На следующее утро я облачился в самый лучший наряд Веледы, накрасился и надел украшения, даже бронзовый нагрудник, который купил несколько лет назад в Обители Эха. Мне хотелось, чтобы Страбон, увидев меня — в последний раз — в таком виде, по-настоящему женственной, не почувствовал угрозы и не запретил сопровождать его в амфитеатре.

Камилла не помогала мне одеваться. Теперь она была полностью занята собой: обнажив свои подушкообразные груди, она по очереди сжимала их и оттягивала вниз, очевидно пытаясь отыскать первые признаки появления материнского молока. Разумеется, ей удалось лишь выдавить немного жидкой бледной лимфы из сосков, подобная жидкость имеется у каждой тучной женщины или даже у жирного евнуха. Тем не менее мне пришла в голову злобная мысль. Я достал свою золотую цепочку, снял медную крышку со священного пузырька и — к молчаливому изумлению Камиллы — сам выдавил несколько капель этой жидкости во флакон, а потом снова закрыл его.

После этого появился Страбон, тоже великолепно разодетый: вместо тяжелых доспехов на нем были chlamys и туника из прекрасной легкой ткани, пояс для меча и ножны, богато украшенные драгоценными камнями. Он и сам сегодня выглядел вполне прилично, даже его обычно взлохмаченная остроконечная борода была приведена в порядок и причесана. Он повертел головой, по очереди разглядывая меня то одним, то другим глазом, хлопнул в ладоши и потер руки, а затем хихикнул и произнес ласково:

— Амаламена, я искренне рад, что пока не отрезал тебе ничего. Ты выглядишь еще лучше и соблазнительней, чем прежде. После того как сражение на арене разгорячит нам кровь, мы насладимся ласками этой ночью. Уж я-то точно получу удовольствие. Жаль, что это, похоже, будет в последний раз.

— Если только, — сказал я, — Фрейя, Тюхе или еще какая-нибудь богиня удачи не улыбнется мне.

— Акх, да, если только внезапно не появится припозднившийся Осер. Боюсь, однако, что этого не случится. Ну ладно, пошли, пора уже пойти и посмотреть на побоище, которого ты так страстно желала.

Он сделал знак вооруженному воину, которого привел с собой, и тот застегнул железный браслет раба на моей правой руке, второй конец цепи уже был пристегнут к точно такому же браслету на его левом запястье. Он фактически оказался вмурованным в руку стражника, ибо тот был еще больше Страбона и очень толстый. Я предположил, что ко мне не случайно приставили такого верзилу: ведь даже если бы его неожиданно убили, вряд ли я смог бы сбежать, таща за собой подобную тушу.

В сопровождении всего лишь нескольких воинов мы втроем отправились пешком в амфитеатр, который располагался недалеко от дворца. Туда мы попали через вход, предназначавшийся только для самых знатных горожан, а сопровождавшие нас воины остались снаружи. Мы поднялись на подиум по ступеням, и я обнаружил, что там уже установлены удобное кресло для меня и высокая кушетка для Страбона. Прежде чем улечься на нее, Страбон снял сандалии и надел пару элегантных шлепанцев, расшитых бисером даже на подошвах. Благодаря высокой кушетке он весь был на виду, и подданные, находившиеся в амфитеатре, могли лицезреть его шлепанцы, которые указывали на то, что их король Тиударекс Триарус настолько благороден, знаменит и ленив, что ходит пешком, только когда сам того желает.

Казалось, что его подданные, все как один, присутствовали сегодня в амфитеатре, чтобы выразить королю свое восхищение. Они заполнили все cuneus и maenianum, от самых лучших мест внизу до жестких скамей на верхнем ярусе. Только наш подиум не был переполнен людьми; на нем сидел лишь я. Прикованный ко мне воин стоял рядом с моим креслом, Страбон развалился на кушетке. Был и еще один стражник — Одвульф, thags Guths, — с оружием и в доспехах; он, вытянувшись по стойке «смирно», стоял за спиной Страбона.

Обычно правую руку узника соединяли цепью с левой рукой стражника, потому что у большинства людей (включая и меня) правая рука сильнее. Однако я уже заметил, что мой толстый страж носил меч справа на поясе и время от времени вскидывал мою правую руку, чтобы почесать нос или промежность. Итак, он был левшой. Удача, решил я, и впрямь в этот день улыбнулась мне.

