Глава 22
Родник в скале

Голубя подбил из пращи мальчишка. Птица низко кружила над станом, словно высматривала кого-то, и невозможно было удержаться от того, чтобы не бросить в нее камнем. Голубь не хуже перепела, его мясо питательно, а в пустыне любое съестное ценно вдвойне.

К правой ноге голубя был привязан тонкой нитью мешочек, а в мешочке лежал свернутый в тугую трубочку папирус, шириной с палец. Мальчишка не был бы мальчишкой, если бы не развернул папирус, но любопытство его не вознаградилось – он увидел множество точек, а не какую-то интересную картинку. «Наверное, птицы так пишут письма друг другу, – подумал мальчишка, – берут папирус и тычут в него клювом, вот и получаются точки».

Вечером, когда встали на ночевку, мальчишка отдал голубя матери (гордость мужчины-кормильца переполняла его при этом), а папирус и мешочек показал отцу в доказательство тому, что птицы умеют писать, а голуби служат у них гонцами, приносящими письма.

Отец мальчишки был простым землепашцем по имени Рувим, но разумом его Бог не обделил. Он сразу догадался, что письмо написано не птицами, а человеком. Где это видано, чтобы птицы переписывались друг с другом! А вот люди переписываются, и те, кто строит козни, стараются сделать свои письма непонятными для других.

Землепашец Рувим не умел ни читать, ни писать, поскольку никогда этому не обучался, но он видел египетские иероглифы и видел, как пишут евреи. Письмо, которое принес сын, было не похоже ни на одно, ни на другое. «Дело неладно, – подумал землепашец, – не иначе как враги наши шлют друг другу послания таким образом». Не дожидаясь, пока жена изжарит голубя (да и что там есть, если делить на всех – пусть уж больше достанется сыну), он взял письмо, не позабыв и про мешочек, в котором оно лежало, и показал его кое-кому из соседей, которые шли рядом и разбивали шатры тоже рядом. Соседи согласились, что дело и впрямь неладно. Тогда Рувим отправился к своему старейшине – начальнику колена Завулонова Элиаву, сыну Хелона, и отдал письмо ему.

Элиав, едва увидев письмо, взволновался и поспешил с ним к Моисею, не забыв похвалить Рувима за находку и передав ему для удачливого сына его пару горстей сушеных фиников.

– Вот что попало в руки одному мальчику из моего племени сегодня днем, незадолго до того, как мы стали на ночевку, – сказал он. – И не будь я сыном своего отца, если это не тайные письмена врагов наших!

– Письменами это назвать трудно, – ответил Моисей, рассматривая папирус. – Здесь одни лишь точки и ничего, кроме них. Но расставлены они в определенном порядке, и это наводит на размышление…

– Да и кто станет ради пустой забавы устраивать такое – писать письмо, шить из тонкой кожи вместилище для него, ловить голубя и привязывать к нему письмо! – добавил Элиав. – Ради пустой забавы можно хлопать в ладоши, петь или играть на флейте. Рувим сказал, что сын его подбил голубя, когда шел за воинами, охранявшими нашу казну!

– Казну? – встрепенулся Моисей, сразу же вспомнив о своих подозрениях в отношении казначея Манассии. – Элиав, прикажи привести мальчика ко мне, я хочу его расспросить лично.

Элиав тут же отправил посыльного. Спустя некоторое время красный от смущения мальчик и его запыхавшийся от быстрой ходьбы отец предстали перед Моисеем.

Отца Моисей попросил обождать снаружи, зная, что в присутствии родителей дети обычно бывают менее разговорчивыми. Мальчика же усадил рядом с собой, погладил по голове, похвалил за сметливость и как бы между делом, спросил:

– Ты шел рядом с отцом, когда убил голубя?

