Книга: Сегодня - позавчера. Послесловие
Назад: После написанного-3 Турбо-Берсерк
Дальше: После написанного-5 Прекрасное Далёко. Примарх

После написанного-4
Сегодня. Сломанная Игрушка

Боли не было. Ничего не было. Полное отсутствие всего. Вообще ничего. Полная, абсолютная темнота. Но, я же думаю! Я мыслю, значит, я — существую. Цитата. Не помню откуда. Я живой. Или как?
Долго. Сколько — непонятно. Долго-долго ничего не происходило. Потом что-то изменилось. Мне показалось, я начал двигаться. Как двигаться? Непонятно. Тела своего я не ощущал. Ногами не шел. Ничего не ощущал, кроме изменения моего местоположения относительно предыдущего местоположения. Падение? Полёт? Не знаю — как это — полёт? В свободном полёте быть не приходилось. На падение похоже. Тут уж у меня большой опыт, в падениях. Но падал я не вниз, как должно быть, а как-то вбок.
Ещё изменение — источник света вдали. В кромешной тьме — отсвет далёкой призрачной звёздочки. Как только я увидел едва различимый отсвет, появилось новое ощущение — боль. Боль! Блин, как я не любил боль! Я ужасно плохо переношу боль. Не могу её терпеть, вернее — терпеть её не могу! Ничего никогда не боялся, а боль не переношу. Но, всё что я помнил — это — БОЛЬ!
Звездочка пропала. Пропала и боль. Повисло опять Ничто темноты. И движение прекратилось.
Не-ет, так не пойдет! Да, приятно, конечно же, когда ничего не болит (а чему, кстати, болеть-то?), но Ничто меня не устраивает. И я рванулся (чем?) в сторону, где отблёскивал до этого свет.
Опять появилась звёздочка, появилось падение, вернулась боль. Но, теперь для продолжения падения приходилось прилагать усилия, будто я толкал что-то на подъём горы, хотя тела я по-прежнему не чуял. Да ещё терпеть боль. Это тоже тяжко. Говорят, к боли привыкают. Не знаю. Невозможно привыкнуть к этому мучению.
Что же там, в конце? Что за свет? Свет, причиняющий боль? Чем я ближе «падал» к нему, тем больнее было. Но я «толкал» «падение» всё сильнее, превозмогая всё усиливающиеся мучения. Когда стало невмоготу терпеть, я стал кричать, орать, потом просто голосить во всю мощь (чего?), но упорно «толкал» к свету.
И вот Свет залил Всё. Остался только Свет. И Боль. Мука. Мучение.
— Кто ты? — раздалось громоподобно.
— Я? — удивился я.
— Кто я — я знаю. Кто ты?
А кто я? Кто Я? Имя? Что имя? Как меня зовут? Да все по-разному. Коверкают имя, вешают прозвища. Мама, женя, сын, ребята с работы, одноклассники, соратники — все по-разному. Каждый хоть чуть, но иначе. Как я сам себя называю? А кто сам себя называет, ну если сам перед собой? Я и есть Я. Имя — чушь. Придуманный людьми идентификатор. Перед этим Голосом и Болью — имя — чушь.
А что? Социальный статус? Место в обществе себе подобных? Пыль. Я — пыль. Миг между прошлым и будущим. Выживал, старался, учился, сражался, терпел. А сейчас — что значит всё это, вся моя прошлая жизнь? Балласт прожитых лет. Чушь.
Что я для людей? Для любимой жены, для того набитного мальчугана — сына моего, для матери? Они мне дороги, я им дорог. Я — муж, отец, сын? Со стыдом и болью я вспомнил, как причинял боль обид, невнимания дорогим мне людям. Стыдно. Больно. Плохой муж, плохой отец, никудышный сын. Опять не то!
А что ещё? Работа? Служба? Работал. Служил. Помню, что — был истощён Делом. Помню, как превозмогал в Бою, но ничего конкретного. Всё это было там. Какое это имеет значение сейчас? Тоже — чушь.
— Я не знаю, — ответил, наконец, я, — Я — Никто.
— Никому место в Нигде. Зачем шел ты на Свет, терпишь Мучение?
— Не хочу в Нигде. Не хочу быть Никем. А к Свету всегда надо идти. Иначе нельзя. А Мучение? Бог терпел — и нам велел. Терпимо. Это что-то. Лучше Небытия. И так всю жизнь это — НИ. Ни-жизнь, ни-смерть, ни-друг, ни-враг, а всё только — ТАК… Ни то, ни сё. Небытие. Унылое Ничто. Постоянно.