Страбон медленно взмахнул белым лоскутом, и двери по всему периметру арены распахнулись. Подталкиваемые многочисленными вооруженными надзирателями пленные эрулы ступили на песок. Все они были абсолютно голые, только на груди у них виднелись синие или зеленые пятна краски, указывающие на то, к какому племени они принадлежат. Соперников развели по противоположным концам арены. У каждого пленного имелся короткий римский гладиус, а стало быть, сражаться им предстояло на короткой дистанции, без всякой защиты, потому что щитов эрулам не дали.

Страбон снова сделал знак. Стражники вернулись обратно, закрыли двери в арене и заперли их за собой на засовы; таким образом, никто из сражавшихся не мог сбежать или спрятаться. Эрулы сгрудились с обеих сторон, очевидно обсуждая свое положение, они указывали на противников с противоположной стороны, вымазанных другой краской. Однако спустя несколько мгновений все они одновременно повернулись и посмотрели на подиум. Тут и горожане, сидевшие на скамьях, дружно закричали: «Пусть faírweitl начинают!» — побуждая Страбона начать представление. Я тоже повернулся, но для того, чтобы украдкой бросить взгляд на Одвульфа. Он кивнул, подтверждая, что сделал все, как я велел, а затем снова напустил на себя равнодушный вид — мол, наше дело ждать и смотреть.

Страбон улыбался и нарочно тянул какое-то время, дразня своих нетерпеливых подданных. Затем он медленно поднялся с кушетки, сделал шаг к перилам подиума и обратился к гладиаторам. Если эти люди прежде ни разу не видели Страбона, то они, должно быть, здорово удивились тому, что он может одновременно смотреть на обе группы. Речь короля сводилась примерно к тому же, о чем я говорил ему накануне: дескать, эти мятежные соплеменники глумились над его властью и пытались прикончить друг друга, теперь им предоставляется возможность сделать это, синие будут сражаться против зеленых. Двое последних уцелевших воинов, по одному с каждой стороны, получат награду: им не только сохранят жизнь, но они также будут зачислены в личную дворцовую стражу короля.

— Háifsts sleideis háifstjandáu! — заключил Страбон. — Битва есть битва!

После этого он неторопливо вернулся на свою кушетку, расположился на ней таким образом, чтобы всем были видны его расшитые бисером шлепанцы, а затем взмахнул рукой и уронил белый лоскут, показывая, что сражение может начинаться.

Оно и началось, но совсем не так, как ожидали Страбон и остальные зрители. Все пошло так, как спланировал я и подготовил Одвульф, именно так, как мы оба надеялись. Едва только лоскут упал, синие и зеленые не набросились друг на друга. Они повернулись в другую сторону, к дверям в стенах арены. Некоторые из эрулов зажали мечи в зубах, подпрыгнули, ухватились за перила наверху и перевалились через них. Другие вставали на руки своих товарищей, и те перекидывали их через стену. А они в свою очередь затем подтягивали наверх оставшихся внизу. Некоторые зрители, увидев, как обнаженные и вооруженные люди падают головой вперед им на колени, вскакивали и пытались убежать. Но в целом все в амфитеатре — включая и Страбона — были так потрясены, что смогли только, подавшись вперед, наблюдать эту неожиданную свалку и издавать изумленное бормотание.

Однако это бормотание потонуло в пронзительных криках и воплях, когда обнаженные эрулы начали размахивать мечами. Они наносили ими удары без всякого разбора: мужчины, женщины и дети, теснившиеся на скамьях, оказались перед нападавшими совершенно беспомощными. Некоторые из зрителей прикрывались руками как щитами, конечности тут же отрубали, и они летели в разные стороны. То же самое происходило с отдельными пальцами, кистями, ушами и даже головами — большинство из них оказались детскими, их было легче рубить, — падали куски плоти, летели брызги, ручьями и потоками лилась ярко-красная кровь.

Шум превратился в оглушительную какофонию. Эрулы орали как безумные и смеялись, нанося удары. Жертвы, которые могли кричать, кричали, остальные издавали булькающие звуки перерезанным горлом; те, до кого еще не добрались, орали во всю глотку, скулили и давили друг друга, карабкаясь на ярусы, расположенные выше, тогда как синие прокладывали себе дорогу с одной стороны амфитеатра, а зеленые — с другой. В проходах и на лестницах, конечно, повсюду стояли стражники Страбона, они старались преградить путь нападающим, но им мешали; стражников опрокидывали, а кое-кого затоптала толпа людей, которые пытались спастись. Были, правда, и еще стражники, которые могли бы помочь, — те, кто вывел эрулов на арену; но они томились от безделья под амфитеатром, по ту сторону запертых дверей. Без сомнения, они слышали шум, который доносился снаружи, но наверняка полагали, что его производят синие и зеленые, которые убивают друг друга.