– Нет, – ответил мальчик. – Рядом с отцом идти неинтересно, он если не молится, то ворчит, если не ворчит, то молится. Я люблю идти вместе с воинами, они поют песни, рассказывают интересные истории, а один раз мне дали понести копье, и я нес его долго. В отряде, который охраняет казну, у меня есть друг – десятник Саул. Он на привалах обучает меня военному делу и обещал взять к себе в отряд, когда я вырасту!

– Молодец, не теряешь времени зря! – похвалил Моисей.

– Я скоро вырасту! – продолжил ободренный похвалой мальчик. – Я уже почти могу натянуть тетиву, а с пращой я управляюсь лучше любого воина. Сегодняшнего голубя я сбил с первого же броска!

– Расскажи мне, а как летел этот голубь? – спросил Моисей. – Кружил ли он над воинами и казной или же просто пролетал мимо? Или, может, он спустился и сел на чью-то повозку?

Интерес был обоснованным, потому что во время движения Манасия обычно ехал на коне рядом с казной или же садился в повозку, в которой везли свитки с записями и чистый папирус, счетные доски, запас камышовых палочек для письма и прочие необходимые для ведения счета и записей предметы. При этой повозке денно и нощно состоял особый человек, потому что записи о поступлении ценностей и произведенных тратах не менее важны для казначея, чем сама казна.

– Он сначала пролетел вперед, прямо над моей головой, а потом вернулся, поднялся чуть выше и начал выписывать плавные круги. Тут-то я его и подбил.

– Никто не просил тебя отдать то, что было у голубя? – на всякий случай спросил Моисей.

– Никто даже не заметил, как я его подбил, – мальчик вздохнул, совсем как взрослый, – потому что в этот момент у одной повозки сломалось колесо, и она перевернулась.

«Для взрослых какая-то перевернутая повозка важнее меткого выстрела из пращи», – прочел Моисей на лице мальчика.

Отца мальчика Моисей попросил сохранить произошедшее в тайне. Рувим опечалился и рассказал, что прежде, чем прийти к Элиаву, советовался с соседями и показывал им письмо. Моисей попросил его дать знать, если кто-то будет интересоваться судьбой письма (ничьих имен при этом названо не было), и отпустил.

Аарон долго вертел папирус в руках, даже на свет его разглядывал, а потом смочил палец слюной и потер ту сторону, на которой были точки.

– То невиданное диво, – сказал он, возвращая папирус Моисею. – Нигде и никогда не видел я ничего подобного и не слышал о таком. Но ясно, что это письмо таит в себе что-то недоброе для нас. Мардохей мертв, Нафана убили, к кому же прилетел голубь?

– Он кружил там, где мог быть Манассия, – напомнил Моисей.

– Или же тот, кто отправил голубя, не знал о смерти Нафана или Мардохея, – продолжал размышлять вслух Аарон, не слушая Моисея. – Кстати, брат, где ты планируешь сделать следующую остановку.

– В месте, называемом Рефидим, – ответил Моисей. – Нам невозможно миновать Рефидим, потому что, судя по всему, амалекитяне готовятся напасть на нас там и там действительно самое удобное место для нападения. Если мы пойдем мимо, то растянемся в длинную колонну и станем чересчур уязвимы. Лучше будет, если мы остановимся там в ночь на пятницу и, насколько возможно, подготовимся к обороне.

– С каждым днем мы все дальше отходим от моря, – Аарон прикрыл глаза, словно желая оживить воспоминания, – но чудо, которое явил нам Господь, уничтожив армию фараона, не меркнет и не забывается. Мы можем пройти дальше и еще один день провести в пути. К тому же, насколько мне известно, в Рефидиме нет ни одного источника, и люди, начав мучиться жаждой, снова станут обвинять тебя и меня и требовать возвращения в Египет.

– Хоть один источник, да найдется, – с уверенностью ответил Моисей. – Не бывает так, чтобы равнина подходила к горе и не было бы в том месте источников. Пойти дальше мы не можем, пока не устраним опасность, угрожающую нам от амалекитян, брат мой. Уповая на Господа, я не надеюсь на то, что он всякий раз станет уничтожать врагов наших, не давая им напасть на нас. Мы тоже должны что-то сделать ради нашего спасения и нашего блага. Мы остановимся в Рефидим и будем наготове! Но вернемся к письму. Может ли кто-то прочесть его? Есть ли сради нас такие сведущие люди?