— Почему шел через Мучение на Свет? Легче же было наоборот?
— Легче, — согласился я. — Легче не значит лучше.
— Почему? — опять прогремел гром.
— По кочану! Не знаю! Так надо!
— Кому надо?
— Мне!
— А ты кто?
— Я? Я — человек! Человек!
— Помни об этом. Не забывай!
Раскаты грома катались волнами вокруг. Отдаляясь, приближаясь, схлёстывались друг с другом, дробились друг об друга.
— Жить хочешь? — спросил тот же голос, но тише, без громовых раскатов.
— Не знаю. Особо и нет. Устал я. Так устал, что — не отдохнуть. Только…
— Только…
— Родные мои. Нужен я им. Жене нужен муж, сыну — отец, матери — сын.
— У них будут они. Может лучше, чем ты.
Если бы у меня была бы голова, я покачал бы ею, были бы губы — поджал бы их.
— Это врят ли. Будет ли он любить их, как я? Заботиться о них? Никому не доверю. Надо жить. Потому и живу. Для них.
— Ой, ли?
— Упрёк справедлив, согласен.
Раскаты грома совсем стихли. Но что-то гремело всё равно. Это Боль. Мучение уже гасило Свет.
— Так что же с тобой делать?
— Не мне, видимо, решать.
— Не тебе. А чего хотел бы ты?
— Положи где взял.
Опять загрохотало, оглушило. Мне становилось всё хуже.
— Может быть… — пророкотало, — и будет по-твоему. Кто ты?
— Я! Я — Человек! Русский человек! А ты кто?
Боль накатывала, как штормовые волны. Боль уже гасила Свет и моё сознание. Кругом темнело. Лишь пять светлых пятен осталось.
— Ты — Бог? — спросил я, но голос мой прозвучал так жалко, тихо, как стон.
— Нет, — со смешком ответил громоподобный голос, правда, в этот раз — звеня, как в пустом ведре.
— Я умер? — опять спросил я.
— Пока нет. И я, как врач, постараюсь этого не допустить.
Врач? Какой, на хрен, врач? Это…
Всё исчезло, как будто выключили рубильник.
* * *
БОЛЬ! Всё, что я знаю — БОЛЬ! Только БОЛЬ! В пустоте небытия — БОЛЬ!
Опять отсвет далёкий. Двигаюсь к нему. С удивлением обнаруживая, что чем больше я приближаюсь к свету, тем меньше — БОЛЬ! Это придало мне сил, я стал двигаться быстрее. Вот я уже вижу — откуда свет. Дверь. Открытая Дверь. Из неё — льётся ослепительный свет, изгоняющий боль. Как я хочу ворваться в эту дверь, в эти Сияющие Врата! Где нет боли, где нет сомнений, угрызений, сожалений. Я понимаю, что при этом — нет и жизни. Но, что моя жизнь? Игра! И я — не игрок. Я — игрушка. Сломанная Игрушка. Которая — больше не годиться для Игры.
Сияющие Врата! Я — на пороге. Боль совсем ушла. Как же хорошо-то! Как легко!
Мне остался — шаг. Ступить его, чтобы пройти Точку Невозврата.
И тут до меня донёсся далёкий-далёкий голос. Настолько далёкий, что не услышать, не разобрать слов. Только — голос. Но, я ждал его, потому — услышал. И рванул в противоположную от Сияющих Врат сторону. ЕЁ ГОЛОС!
— Витя! Не оставляй меня одну! Витя! Я не могу без тебя! Я — люблю тебя! Не бросай меня!
БОЛЬ! Она навалилась с прежней силой. Но, вздохнув, чуть, без БОЛИ, терпеть её оказалось — существенно труднее. И каждый шаг от Врат — давался всё труднее. Если на свет я плыл, как лист берёзы в свободном падении, то сейчас продавливал тьму с огромным приложением сил, терпя всё усиливающуюся БОЛЬ, таща за собой вагон какого-то балласта. А, вон что, это — балласт прожитых жизней.
Каждый шаг — выше твоих сил. Но, ты — делаешь его. Через БОЛЬ. И, сделав этот шаг, вдруг, понимаешь, что можешь сделать ещё шаг. Через «не могу», через «невозможно». И — ещё шаг.
Путь к Вратам — был очень быстрым. Несколько мгновений. Путь от Врат — бесконечно долог. Целую эпоху я продавливал тьму небытия.
