Мы позорно бежали с поля боя, разбитые всепобеждающей мощью огня и дыма. Бежали, оставив позади победные кличи и мечты о славе и унося с собой горечь поражения.

И снова наши вожди разделились, теперь разбежавшись в разных направлениях. Марина и я остались при падре, хотя из всех всадников нас сейчас сопровождали лишь четверо его телохранителей: отобранные лично Мариной, они бы никогда его не покинули. Падре и сам не захотел, чтобы его охранял целый отряд драгун.

– Он думает, что Бог наказывает его, – пояснила Марина. – А заодно и всех тех, кто за ним следует.

– Наказывает? За что? – спросил я. – За любовь к людям? За то, что он отказался от всех благ и рисковал жизнью ради того, чтобы бедняки получили клочок земли и свободу? Полагаю, Господь тут ни при чем: не Бог направлял эту канонаду, а сам El Diablo.

Когда мы добрались почти до самого Сакатекаса, Альенде и братья Альдама, которых поддерживали другие офицеры-креолы вместе с кавалеристами, присоединившимися к нам на гасиенде Пабельон, заявили, что хотят говорить с падре. Марина вытащила кинжал, а я схватился за шпагу, но Идальго встал между нами.

– Нет, – сказал он, – опустите оружие. Я знаю, чего хотят эти люди.

Они хотели, чтобы падре передал им командование и вообще вверил судьбу революции.

– Какое командование? Какая революция? О чем вы тут говорите? – язвительно поинтересовался я. – Разве мы не улепетываем со всех ног от вице-королевской армии?

Правда, бо′льшая часть северных территорий оставалась еще в руках повстанцев, и падре с Альенде разработали план, поразивший меня своей дерзостью. Мы не просто отступим на север, но через Монклову и обширную провинцию Техас доберемся до Луизианы: так называлась колония, которую Соединенные Штаты недавно купили у Франции. Оказавшись там, в Новом Орлеане, со всем тем золотом и серебром, которые «реквизировали» в Гуанахуато и других городах, мы сможем разжиться артиллерийскими орудиями и хорошими мушкетами. А с деньгами и оружием можно собрать и обучить новую армию.

– Когда мы вернемся в колонию, чтобы снова бросить вызов гачупинос, то приведем с собой уже не орду, состоящую из десятков тысяч необученных, вооруженных чем попало индейцев, но прекрасно вооруженную армию, умеющую маршировать в ногу и стрелять залпом по команде. Еще не все потеряно, – заявил я Марине.

Она рассмеялась и хлопнула в ладоши.

– Гачупинос не смогут остановить нас, ибо эту обученную армию будет поддерживать безбрежный океан всего нашего народа. На сей раз мы, americanos, овладеем столицей, а затем и всей колонией.

Но креолы продолжали негодовать на падре, они все громче кричали, что больше в нем не нуждаются. Один из них даже в запале заявил, что в случае смерти Идальго они сумели бы как следует распорядиться революционной казной. Имея на руках столько золота и серебра, можно нанять для дела революции профессиональную армию... «Или, – подумал я, – отступить и жить себе спокойно, в роскоши и безопасности, где-нибудь в Новом Орлеане».

Однако Альенде и братья Альдама по-прежнему были у меня вне подозрений. Да, они гневались на падре, обвиняли его в том, что он нанес ущерб делу революции, отказавшись штурмовать столицу и не последовав их совету у моста Кальдерон, но при этом все трое были людьми чести, и поражение не могло подвигнуть их к убийству человека, которого они раньше признавали своим вождем. Более того, сейчас повстанцами командовал Альенде. Падре полностью погрузился в раздумья и вообще не общался ни с кем из нас, если не считать деликатных просьб принести ему что-нибудь поесть или кратких замечаний насчет местности и погоды.

Вскоре прибыл гонец с депешей от генерала Луиса де Ла Круса, одного из высших командиров вице-королевской армии. От Марины я уже слышал, что он издал указ о помиловании, в случае немедленной сдачи, всем участникам революционного движения и разослал повсюду его копии. В своем письме Крус уговаривал падре воспользоваться возможностью получить помилование, поскорее прекратить сопротивление и приказать поступить так же всем своим последователям.

Марина показала мне ответ падре.

По дороге на север нам пришлось несладко: днем мы мучились от нестерпимого зноя, а по ночам – от пронизывающего холода. Мы оказались на почти необитаемой территории и теперь углублялись в огромную пустыню Чиуауа, простиравшуюся на сотни и сотни миль за Рио-Браво до Санта-Фе и провинции Техас. То был выжженный солнцем край песчаных вихрей и кактусов, диких апачей и палящего зноя. Особенно затрудняли наш марш долгие, казавшиеся бесконечными переходы между редкими и весьма скудными источниками воды. Территория Бахио простиралась от плодородных полей до скалистых холмов и взгорий Долореса и Гуанахуато, однако путь на север пролегал через суровую, засушливую пустыню, где воду, да и то в мизерном количестве, можно было получить лишь из разбросанных на значительном расстоянии один от другого колодцев и источников, вода в которых далеко не всегда оказывалась чистой.

