— Я сам должен был убить Туфу, — произнес Теодорих весьма сдержанным тоном: это свидетельствовало о том, что король разгневан сильнее, чем если бы он кричал. — Эта обязанность и эта привилегия принадлежат по праву мне, сайон Торн, а ты пошел вразрез с королевской властью и преступил свои собственные полномочия. Только король может быть judex, lector et exitium в одном лице.

Он, я и несколько старших офицеров встретились в базилике Святого Амвросия, которую Теодорих приспособил под свой praetorium в Медиолане. Воцарилось неловкое молчание: наш суверен продолжал упрекать меня, а я стоял с опущенной головой, терпеливо выслушивая выговор, потому что знал, что заслужил наказание. Я невольно вспомнил, как поступал Теодорих с теми, кто вызвал его гнев в других случаях. Он особо не размышлял и не тратил понапрасну слова, прежде чем пронзить клинком легата Сингидуна Камундуса или сына Страбона Рекитаха. Я подумал, что только благодаря нашей проверенной временем дружбе он сек меня лишь словами.

Итак, я просто стоял и покорно выслушивал все его упреки, а сам в это время думал о других, более приятных вещах. Каждый раз встречаясь с Теодорихом после долгой разлуки, я обнаруживал, что с возрастом он все больше походил на короля — как внешне, так и манерой держаться. Его роскошная борода, такая же золотая, как только что отчеканенный солидус, и раньше весьма впечатляла, а теперь она стала воистину диктаторской. Его поза и жесты были величавы; где бы он ни садился он повсюду сидел словно на троне. На челе Теодориха виделись морщины, свидетельствующие о незаурядном уме, складки на щеках говорили о том, что он не понаслышке знаком с горем, однако морщинки в уголках глаз были признаком веселого нрава, а ярко-синие, не выцветшие с возрастом глаза могли источать ярость…

Я припомнил, как еще в далекой юности, восхищаясь молодым Теодорихом, я страстно мечтал: «Акх, если бы я только был женщиной!» Теперь же, по-прежнему пылко восхищаясь этим зрелым, взрослым мужчиной, я удивлялся, почему Веледе казались столь желанными объятия молодого Фридо — или же кого-либо иного, не такого мужественного, как Теодорих. Я уж не говорю о том глубоком вожделении, какое Веледа несколько дней назад испытала к Туфе. Ее чувства, учитывая все обстоятельства, были абсолютно неуместными. Я призадумался: может ли быть такое, что мои разум и чувства играют со мной злую шутку, действуя абсолютно независимо друг от друга?

В этот момент Теодорих взглянул на меня и потребовал:

— Объяснись! Чем вызвано твое пренебрежение к праву короля убить Туфу, niu? Есть ли тебе что сказать в оправдание столь преступного своеволия?

Я мог бы заявить (и с весьма праведным негодованием), что поскольку я был обладателем высокого звания королевского маршала, то имел полное право принимать важные решения от его имени. Однако я рассудил, что не стоит лезть в бутылку, и постарался обратить все в шутку:

— Сие преступное злодеяние произошло по твоей собственной ошибке, мой король.

— Что? — Его синие глаза засверкали, а рот изумленно раскрылся, так что все присутствующие услышали тяжелое дыхание Теодориха.

— Ты сам возвысил ничтожество Торна до ранга herizogo. А затем назначил выскочку Торна маршалом. Вот голова у меня и закружилась от осознания собственного величия.

Все уставились на меня. Затем Теодорих разразился искренним смехом, к нему присоединились все его офицеры, даже мрачный старый Соа. Да уж, нет ничего удивительного в том, что я восхищался нашим королем — как и все его подданные. Он доказал, что может быть не только властным и сильным, но также доступным и сердечным.

— Акх, — произнес Теодорих, отсмеявшись, — полагаю мне надо радоваться тому, что ты больше не предоставлен сам себе, Торн, и не очистишь в одиночку весь полуостров от моих врагов. Ты, по крайней мере, оставил мне Одоакра, чтобы я сам мог о нем позаботиться.

— И несколько римских легионов тут и там, — предостерегающе проворчал генерал Питца.

Теодорих махнул рукой:

— Вот именно, что тут и там. У них нет единого фронта. Вся оставшаяся римская армия, должно быть, пребывает в растерянности и недоумении. Действительно, что делать воинам, если король их бежал с поля боя и скрывается, а главнокомандующий убит. Я не опасаюсь особого сопротивления. Нам нужно только отбросить этих римлян со своего пути, когда мы двинемся вперед, не более того.