– Не знаю, – пожал плечами Аарон. – Это какое-то очень тайное письмо. Я могу поговорить со старейшинами и спросить зятя нашего Калеба, а также кое-кого из торговцев, которые много странствовали и многое повидали. Вдруг то тайные письмена сидонцев или нубийцев? Я думаю, что лучше мне будет переговорить с каждым в отдельности, чем собирать всех на совет. Мало ли что написано в этом письме. Может, там написано такое, чего людям лучше не знать. Пусть уж тот, кто сможет прочесть, прочтет при мне одном, а я передам тебе. Мне хватит сегодняшнего вечера и завтрашнего дня, чтобы опросить всех…

– Так будет лучше, – согласился Моисей.

Аарон встал, готовясь уйти, но вдруг задержался. Он не садился и ничего не говорил, но по выражению лица его было заметно, что он хочет что-то сказать.

– Говори, что хочешь сказать, – подбодрил брата Моисей.

– Я заговорил о Калебе и вспомнил сестру нашу Мариам, – голос Аарона был тих и говорил он смущенно. – Она недавно приходила ко мне и жаловалась на тебя.

– Мариам обижается на меня обоснованно, – признал Моисей. – Я все время пребываю в делах или в раздумьях и совсем забыл о ней, не навещал ее и не посылал к ней справиться о делах ее. А ведь она – наша старшая сестра, самая уважаемая женщина в нашей семье после матери нашей, и именно ей я обязан своим появлением на свет, ведь это она устыдила отца нашего, когда он перестал делить ложе с матерью. Завтра же исправлю свою оплошность и впредь…

– Не спеши, брат! – предостерег Аарон, поднимая вверх руку. – Не все так хорошо с Мариам.

– Сядь же и расскажи, что с ней! – встревожился Моисей.

Аарон опустился на подушку и поведал:

– Мариам сердится на тебя не из-за того, что ты не уделяешь ей внимания. Наша сестра – умная женщина, и она понимает, насколько ты занят. Печаль ее кроется в другом – она никак не может смириться с тем, что пребывая в стране Куш, ты сошелся там с дочерью правителя и жил с ней…

– Сколько можно вспоминать это?! – вспылил Моисей. – Сколько раз можно возвращаться к тому, что уже не изменить?! Или Мариам больше нечем занять себя?! Я объяснял вам не раз и больше повторять не намерен!

– Мариам считает, что именно в этом кроется причина наших невзгод, – Аарон испытующе посмотрел на брата. – Ты женился на женщине-чужеземке и жил с нею, несмотря на то что ваш брак не был освящен должным образом, и разве это не грех?

– То, что меня принудили к этому браку, ты знаешь! – сердито ответил Моисей. – И то, что я склонял жену мою поверить в нашего Бога и принять наши законы ты тоже знаешь. И то, что я оставил ее, когда понял все ее двуличие и то, что она хочет сделать меня кушитом-идолопоклонником, ты тоже знаешь! Если Мариам охота думать обо мне плохо, то я не могу запретить ей этого. Пусть думает, если хочет!

– Она не просто думает, она еще и делится своими сомнениями с другими женщинами…

– А те делятся со своими мужьями, – подхватил Моисей, – потому что нет такой жены, которая не поделится сплетнями с мужем, и это мнение укореняется в народе, сея новую смуту. Придет день, когда мы будем терпеть какие-то лишения, и мне крикнут: «Виноват в этом ты, проклятый блудодей!» Мало беспокойства в нашем народе, что сестра наша добавляет еще и добавляет напрасно? Скорей бы я понял, если бы жена моя попрекала бы меня этим, но от жены я никогда не слышал подобных упреков, в отличие от вас с Мариам! Какое вам дело до того, что было, если я ответственен за это перед Господом, а не перед вами? Ты огорчил меня, Аарон, и Мариам меня огорчила, можешь так ей и передать.

