Да я и сам прекрасно понимал, что Страбон не собирается отпускать меня на свободу, даже если Теодорих покорно выполнит все его требования. Я знал это наверняка, потому что Страбон поделился со мной сокровенной тайной и нельзя было допустить, чтобы я ее кому-нибудь еще разболтал. Во время нашей первой встречи он признался, что не любит и презирает собственного сына и наследника, поэтому пребывание Рекитаха при дворе в Константинополе всего лишь уловка. Император Зенон полагает, что, держа молодого человека в заложниках, может манипулировать его отцом-королем, однако он заблуждается. Если бы я открыл Зенону правду, он наверняка лишил бы остроготов Страбона своей милости и приблизил бы к себе остроготов Теодориха или даже помог бы возвыситься какому-нибудь ничтожному королю другого германского племени. Поэтому отпускать меня ни в коем случае было нельзя.

Уж не знаю, правда ли Страбон ожидал, что я забеременею и выношу ему наследника получше Рекитаха. Не исключено, что, поскольку я в принципе не мог забеременеть, красивая игрушка надоела бы Страбону и он в конце концов убил бы принцессу. В одном я не сомневался: отпустить меня живым Страбон не намерен.

Будь я и на самом деле принцессой Амаламеной, я, наверное, совсем бы упал духом. Однако у меня были свои тайны, и я не слишком унывал, рассчитывая в будущем на помощь Одвульфа. Я обязательно совершу побег, но не раньше, чем настанет время. Я знал, что Одвульф постоянно находится поблизости, потому что время от времени видел его на протяжении всего нашего путешествия сюда. При первом же удобном случае он просто кивнул мне, давая понять, что его товарищ Авгис направился к Теодориху. После этого Одвульф соблюдал осторожность, и, если нам выпадал случай проходить друг мимо друга, он похотливо подшучивал или же косился на меня, как это делали все остальные воины, так что заподозрить ничего было невозможно. Поскольку в Константиане находились еще и другие войска Страбона — хотя и не вся армия, как мне было сказано, — Одвульф решил, и весьма справедливо, что чем больше народу, тем легче оставаться необнаруженным. Во всяком случае, через какое-то время он ухитрился попасть в число стражников, что несли караул возле двери моей темницы, желая узнать, вдруг мне что-то от него понадобится. Я полагал, что время действовать пока еще не настало, но мы смогли без помех побеседовать, не опасаясь, что служанка Камилла нас подслушает. Это обрадовало меня вдвойне — ведь до этого, кроме Страбона, мне больше было не с кем поговорить.

Кстати, Страбон — когда он не пыхтел, не ворчал или не пускал слюни во время совокупления — мог говорить вполне связно, и он рассказывал о многих вещах, которые вызвали у меня жгучий интерес. Страбон становился очень болтливым, удовлетворив свою похоть. Однако не подумайте, что, ослепленный любовью, он доверял мне свои секреты. Этот человек болтал, поскольку был страшным хвастуном и еще потому, что был уверен: я никогда не смогу воспользоваться секретами, которые он мне раскрывает.

Страбона очень беспокоило, почему до сих пор нет ответа от Теодориха. Помню, в самый первый день, как только мы прибыли в Константиану, он выразил некоторое удивление и неудовольствие — я случайно подслушал разговор — по поводу того, что его optio Осер еще не прибыл. Страбон наверняка рассчитывал, что тот ожидает его с посланием, в котором говорится, что Теодорих раскаивается, согласен на уступки и вообще всячески выказывает свою покорность. Однако поскольку Осер мог задержаться по многим причинам, Страбон пока что не слишком нервничал. Но время шло, а optio все не появлялся. Страбон начал проявлять признаки беспокойства и неудовольствия и частенько раздраженно бросал мне что-нибудь вроде:

— Если твой ничтожный брат ждет, что лестью заставит меня пойти на уступки, он очень сильно ошибается!

На эти его высказывания я только равнодушно пожимал плечами: мол, мне нечего сказать по этому поводу, да и к тому же я не стал бы ничего делать, даже если бы захотел.