Из последующего обсуждения, я понял, что Теодорих нанес удар по римлянам у реки Аддуа и разбил их столь же жестоко, как и перед этим в битве при Изонцо. Когда же эта армия была рассеяна, он в течение нескольких дней таранил ворота Медиолана, чтобы заставить римский гарнизон открыть их и сдаться. Первое важное сражение за эту весну было выиграно визиготами, которые пришли из-за Альп. Под командованием генерала Респы они разбили еще одно войско, которое удерживало город Тицин, и в настоящее время стояли там лагерем, дожидаясь приказов Теодориха.

— Означает ли это, — спросил я воинственно, — что визиготы короля Алариха собираются потребовать плату за захват? И на какую, интересно, часть добычи он рассчитывает? Уж не на кусок ли Италии, чтобы самому там править?

— Нет, — ответил Теодорих. — Этот Аларих не такой хищник, как его тезка-предок. Он не собирается расширять подвластную ему территорию. Аларих, как и другие теперешние короли, жаждет возрождения тех времен, когда Римская империя включала в себя весь западный мир, когда все королевства в ней могли наслаждаться безопасностью и процветали под сенью Pax Romana.

— Вспомни, — сказал мне сайон Соа, — ведь большинство германских королей поддерживали Одоакра, пока им казалось, что он может вернуть былое величие Рима. Теперь, очевидно, они надеются, что это сумеет сделать Теодорих. Аларих послал на помощь войско. Но его генерал Респа направил к нам послов, точно так же, как и король франков Хлодвиг, и старый король вандалов Гейзерих, и даже молодой король тюрингов Херминафрид с далекого севера. Все они выражают свою дружбу и поддержку и предлагают любую помощь, какая нам только потребуется.

Генерал Хердуик широко улыбнулся и добавил:

— Король Кловис даже предлагает свою сестру.

— Кловис? — спросил я. — А кто это такой?

— Король Хлодвиг. Он предпочитает, чтобы его называли на римский манер. Его сестра, по крайней мере, получила имя на добром старом наречии и зовется Аудофледой.

— И что, — допытывался я, — этот Хлодвиг предлагает своей сестре сделать?

— Ну, стать супругой Теодориха и его королевой.

Услышав это, признаюсь, я испытал муки чисто женского разочарования. Это свалилось на меня тем более неожиданно, что я никогда не испытывал никакой ревности или ненависти по отношению к покойной госпоже Авроре, никогда с того самого времени, когда я увидел, как Теодорих берет себе женщину, чтобы на какое-то время разделить с ней постель. Ну что же, подумал я смиренно, он должен был когда-нибудь заключить официальный брак. У Теодориха пока были только две дочери, причем обе они были отпрысками наложницы. А мой друг, конечно же, хотел сына-наследника, в жилах которого текла бы королевская кровь. Однако, как я ни старался себя убедить, эта мысль была не слишком утешительной.

А генерал Ибба стал объяснять дальше:

— Кловис этим хочет показать, дескать, он надеется, что через короткое время мы завладеем всей Италией — и что его сестра вскоре разделит власть Теодориха не только над Италией, а над возрожденной Римской империей. Она будет не просто королевой Аудофледой, но императрицей. И если Хлодвиг так уверен в нашем успехе, то и все короли, должно быть, тоже.

— А что думает наш собственный король? — дерзко спросил я Теодориха.

Он серьезно сказал:

— Поскольку уже сейчас мы подчинили себе весь север Италии, от Альп до Изонцо, я предвижу, что у нас не возникнет особых сложностей в продвижении на юг через весь полуостров, по крайней мере в течение следующего года. Так что, полагаю, когда все это завершится, нас ждет триумф.

Я ощутил глубокое разочарование:

— Как я и опасался, ты выиграл войну без меня.

— Не совсем, — проворчал Соа. — Триумф невозможен без лаврового венка. Пока Одоакр не откажется…

— Ну, хватит пророчеств, сайон Кассандра, — пошутил я. — Конечно же, император Зенон не потребует от нас доставить ему копченую голову Одоакра, как мы сделали с головами Камундуса и Бабая.

Я снова повернулся к Теодориху и посоветовал:

— Пусть Одоакру останется маленький болотистый уголок полуострова. Позволь ему сидеть там, пока он не сгниет от испарений. В то же самое время, когда вся остальная Италия станет твоей и весь мир узнает об этом, императору Зенону не останется ничего иного, как провозгласить тебя полноправным…

Но король протестующе поднял руку:

— Нет, Торн. Тут фортуна, увы, отвернулась от нас. Меня известили, что император сейчас сильно болен. Он при смерти. В любом случае он ничего не сможет провозгласить. Преемника не назовут, пока Зенон не умрет. Таким образом, если во время этого безвластия я хочу получить лавровый венок, то должен сделать это сам. И сейчас больше, чем когда-либо, необходимо всем показать, что это я свергнул Одоакра.

