
Вскоре после этого отец Ракель без приглашения заявился в наш дом и, дрожа от ярости, со слезами на глазах, обвинил моего дядю в клевете и распространении порочащих слухов.
– Или ты считаешь, будто я не такой же белый, как ты и твой племянничек? – помню, выкрикнул он.
Разгорелся спор, в ходе которого я помалкивал. Креолы и гачупинос то и дело поднимали вопрос о «белизне», но всегда лишь чисто риторически. Об этом заговаривали те, кто чувствовал, что к ним относятся с презрением, словно к пеонам, и на самом деле речь шла в таких случаях вовсе не о цвете кожи, а о чистоте крови.
Однако затем отец Ракель обвинил моего дядю в том, что это он устроил пожар на руднике – подозрение, которое, кстати, зародилось и у меня самого. Но похоже, выкрикивая все это, наш незваный гость порядком перенервничал. Уж не знаю, то ли его подвело сердце, то ли случился удар, но только этот крепкий и нестарый еще мужчина вдруг рухнул, как подрубленный дуб, и затих. Сняв дверь с петель, мы бережно положили на нее отца Ракель, как на носилки, и слуги понесли его по улице домой. Он умер несколько дней спустя, так и не придя в сознание.
Жизнь Ракель, разом лишившейся и отца, и состояния, разительно переменилась. Поскольку содержать особняк им со скорбящей матерью было не по карману, они перебрались в маленький домик, оставив только одну служанку. Ну и в довершение всего Ракель уже не была девственницей.
Угораздило же меня соблазнить ее! Вот теперь и приходится прятать глаза от взгляда, вопрошающего, куда же подевались все мои клятвы и заверения в вечной преданности. Да пропади оно пропадом, не мог же я знать, как все обернется. Тогда я и вправду думал, что имею дело со своей будущей женой... Да и вообще, приличная девушка должна сопротивляться, даже если на ее честь покушается жених.
Правда, в остальном все обернулось к лучшему, по крайней мере для меня. Вскоре приехала Изабелла, мой ангел, и как только я ее увидел, то понял, сразу понял – она должна стать моей.
Однако печальные глаза Ракель продолжали преследовать меня, не давая покоя. ¡Dios es Dios! Как Бог свят, женщин у меня было множество, особливо всяческих распутниц, но ни у одной из них не было таких молчаливо страдающих глаз.
И этот ее взгляд будет преследовать меня до гробовой доски.