Прежде чем сам Страбон наконец осознал, что произошло, мой собственный стражник вышел из ступора и потянулся левой рукой выхватить меч. Но я дернул закованной правой рукой и помешал ему. Отклонившись в сторону, я собрал все силы, чтобы удержать его руку распрямленной, «змеиный» меч Одвульфа сверкнул из-за наших спин и нанес сильный удар по его предплечью чуть выше наручника. Как я уже говорил, поскольку этот человек был очень толстым, браслет оказался буквально вмурован в его плоть. Таким образом, на другом конце моей цепи теперь болтался не только второй наручник, но и его тяжелая, истекающая кровью, подергивающаяся рука. Однако следует отдать должное мужеству искалеченного воина. Даже тяжело раненный, он ухитрился каким-то образом вытащить меч правой рукой и сейчас отчаянно пытался отразить удары Одвульфа.

К тому времени Страбон уже вскочил на ноги, крича мне:

— Ты, сука, это ты все подстроила!

У него тоже был меч, Страбон замахнулся на меня, и казалось, спасения нет: я должен был погибнуть на месте. Однако, поскольку перед ним была всего лишь безоружная женщина, Страбон не позаботился о том, чтобы принять удобную позу и хорошенько прицелиться или хотя бы нанести удар изо всех сил. В результате его меч попал по моему бронзовому нагруднику и отскочил. Однако сам удар оказался невероятно сильным, он буквально вышиб из меня дух. Однако, прежде чем Страбон смог принять удобную позу и снова нанести удар, теперь уже смертельный, Одвульф свалил стражника и взмахнул мечом еще раз. Страбон повалился к нашим ногам. Странно, но кровь не хлынула; даже находясь в полубессознательном состоянии, я смог это заметить.

— Я ударил его… плашмя… — объяснил Одвульф, тяжело дыша. — Ты ничего не приказывала… я не знал… хочешь ли ты, чтобы он умер… или пока еще рано.

— Я… думаю… ты правильно… все сделал, — прохрипел я, стараясь восстановить дыхание и оглядывая амфитеатр.

Стражники, которые заперлись в подземелье под ареной, наконец появились, увидели, что происходит, и, взобравшись на стены, бросились за эрулами. Повсюду с обеих сторон амфитеатра валялись тела — едва шевелящиеся, извивающиеся, куски плоти и отрубленные части трупов; одни лежали там, где и упали, другие свалились со скамей или скатились с лестниц. И наверное, впервые за всю историю гладиаторских сражений песок на арене был чистый, без единого пятнышка, тогда как огромная чаша из паросского мрамора была красной от льющейся крови.

Однако как эрулы, так и их преследователи еще не добрались до дальних концов амфитеатра. Люди, которые находились там, включая всех сидевших поблизости от центрального подиума, сумели добраться в целости и сохранности до выходов. Но там началась настоящая давка — обезумевшая толпа отчаянно пиналась, толкалась локтями, корчилась, бушевала, и все при этом еще отчаянно вопили, словно их убивали. Полагаю, что некоторые из тех, кто пытался пробиться к дверям, были убиты — в основном женщины и дети, их забили и затоптали в давке. В любом случае никто в амфитеатре не обращал на нас и на подиум ни малейшего внимания.

Я сказал Одвульфу:

— Я не желаю, чтобы Страбон умер… пока. Я хочу только, чтобы он жаждал умереть. Вот что, развинти болт и освободи меня от этого браслета. Мне не нужна третья рука. А теперь подай мне меч убитого стражника. И помоги мне своим собственным мечом. — Я объяснил ему, что и как надо сделать. — Колени и локти. Легче разрезать сухожилия в суставах, чем рубить кости.