Я вздохнул:

— Мне жаль, если я разочарую тебя, но тогда, чтобы это сделать, нам мало будет просто войска. Я осмотрел земли вокруг Равенны. Штурм с суши невозможен, осада бесполезна. Урожай в провинции Фламиния только-только сняли, когда Одоакр отступил в свою крепость, поэтому он, разумеется, взял с собой достаточное количество свежей провизии.

— И возможно, — пробормотал Питца, — в этом и кроется причина, почему Туфа убил наших людей. Дабы не истощать запасы города.

— Если и так, это была ненужная предосторожность, — сказал я. — Те, кто захватит Равенну, могут жить припеваючи — бесконечно долго — даже без того, чтобы собирать урожай. Я припоминаю, что, когда я был узником Страбона в Константиане, городе на Черном море, он похвалялся, что все армии Европы не смогут помешать ему снабжать этот город при помощи морских судов. А Равенна расположена на берегу Адриатического моря. Вы догадались, к чему я клоню? Взять Равенну возможно только при помощи римского военного флота. Пусть его суда переправят наши войска, высадят там и…

— Я не могу этого сделать, — уныло заметил Теодорих.

— Гордый воин, — сказал я, — я знаю, ты бы предпочел, чтобы мы взяли Равенну без посторонней помощи. И поверь, я разделяю твои чувства. Но ты должен поверить мне, когда я говорю, что это не в наших силах. А ведь Лентин, navarchus Адриатического флота, кажется, склонен…

— Именно из-за Лентина я и не могу воспользоваться римским флотом. Vái, Торн, ты ведь и сам присутствовал при том, как я дал этому человеку слово, что начну отдавать ему приказания не раньше чем стану его законным, полноправным командиром. Зенон не предоставил мне таких полномочий и не представляет, и Лентин знает об этом. Даже если я захотел бы взять назад свое слово, я не в силах заставить Лентина подчиняться мне. Он может просто увести свои корабли, и я не доберусь до них.

— А подобный отказ, — заметил Ибба, хотя в этом и не было никакой необходимости, — унизит Теодориха в глазах его будущих подданных хуже, чем самое жестокое поражение в битве.

Теодорих продолжил:

— Я уже думал о том, как доставить войска морем, Торн. И потерпел неудачу, использовав морские катапульты при штурме Равенны. Последнее, к чему можно прибегнуть, — это использовать корабли для морской блокады, чтобы хоть не пропускать суда, снабжающие город. Но нет, я не могу. Лентин уже и так сделал мне одолжение, предоставив свои самые быстрые суда для перевозки гонцов между Аквилеей и Константинополем. Кстати, именно так я и узнал о болезни Зенона. Но большего от Лентина я ожидать не могу, и требовать тоже.

Я пожал плечами:

— Мне больше нечего предложить. Тогда установи осаду вокруг Равенны, если хочешь, когда наши армии доберутся до провинции Фламиния. Это ни к чему не приведет, только удержит там Одоакра, хотя на самом деле тебе надо изгнать его оттуда. Но по крайней мере, ты будешь точно знать, где он находится. Может быть, к тому времени, когда мы, завоеватели, поселимся и станем мирно заниматься хозяйством на всей остальной италийской земле, кроме этого болотистого участка побережья, Одоакр наконец признает, что побежден, и выйдет добровольно.

— Habái ita swe, — сказал Теодорих, однако на этот раз уже не властным тоном, а как-то уныло.

Тут все присутствовавшие стали расходиться. Я постарался оказаться в числе последних, чтобы спросить Теодориха:

— А как насчет сестры короля Кловиса, niu?

— Что? Сестра Кловиса? — безучастно переспросил он, как будто уже забыл о ее существовании. — Ну что тут можно сказать? Едва ли я могу думать о том, чтобы сделать императрицей Аудофледу, пока не предъявлю требований на империю.

— Ну, это ты прекрасно сделаешь в свое время, Guth wiljis. А что потом? Неужели ты и впрямь намереваешься жениться на чужеземке, которую никогда не видел?

— Акх, ты знаешь, в этом нет ничего необычного, в королевских семьях сплошь и рядом договариваются о браках, исходя из политических интересов. Однако генерал Респа встречал Аудофледу. Он заверяет меня, что она довольно разумна, обладает достаточной грацией и очень красива, что редкость среди принцесс.