Аарон слушал внимательно, не возражая, но в глубине глаз его таилось осуждение, которое он уже высказывал Моисею. «Что за родня у меня? – сокрушался в уме Моисей. – Зачем они то и дело бередят рану в душе моей? Вот если бы с Аароном случилось такое, то я сказал бы ему: «Давай забудем» и забыл бы первым. Или женщин такое свойство, что не могут они забывать? Но Ципора же не вспоминает, хотя я ей рассказал всю мою жизнь перед тем, как она стала моей женой, чтобы понимала она, кто ее муж. Ох, мало мне забот, так еще это…»

Идти к Мариам или приглашать ее к себе не хотелось. Моисей знал, что сестра вначале станет отмалчиваться, отворачивать взор, а потом, если и нарушит молчание, то ничего хорошего из этой беседы не выйдет. Пусть Мариам сначала успокоится, пусть «перегорит» ее недовольство, и тогда уже можно будет попросить ее больше никогда не возвращаться к тому, что случилось в стране Куш. Сам виноват – не надо было рассказывать, но, встретившись после долгой разлуки сначала с братом, а затем с сестрой, Моисей так обрадовался этому, что спрашивал их обо всем, что случилось в его отсутствие, и, в свою очередь, рассказал о том, что пережил сам. Зря, как оказывается, рассказал.

Элиуду Моисей поручил повнимательнее последить за Манассией.

– Я не забываю ни о нем, ни об Авенире с Савеем, – отвечал помощник. – Теперь, когда воины помогают Амосии в его деле, я спокоен и могу располагать большим временем. Скажу сразу – Манассия ведет себя не самым достойным образом, но это не то, что могло бы насторожить нас. Едва ли не каждую ночь он выходит из своего шатра, закутавшись в простой неприметный плащ и идет к какой-нибудь женщине. Есть две вдовы, которых он навещает в их шатрах, и есть женщина, которая иногда, но не часто, ждет его возле одной из повозок, той, в которой хранятся счета нашего казначея. Манассия уединяется с ней в повозке, но, судя по тому, как повозка скрипит и раскачивается, занимаются они там не кознями, а тем, чем мужчины занимаются с женщинами. Потом женщина уходит первой, а Манассия уходит чуть позже и возвращается в свой шатер. Идет крадучись, а возле своего шатра непременно оглядывается по сторонам, прежде чем нырнуть под полог. Два или три раза было так, что жена встречала Манассию криками и бранью. Ничего интересного, обычный блуд со свойственными ему предосторожностями и ухищрениями. Днем наш казначей постоянно находится на людях, а ночью ходит только к женщинам, и я могу сказать, что из оставшихся троих он наименее подозрителен.

– Есть что-то, свидетельствующее против Савея и Авенира? – заинтересовался Моисей.

– Ничего конкретного, – замялся Элиуд, – но к Изис, жене Савея, приходит великое множество людей – торговцы, гадалки, портные, повитухи…

– Повитухи? – удивился Моисей. – Зачем ей повитухи?

– Большинство их сочетает свое ремесло с приготовлением и продажей различных притираний – благовонных, омолаживающих, удаляющих волосы с тела, – ответил всезнающий помощник. – Вполне может случиться так, что кто-то из приходящих к Изис – посланец фараона, но мне пока не удалось прямо заподозрить кого-то в этом. Что же касается Авенира, то он в последние дни ведет не самые достойные разговоры, причем ведет их во всеуслышание, не таясь.

– Какого свойства эти разговоры?

– Это намеки, грубые намеки, которые я не хотел бы даже повторять, – нахмурился Элиуд. – Авенир не называет имен, но можно без труда догадаться, кого он имеет в виду.

Элиуд замолчал, не желая продолжать.

– Начал, так договаривай, – велел ему Моисей.