Потом Страбон начал мне угрожать:

— Возможно, твой брат окажется более уступчивым и решительным, если я стану посылать ему твои пальцы, по одному каждую неделю.

Я зевнул и произнес:

— Вместо этого пошли ему лучше пальцы Камиллы. Теодорих едва ли заметит разницу, а она — их потерю. Эта девица не слишком-то утруждает себя работой.

— Иисусе, — произнес пораженный Страбон. — Ты, может, и не настоящая принцесса, а самозванка, но сразу видно, что в жилах твоих течет кровь остроготов. Ты такая же жестокая, как haliuruns! Надеюсь, что ты родишь мне сына. Представляю, каким же необычайно крепким, стойким и жестоким он будет!

Даже если Страбон и не сообщал мне никаких секретов, я узнавал от него потрясающие новости. Однажды, когда он похвалялся тем, как император Зенон ценит его, всячески поддерживает и доверяет ему, я осмелился вставить:

— Предположим, что мой брат заручился поддержкой римского императора. Тогда вы с Теодорихом окажетесь равноправными императорами. И что в таком случае будет дальше?

Страбон смачно срыгнул и загрохотал:

— Vái! В Риме нет императора!

— Ну, я имел в виду Равенну, разумеется. Я знаю, тамошний император всего лишь мальчик, его презрительно называют Маленьким Августом…

— Да ничего подобного! Одоакр низложил этого мальчишку Ромула Августула и сослал его, а его отца-регента и вовсе обезглавил. Впервые за пять сотен лет никто в Риме не носит титула императора. Только представь, Западной Римской империи больше не существует. Это название стерто со всех карт мира.

— Что?

— Где ты была, девчонка, что не знаешь этого? — Страбон повернул голову, недоверчиво глядя на меня одним глазом. — Акх, да, я забыл. Ты же долгое время находилась в дороге. Должно быть, ты покинула Константинополь еще до того, как его достигло это известие.

— Известие о чем? Кто такой Одоакр?

— Чужеземец, как ты и я. Он сын недавно погибшего короля скиров Эдики.

— Об Эдике я слышала, — сказал я, снова вспомнив о маленькой деревушке, населенной безрукими людьми. — Отец Теодориха… мой отец убил короля Эдику в сражении, незадолго до своей смерти. Так что там с сыном Эдики?

— Одоакр вступил в римское войско еще в юности и быстро сделал карьеру. В подражание Рикимеру, еще одному чужаку, он был раньше в Риме «делателем королей». Одоакр посадил Августула на трон, и именно он свергнул его.

— Зачем? Рикимер по прозвищу Делатель Королей в свое время был настоящим правителем Западной империи, все знали об этом, но ему почему-то нравилось находиться в тени.

Страбон пожал плечами и закатил глаза:

— Одоакр не такой. Он какое-то время выжидал. Чужеземцы в армии попросили наградить их земельными наделами, когда они выйдут в отставку, но право на подобную награду всегда имел только тот, кто был рожден римлянином. Августул (или его отец, Орест) высокомерно отказался это сделать. Поэтому Одоакр сверг мальчишку и казнил Ореста, а затем объявил, что он выделит землю всем. Полки иностранных наемников очень обрадовались и поддержали его. В общем, теперь Одоакр правит — как формально, так и фактически.

Страбон захихикал от удовольствия, рассказывая о заговоре в Риме, и добавил:

— Разумеется, на самом деле его звали иначе. Однако римлянам слишком трудно выговорить все эти имена на старом наречии, и его переделали в Одоакра, поскольку на латыни это означает «Плохой Клинок».

— Чужеземец, — возбужденно выдохнул я, — стал императором Рима! Да уж, похоже, близок конец света!

— Да нет же, Одоакр вовсе не претендует на императорский титул. Это было бы слишком большой дерзостью, а он невероятно хитер. Ни граждане Рима, ни император Зенон не позволили бы ему сделать это. Тем не менее Зенон, кажется, не имеет ничего против того, чтобы Одоакр правил на западе, при условии что он будет подчиняться императору Восточной империи. То есть единственному императору того, что осталось от Римской империи.