Я произнес, не в силах скрыть язвительности:

— Жаль, что франкские женщины, как это хорошо известно, имеют склонность стариться раньше остальных. Поскольку, как ты заметил, может пройти еще довольно много времени, прежде чем ты соберешься…

— Ох, vái! — воскликнул Теодорих с грубым смешком. — Да король Хлодвиг сам еще юноша двадцати трех лет, а Аудофледа не то на шесть, не то на семь лет его моложе. А потому, надеюсь, я буду еще долго наслаждаться вкусом этой сливы, прежде чем она превратится в сухофрукт.

Услышав это, я, ссутулившись, вышел из базилики, слегка в расстроенных чувствах. Веледа — женщина обычно уравновешенная и хладнокровная, да и, согласитесь, какой смысл сравнивать свои достоинства с достоинствами другой женщины, пусть даже у тебя в избытке имеются красота, обаяние и разум, если твоя соперница обладает непреодолимым, всепобеждающим, просто ужас каким несправедливым преимуществом — молодостью. А ведь я, Веледа, была — liufs Guth! — в два раза старше этой выскочки Аудофледы!

Не желая бессильно скрежетать зубами, я решительно напомнил себе, что еще не стар. Величественная христианская церковь, которая считает себя непогрешимой, когда обсуждает все вопросы, которые только могут задать ей смертные, совершенно точно определила, с какого именно возраста женщина считается старой. Мудрые Отцы Церкви установили рубеж в сорок лет, потому что именно в этом возрасте женщина становится пригодной для забвения в монастырском velatio. Как мне когда-то объяснила маленькая сестра Тильда (о, еще в те далекие времена, когда я был так немыслимо, просто невозможно молод), женщина в сорок лет уже находится «в том возрасте, когда ей просто неприлично приставать к представителям противоположного пола… настолько она дряхлая и сломленная, что уже не внушает мужчине никаких чувств».

Ну, thags Guth, у меня оставалось еще целых шесть лет до этого рокового рубежа, откуда нет возврата. Хотя, возможно, я был одним из тех немногих, кто мог отодвинуть его чуть дальше. Пусть природа сначала и совершила ужасную ошибку, сделав меня двуполым существом, однако затем она была добра ко мне гораздо в большей степени, чем к другим женщинам. Я всегда пребывал в прекрасной физической форме, был худощав и таковым остался. Мое тело никогда не полнело и не обвисало из-за беременности, моя сила не ослабевала во время месячных. Возможно, это происходило благодаря отсутствию каких-нибудь женских желез, или же они просто перепутались с мужскими, однако обычный процесс старения не слишком меня затрагивал. К счастью, мои бедра если и раздались, то совсем немного, а мои груди и живот стали лишь чуть менее упругими на ощупь. Что же касается моей кожи, то она все еще оставалась гладкой и чистой, на лице не было морщин и складок, мои поры не загрубели. Кожа под подбородком не отвисала, сзади на шее не было горба, волос на голове сохранилось в избытке, и седина абсолютно их не тронула. Мой голос не стал скрипучим, и ходил я не вперевалку. «Даже в сравнении с юной, только что достигшей половой зрелости привлекательной маленькой шалуньей, подобной шестнадцатилетней Аудофледе, — подумал я, — едва ли меня можно назвать старым. Во всяком случае, пока…»

Никто не оспаривает того, что мужчины, которые были красивы в юности, остаются привлекательными гораздо дольше, чем самые интересные женщины. Веледа, увы, вскоре уже не сможет выбирать мужчин всех возрастов и положений, как я это делал в Бононии. А вот ее ровесники Торн и Теодорих смогут делать это еще много лет, продолжая привлекать самых разных женщин: и своего возраста, и моложе, не говоря уже о тех, кто старше. А вот интересно, прямо сейчас, будь у них выбор: Веледа во цвете лет и многообещающая юная Аудофледа, — которую из женщин они бы выбрали? Поняв, каким, скорее всего, будет ответ, я был склонен рвать на себе волосы и стенать подобно жалкой карге Хилдр в пещере Гуталанда: «Я спрашиваю вас, разве это справедливо? Ну разве это справедливо?»

И тут я внезапно остановился в смятении, буквально застыв посреди улицы, по которой шел. В некотором смысле Торн задержался позади Веледы, чтобы взглянуть на нее со смесью изумления и ужаса, и громко воскликнул: «Gudisks Himins! Неужели меня гложет зависть к самому себе?»

В этот момент четким строевым шагом мимо проходил патруль наших воинов. Они дружно отсалютовали моим маршальским доспехам, но при этом как-то странно посмотрели на меня. После того как они ушли, я принялся смеяться над своими безумными причудами и твердо сказал себе: «Vái, зачем терзаться, мечтая о туманном будущем? Вполне может так случиться, что Фортуна, Тюхе или какая-нибудь другая богиня удачи уже решила, что Торн, Теодорих и Веледа — все они падут в ближайшей битве».

