28

В своем видении Тимон снова был пленником в руках нанимателя — предателя! Январь 1600 года. Джованни Мочениго, богатый молодой бездельник, пожелал выучиться искусству запоминания. Тимон, звавшийся тогда другим именем, прославился этим талантом. Тимон надеялся получить освободившуюся кафедру профессора математики в Падуе, но место досталось Галилео Галилею. Разочарованному Тимону оставалось лишь принять предложение Мочениго стать его наставником.

Мочениго был не менее разочарован, узнав, что мнемоническая система Тимона требует усердного труда и серьезной сосредоточенности. Он-то ожидал чуда. Он полагал, что безграничные возможности памяти Тимона даются без труда, колдовством.

Сколько ни объяснял ему Тимон, что это просто наука — кропотливая, выматывающая игра, в которой мелкие факты сцепляются друг с другом, образуя цепь, способную выдержать огромную тяжесть фактов, — Мочениго ему не поверил. Его уныние с каждым уроком обращалось в гнев. Где же чудеса?

Пресытившись скучной школярской наукой, он не моргнув глазом выдал Тимона инквизиции.

Суд над Тимоном возглавлял знаменитый инквизитор Роберто Беллармин. Он отличался серьезным подходом к делу, а помощником ему служил кардинал Энрико Венителли. Тимона быстро признали одержимым дьяволом и передали светским властям. Его должны были сжечь в Риме, на площади Кампо дель Фьори. Он ждал казни в своей камере, слушая привычный шум толпы и голоса уличных торговцев, восхвалявших свежесть соленых мидий и белизну репы, и пробивавшийся сквозь уличный шум грубый стук, с каким сбивали грубо обтесанные бревна для его костра.

Каждое мгновение бодрствования он проводил в молитве или убивая тысячи пауков, деливших с ним камеру. Некоторые пауки кусались, и на месте жгучего укуса оставался зудящий волдырь. Тимон страдал от сотен таких укусов. Поначалу они не беспокоили его, но, по мере того как их становилось все больше, постоянная боль и зуд стали сводить его с ума. Щекочущее прикосновение паучьих лап — реальное или мнимое — вырывало его из кратких мгновений зыбкой дремоты. Здравый рассудок возвращался ненадолго, как добрый гость из иного мира.

В последнее утро жизни — необычно теплое февральское утро — его молитву прервали приближающиеся шаги.

«Так рано? — удивился он. — Едва рассвело. В такой час на площади не соберется большая толпа».

Это было странно, ведь главной целью сожжения на костре, если не считать его просто популярным зрелищем, было предостеречь возможных грешников. Костер спозаранок оказался бы бесполезен в обоих смыслах.

Он открыл глаза.

Келья была тесна для него: лечь в ней можно было лишь свернувшись калачиком, а стоять — только сгорбившись по-стариковски. Стены позеленели от мха. Запах из угла, служившего ему отхожим местом и никогда не чистившегося, сбивал с ног. Единственное спасение — расположенное под потолком маленькое окошко. Оно выходило на восток, так что он мог наблюдать за ходом времени. Порой он часами следил, как квадратик солнечного света гонит тени вверх по стене или как в долгие отданные во власть пауков ночные часы тот же путь проделывает призрачный лунный луч.

Он услышал, как застонала, открываясь, дверь. Он не поднялся с колен и даже не обернулся на звук. Обреченный свободен от хороших манер.

— Сын мой, — прошелестел нежный голос. Пришедший говорил на строгой латыни.

«Исповедник», — понял Тимон.

— Отец… — И он снова закрыл глаза.

— Прошу тебя встать, — настаивал тот же голос.

Тимон вздохнул, оперся рукой на стену и сумел подняться, задев головой потолок.

То, что он увидел, обернувшись, осталось в его мозгу выжженным клеймом.

В дверном проеме камеры смертника стоял его святейшество папа Климент VIII, сверкающий, как клинок кинжала, в сиянии белых одежд и остроконечной митры.

Тимон остолбенел.

— Джордано, — заговорил папа.

Никто никогда не произносил его настоящего имени с такой лаской.

— Ваше святейшество, — выговорил Тимон, оставшись стоять дурак дураком.

Святой отец чуть обернулся и неопределенным жестом отпустил кого-то, стоявшего за спиной. Уходя, служитель оставил в коридоре перед дверью табурет, на который и опустился его святейшество.