Страбон снова рыгнул, словно его не заботило, что он говорил буквально о конце эпохи, если не о конце нашей цивилизации, а может, и всего того мира, который мы знали.

Все еще пребывая в изумлении, я произнес:

— Я потеряла счет всем тем императорам, которые правили в Риме или в Равенне за мою жизнь. Но я никогда не думала, что доживу до такого: увижу, что чужеземец — хорошо хоть он не дикий варвар, если только этот Одоакр и впрямь сын короля скиров, — станет царствовать во времена распада самой великой за всю историю империи.

— Во всяком случае, — наставительно произнес Страбон, — я очень сильно сомневаюсь, что Одоакр захочет заключить союз с человеком, отец которого уничтожил его отца.

— Да уж, — вынужден был я признать, тяжело вздыхая, — здесь Теодориху бесполезно искать дружбы.

— С другой стороны, — сказал Страбон, — если один чужеземец смог достичь такого положения, то сможет и другой.

Он прищурился, став очень похож на жабу, которая выслеживает вкусную муху, лукаво улыбнулся и произнес неторопливо, словно дожидаясь момента, когда ее можно будет схватить:

Одоакр, может, и преуспел в объединении различных враждующих государств запада. Может, он и хочет создать из них могущественный союз, но Зенону он покажется неудобным соседом для Восточной империи. Я надеюсь, что рано или поздно так и произойдет. А пока пусть он держит в заложниках моего бесполезного сына Рекитаха, считая, что это сделает меня покорным. Пусть думает, что я остаюсь его послушным и зависимым подчиненным. Затем, когда Зенону понадобится кто-нибудь, чтобы захватить и покорить владения Одоакра… вряд ли он найдет кого-нибудь лучше, чем верный и преданный Тиударекс Триарус! Niu? А потом… как ты думаешь, долго ли после этого простоит империя Зенона? Niu?

Вот и отлично. Я ведь позволил, чтобы меня взяли в плен, поскольку надеялся таким образом разведать все, что смогу, об амбициях и планах Страбона; теперь я это узнал. Оказывается, этот человек намеревался, ни много ни мало, править миром. Причем в данных обстоятельствах осуществление его чаяний было настолько вероятным и правдоподобным, что я решил немедленно начать приготовления к побегу: придется мне скакать во весь опор, чтобы поскорее отвезти эти известия Теодориху.

Однако было еще кое-что, что мне следовало обязательно разузнать, — это занимало меня с момента нашего прибытия в Константиану. Поэтому, когда следующей ночью Страбон, удовлетворив свою похоть, вовсю потел и отдувался, я заговорил на эту тему.

— Ты постоянно твердишь о несокрушимости своего войска и о том, как Зенон боится его, — сказал я. — Но я не видела здесь никакой армии, всего лишь гарнизон, в котором людей меньше, чем у Теодориха в нашем городе Новы.

— Skeit! — грубо рявкнул Страбон. — Моя армия — это настоящее войско, а не рой трутней. Торчание в гарнизонах превращает мужчин в лентяев и неумех. Бо́льшую часть своих людей я держу в полевых условиях, воины должны постоянно сражаться.

— С кем?

— Неважно, — продолжил он сонно, словно это действительно не имело значения. — Недавно два покоренных мной племени, что живут к северу отсюда, в заболоченном устье Данувия, — две незначительные боковые ветви эрулов — рассорились по какой-то причине. А затем без моего разрешения они и вовсе начали междоусобную войну. Я направил свою армию, чтобы успокоить их.

— А как твои воины узнают, на чью сторону встать?

— Что? Не хватало еще заниматься подобной ерундой! Им было приказано, конечно же, уничтожить всех сражающихся воинов и обратить в рабство женщин и детей. Как еще я должен наказывать за непослушание? — Он неторопливо вытянулся и испортил воздух. — Хотя, когда это произошло, множество эрулов трусливо сдались, прежде чем их успели уничтожить. Поэтому часть моего войска теперь возвращается, ведя их в качестве пленников — что-то около трех сотен с каждой стороны, как мне сказали. Я казню их, устроив представление для всех жителей Константианы. Есть много всяких способов. Tunica molesta, например. Или дикие звери. Или же patibulum. Я еще не решил.