– Хорошо, я скажу. Не далее, как во время полуденной стоянки, воин, несший Авениру похлебку, случайно споткнулся и опрокинул чашу. – Авенир сначала выбранил его, а потом сказал, не обращаясь ни к кому определенно: «Там, где командуют юнцы, порядка быть не может». А еще он любит повторять: «стараниями предводителя вверглись мы в новую беду», если речь идет о каких-то бедах среди воинов, которыми он командует. Может показаться, что он говорит о себе самом, вот, мол, я, ваш предводитель и начальник, недоглядел, и потому это произошло, но если вдуматься…

– То становится ясно, что это сказано в мой адрес, – кивнул Моисей, не ожидавший от Авенира ничего другого.

Воду во время стоянки удалось найти не сразу, а запасы, сделанные несколько дней назад, закончились. Не желая оставаться в шатре и слушать доносящиеся снаружи упреки, Моисей собственноручно возглавил поиски. С ним шли Аарон, Нафанаил, сын Цуара, начальник колена Иссахарова, Элицур, сын Шедеура, начальник колена Рувимова, Эльясаф, сын Дэула – начальник колена Гадова, Шелумиил, сын Цуришаддая – начальник колена Симеонова, верный Осия, Элиуд и Амосия вместе с охраняющими Моисея воинами. Чуть поодаль за ними следовала толпа людей, внимательно наблюдавших за тем, что они делают. Элиуд отлучился ненадолго, чтобы послушать, о чем говорят эти люди, а вернувшись, доложил:

– Они следят за нами. Говорят: «Моисей вывел нас из Египта, чтобы уморить жаждою нас и детей наших и стада наши» и беспокоятся, что Моисей с приближенными собираются бежать.

– Сейчас пошлю за воинами и велю прогнать их! – вознегодовал Осия.

– Пусть смотрят, – остановил его Моисей. – Напьются первыми, как только мы найдем воду, и принесут добрую весть другим. Мне они не мешают, ведь я не делаю ничего постыдного или недостойного.

Искать воду непросто. Моисей не обладал каким-то особым чутьем на нее, а полагался на свой пастушеский опыт и на свой здравый смысл. Вот расщелина поросла мхом, а под ней зеленеет листвой куст тамариска. Если где-то в пустыне зелено, то именно там следует искать воду. Моисей подошел к расселине и услышал слабое журчание. Кроме этого, он почувствовал запах воды. У воды нет запаха, но любой источник, любой водоем имеет свой своеобразный запах, аромат прохлады, тонкий, но уловимый.

«Господи, благослови» – взмолился про себя Моисей.

– Здесь должна быть вода!

Сказав это, он что было силы ударил своим посохом по скале. Большой камень отвалился в сторону, мелкие осыпались вниз, и из скалы забил источник. По праву старшего и будучи причастным, Моисей первым поднес ладонь к источнику и попробовал воду.

– Хороша ли вода, брат мой? – спросил Аарон, первым из прочих справившийся с удивлением.

– Лучше не бывает! – ответил Моисей. – Чем больше терпишь жажду, тем вкуснее бывает вода, которой ты ее утоляешь.

Сзади донеслись радостные крики – люди увидели, что Моисей пьет воду, и возликовали. Кто-то приблизился, дожидаясь, пока можно будет напиться, кто-то, чья жажда была не столь сильна, как желание принести людям добрую весть, побежал к стану.

Рядом с первым источником нашлись еще два.

Суббота снова принесла тревожные вести. Первая оказалась тревожной, но ожидаемой, а другая – тревожной и неожиданной.

Около полудня дозорные увидели поднимающуюся вдали пыль. То шли амалекитяне, шли не торопясь, размеренно, и была в этой размеренности некая неотвратимость, уверенность в собственной победе, так кошка подходит к загнанной в угол мыши.

– Амалекитяне идут! – прокатилось по лагерю.