Мы представляли собой большую толпу, постоянно мучимую нестерпимой жаждой. В настоящий момент наша компания насчитывала шесть десятков вожаков и командиров, присоединившихся к нам священников и креолов, ехавших в большинстве своем в четырнадцати экипажах, запряженных мулами. Нас сопровождали две сотни кавалеристов, в основном vaqueros, вооруженных копьями, хотя было и некоторое количество драгун, присоединившихся к восставшим еще в те времена, когда наши знамена реяли высоко. Позади вождей и конницы брели две тысячи пеших солдат – индейцев и метисов, вооруженных по большей части лишь мачете и ножами.

Наша колонна мало походила на военное формирование: мы шли не строем, не в ногу, не придерживаясь какого-либо установленного порядка. Просто брели или ехали, кому как удобно. Generalíssimo Альенде не считал такого рода формальности необходимыми во время этого марша, ибо поблизости и в помине не было никаких сил, способных нам угрожать. Вице-королевские войска, если только они вообще следовали за нами, находились не ближе чем в недельном переходе позади нас, а отряды bandidos и диких индейцев, даже свирепых апачей, не представляли опасности для такого множества вооруженных людей.

По пути на север мы не ожидали столкнуться с противодействием каких-либо воинских формирований. В силу малой населенности северных земель вице-король располагал там лишь небольшими, разрозненными отрядами местного ополчения, да и на те едва ли мог положиться. Благодаря удаленности этих территорий от столицы власть короны ощущалась там не так сильно, как в других провинциях колонии. Жизнь на севере, в более трудных и суровых условиях, закалила характеры северян, сделав их людьми особого склада, и не приходилось удивляться тому, что повстанцы пользовались там симпатией и поддержкой. Подполковник Элизондо, офицер-северянин, примкнувший к борцам за независимость, извещал нас о том, что падре будет встречен в Монклове как герой.

Мы находились в дневном переходе от очередного источника пресной воды, когда женщина, игравшая столь важную роль в моей жизни, снова ворвалась в нее, словно неистовый черный смерч из загробного мира ацтеков.

Я читал и перечитывал строки, написанные на клочке бумаги, который передал мне какой-то пеон. Вот что там говорилось:

– Откуда у тебя это письмо? – требовательно спросил я.

– Мне его дал священник.

– Что за священник?

– Священник церкви у Бахианских колодцев, сеньор. Я привожу ему припасы из Монкловы.

Помянутые пеоном колодцы как раз и являлись очередным источником воды на нашем пути. Монклова, более крупное селение, лежало дальше к северу.

– Откуда священник взял это послание?

Он пожал плечами.

– Не знаю, сеньор.

– А где держат сеньору?

Пеон уставился на меня с недоумением:

– Кого?

Ясно, что этот малый ничего не знал про Изабеллу. Ему просто вручили записку, назвали мое имя и объяснили, что меня можно найти в рядах повстанческой армии. Это было совсем не трудно: мы с Мариной скакали впереди особняком, чтобы не глотать пыль, поднимавшуюся из-под тысяч копыт.

Я вновь уставился на написанные рукой Изабеллы слова, и по выражению моего лица Марина мигом поняла, что у меня на уме.

– Жалкий глупец! – воскликнула она. – Это ловушка. Неужели ты поедешь?

– Молчи, женщина. Меня не так легко одурачить. Я отправляюсь не за Изабеллой. Я отправляюсь убить Ренато.

– А если вместо этого он убьет тебя?

Я усмехнулся.

– Тогда тебе придется найти кого-нибудь другого, чтобы оттачивать на нем свой острый язычок.

Марина замахнулась на меня хлыстом, и я еле-еле успел увернуться. Ну и женщина!

* * *

Я последовал за погонщиком мулов по направлению к Бахианским колодцам, оставив позади разъяренную подругу и неуклюже тащившуюся, растянувшись на долгие мили, армию.

Множество мыслей, сменяя одна другую, теснились в моей голове. Сказав Марине, что мною движет лишь желание убить Ренато, я солгал. Возможно, я убью и Изабеллу. Но прежде чем сделать это, я заставлю ее встать на колени и молить меня о прощении. Я заставлю ее признаться во всех совершенных против меня преступлениях. Затем, убедившись в правдивости Изабеллы, я воззрюсь на нее сверху вниз с насмешливым презрением, держа в руке готовую поразить ее насмерть шпагу. И может быть, вместо того чтобы убить преступницу, я, как священник, отпущу Изабелле грехи, хотя и не прощу ее.

«Я больше не люблю тебя, – так я ей скажу. – Ты хуже паршивой собаки».

Хотя, конечно, нужно быть справедливым, вдруг Изабелла сумеет убедить меня в том, что Ренато принудил ее силой... Ведь она могла быть всего лишь беспомощной жертвой, а?