Я упорно продолжал:

— Но если ты все время держишь свою армию в поле, а здесь находится всего лишь небольшой гарнизон, что помешает Теодориху — или какому-нибудь другому врагу — осадить Константиану? Думаю, что ты, твои воины и все горожане, изголодавшись, сдадутся в плен, прежде чем твоя армия сумеет добраться сюда и освободить тебя.

Страбон презрительно фыркнул:

— Vái! Только женщины способны болтать подобный вздор! Этот город нельзя осадить, даже если собрать воедино все войска Европы. Ты видела вон тот порт? Да корабли с Черного моря могут снабжать Константиану пищей и оружием хоть каждые десять дней, если понадобится. Допустим, даже объединятся все флоты Европы, чтобы напасть на Константиану. Да вот только ни одна военная флотилия не проскользнет в Черное море через узкий Босфорский пролив. Мне сообщат о ней задолго до того, как она приблизится, и тогда можно будет принять меры, чтобы помешать врагам.

— Да, я уже и сама поняла это.

— Послушай, глупая девка. Единственный способ разрушить город — сделать это изнутри. Если вдруг вспыхнет восстание горожан или войска взбунтуются. Это, кстати, вторая причина, почему я держу основную массу своих воинов подальше отсюда. Как известно, армии не один раз поднимали мятеж против своих военачальников. Однако у меня здесь всего лишь гарнизон — но воинов я держу в жестком подчинении, чтобы воспрепятствовать любым возможным попыткам мятежа среди горожан.

Я дерзко заметил:

— Не думаю, что твои войска или твой народ обожают тебя за это.

— Мне нет никакой пользы от их обожания, не больше, чем от тебя. — Он сплюнул мне под ноги. — Хоть я и не собираюсь рабски подражать выродившимся римлянам, я все-таки следую двум их древним изречениям: «Divide et impera» — «Разделяй и властвуй». А второе мне нравится еще больше»: «Oderint dum metuant» — «Пусть ненавидят, лишь бы боялись».

Наша беседа с Одвульфом, когда его в следующий раз назначили нести дежурство под моей дверью, оказалась не менее интересной.

— Те воины, с которыми я свел знакомство, считают меня полным болваном, — сказал он. — Для того чтобы объяснить, откуда я взялся, я придумал целую историю: дескать, раньше я был всадником в армии Теодориха, а потом меня поймали на мошенничестве при игре в кости и сурово наказали, выпоров у столба, ну и якобы после этого я бросил своих товарищей и присоединился к войску Страбона.

— Мне кажется, что это весьма складно придумано, — заметил я. — Что же такого глупого они нашли в твоем рассказе?

— Они сказали, что только тот, у кого вместо мозгов skeit, предпочтет войско Страбона армии Теодориха.

— Почему? Сами-то они служат здесь.

— Видишь ли, тут все упирается в их семьи, которые слишком долго оставались верными ветви Страбона в роду Амалов. Эти люди считают, что обязаны служить ему, но они очень недовольны. Акх, они прекрасные воины, это правда, а Страбон дает им возможность повоевать. Но даже когда нет войны и врага, против которого они могли бы сражаться, он заставляет их тащиться в какую-нибудь глушь и сидеть там в засаде.

— Я слышала об этом.

— За исключением небольших передышек во время службы, как, например, здесь, в гарнизоне Константианы, они редко имеют возможность развлечься в городе. Бедняги лишены возможности повеселиться в lupanar, насладиться едой и доброй выпивкой, а заодно и поскандалить в таверне. Представь, они не могут даже искупаться в термах.

— Ты имеешь в виду, Одвульф, что люди Страбона в душе готовы перейти на сторону Теодориха?

— Акх, во всяком случае, не скоро. Видишь ли, их отцы и другие предки слишком долгое время связаны с родом Амалов, из которого происходит Страбон. Я полагаю, что их недовольство могло бы со временем вылиться в открытый мятеж, но для этого потребуются подстрекатели, коварные как жрецы. Да, чтобы такое случилось, нужно много подстрекателей и, возможно, много лет.