Никакого движения не произошло, потому что Осия заблаговременно расставил воинов так, как он собирался расставить. К тому же было известно, что амалекитяне никогда не нападают вот так, с ходу. Им непременно надо остановиться, навести порядок в своих рядах, военачальники их станут договариваться о том, как будут они вести сражение, а жрецы заведут свои тоскливые песнопения, испрашивая благословения у идолов, которым поклоняются амалекитяне. Так что если амалекитяне идут сейчас, то нападут они не ранее, чем следующим утром, да и то, если жрецы их сочтут этот день благоприятным. Из всех народов только нубийцы нападают с ходу, но они не знают ни построений для битвы, не правил ведения сражений, а просто как наступают всей ордой, так и вступают в битву, действуя напролом. И еще колесницы фараона могут ударить с ходу, не останавливаясь и не готовясь, но это только в том случае, если египтянам известно, что враг их слаб и не искушен в военном деле. Например, на стан нубийцев могут внезапно налететь египетские колесницы, а на стоящих и успевших подготовиться к обороне евреев они так уже не нападут, поостерегутся. Еврейские воины служили в фараоновом войске, и им ведомы приемы борьбы с колесницами. Расступятся, пропустят в тыл и сомкнут ряды, чтобы осыпать стрелами сзади. Возницы не успеют развернуть лошадей, как все будут перебиты.

Один небольшой отряд пеших амалекитян, насчитывавший не более сотни человек, все же рискнул напасть. Возможно, то был не риск, а испытание на прочность (уж не обратятся ли сразу в бегство евреи?), или же то была демонстрация серьезности намерений – не ради переговоров и торга вышли мы против вас. Нападение было отбито воинами и отбито столь сурово и решительно, что из сотни обратно вернулись шесть или семь воинов. Евреи отразили нападение но не бросились опрометчиво в погоню. Они дали понять, что будут биться насмерть, и ждали большой битвы.

Воины молили Господа ниспослать им победу, и весь народ молился о том же. Перед лицом такой угрозы все распри и неурядицы были забыты, и трогательное единодушие распространилось по еврейскому стану. Люди относились друг к другу со всей возможной предупредительностью и великим участием, а старейшин и Моисея приветствовали радостными криками.

– Огорчает меня, брат мой, когда люди ропщут и высказывают недовольство, но когда я вижу то, что вижу сейчас – сразу же забываю все плохое, – сказал Аарон Моисею, когда они шли по стану после совместной с людьми молитвы. – Много недостатков у наших людей, но умение сплачиваться в трудное время – величайшее их достоинство. Сегодня я взираю вокруг с радостью и восторгом, несмотря на то что подлые амалекитяне близко.

– Я тоже радуюсь, – ответил Моисей, – но хотелось бы мне, чтобы народ наш был таким не только в виду великой опасности. Надеюсь, что так и будет.

Как только солнце село, в лагере амалекитян завыли пронзительно трубы и не менее пронзительно закричали жрецы. Дозорные внимательно наблюдали за врагом, но амалекитяне как стояли там, где они разбили лагерь, так и продолжали стоять. Внезапно звуки оборвались, но спустя некоторое время возобновились снова.

Моисей в это время сидел в одиночестве в шатре и думал над тем, что он скажет воинам. Он не был речист, в отличие от Аарона, но сегодня именно ему было уместно говорить с воинами, как стоявшему во главе Исхода и отвечавшему перед Богом и народом за все, что происходит.

Вдруг в шатер вошел Аарон, раскрасневшийся не то от быстрой ходьбы, не то от волнения. Был он без своего обычного посоха, из левого кулака его свисал витой кожаный шнур.

– Тебе удалось прочесть письмо? – спросил Моисей, вставая навстречу брату.

– В повозке нашли мертвого Манассию. Он перерезал себе горло, пока человек, приставленный стеречь повозку, ходил на молитву. Кровь, капающая из повозки, сразу же уходила в песок, поэтому Манассию обнаружили совсем недавно, благодаря собакам, которые подбежали к повозке и принялись громко лаять на нее. Манассия лежал на спине, а в правой руке его был зажат бронзовый нож из тех, которые используют в своих мерзких обрядах жрецы Анубиса. Эти ножи затачиваются до небывалой остроты и не тупятся годами. Манасии не пришлось прикладывать много сил для того, чтобы убить себя.

