В ЗАТОЧЕНИИ

Голова у меня трещала так, будто я получил удар копытом от Урагана. Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на полу таверны, а кровь течет по моему лицу. Вокруг столпились люди. Я попытался подняться, но голос, который доносился откуда-то издалека, словно из тумана, велел мне не рыпаться, подкрепив это пожелание весомым пинком. Так я и лежал, а когда туман перед глазами чуток рассеялся, в таверну явились два альгвазила. Выслушав рассказ хозяина, они наградили меня еще несколькими пинками (причем били сапогами в живот) и связали руки за спиной.

– Тебе еще повезло, что тебя не прикончили, – заявил рослый полицейский в мундире, когда меня повели в тюрьму. – Не будь ты одет как кабальеро, они бы просто перерезали тебе горло и бросили труп в сточную канаву. И как это тебе вообще в голову пришло надуть честного трактирщика?! Он, бедняга, трудится не покладая рук, чтобы заработать денег, не в пример никчемному щеголю вроде тебя. Тоже мне, нашелся кабальеро!

– Да никакой этот парень не кабальеро, – буркнул его напарник.

Он был пониже ростом, бородатый, лохматый, в мятом, засаленном мундире и нечищеных сапогах. Оба альгвазила были хорошо вооружены: на поясе в ножнах у каждого из них висел тесак, а в руках представители закона держали крепкие дубинки – главный аргумент для вразумления нарушителей порядка.

Второй полицейский погрозил мне этой дубинкой и заявил:

– Это всего-навсего вонючий lépero. Надо думать, он ограбил, а то и убил благородного человека и натянул на себя чужую одежонку. Да только негодяю и этого показалось мало. Удумал еще и облапошить честного трактирщика.

Между тем я уже понял, что убытки свои трактирщик возместил сторицей, да, наверное, и не он один успел поживиться за мой счет. Все серебряные пуговицы с моей одежды таинственным образом исчезли, равно как пряжка с ремня и портсигар. Вот ведь мошенники, а? Но я тоже хорош – когда речь зашла о плате, мне всего-то и надо было, что срезать одну пуговку: этого с лихвой хватило бы и на ужин, и на ночлег. И главное, все обошлось бы тихо-мирно. А теперь, по моей же собственной дури, служители закона вели меня в каталажку. Мало того что мои руки были крепко стянуты за спиной, так они еще привязали к моей лодыжке веревку и, сделав на другом конце петлю, накинули ее на запястье рослого альгвазила. Тут уж сбежать невозможно: он мигом дернет за веревку и повалит меня на землю, словно привязанного молодого бычка. Да вдобавок еще и его товарищ наверняка на славу отделает меня дубинкой.

Уже стемнело, и навстречу нам почти никто не попался, чему я мог только радоваться. Когда мы добрались до тюрьмы, альгвазилы привязали другой конец моей веревки к железному кольцу в стене, а сами, отойдя в сторонку, решили немного развлечься: катали медяк, стараясь, чтобы он остановился как можно ближе к нацарапанной на полу черте.

Победителем оказался приземистый неряшливый альгвазил. Ухмыльнувшись мне, он уселся на лавку и начал разуваться, заявив:

– Снимай сапоги.

– Это еще с какой стати?

– Я их выиграл.

Я уставился на него с не меньшим изумлением, чем хозяин таверны, когда услышал, что у меня нет денег.

– Ты не можешь выиграть мои сапоги, ты, bastardo, жалкий ублюдок шлюхи!

Он замахнулся на меня дубинкой, но я ловко уклонился и боднул его. Альгвазил отлетел в сторону, но тут его товарищ дернул за привязанную к моей лодыжке веревку, и я грохнулся на пол лицом вниз. Рослый полицейский мигом придавил подошвой мою шею, а его напарник, поднявшись на ноги, от души огрел меня дубинкой.

Я испытал нечеловеческую боль: казалось, что все кости в моем теле сломаны. Поэтому я не сопротивлялся и неподвижно лежал в луже крови, в то время как альгвазилы стащили с меня сапоги, а заодно спороли с моих штанов серебряный галун. Затем, босого и без плаща, они отвели меня к зарешеченной двери, где, постучав по железным прутьям, вызвали тюремщика. Подавленный и потрясенный происходящим, избитый и едва державшийся на ногах, я все же нашел в себе силы спросить у рослого полицейского:

– Неужели все это из-за пары тортилий и миски фасоли?