— Однако, — задумчиво произнес я, — если Страбона убрать… если у них не останется вожака, которому они должны хранить верность…

Одвульф посмотрел на меня так же, как Страбон, когда я предложил ему отрезать пальцы служанки. Он сказал:

— Сванильда, я слышал об амазонках, но никогда не думал, что встречу одну из них. Ты никак собралась убить человека? Сама? Слабая молодая женщина против крепкого закаленного воина? Неужели ты хочешь убить Страбона здесь, в его собственном дворце, в его городе, в самом сердце его земель?

Если бы я это сделала… или кто-нибудь сделал… если бы войско внезапно лишилось вождя, как ты думаешь, могли бы они признать Теодориха своим королем?

— Откуда мне знать? Я всего лишь простой воин. Вне всяких сомнений, воины некоторое время пребывали бы в замешательстве. Власть от Страбона перешла бы к его сыну Рекитаху.

Я пробормотал:

— Полагаю, даже Страбон не захотел бы, чтобы его люди страдали под властью рыбоподобного короля. Но скажи мне, Одвульф, как тебе удалось оставаться необнаруженным так долго? Ты сможешь продержаться еще какое-то время?

Думаю, да. Ты не поверишь, до чего же это странно и пагубно для настоящего воина… не входить в состав turma, не отзываться на поверке, совсем не иметь никаких обязанностей. Но я научился. Куда бы я ни шел, я обязательно всегда что-нибудь несу. Что-нибудь большое и зримое. Неошкуренное бревно, связку копий, которые надо отполировать, седло, требующее починки. Каждый офицер, который видит меня, считает, что я выполняю чей-то приказ или что меня отправил с поручением какой-нибудь другой командир.

— Тогда продолжай действовать так же. Оставайся невидимым. У меня есть план, правда, я его еще как следует не обдумала, и ты мне понадобишься для его осуществления. Вскоре сюда после небольшой стычки где-то на севере вернется один из отрядов Страбона. Он приведет несколько сотен пленников-эрулов. Когда они прибудут, постарайся снова попасть на дежурство у моей двери. Тогда я и расскажу тебе все подробно. И заверяю тебя, Одвульф, ты уже совсем скоро вновь почувствуешь себя настоящим воином.

Теперь уже Страбон почти постоянно испытывал вспышки гнева, частенько напивался, и его все время налитые кровью жабьи глаза были еще ужасней, чем обычно, — и все из-за того, что его optio Осер так еще и не появился. Разумеется, Страбон срывал гнев на мне — на ком же еще. Откровенно говоря, я даже начал уже побаиваться, что он может не сдержаться и покалечить меня так сильно, что я не сумею осуществить свой план. Однажды ночью он ворвался ко мне и пьяно проревел:

— К черту пальцы! Думаю, я лучше вырву твою kunte и пошлю ее твоему никчемному братцу! Сумеет ли Теодорих узнать, что это принадлежало его сестре?

— Сомневаюсь, — ответил я, стараясь говорить холодным тоном, и выдал ему ту ложь, которую припас на такой случай — Ты и сам-то не всегда можешь узнать.

— А?

— Прошлой ночью ты был настолько пьян, а в комнате было так темно, что я вместо себя подложила в постель Камиллу.

— Liufs Guth! — Его глаз дернулся и с ужасом уставился на Камиллу, которая как раз в этот момент прошаркала через комнату. — Эту страшную шлюху? — Но затем Страбон пришел в себя и в свою очередь тоже солгал: — А я-то дивился, отчего той ночью хотя ты и не издала ни звука, но выказала мне такое расположение и отвечала на ласки, как никогда. — Он рванулся, схватил Камиллу за тонкое запястье и прорычал: — Давай посмотрим, ответит ли она мне теперь. А ты стой тоже, девка, и смотри хорошенько. Может, научишься, как себя должна вести в постели настоящая женщина.