Страбон все еще был без сознания, но, почувствовав наши мечи, он тут же пришел в себя. Разумеется, он сопротивлялся и бился как безумный, а ведь, как я уже упоминал, этот человек был огромным и сильным. Однако мы его одолели: во-первых, раненый ослаб из-за потери крови. Во-вторых, Страбон в тот день не был вооружен, а Одвульф был в тяжелых доспехах, да и я, как вы понимаете, вовсе не был на самом деле слабой женщиной. Таким образом, вскоре Страбон уже молил нас о пощаде, так жалобно и беспомощно, как и другие жители Константианы, не в добрый час решившие посмотреть сражение.

На то, чтобы расправиться со Страбоном, у нас не ушло много времени. Оставшиеся в амфитеатре все еще пребывали в суматохе и хаосе — к мертвым и умирающим теперь прибавились и многочисленные эрулы и стражники, — когда я наконец встал и посмотрел на распростертого на спине изуродованного Тиударекса Триаруса. Но теперь я к нему обратился иначе.

— Человек-свинья, — сказал я, задыхаясь от напряжения. — Пока ты не истек кровью… можешь передвигаться… на четырех конечностях. На четырех культях. Поистине, ты теперь человек-свинья. Niu?

Страбон молчал, но из его глядевших в разные стороны глаз на виски медленно лились ручейки слез, смешиваясь с лужей крови, которая постепенно растекалась по полу подиума. Я поднял одну из его отрубленных конечностей — икру со ступней, на которой все еще был надет расшитый шлепанец, и прислонил ее к кушетке, чтобы она стояла прямо. Потом взял другую конечность — предплечье с кистью — и прислонил рядышком, таким образом, что вместе они составили руну под названием nauths.

— Рядом с тобой я оставлю свой nauthing столб, — пояснил я. — Можешь любоваться на него, пока будешь умирать медленной смертью. Тем глазом, который предпочитаешь. Как ты сам сказал мне, nauthing столб будет символом моего презрения до тех пор, пока бьется твое свинячье сердце.

— Пошли, Сванильда, — сказал Одвульф. — Толпа поспешила вон к тому выходу. Мы можем смешаться с ней на лестнице и выбраться на улицу незамеченными.

— Хорошо, — кивнул я, посмотрев в ту сторону, куда он указывал. — А наши лошади, вооружение Торна, где все это?

— Хорошо спрятаны и укрыты, — ответил он со смешком. — На самом деле они в доме, вот что я имел в виду. На той стороне улицы, напротив выхода. Хозяева ушли: отправились сюда, чтобы насладиться зрелищем, — поэтому я и подумал: почему бы и не спрятать все у них в доме?

— Отлично. Тогда ступай. Я сразу за тобой. — Я снова склонился над Страбоном.

— Я должен сказать тебе напоследок еще кое-что.

Он поднял обезображенные культи, словно пытаясь защититься от удара. Но я лишь открыл священный флакончик, висевший у меня на шее на цепочке, снял его и вставил между губами Страбона, которые теперь были бледно-голубого цвета.

— Вот, — сказал я. — Только это и может отпустить твои грехи. Ты насмехался над молоком Пресвятой Богородицы. Теперь можешь сосать его, пока произносишь свои последние молитвы.

Затем я выпрямился и огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что Одвульф не может ни услышать, ни увидеть меня.

— И еще одно, — произнес я. — Я немного утешу тебя перед смертью. Не испытывай стыда за то, что тебя уничтожила простая женщина. Я не принцесса Амаламена. — Всей правды я ему, разумеется, сообщать не собирался. — Амаламена счастливо пребывает со своим братом Теодорихом — она, кстати, отвезла ему и настоящий договор, скрепленный и подписанный императором Зеноном. Я намеренно сдался в плен, выдав себя за Амаламену, и оставался в заточении так долго лишь для того, чтобы ты узнал об этом, когда будет уже поздно.

Он издал подавленный стон, затем квакнул, как лягушка:

— Но кто… сука… кто ты?

Я ответил беспечно:

— И вовсе я даже не сука. Я хищник. Ты надеялся, что я рожу тебе человеческое дитя, niu? — Я рассмеялся. — Ты не с женщиной ложился так часто, и не женщина заклеймила тебя никчемным.

Я приподнял пропитанный кровью подол, расстегнул набедренную повязку и снял ее. Изумленный Страбон так выпучил глаза, что я решил, что зрачки его сейчас соскользнут с них вместе со слезами, стекут на виски и смешаются с лужей крови. Затем он крепко зажмурился, когда я сказал ему напоследок:

— Тебя обманул, осмеял, перехитрил, превратил в человека-свинью и уничтожил хищник по имени Торн Маннамави.