Он покачал головой:

– Тебя повесят за убийство Бруто де Завала.

– За убийство? Да вы, ребята, никак спятили?

– Забавный малый, – загоготал коротышка. – Сам, не моргнув глазом, отравил дядюшку, да еще после этого заявляет, будто мы спятили.

Явился тюремщик. Альгвазилы развязали мне руки, сняли веревку с моей лодыжки и отворили зарешеченную дверь.

– Будет лучше, если ко времени прогулки на виселицу этот малый станет полегче, – заявил со смехом полицейский, обутый в мои сапоги. – Наш палач не любит вешать грузных людей, у них сразу шея ломается.

Тюремщик, метис с неряшливой бородой, слепой на один глаз, провел меня по мрачному сырому коридору с каменными стенами к следующим дверям и, остановившись, чтобы открыть их, спросил:

– Есть у тебя dinero?

Я молча уставился на него, решив не обращать внимания.

– Медяки, хоть что-нибудь? – гнул он свое.

– Твои вороватые приятели забрали все.

– Тогда отдавай мне свои штаны.

Я вспыхнул от ярости.

– Только попробуй их забрать, и я убью тебя!

Несколько мгновений метис молча смотрел на меня без всякого выражения, потом кивнул:

– Да, конечно, ты ведь в тюрьме впервые, порядков не знаешь. Ничего, узнаешь... совсем скоро узнаешь.

Он спокойно пропустил меня вперед, а затем врезал кулаком по затылку. Я пошатнулся, но устоял, а когда развернулся, чтобы дать сдачи, тюремщик уже закрыл решетку и оказался по другую ее сторону.

– Я знаю, кто ты такой, – сказал метис. – Видел, как ты гарцевал по улице на здоровенном белом скакуне, ну что твой король. Я едва не угодил под копыта, но вовремя отступил в сточную канаву и попросил подать мне на кружку пульке. – Его голос упал до хриплого шепота. – Но ты даже не глянул на меня, а лишь наотмашь стеганул хлыстом.

Он коснулся своего лица: длинный шрам тянулся через весь лоб и щеку. Похоже, именно удар хлыста повредил ему глаз.

– Ничего, ты мне дорого за все заплатишь, – заключил тюремщик и уже повернулся, чтобы уйти.

Но тут я схватился за прутья и отчаянно крикнул ему в спину:

– У меня нет и никогда не было белого коня!

– Все вы одинаковы, – буркнул он, не поворачиваясь, так что я едва разобрал его слова.

Некоторое время мне пришлось постоять, держась за прутья: колени мои дрожали, а желудок от страха сводило судорогой. Потом, собравшись с духом, я обернулся и обвел взглядом мрачную, освещенную одной-единственной свечой темницу. Всего в помещении было человек двадцать – индейцы, метисы, всяческий нищенский сброд и вонючие lépero: кто стоял, кто сидел, а кто лежал и спал прямо на голом каменном полу. От смешавшихся воедино запахов пота, мочи, фекалий и блевотины в камере стояла невероятная вонь. Некоторые узники были полуголые, другие щеголяли в грязных лохмотьях.

И тотчас ко мне, словно стая почуявших добычу стервятников, направилась группа из пяти или шести человек. Один из них, низкорослый широкоплечий индеец, выступил вперед. Я лихорадочно оглянулся. От пола к двери вел высокий порог: я находился на пару ступенек выше его, и это давало мне преимущество.

– А ну, отдавай штаны! – гаркнул индеец.

Я сперва уставился на своего обидчика, а потом посмотрел мимо него, за его спину. Индеец невольно оглянулся через плечо, и в этот миг я изо всей силы заехал ему пяткой в подбородок. Удар вышел отменный: челюсть хрустнула, и охотник за чужим добром грохнулся навзничь, приложившись вдобавок затылком о каменный пол.

Я шагнул вниз, в этот адский ров. Поскольку стервятники, лишившись вожака, попятились и расступились, я сумел найти свободное место и уселся на пол, спиной к стене. Не опасаясь нападения сзади, я подался вперед, желая получше рассмотреть малого, получившего от меня в зубы. Он сидел, с болезненной гримасой держась за подбородок; его боевой пыл явно сошел на нет. Теперь уже сокамерники посматривали на него косо. Интересно, из-за чего тут у них кипят страсти? Из-за припрятанной корки хлеба? Из-за пары рваных штанов? А может, они доносят друг на друга?