Я немедленно почувствовал раскаяние: ведь из-за меня служанка подвергнется унижениям, насилию и осквернению. Хотя, может, мне не стоило так уж переживать по этому поводу? Возможно, что этот опыт окажется единственным в ее жизни. И хоть однажды, thags Guth, всех этих унижений не придется выносить мне.

Когда Страбон закончил, он, задыхаясь, рухнул обратно на постель, а голая Камилла, выпачканная в múxa и bdélugma, пошатываясь, исчезла за дверью. Как только Страбон отдышался и снова заговорил, я счел за благо переменить тему и не провоцировать у него очередной приступ ярости.

— Ты часто называл моего брата никчемным, я также слышала это слово несколько раз от тех, кто говорит на старом наречии. Но я не знаю точно, что оно означает.

Страбон потянулся к кувшину с вином, который принес с собой, и сделал большой глоток, прежде чем ответить мне:

— Неудивительно. Ты ведь женщина. А это мужское словечко.

— Я понимаю, что это далеко не похвала. Но если ты оскорбляешь моего брата, как я полагаю, то можешь, по крайней мере, сказать мне, как именно ты его называешь?

— Тебе знакомо слово tetzte, niu?

— Да. Это означает «никудышный».

Ну, никчемный означает почти то же самое, только это еще худшее оскорбление. Оно пошло от руны, которая называется nauths. Она выглядит как две палочки, перечеркнутые под углом. Ты знаешь рунический алфавит, niu?

— Разумеется. Nauths означает звук «н». Сама руна символизирует несчастье.

— Именно так. И никчемный мужчина еще хуже никудышного. Он жалок, ничтожен, труслив, подл, недостоин даже презрения. Это самое страшное оскорбление, которое один гот может нанести другому. И если один человек назвал другого никчемным, тот, кого оскорбили, должен драться с оскорбителем — драться насмерть. Если он не сделает этого, то его изгонят из общины, станут избегать в его собственной стране, племени, gau, sibja, даже в его семье. Беднягу уже не будут считать человеческим существом. Он станет таким… никчемным… что при случае любой сможет убить его, и по старинному закону готов убийцу не призывают к ответу.

— Ты уже называл моего брата в лицо никчемным?

— Нет еще. Хотя мы с ним и состоим в отдаленном родстве, но еще не встречались. Но мы обязательно встретимся. Когда это произойдет, обещаю, я посмотрю ему прямо в глаза — над чем это ты хихикаешь, девка? — и громко при всех объявлю Теодориха никчемным. А вдобавок я врою еще и nauthing столб.

— Что это такое?

— Просто две палки, пересекающиеся под углом и напоминающие руну nauths. Для того чтобы усилить оскорбление, их втыкают в землю на месте боя. Тогда сработает проклятие, независимо от того, состоится ли поединок сразу или позже, или ты вообще не станешь биться, или даже если тебя победят в схватке. Это почти то же самое, что и insandjis, проклятие злобной haliuruns.

— Правда? Тогда… если я прямо сейчас назову тебя никчемным… отправлюсь и найду палки, из которых сделаю nauthing столб…

Теперь настала очередь Страбона смеяться.

— Не трудись понапрасну, девка. Даже не пытайся испортить мне хорошее настроение своими глупыми угрозами. Я же сказал тебе: такими оскорблениями обмениваются мужчины. Так что ради собственного блага, девка, прекрати эти дерзкие речи. Пусть у тебя сначала вырастет svans, может, тогда твое неженственное презрение сравняется с мужским превосходством.

Я сладким голоском ответил ему:

— Ты прав, да. Я так и сделаю.

— Отлично… отлично… — пробормотал он и заснул снова, так и не заметив моей злобной усмешки.

Два или три дня после этого мне пришлось приводить в чувство собственную служанку. Это несчастное убогое создание, очевидно, окончательно лишилось мужества. Бедная Камилла была опустошена и полностью сломлена; она целыми днями лежала на спине на своей подстилке и все время плакала. Поэтому я уселся рядом и стал нашептывать ей слова утешения и сочувствия и приносил лакомые кусочки, когда у нее просыпалось желание поесть.