— Сегодня для матери-церкви ужасный день, — начал Климент, не глядя на Тимона. — Мы осуждаем твои прегрешения, но не считаем демоном тебя самого.

— Я понимаю, ваша милость, — пробормотал ничего не понявший Тимон.

— Самое серьезное обвинение против тебя…

— Я открыл внутреннюю структуру мира идей. — Тимон дождался, пока папа поднимет взгляд, и взглянул ему в глаза. — Таким образом я могу запомнить все. Это правда.

— Ты так взволнован, что опустился до итальянского, — едва заметно улыбнулся Климент.

Тимон ответил улыбкой, осознав, что в самом деле вернулся к языку своего детства.

— Холодная латынь не передаст моего жара, и потому я из доминиканца стал итальянцем.

— Перед смертью человек становится самим собой, — мягко согласился Климент. — Беллармин и Венителли правильно поступили, что осудили тебя с твоим искусством запоминания. — Папа неловко шевельнулся. — Однако именно твое умение привело нас сюда. И сейчас мы отменяем твою казнь. Мы не желаем отягощать душу твоей смертью. И потому мы отдали соответствующие распоряжения. Ты будешь жить тайной жизнью и исполнять нашу волю.

Тимону показалось, что стены темницы рушатся, грозя погрести его. Он не находил слов и не мог распутать свившиеся в узел мысли.

— Вы отменяете мою казнь?

— Нам известна глупость Мочениго, — небрежно махнул рукой папа. — Мы понимаем, что его обвинения, которые привели тебя сюда, были вызваны злобой на то, что ты вместо колдовских фокусов пытался обучить его науке. Мы знаем, что ты не алхимик. Но то самое, за что ты был приговорен, теперь спасает тебя. Какая ирония, не так ли? Способ, помогающий тебе запоминать. Научный метод или устройство… Мы желаем, чтобы ты продолжал совершенствовать его. Ты должен взращивать свои силы, чтобы с их помощью исполнить великий труд, которого мы вскоре потребуем от тебя.

— Силы?

— Способности к языкам, — просто пояснил папа, — и силу памяти. Тебя переведут в безопасное место, где ты должен будешь изучить несколько языков — так быстро, как это можешь только ты. Ты должен овладеть ими лучше всех. Тебе также предоставят шифры и инструкции, разгадать которые не сумеет ни один из смертных. Ты усовершенствуешься и в некоторых других… искусствах, которыми, как нам известно, ты владел прежде, чем стать монахом. Мы избрали тебя, человека, который умрет и вернется к жизни, для великого дела, сын мой.

Холодная улыбка тронула губы его святейшества.

Тимон не успел задать ни одного из тысячи вопросов, теснившихся у него на языке. В коридоре послышались шаркающие шаги, и он сжался, думая, что сейчас его потащат на костер.

— А вот и твои опекуны, — сказал папа, вставая.

— Не понимаю, — прохрипел Тимон. — Они заберут меня отсюда? Меня не казнят?

— Ты должен вернуть к жизни свой замечательный ум, Джордано, — нетерпеливо откликнулся папа. — Все готово.

— Но, — поспешно вслед уходящему папе заговорил Тимон, — мой отец, мой земной отец… он будет сегодня здесь, чтобы забрать мое тело.

Святой отец вздохнул.

— Мы подобрали тебе замену. Ты уедешь сейчас же.

С этими словами папа скрылся. Исчез, словно и не бывал в этом страшном месте.

Из темноты выступили трое. Тимон не видел их лиц. Они стянули с него рваную хламиду и накинули такое же одеяние, как у них, — черное, как ночь, и чистое.

— Но мой бедный отец, — беспомощно бормотал Тимон, — мой настоящий отец поймет, что на костре другой.

— Все устроено, — отозвался один из незнакомцев на итальянском.

Второй, более мягкий голос прошептал:

— У того, кого избрали занять твое место, язык пригвожден к челюсти, так что он не сможет говорить. И на шее у него будет мешок с порохом, что помешает узнать его лицо.

— Что? — тупо проговорил Тимон.

— Так часто делается. Это милость духовных властей — человек умирает быстро и не страдает на костре. Он… взрывается.

— После чего, — холодно закончил третий, — его уже никто не сможет опознать, а?

При этих словах заново рожденный брат Тимон впал в блаженное бесчувствие, в котором и пребывал несколько долгих дней.