Однако мы не погибли ни в ближайшей битве, ни в другой, последовавшей за ней. Честно говоря, все эти сражения довольно быстро завершились, да и потери с обеих сторон были незначительны. Еще бы: римские легионеры, главнокомандующий которых был убит, а король позорно бежал с поля боя, были сломлены и пали духом. Никто не вышел, чтобы встретиться с нами, когда мы продвинулись на юг полуострова, когда мы подошли к линии обороны и послали свое высокомерное требование — tributum aut bellum. Римляне сопротивлялись ровно настолько, чтобы можно было впоследствии сказать, что они не сдались без борьбы. Так или иначе, они сдались.

К концу августа мы уже подчинили себе почти все италийское государство — кроме приютившей Одоакра Равенны, — хотя Теодорих предпочел приостановить наше продвижение по Виа Эмилиа с востока на запад между границей провинции Венеция и ее главным городом Римом. Он решил временно обосноваться там из-за приближения зимы, просто для того, чтобы хорошенько наладить связь, которая осуществлялась с помощью завоевания, но пора было потихоньку обустраивать и мирную жизнь. В большинстве городов, через которые мы проходили, Теодорих оставлял войсковые подразделения, теперь же для поддержания порядка он начал оставлять свои отряды и в городах поменьше, дабы между ними всеми можно было осуществлять быстрое и простое сообщение.

Зенон все еще хворал — «он угасает», сообщалось в одном из докладов из Константинополя, — однако ни преемника, ни регента так пока и не назвали. Поскольку Теодориха так и не объявили новым королем Рима, а сам он не дерзал присвоить себе этот титул, у него не было официальной власти, чтобы вершить правосудие и управлять недавно завоеванным государством. Однако он сумел все-таки установить некоторые правила и законы, поддерживающие порядок и регулирующие ведение гражданских дел. При этом все правовые нормы, которые он ввел, никак нельзя было назвать жесткими, что удивило и обрадовало его «вновь покоренных подданных»; они служили прообразом так называемого полезного деспотизма, которым характеризовалось правление Теодориха впоследствии.

Насколько я понял, ознакомившись с мировой историей, все завоеватели, жившие до Теодориха, — Кир, Александр Великий, Цезарь и остальные — с презрением относились к народам, которыми управляли и которых сделали своими подданными. Завоеватели всегда насаждали среди покоренных свои собственные идеи, настойчиво внушали им, что правильно, а что нет, причем это касалось не только вопросов управления страной, судопроизводства и государственного устройства, но и правил поведения, вероисповедания, культуры, обычаев, традиций и вкусов. Теодорих же ничего этого не делал. Он был далек от того, чтобы презирать граждан когда-то могущественной Западной Римской империи; напротив, он относился к ним с уважением, восхищался ими и их наследием и с самого начала дал ясно понять, что склонен помочь римлянам восстановить свое былое величие.

Например, типичный завоеватель наверняка бы беспощадно удалил всех до единого подчиненных и приближенных своего поверженного предшественника, уничтожил все следы его правления. Теодорих же поступил иначе. Он оставил, на некоторое время по крайней мере, во главе завоеванных провинций, больших и маленьких городов римских легатов или префектов, которые были назначены на эти должности еще при Одоакре, рассудив, что опытный правитель справится со своим делом лучше, чем вновь назначенный.

Однако с целью помочь этим правителям (а также чтобы контролировать их деятельность) Теодорих учредил повсюду своего рода трибуналы для соблюдения законности, о чем прежде покоренные народы даже и не слыхивали. На всех уровнях гражданского управления Теодорих посадил как римского судью, так и остроготского маршала, обладавших одинаковыми полномочиями. Судья следил, как вершились дела среди римского населения, и соблюдал при этом римские законы. Маршал отвечал за дела, относящиеся к чужакам-завоевателям, и судил в соответствии с готским законодательством. Оба судьи каким-то образом ухитрялись ладить и соотносить свою деятельность, выносить решения по своим делам и разрешать споры между римлянами и чужеземцами. Хотя поначалу трибунал вынужден был в основном улаживать разногласия между завоеванными и завоевателями, со временем стало ясно, что этот общественный институт весьма полезен для представителей всех наций и всех слоев общества: даже после наплыва еще большего количества чужеземцев эта система отлично работала и сохранилась вплоть до сегодняшнего дня.