Однако после того, как мы ухитрились наладить с помощью жестов и мимики общение на самом примитивном уровне, Камилла дала мне понять, что она постоянно лежит не потому, что испытывает боль, слабость или горе. Наоборот, она плакала от радости, потому что хоть и недолго, но была «женой» самого короля Тиударекса Триаруса. А лежала она неподвижно с единственной целью — чтобы случайно не вытолкнуть отвратительное bdélugma Страбона из своего koilía. Бедняжка от души надеялась, что какие-нибудь из его царственных spérmata найдут дорогу в ее hystéra и тогда она, доселе всего лишь грязная прислужница, станет матерью принца-бастарда.

Вскоре Страбон в очередной раз посетил меня. Его чуть не хватил удар, когда он насиловал меня, оставив в покое Камиллу. Изо рта у него чуть не пошла пена, и, вытаращив на меня глаза, в которых плескалась ненависть, Страбон заорал:

— Мое терпение истощилось! Мой верный optio Осер не мог заставить своего короля дожидаться его в полнейшем неведении. Наверняка это твой никчемный брат хитростью оттягивает возвращение Осера. Клянусь всеми богами, твоим крестом и молотом и испражнениями твоей Девы Марии, я жду еще два дня! Сегодня приведут тех пленников-эрулов. Я в таком настроении, что завтра они пожалеют, что не погибли на поле боя. В общем, я покончу с ними, ну а если и послезавтра не придет никаких известий из Сингидуна, то клянусь, что я…

— Я кое-что придумала насчет этих пленников, — прервал я его угрозы.

— Что?

— Скажи, ты уже окончательно решил их судьбу? Что ты предпочел? Диких зверей? Tunica? Patibulum?

— Нет, — нетерпеливо бросил Страбон. — Все это слишком скучно и не годится, дабы утолить мою теперешнюю жажду крови.

— Тогда я могу посоветовать нечто более жестокое, — заметил я с притворным энтузиазмом. — Если не ошибаюсь, я видела здесь, в Константиане, амфитеатр?

— Да, он тут довольно большой и сделан из белого паросского мрамора. Однако, если ты собираешься предложить гладиаторские бои, не стоит. Рукопашное сражение, на мой взгляд, еще более скучное и…

— Смотря какое. Давай устроим одно большое сражение, — произнес я торжественно. — Эти соплеменники разозлили тебя, потому что пытались убить друг друга, niu? Что же, позволь им сделать это. Всем сразу. Заставь их это сделать. Вооружи все шестьсот человек мечами, но не давай им щитов. Преврати всю арену в поле сражения. Три сотни человек из одного племени против трех сотен из другого. А чтобы они старались, можешь пообещать, что последних двух, по одному от каждого племени, ты оставишь в живых и отпустишь на свободу. Да ведь сражение такого размаха достойно Калигулы или Нерона! На арене будет по колено крови!

Страбон восхищенно покачал головой, и глаза его при этом чуть не выкатились из орбит. Он произнес, понизив голос:

— Я искренне надеюсь, что Осер все-таки вернется в срок, до того как я изуродую тебя, Амаламена. Будет жаль убить единственную женщину, чьи вкусы так похожи на мои собственные. Я в запале назвал тебя haliuruns, да ты и есть такая. Калигула и Нерон, будь то в Валгалле, или на Авалоне, или где там они теперь обитают, должно быть, снова умерли бы, на этот раз от зависти, что я отыскал такую женщину.

— Тогда окажи мне любезность, — попросил я. — Позволь мне сидеть рядом с тобой и наблюдать все это зрелище.

Он нахмурился и замялся:

— Ну, вообще-то…

— Я ни разу за все то время, что ты держишь меня здесь, не выходила из этих покоев. И никто не заходил сюда, лишь гарнизонный священник как-то в воскресенье. Он сказал, что такой грязной грешнице, как я, нечего и рассчитывать на христианский рай. Ну так позволь мне окончательно обречь себя на адское пламя. Ну же, Триарус. Неужели ты откажешь самозванке в том, чтобы принять участие в убийстве? Откажешь haliuruns в возможности позлорадствовать, когда ее проклинают?