Хотелось бы мне, чтобы в тот день все шло точно по моему плану, однако это было не так.

Спрятав отобранный у Страбона окровавленный меч в складках такого же окровавленного платья, я побежал в ту сторону, куда направился Одвульф, к выходу и лестнице, — мне пришлось перескакивать через тела тех, кто был раздавлен толпой. Однако у подножия лестницы путь оказался перекрыт, я увидел, что и Одвульфу не удалось пробраться дальше. Толпа из спасшихся зрителей, которые теперь пребывали в ярости, окружила и перехватила его там, причем все дружно выкрикивали проклятия в адрес острогота:

— Трусливый стражник Страбона! Спасает свою шкуру!

— Почему бы ему не вернуться и не сразиться с теми демонами!

— Моя красавица дочка убита! А этот негодяй жив!

— Ненадолго! Сейчас мы это исправим!

Одвульф пытался их успокоить, но не мог перекричать разъяренную толпу. Разумеется, кодекс чести воина не позволял ему поднять меч против безоружных горожан. Я мог бы это сделать, чтобы спасти его жизнь, но толпа оказалась слишком плотной, и я не успел добраться до него вовремя. Человек, который выкрикнул: «Ненадолго!», тут же выхватил меч Одвульфа из его ножен. Мой друг в последний раз попытался что-то сказать, но тут горожанин вонзил меч прямо в раскрытый рот острогота — с такой силой, что он пронзил шею Одвульфа и вышел с обратной стороны.

Когда верный Одвульф упал с мечом, торчавшим прямо у него изо рта, словно крест над могилой, толпа, казалось, пришла в себя. Осознав, в каком ужасном преступлении они приняли участие, — и не зная, что Страбон уже не может наказать их за это, — горожане бросились вниз по лестнице и рассыпались по улице. Я медленно последовал за ними, остановившись только для того, чтобы на прощание отдать Одвульфу последний остроготский салют.

На улицах было полно народу — в основном горожане, которые остались живы. Их праздничные одежды были испачканы кровью и разорваны в клочья. Одни спешили к своим домам, другие стояли на месте; некоторые потрясенно молчали, а кое-кто громко рыдал и причитал. Были тут и воины, направлявшиеся в сторону амфитеатра, а не прочь от него, чтобы помочь своим товарищам, которые там находились. Во всей этой суматохе еще одна растрепанная и перепачканная кровью женщина не привлекала внимания. Мне даже не пришлось притворяться слабым и обессиленным, пока, спотыкаясь и бредя вокруг наружной стены амфитеатра, я добирался до входа, через который сегодня утром вошел вместе со Страбоном и своим тюремщиком. На противоположной стороне улицы находился великолепный особняк, очевидно принадлежавший какой-то знатной семье. Я толкнул незапертую наружную дверь и обнаружил в прекрасно меблированном коридоре моего дорогого, давно потерянного Велокса, на котором была надета веревка для ног и даже — не представляю, как Одвульф нашел их, — седло и сбруя. Велокс удивленно и радостно заржал, увидев меня снова. Там была еще одна лошадь, но, поскольку Одвульф уже не мог воспользоваться ею, я решил просто оставить ее — пусть будет сюрприз хозяевам, когда они вернутся обратно, если только вообще вернутся. В углу на столе были аккуратно сложены мой шлем, доспехи и плащ из медвежьей шкуры. Я призадумался, как мне все это совместить с женским нарядом, который все еще был на мне, и тут вдруг заметил человека, который испуганно смотрел на меня из-за внутренней двери.

Я сделал ему знак так властно, словно был здесь полноправным хозяином, и он подошел ко мне шаркающей походкой — старый слуга, который остался присмотреть за домом, пока вся семья развлекается. Он, должно быть, был сбит с толку, когда Одвульф привел в жилище двух лошадей, но теперь он пребывал в еще большем замешательстве, увидев молодую женщину-амазонку, которая приказала ему сбросить тунику, шоссы и кожаные башмаки. Поскольку я все еще держал в руке окровавленный меч, старик не стал сопротивляться и поспешил подчиниться. Он стоял, дрожа от страха или от холода, когда я забирал у него одежду.