И вот — серое марево. Утыкаюсь в него, давлю. Оказалось, что это — какая-то мембрана, створки которой расходятся вверх и вниз. Они — расходятся. Это были многотонные, но мои — веки.
ОНА! ОНА! Вся в слезах, нос — сморщен, нежные губы — ломанной кривой. На подбородке дрожат капли слёз.
— Не плач!
Мой голос — жалок.
— Я — с тобой! Я — всегда буду с тобой! Я — обещаю! Всё будет хорошо! Верь мне! Веришь?
— Верю!
* * *
Я — в реанимации. Осознаю это, когда «всплываю» из беспамятства. Почему я здесь? Что случилось? Не могу понять.
В голове сумбур из дежа вю, из чужих воспоминаний, которые воспринимаются, как свои. Я — попадаю под ж.д. вагон. Я — попадаю под бомбёжку. Надо мной взрывается танк. Подо мной — взрывается мост. Я — горю в танке. В меня — стреляют, меня — режут. Вижу свою кровь. Умираю. Умираю и умираю. Десятки раз.
Я — в горах, окружённых песком, кричу в рацию: «На меня! Дай огня! Огня дай! Хорони нас, крыса тыловая!». На меня идут цепи людей арабской наружности с платками-арафатками. Взрывы.
Я — в ледяном доме битого красного кирпича. На дом бегут люди в серых шинелях, похожие на киношных немцев. Я кричу в трубку: «Тыловая ты гнида! Дай огня! Огня дай! Отомсти за нас! С землёй нас перемешай! Дай огня! Хорони нас! Не оставь на поругание!» Взрывы.
Я — в тесноте какой-то ёмкости. Невесомость. Вижу в малюсенький иллюминатор, как с огромной скоростью нарастает поверхность, испещрённая кратерами. Надо тормозить. А топлива — 0. Всё топливо сжёг при разгоне. Удар, скрежет.
Что из этого — воспоминания, а что — галлюциногенные видения от тех препаратов, что не дали остановиться от шока моему сердцу? А что — видения умирающего от отсутствия крови и кислорода — мозга? Что из этих воспоминаний в голове — ложная память дежа вю?
По моим воспоминаниям — моё тело было переделано инопланетянином. У меня была сверхрегенерация. Уже неделя, как меня перевезли из реанимации. И там — неделя только в памяти. Сколько в беспамятстве — неизвестно. Уже неделю смотрю на решётку вентиляции и не могу сосчитать количество квадратиков — так сильно отбит контузией мозг. Лица людей — плавают, искажаются. Плавают и звуки. И я — лежу бревном. Никакой сверхрегенерации. Это — бред. Никаких инопланетян. И голоса во тьме, светящиеся двери — тоже бред перемешанных взрывом мозгов.
Реальностью оказалось — воспоминание про пустыню, горы в песке и людей с лицами в клетчатых платках и широких арабских портках. Я — вызвал огонь на себя. Я — капитан-артиллерист. командирован в группу спецназа ГРУ для корректировки огня. Вся группа погибла, спасая меня. И я — вызвал «салют возмездия». Закапывая в щебень себя, тела бойцов спецназа и обложивших нас террористов.
И я — выжил.
Всё остальное — видения умирающего мозга. Так — бывает. Врачи так сказали.
Я — выжил. Но, смогу ли жить нормальной жизнью — вопрос открытый. Пока, у меня относительно рабочая — только левая рука. Всё остальное — хлам.
* * *
Любимая! Я — чувствую её. Она выходит на стоянке, а я — уже знаю, что она — рядом. Приходит каждый день. Сидит со мной, пока не выгонят. Почернела вся, похудела. Вся, с таким трудом набранная форма — сползла. Похудела, как от тяжкой болезни. А ей завтра — на чемпионат мира. Надо было лететь. В Братиславу. Слышать ничего не желает. А ведь, фактически — золото её было.
Вздыхаю — и её подвёл. И её — тоже. Как и ребят-спецназовцев. Спецназ погиб из-за меня. Это же я тормозил группу, как тормозная колодка из фосфористого чугуна. Не смог бежать по пескам с той же скоростью, так же долго, как они. Они меня — не бросили. Все — погибли. А я — выжил.
— Опять Кузьмина показывают, — говорит сосед по палате.
