Когда я вышел на улицу, гнев испарился, и в душе воцарилась какая-то странная пустота. Я был настолько сбит с толку, подавлен и растерян, что у меня не осталось сил даже на злость. Мой боевой задор выветрился, я бесцельно тащился по улице незнамо куда, снова доверившись ногам и не имея ни малейшего представления о том, что делать, куда идти и где я буду сегодня ночевать. Что я стану есть, во что переоденусь – на улице холодало, и я уже начинал зябнуть. Мне требовались теплый плащ, очаг, сытный ужин и бренди, чтобы разогреть кровь.

Через дорогу находился трактир, куда я никогда раньше не заглядывал. Оттуда тянуло пульке, потом и какой-то жирной пищей – еще недавно эти запахи напрочь отбили бы у меня охоту даже приближаться к подобному заведению, но сейчас я вошел и уселся за свободный стол.

– Что желает сеньор? – поинтересовался трактирщик.

– Бренди, самого лучшего, какой у тебя есть.

– У нас нет бренди, сеньор.

– Тогда вина. Причем настоящего испанского, а не кислятины. Принеси мне хорошего вина.

– Конечно, сеньор, у нас есть хорошие вина.

Он говорил учтиво, ибо по одежде признал во мне человека не здешнего пошиба: оглядевшись, я понял, что попал в заведение для простонародья, хотя все же и на ступень выше заурядной распивочной или пулькерии. В пулькериях, что видно из самого названия, подавали пульке, вонючий туземный напиток из перебродившего сока агавы: он стоил дешево и потому был в ходу у самых низов. А в этот трактир, похоже, заглядывали метисы и индейцы, занимавшие на общественной лестнице ступеньку повыше, – писцы или приказчики; так что помимо туземного пойла здесь подавали и вино, конечно, не самое лучшее по меркам Испании, но все же доставленное в колонию именно оттуда. Местного виноградного вина в Новой Испании не было, ибо разводить виноград здесь запрещалось, и жителям приходилось довольствоваться тем, что присылала метрополия.

Как только мне принесли кувшин, я мигом наполнил кружку до краев и выпил. Вино было так себе, но я решил не привередничать.

– А теперь принеси мне хороший кусок говядины, но только чтобы без хрящей и пленок. Еще картофель и...

– Прошу прощения, сеньор, у нас есть только бобы, тортильи и перец.

– Бобы и тортильи? Это еда для нищих!

Трактирщик промолчал, но обиженно поджал губы.

Я лишь пожал плечами, озадаченный его реакцией.

– Ну что же, если у тебя нет ничего другого, неси хоть это!

После того как хозяин заведения ушел, я понял, что обидел его, чего раньше со мной не бывало: я никогда не оскорблял пеона, во всяком случае сознательно. Да и как, вообще, можно оскорбить пеона? Мои недавние собутыльники просто не поняли бы, о чем речь.

И тут кружка качнулась в моей руке: ведь если верить Бруто, я сам и есть пеон.

Алькальд ошибся: я испанец. Мне вдруг пришло в голову, что я стал жертвой тайного заговора: проклятые «кузены» затеяли все это, чтобы обманом лишить меня законного наследства...

Но каков Бруто? Объявить меня сыном шлюхи! Bastardo! Знай я обо всем заранее, я бы приставил нож к его горлу и отрезал негодяю язык, чтобы он не смог изречь эту гнусную ложь.

Я достал из висевшего у меня на поясе кошеля серебряный портсигар и вытащил cigarro, после чего, подойдя к очагу, раскурил табак от соломенного жгута и вернулся к столу, жалея, что не засунул ноги Бруто в огонь и не выудил у него правду с помощью пытки.

Трактирщик тем временем принес мне еду: тарелку с кукурузными тортильями, миску бобов, несколько перцев; он даже раздобыл где-то жирный кусок говядины на кости. Я осторожно попробовал угощение. Ну и дрянь: я бы не стал кормить этой бурдой даже свиней.

В гневе я так стукнул по подносу, что он слетел со стола: глиняные плошки разбились, их содержимое забрызгало штаны трактирщика. От столь неаппетитного зрелища меня чуть не вырвало: желудок мой скрутило узлом, да и с разумом дело обстояло не лучше. Я хотел было немедленно покинуть это жалкое заведение, но трактирщик преградил мне дорогу:

– Сеньор, вы забыли заплатить!

Я вытаращился на него, как последний болван. До сих пор я никогда не платил в заведениях нашего города, их владельцы просто посылали счета моему дядюшке. Наличными я пользовался редко, и сейчас, разумеется, их у меня не было.

– У меня нет денег.

Трактирщик уставился на меня с таким возмущением, будто я только что сообщил ему, что изнасиловал его мать.

– Вот что, любезнейший, пошли счет... – И тут до меня вдруг дошло, что счет посылать некуда.

– А ну-ка, плати немедленно! – воскликнул хозяин заведения.

Я попытался обойти его, но трактирщик не отставал, и тогда я его ударил. Он отшатнулся и налетел на стол, сбив на пол еще несколько мисок и кружек. На какой-то момент в помещении воцарилась тишина. Потом все посетители, а их было не меньше двух дюжин, стали с угрожающим видом подниматься со своих мест. Донельзя разъяренный, я готов был схватиться со всей этой компанией, хотя не меньше дюжины противников уже обнажили кинжалы, в том числе несколько мачете длиной с мою руку, а один даже извлек ржавый капсюльный пистолет.

Краешком глаза я успел разглядеть нацеленный на меня кусок железной трубы и попытался, нырнув, уклониться, но не успел. Мой череп вдруг пронзила яркая, слепящая вспышка, и весь мир вокруг, словно фейерверк, взорвался, рассыпавшись мириадами искр.