– Зачем казначею жреческий нож? – спросил Моисей.

– Зачем казначею убивать себя? – ответил вопросом на вопрос Аарон. – Когда Манассию вынесли, я порылся в повозке, но ничего такого, что могло бы связать Манассию с египтянами, я там не нашел. Разве что вот этот амулет, который висел у него на шее.

Аарон протянул к Моисею левую руку и разжал кулак. Моисей увидел превосходно отполированный зеленый камень с вырезанным на нем изображением погремушки, используемой египетскими жрецами во время своих обрядов.

– Малахит – камень богини Хатхор, – пояснил Аарон, – а погремушка – ее символ. Не иначе как этот амулет служил пропуском в храм Хатхор, где сластолюбцы предавались различным непотребствам в компании блудниц, называющих себя жрицами. Неудивительно, что Манассия так берег его, что постоянно носил при себе.

– Это может служить доказательством того, что он надеялся вернуться в Египет! – заметил Моисей.

– Может, – согласился Аарон. – Надо проверить казну и поискать в вещах Манассии, вдруг там что-то да найдется. Но если к тому, что около казны был убит голубь, несущий письмо, добавить внезапное самоубийство казначея, то…

– То это настораживает, – докончил Моисей. – Вдобавок надо учесть и то, что распутники, подобные Манассии, слишком жизнелюбивы для самоубийства. И потом у него была прекрасная возможность бежать, прихватив с собой много ценностей из казны. Люди были заняты молитвами и если думали о чем, то об амалекитянах, стоящих на нашем пути. Легко было покинуть лагерь незамеченным, если боишься разоблачения, зачем же кончать с собой? Знаешь, Аарон, скорее всего, кто-то убил Манассию и затем вложил нож ему в руку.

– Кто это сделал и зачем? – вскинулся Аарон.

– Это сделал враг, который среди нас, – Моисей тяжело вздохнул. – А причин может быть две. Если Манассия был причастен к чему-то, враг мог бояться, что он его выдаст, и страх разоблачения толкнул его на убийство. Если же Манассия ни к чему не был причастен, то его убили для того, чтобы мы приняли его за раскаявшегося или убоявшегося разоблачения врага. Но я чувствую, что наш враг жив и еще даст о себе знать!

Голова все больше тяжелела от дум, и Моисей, не знавший, что ему делать и как искать искусно спрятавшегося врага, решил, не откладывая, посоветоваться с тестем, а потом уже идти к воинам и подбодрить их. В ночь накануне битвы никто не заснет, все станут готовиться, времени для общения с воинами хватит.

– Ты поступаешь правильно, когда ищешь предателя среди тех, кто навлекает на себя подозрение, – сказал Иофор, выслушав обстоятельный отчет Моисея о последних событиях. – Но из того, что ты рассказал мне, следует вывод о великой хитрости, великой осторожности и великой предусмотрительности нашего врага. Я бы на твоем месте стал бы обращать внимание не на тех, кто подозрителен, а на тех, кто никаких подозрений не вызывает. Предатель среди них!

– Но так ведь можно подозревать всех и каждого! – воскликнул Моисей. – И неизвестно, с кого начинать!

– Начни с самых близких и отдаляйся понемногу, – сочувственно сказал тесть. – Это очень тяжело, подозревать верных, надежных и достойных, но именно среди них легче всего спрятаться коварному врагу. Слуги фараона умны и никогда не станут делать ставку на человека, женатого на египтянке или на заносчивого и завистливого хвастуна. Вот меня бы они могли подкупить с огромной охотой, ведь я твой тесть, и никто меня не заподозрит.

Страшно было подумать, на что намекал Иофор, и страшно было спрашивать, на это ли он намекал или на что-то другое.