Вздрагиваю. До БОЛИ знакомая фамилия. Смотрю на цветное пятно на стене. Там — телевизионная стенная панель. Ничего разобрать не могу. Могу только слышать плавающий голос диктора, то приближающийся, то — удаляющийся. Диктор рассказывает, что глава корпорации Империум Кузьмин Игорь Викторович лично присутствовал на освящении нового межпланетного корабля. Со своим сыном.
— Всё в Пустоту лезут! Будто денег девать — некуда. Будто тут, в Союзе, всё уже — на мази! Тьфу! Видеть не могу! — ворчит сосед по палате.
— А что в этом плохого? — спрашиваю. Я — не вижу его лица. Только силуэт с негнущейся ногой. Сосед — болтун. Рот не закрывается. Трещит и трещит. Всю свою нехитрую душу вытряхнул. По-пьяни выпал из окна собственной кухни. И так сложно сломал ногу, что врачи земской договорились с начальством госпиталя, чтобы приняли. У военных медиков несравненный с городскими эскулапами опыт лечения травм. Человек он очень простой и недалёкий, но спешит судить и размышлять о том, чего не знает. Сосед читает, как лектор:
— А на хрена это надо? В стране — нищета, люди живут в Устиновках, дороги — никакие, террористы уже задолбали — а они все деньги в этот долбанный космос втюхивают! Да ладно бы — правда в космос! Так — разворовывают же! Там — узаконенный откат — 20 %. И весь откат стекается к этому деляге, старикашке Кузьмину! Там — целая система воровства! Ещё его отец, Медведь наладил! А как Сталин про то узнал — так он его и завалил, сука! А теперь — вообще ничего не стесняются! Вообще, в открытую, грабят Союз! Чё, президент — друг, министр обороны — друг! А командующий Военно-Космических сил — сын родной! Не страна, а клановая мафия! Кровопийцы! С таких простых трудяг, как я, налоги собирают и — тырят! И всё у них на мази — всё схвачено, за всё — заплачено! А такие простые пацаны, как ты, в этих, на хрен никому не нужных, чуркистанах — кровь льют! Картинками этими пустотными нам мозги парят! О! Привет, малая! Как говориться, физкульт-привет!
— Здравствуйте! Как ты, Витя? — голос любимой. Её лицо я — хорошо вижу, как бы это не было парадоксально.
— Нормально, малыш. Опять не спала?
— Не могу уснуть. Даже таблетки, что ты дал — не берут, — виновато говорит.
Чувствует себя виноватой! Ух, ты, жалейка! Это не ты — это я — кругом виноват! Тебе нельзя такие таблетки принимать — допинг-контроль не пройдёшь!
В палату врывается старшая сестра, судя по издаваемому шуму и голосу:
— Так, больные! Всё лишнее — убрали! Вырубайте эту говорилку! Порядок! Порядок! Что ж у вас бедлам такой!
В её голосе — отчаяние.
— Что случилось? — спрашиваю. Должен был быть командный голос, что хорошо приводит в чувство людей, но — не вышло. Блеяние овцы получилось.
— Этот Кузьмин прилетел!
— Кузьмин прилетел? — удивились все, — В наш город?
— К нам! Прямо к нам едет! Как мы не догадались, что он к Данилову — сам приедет!
— Ко мне? — удивился я.
— А как, ты думаешь, ты тут оказался? Не в медцентре Южного Военного Округа, а тут?
И правда! Ранен же я был — вон где! А очнулся — в родном Мухосранске. Не в крупном специализированном военно-медицинском центре, а в захолустном гарнизонном госпитале. Почему? Дома — стены помогают? Да ну, нах! Думай, Витя! Ты же — артиллерист, у тебя же — математический, аналитический склад ума!
Но, вывод был только один — ОНА!
— Милая. Из-за тебя. Только ты могла достать меня с того света.
Вижу, как на людей нападает столбняк. Причина оцепенения — стремительно зашедшие в палату люди.
— Все лишние — вон! — властный голос не оставляет никому выбора. Голосу этому нельзя не подчиниться. Такой голос вырабатывается десятилетиями командования и беспрекословного подчинения.
Меня пробивает, как током. Я узнаю голос. На меня воспоминания обрушились, как груз самосвала.
Моя любимая тоже дёргается, едва успеваю поймать её, улыбаюсь.
— Да, вы — подождите, — это властный голос говорит моей суженной, — Дайте вас рассмотреть. Ага! Точная копия Медведицы.
— А то ты не видел раньше, Игорёк, — говорю я, — и ты — перепутал последовательность. Медведица — копия.