Через некоторое время, разумеется, Теодориху пришлось отстранить немало римских легатов, префектов и судей, которые оказались непригодными для такой работы: они брали взятки или просто были слишком глупы; большинство этих чиновников получили свои должности за amicitae. Буквально это слово обозначает «дружба», однако является понятием более широким: сюда входят, скажем, также оказание покровительства фаворитам, семейственность, продвижение по службе подхалимов или тех, кто дает мзду. Теодорих заменил уволенных со службы другими римлянами, которые продемонстрировали свои способности, но они при этом откровенно заявили, что хоть и будут выполнять свои обязанности честно и разумно, но не очень-то жаждут служить под началом узурпатора и чужеземца. Однако Теодорих все-таки без колебаний предпочел этих честных, хотя и неохотно выполняющих свои обязанности правителей; он был уверен, по крайней мере, что они не подхалимы. И только в одну сферу деятельности доступ для римлян был закрыт. После того как римская армия в конце концов перешла под командование Теодориха и смешалась с нашим чужеземным войском, он упразднил должность военных трибунов и не назначал больше римлян на высокие армейские посты.

— Я стараюсь, — сказал он мне как-то в самом начале нашего завоевания, — распределять должности разумно. Пусть каждый делает то, что у него получается лучше всего, и соответственно получает за это вознаграждение. Когда придет время обрабатывать землю и собирать урожай, римляне и чужеземцы смогут одинаково усердно трудиться и приносить пользу. Но все дела, касающиеся защиты государства, наведения порядка и соблюдения законности, лучше поручить нам, германцам, заслуженно пользующимся дурной славой «воинственных варваров». И поскольку именно древние римляне развили ремесла и науки, которые обогатили человечество, я не стану загружать их современных потомков тяжелой и примитивной работой — насколько это возможно — в надежде, что они, в подражание своим предкам, вновь улучшат и просветят мир.

Вплотную Теодорих занялся всеми этими нововведениями позже, но, как я уже сказал, он заложил фундамент — и весьма многообещающий — еще в те первые месяцы, когда вынужден был совершенствовать лишь те законы, которые действовали в военное время. Хотя он сам, его армия и новые подданные еще какое-то время продолжали считать Медиолан «столичным городом» Теодориха, он не просто осел там, чтобы издавать указы и править издалека, как это делало большинство римских императоров. Всю ту зиму он находился в дороге, постоянно переезжая из одного места завоеванного государства в другое и лично наблюдая за безопасностью, спокойствием и настроением «своего народа», подразумевая под этим не только войско, но и местное население. И где бы Теодорих ни был в данный момент, к нему постоянно приезжали гонцы и посланцы, так что король все время был в курсе того, что происходило во всех уголках его владений, ничто не ускользало от его внимания. Приведу пример. Теодорих постановил весь урожай того года, который имелся на складах, считать военным налогом, но не конфисковал его. Он приказал своим снабженцам рассчитать провизию на зиму — и сделал это по справедливости, что весьма удивило местное население, потому что им было оставлено столько же еды, сколько и богатым гражданам. А некоторые простолюдины получили даже больше: это были обитатели тех лачуг, где стояли на постое наши войска; дополнительные продукты должны были компенсировать крестьянам доставленные им неудобства.

Думаю, вы согласитесь со мной: никогда еще ни один из прежних завоевателей не заботился так о народе Италии. И еще я совершенно точно знаю, что ни к одному завоевателю в истории не относились с таким доверием, почтением и зарождающейся любовью, как население Италии к Теодориху. Причем я имею в виду не только давно уже притесняемый простой народ. Так, например, высокородный Лентин, navarchus Адриатического флота, проделал путь от самой Аквилеи, чтобы навестить Теодориха и сделать ему дружеское предложение, которое оказалось для нас весьма полезным.

Пока Теодорих был занят размещением на завоеванных землях своих войск, введением нового законодательства и прочими делами, из которых складывается управление в военное время, генералу Эрдвику было приказано продолжать осаду Равенны, где скрывался Одоакр, — или установить там хоть частичную блокаду. Как я и предупреждал, окружавшие город болота не давали возможности поставить катапульты или же задействовать большое количество лучников. Поэтому Хердуик мог только развернуть свою пехоту тонкой длинной линией в окрестностях города, начиная с берега моря на севере, а затем вокруг Равенны до самого южного побережья. Наши войска не могли ничего сделать, только стоять там и мешать доставлять провизию в город по идущей через болота дороге, по самим болотам, по притоку реки Падуе (он впадал, протекая опять же среди этих болот, в море) или же по Виа Попилиа, которая шла с севера на юг вдоль побережья Равенны. Лишь изредка скучающие лучники подбирались поближе к стенам города, чтобы обстрелять его обычными стрелами или стрелами с огненными наконечниками и нарушить монотонность этой, как бы лучше выразиться, видимости блокады. Между прочим, я с самого начала предупреждал о бесполезности такой блокады: наверняка наши враги самодовольно ухмылялись и откровенно насмехались над нами, ибо прекрасно понимали, что эти обстрелы вызваны досадой и бессилием. Те, кто по приказу Хердуика вел наблюдение за морем, докладывали, что по крайней мере раз в неделю торговое судно или караван галер подходили через Адриатическое море к Классису, морскому порту Равенны, где их неторопливо разгружали. С этим мы ничего не могли поделать, поскольку даже не знали, откуда прибывают эти корабли.