«Животные, – подумал я. – Всего лишь грязные животные. И мне ни в коем случае нельзя обнаруживать при них страх или слабость».

Правда, сладить с ними всеми у меня не было сил, как не было сил и держать глаза открытыми. Я страшно устал и проголодался. Глаза мои жгло, а голова пульсировала болью.

Откуда могло взяться столь чудовищное обвинение? Как вообще кому-то могло в голову прийти, будто я отравил Бруто? Какие основания... Стоп!

¡Dios mío! Я понял, что произошло. Ведь дядюшка прислал мне в подарок бренди, которое я вернул ему, сказав Хосе, будто сей благородный напиток из моих собственных запасов. Так вот оно что: в бренди был подмешан яд!

Открытие, поразившее меня, как удар грома, расставило все по своим местам. Бруто воспитывал меня с одной-единственной целью: управлять от имени племянника поместьем, что обеспечивало ему самому хороший доход и высокое положение в обществе. И пока меня интересовали лишь лошади, карты, шлюхи да попойки, все шло хорошо. Однако когда мы серьезно поссорились, дядюшка почуял опасность.

Я вспомнил, как прошлым вечером в порыве гнева пригрозил старику, что уволю его и сам стану вести все дела. У меня вовсе не было намерения осуществлять эту угрозу, но ведь дядюшка-то этого не знал. Бруто никак не мог допустить подобного поворота событий: ведь лицензия на торговлю ртутью принадлежала мне и формально он не владел никакой собственностью, а всего лишь служил у меня управляющим.

И тут мне вспомнилась еще одна деталь, прекрасно укладывавшаяся в канву событий. Несколько лет назад дядюшка попросил меня на всякий случай подписать документ, согласно которому я признавал его своим наследником. Эта бумага ничего для меня не значила, я подписал ее не глядя и больше не вспоминал о ней, но ведь в случае женитьбы на Изабелле старое завещание потеряло бы силу.

Теперь стало понятно и то, почему Бруто в свое время пытался направить меня на духовную стезю. Католические священники дают обет безбрачия, так что стань я клириком, ему не пришлось бы беспокоиться насчет появления у меня возможных законных наследников.

Так вот почему дядюшка прислал мне отравленное бренди – а я, ничего не ведая, отправил злоумышленнику обратно его же «подарочек».

Желая немедленно снять с себя несправедливое обвинение, я вскочил было на ноги, но тут же снова сел. Да, я понял, как было дело, но кому я об этом расскажу? Индейцу, храпевшему справа от меня? Жалким нищим, сваленным с ног непомерным количеством пульке? Псу lépero, которого я ударил в лицо? Тюремщику, вообразившему, будто это я выбил ему глаз?

Мне придется подождать до завтра. Конечно, законник из меня никакой, но, по крайней мере, я знал, что вице-король не вешает людей без допроса и хотя бы формального разбирательства. Разве я не имею право на abogado, адвоката? Правда, представление о работе этих людей у меня имелось весьма смутное, однако мне приходилось слышать, что адвокаты дают советы обвиняемым и выступают в их защиту в суде.

Главное, что теперь я сам знал правду, а раз так, у меня будет возможность донести ее до других. Ведь есть же в этом мире законы и справедливость, не так ли?

Как только я выйду из тюрьмы, то первым делом... Тут я помотал головой, словно намокшая собака, которая хочет стряхнуть воду, ибо понятия не имел, куда и к кому мне обратиться, но тут же вспомнил о своей возлюбленной. Изабелла! Вот кто мне поможет, вот на кого я всегда могу положиться!

Конечно, собственных денег у нее, как и у большинства женщин, нет и в помине, но я уверен, что из любви ко мне Изабелла заложит свои драгоценности. Бедняжка, разумеется, будет потрясена всей этой гнусной ложью, но в конце концов наша любовь преодолеет все.

Мысль о том, что за каменными стенами темницы есть человек, которому я небезразличен, придала мне сил. Я был уверен, что Изабелла устремится мне на выручку с той же страстью, с какой французская девушка Жанна некогда повела войско против англичан.