Чтобы уберечь беднягу от очередного потрясения, я укрылся между лошадьми и снял свое платье. Украшенную драгоценностями фибулу, золотую цепочку и верный бронзовый нагрудник я упаковал в седельные сумки, притороченные к седлу Велокса. Туника и шоссы старика оказались мне впору; башмаки были слишком большими, но мне не придется много ходить в них, а для езды верхом на лошади они годились. Одевшись, я приказал сторожу, чтобы тот помог мне надеть доспехи. После этого я нацепил шлем и накинул на плечи плащ. Поскольку у меня не было ножен, я привязал петлю к рукоятке меча и повесил его на луку седла. Свое пропитанное кровью платье я кинул старику, на тот случай, если у него не было другой одежды, надо же бедняге хоть чем-то прикрыть тощие дрожащие ноги. Я подвел Велокса к наружной двери, приоткрыл ее и подождал, пока на улице не будет видно воинов. Затем повернулся к слуге и сказал:

— Та вторая лошадь, старик… передай своим хозяевам, что это им подарок от Тиударекса Триаруса.

Затем я вывел Велокса наружу, вскочил на него и пустился галопом — на запад, в глубь страны, подальше от моря.

На фоне царившего в городе всеобщего смятения еще один спешащий куда-то на коне всадник привлекал к себе не больше внимания, чем до этого обессиленная женщина. Проезжая мимо какого-нибудь воина или же поста, я просто кричал им: «Gaírns books! Срочное послание!» — и никто из них не остановил меня. Когда я таким образом благополучно миновал последний пост на окраине города, то пустил Велокса рысью.

Мой побег удался!

Так вот и получилось, что я, лишенный прибежища, снова пустился в путешествие один, как это произошло со мной когда-то в Кольце Балсама, в бытность мою совсем еще ребенком. Моим единственным оружием был украденный меч, не очень-то подходивший мне по размеру. Великолепный гуннский лук и стрелы Вайрда пропали, так же как и все остальные мои вещи, кроме тех, которые я оставил в Новы. Однако не забывайте про золотую цепочку Амаламены с крестом-молотом, которую можно было превратить в деньги. Стояла зима, и путешествие мне предстояло непростое и долгое, но у меня имелся необходимый опыт. И к тому же я не ожидал никаких непреодолимых препятствий на своем пути к Теодориху.

— И какую же великолепную историю я расскажу ему! Я мог, не опасаясь, восклицать это во весь голос.

Рядом не было никого, кроме Велокса, но лошадь насторожила уши, словно внимательно прислушивалась к моим словам. Поэтому я продолжил:

— Подумать только — я убил Страбона, совсем как Теодорих убил короля сарматов Бабая. Пожалуй, Страбон не настоящий король, а самозванец. Но все равно — я убил сильного противника, претендента на титул короля остроготов. Больше того, возможно, я спас от власти жестокого тирана не одних только готов.

На этом месте я замолчал, потому что вынужден был признать: увы, за это славное деяние и мой побег остальные заплатили слишком высокую цену. Только боги знают, сколько жителей Константианы я принес в жертву для достижения своей цели — не считая шести тысяч злополучных эрулов. А я еще потерял доброго и верного товарища: Одвульф пал от руки горожанина. Однако хоть я и горевал о его гибели, но даже в этом были свои плюсы. Теперь мне не придется больше изображать Сванильду и всячески изворачиваться в зависимости от ситуации. И когда я снова присоединюсь к Теодориху, мне не придется давать ему никаких объяснений относительно того, кто я такой на самом деле.

«Ох, vái, а кто же ты такой на самом деле?»

Я не произнес этого вслух, но какая-то внутренняя часть моего «я» настоятельно хотела это знать.

«Да что же ты за человек такой, если спокойно устроил эту сегодняшнюю резню ради осуществления своих планов? Неужели ты и правда стал равнодушным ко всем земным созданиям, совсем как juika-bloth? Помнишь, ты похвалялся перед Страбоном, что ты хищник. А вдруг так оно и есть, а?»

Придя в раздражение, я со злостью потряс головой, отгоняя прочь подобные мысли. Мне не хотелось, чтобы в них вторгалась жалостливая и впечатлительная женская сторона моей натуры, принижая и уменьшая гордость от моих мужских достижений. Теперь я снова стал Торном, я все еще был Торном! Торном! Торном!

— И клянусь всеми богами, — крикнул я окружавшим меня просторам, — если я хищник, то хищник живой и свободный!

Больше я не произнес ни слова. Я двинулся на запад в поисках Данувия, чтобы затем отправиться вверх по его течению.