— Абсолютно точно не из тех портов, которые находятся под моим командованием, — заявил Лентин офицерам, собравшимся в praetorium Медиолана. И продолжил с приятным венецианским акцентом: — Честное слово, Теозорик, эти корабли не из Аквилеи, Альтина или Аримина. Да, я не дал вам военных кораблей для завоевания, но точно я не дам их и Одоакру для защиты.

— Я знаю об этом, — кивнул Теодорих, — и очень уважаю тебя за соблюдение нейтралитета.

Я сказал:

— Мы вынуждены допустить, что даже потерпевший неудачу и потерявший доверие бывший правитель должен иметь по крайней мере хоть горстку твердолобых помощников. Я подозреваю, что его снабжает какая-то группировка сторонников, которые скрылись далеко за морем, возможно, даже в Далмации, а то и на Сицилии.

— Или, — заметил прямолинейный старый Соа, — Одоакра поддерживают какие-нибудь живущие в изгнании римляне, которые по какой-то причине желают сохранить status quo ante. Удивительно, сколько людей, которые уже давно покинули свою родину, могут так рьяно вмешиваться в ее дела издали.

— Ну, я-то по моральным причинам воздерживаюсь от вмешательства, — сказал Лентин. — Ты знаешь, Теозорик, что я соблюдаю нейтралитет, а потому не могу предоставить вам какие-нибудь римские суда, однако ничто не запрещает мне предложить тебе построить свой собственный флот.

— Это предложение я с радостью принимаю, — ответил Теодорих с улыбкой. — Но бьюсь об заклад, никто из моих людей ничего не знает о строительстве кораблей.

— Может, и так, — легко согласился Лентин, — зато я в этом прекрасно разбираюсь.

Улыбка Теодориха стала еще шире.

— Ты поможешь нам построить военные суда?

— Не военные, нет. Это было бы нарушением нейтралитета. И к тому же на это ушли бы годы. Все, что тебе требуется на самом деле, — это большие ящики, которыми можно управлять при помощи кормила и весел, чтобы держаться поблизости от гавани Равенны. Их должно быть достаточно, чтобы вместить вооруженных воинов, способных воспрепятствовать приближению кораблей. Конечно, у тебя найдутся умелые столяры и кузнецы. Собери их поскорее, а я отведу их по Виа Эмилиа на верфи в Аримин и покажу, что надо делать.

— Да будет так! — воскликнул Теодорих — теперь уже радостно — и отправил генералов Питцу и Иббу срочно собрать ремесленников.

Эти приготовления для новой осады Равенны еще не были закончены, когда наступила весна. Примерно в это же время прибыл быстрый, словно дельфин, корабль Лентина из Константинополя с греческим посланцем на борту. Он доставил последние новости из Восточной империи. Зенон наконец умер, и его приемником в Пурпурном дворце стал некто по имени Анастасий. Этот человек был почти таким же старым, как и сам Зенон, и прежде выполнял обязанности всего лишь младшего чиновника в имперской сокровищнице, ничем особо не выделяясь на этой службе. Однако его лично выбрала преемником императора вдова Зенона, базилиса Ариадна; в качестве платы за то, что она для него сделала, Ариадна потребовала от Анастасия, чтобы он сразу же после провозглашения его императором немедленно на ней женился.

— Поезжай обратно и отвези императору мои поздравления… и мои соболезнования, — сказал Теодорих посланцу. — Скажи, а не передавал ли он чего-нибудь для меня? Не говорил что-нибудь относительно моего вступления на престол?

— Мне жаль, Теодорих, но ничего такого он не говорил, — пожал плечами посланец. — И если мне будет позволена дерзость высказать свое мнение, то я скажу тебе: абсолютно бесполезно ждать, что Анастасий предложит тебе что-то стоящее по своей воле. Подобно всем, кто имел дело с большими деньгами, он прижимистый старый сквалыга. Ouá, Теодорих, не надейся на его милость: если хочешь вообще хоть что-то получить от Анастасия, тебе придется самому потрудиться в поте лица.