Страбон издал короткий смешок:

— Ладно, уговорила. Но ты будешь прикована к стражнику. Надеюсь, что это зрелище тебе понравится, женщина. Я ведь не просто так говорил, когда поклялся, что в следующий раз прольется твоя кровь.

Когда в тот вечер стража сменилась, в караул заступил, как я и ожидал, всадник Одвульф, который принес мне и Камилле подносы с ужином. Он рассказал мне, что пленных эрулов и в самом деле уже доставили в город, примерно по три сотни человек из каждого племени, и что их тут же загнали в подвал под местным амфитеатром. Там же держат и несколько сотен детей и женщин, сказал он, бо́льшую часть которых уже распределили между сирийскими работорговцами.

— Остались только самые красивые женщины и девочки, едва достигшие половой зрелости. Можно представить, как ликуют воины в гарнизоне.

— Небось они здорово напились?

— Акх, не то слово. Боюсь, как бы меня не заподозрили, ведь меня-то не шатает и не рвет.

— А пленники-мужчины, они, наверное, в бешенстве из-за того, что произошло с их женами и детьми?

Одвульф пожал плечами:

— А на что рассчитывать тем, кто проиграл сражение и был взят в плен? На войне такое случается сплошь и рядом.

— Ну что ж, справедливо, — согласился я. — Однако мне бы хотелось подогреть страсти. Ты можешь пробраться к эрулам?

— Сегодня ночью, похоже, я смогу сделать все, что ты прикажешь, Сванильда, потому что все остальные в гарнизоне либо пьют… хм… либо… так или иначе заняты.

— Тогда сделай это. Распусти среди пленников слух, что люди Страбона пользуются их женщинами и девушками… скажем… таким же манером, как это делают франки. И греки.

Одвульф выглядел ошарашенным.

— Они не поверят в это! Никто не поверит, что остроготы способны на такие извращения.

— Заставь их поверить. Не забывай, что сегодня эти остроготы пьяны, потеряли человеческий облик и забыли о приличиях.

— Ты говоришь хуже, чем воин, — нахмурился он, затем снова пожал плечами. — Я постараюсь. Но зачем?

Я рассказал ему о грандиозном кровопролитном сражении, которое состоится на следующий день, объяснил, что это я подбил Страбона на такое развлечение. Одвульф несколько раз издал удивленные восклицания — и снова сравнил меня с жестокими амазонками. Но воин подчинился и одобрительно кивнул, когда я объяснил ему, что именно он должен сказать пленным эрулам.

— Клянусь молотом Тора, — пробормотал он, — ты очень умная женщина, но у тебя на редкость извращенный склад ума. Принесет это нам пользу или нет, в любом случае предстоит нечто грандиозное.

— После того как ты объяснишь эрулам, что нужно делать, дождись, когда стемнеет, и, пока все остальные в гарнизоне будут еще приходить в себя, потихоньку сходи за вооружением маршала Торна и его конем. Мы со Страбоном завтра будем сидеть на центральном возвышении, на том ярусе, что на одном уровне с ареной амфитеатра. Привяжи коня и спрячь вооружение где-нибудь неподалеку от тайного входа.

— Я думал, что мы просто возьмем вооружение на память. Ты собираешься надеть его?

Я небрежно заметил:

— Сайон Торн был ненамного крупнее меня. Оно должно мне подойти. Торн показывал мне, как ездить на его коне с этой веревкой для ног. Помнишь, Одвульф, еще не так давно женщины из племени остроготов сами сражались!

— И по-прежнему сражаются… от служанки до принцессы…

— Надеюсь, я достойна своих великих предков. Ну ладно, постарайся сделать, как я говорю. И еще. Страбон завтра наверняка выберет какого-нибудь верного ему стражника и прикует меня к нему. Но тебе надо исхитриться и держаться ко мне как можно ближе.

— Не бойся, — сказал он. — У всех остальных наутро будет тяжелая голова. Мне не составит труда держаться поблизости. И еще, Сванильда, давай помолимся, чтобы твой план удался. Если нам не удастся сбежать, вряд ли мы переживем завтрашний день.