Таким образом, Теодорих так и правил в Италии без имперской эгиды, используя только jus belli и свой собственный авторитет среди жителей завоеванных территорий, который все увеличивался. А вскоре после того, как мы получили эти невеселые новости с далекого востока, до нас также дошли вести и о происшествии на более близком севере, которые легли пятном на репутацию Теодориха.

В донесении говорилось, что еще одно чужеземное войско перешло в Альпах Пеннинский перевал — теперь это были бургунды, которых послал король Гундобад. Однако это отнюдь не являлось дружественным жестом со стороны еще одного нашего сородича-германца, но доказывало, что Гундобад собирался воспользоваться смутой, царившей в Италии. Его войско, спустившись с гор, дошло только до пастбищ и пахотных земель в долинах на склонах италийских гор. Это были те земли, которые наши друзья визиготы уже покорили для нас на пути сюда прошлой весной, и народ там жил мирный и вполне довольный своим жребием. Теодорих не видел необходимости оставлять там свои войска, ибо в этом районе находились лишь фермы и крошечные деревушки, а ближайший судейско-маршальский трибунал имелся только в Лигурийском городе Новарии. Именно поэтому бургунды и не встретили никакого сопротивления: они совершили быстрое нападение и разграбили долины, хотя особо поживиться там оказалось нечем. Затем, что гораздо хуже, они захватили в плен примерно тысячу местных крестьян и увели их через Пеннинский перевал в Альпах, чтобы сделать рабами в королевстве Гундобада.

— Вот сукин сын! — Узнав об этом, Теодорих впал в ярость. — Я стараюсь объединить нас, чужеземцев, всех вместе на основе взаимного уважения, связать дружбой. А этот tetzte Гундобад решает, что он, как жестокий Аттила, сам по себе, и угоняет в рабство людей, словно скот. Дьявол его возьми! Пусть он вечно поджаривается и мерзнет в аду!

Однако мы ничего не могли сделать, чтобы исправить положение: не бросаться же следом за бургундскими мародерами через Северные Альпы. Вопрос об этом даже не стоял, потому что надо было подчинить себе всю остальную Италию до наступления зимы. Это требовало времени, хотя и не слишком больших усилий, поскольку теперь города, большие и маленькие, гарнизоны, в которых размещались римские легионы, были склонны оказывать даже еще меньше сопротивления, чем в минувший год. Сплошь и рядом, еще не успев подойти к ним достаточно близко, чтобы отправить гонца с требованием tributum aut bellum, мы встречали посланцев, которые поджидали нас, дабы сообщить о своем решении сдаться.

Продвигаясь по югу полуострова, мы подметили любопытную особенность: очень много общин, которые вполне могли разместиться на хорошо защищаемых высоких землях, вместо этого находились в низинах, почти полностью открытых для нападения и осады. Сие обстоятельство сбивало нас с толку: занимая город за городом, мы неизменно удивлялись этому, пока наконец не поняли причину. Старый городской префект одной такой общины — я забыл, какой именно, — горестно сказал нам, после того как сдал город Теодориху:

— Если бы мой бедный город все еще стоял вон на той высоте, как когда-то, ты бы не смог так просто войти в него.

— Да неужели? — спросил Теодорих. — Но почему же в таком случае вы живете здесь? С какой стати целая община снялась и переселилась во вред себе?

— Eheu, да потому, что воры украли акведук. А без него нельзя подавать воду наверх, так что пришлось городу спуститься вниз, на берег реки.

— Воры украли акведук?! Что за бессмыслица? Ведь акведук, как и амфитеатр, невозможно перенести на другое место!

— Я имею в виду трубы. Трубы были сделаны из свинца. Воры украли их, чтобы продать.

Теодорих посмотрел на старика в изумлении:

— Как я понимаю, ты говоришь не о чужеземных мародерах?

— Нет, какие там чужеземцы. Трубы украли свои.

— А почему жители города позволили им это сделать? Вряд ли все можно было украсть за одну ночь. Мили и мили тяжелых свинцовых труб.

— Eheu, мы уже давно живем мирно и тихо. У нас нет достаточного количества cohortes vigilum, которые могли бы задержать воров. А императору, похоже, было все равно; Рим не посылал нам никого на помощь и вообще ничего не предпринимал. Eheu, и наш город не один такой беззащитный. Жителям многих городов, где акведуки давно развалились, пришлось спуститься с безопасных холмов в уязвимые низины.

— Так вот оно что, — пробормотал Теодорих. А затем добавил, очень напомнив мне моего старого учителя Вайрда: — Во имя Миртии, богини лени, а ведь Рим и вправду стал дряхлым, беззубым и слабым! Мы пришли вовремя.