— Видел, — отвечает властный голос, после паузы. Ждал, пока лишние «уши» — уйдут. Продолжил:
— По ней на тебя и вышли. И это, твоё, хрестоматийное: «Хорони нас, крыса тыловая!». Кое-что в этом мире — не меняется.
— К сожалению — не всё, — говорю ему. Я уже все понял. Зачем он здесь. Зачем я ему. И цель его визита — не награждение. Награждение, скорее всего Орденом Достоинства — лишь предлог. Слой обмана. Я оказался в той же последовательности, в той же реальности, в которой сумасбродствовал полвека назад. А судя по виду Любимой, по её юности — это — ещё не закончившийся 20 век. Последние годы 20 века. Но, не моей реальности, а — параллельной.
Игорь, теперь — Игорь Викторович, говорит:
— Но, многое — можно исправить. К большому сожалению, Прохор уже покинул этот мир. Но, вырастил себе смену. Я, на всякий случай, привез — лучших. Так что, потанцуем, Виктор Иванович!
Я не отвечаю ему. Говорю моей девочке, моей любимой, моей суженной:
— Малыш, я обещал, что всё будет хорошо? Ну, видишь? Газпром — мечты сбываются.
— Империум, Виктор Иванович. Империум — мечты сбываются, — поправляет меня Игорь Викторович.
— Или так, — соглашаюсь я.
— Приступим? — спрашивает Игорь.
Мне — опять повезло. Починят, поставят на ноги. Но…
— Нет. Сначала — её. Она, из-за меня — сильно пострадала. А завтра — чемпионат. И её — золотая медаль. Верни ей форму или — проваливай! — требую я.
— О чём речь? Не надо ставить условий. Пройдёмте, уважаемая. Вами — займутся. Не только форму вернём, но прямо в Братиславу доставим моим бортом.
— Я — никуда не поеду! Витя, что происходит? — Голос любимой — дрожит. Глаза — злые. Она у меня — тигрица. Не умеет бояться. Если ей страшно — злиться и бросается в атаку. И — не признаёт авторитетов.
— Малыш, всё в порядке, — успокаиваю её, — Это — Гудвин — волшебник изумрудного города. Он починит Железного Дровосека — меня, то есть, и доставит девочку Элли до Канзаса, то есть, тебя. Верь мне, милая! Это — друзья.
— И когда ты успел завести таких друзей? — Спрашивает.
Смотрю на неё — обожаю. Только что — злилась, теперь — глаза лисьи — она что-то про меня не знает — не порядок!
— В прошлый раз. В прошлой жизни, малыш. Не беспокойся, теперь всё будет — хорошо. Лети, порви там всех и возвращайся с золотом. Прямо под венец. Да, Игорь, ты, надеюсь, не лоханулся?
— Нет, — рассмеялся Игорь Викторович Кузьмин.
— Милая, он кольца привёз? Я — не вижу. Вот! Это — моё официальное предложение руки и сердца. Извини, что так не романтично, знаю, что никогда не простишь и всю жизнь будешь мне припоминать, но терпеть больше я — не намерен! Я искал тебя всю жизнь. Ты согласна? Ну, вот. Теперь ты — моя невеста. Привези, приданным к свадьбе, золотую чемпионскую медаль. Я — не шучу.
— Что ты докопался до этой медали! Плевать на неё! — она — растеряна. Оттого — краснеет.
— Если сейчас не успеешь — потом сложно будет форму вернуть после родов.
— Да что происходит?! — а вот и начало бури, что именуется женской истерикой. Её терпение — лопнуло, — Что ты несёшь, Витя?! Ты — с ума сошёл?!
— Сошёл, милая, сошёл. Я тебя так долго искал, что сошёл с ума! А ты — не сходи с ума, не отказывайся от мечты. Иди, родная, с Богом!
Когда шаги, волнующие сердце, стихли, сказал:
— Игорь, зови своих магов и волшебников! Пусть отливают меня своей мёртвой и живой водой! И, да, Игорёк, чую твой вопрос — пошёл ты на. уй! Вместе со своим Орденом, Кольцом Всевластия, со своей Империей и Большой Игрой! Я — заслужил отставки и должности диванодава!
Улыбается. Да, я его теперь — вижу. Мной занялись ученики Прохора. Первое что изменилось — вернулась чёткость зрения и острота слуха. Игорь — старый. Этакий бравый пенсионер в самом соку. Игорь отходит к окну, пока меня «ломают» ученики Прохора, пусть земля ему — периной.
— Дед, почему он отказался? — спрашивает молодой юноша, так похожий на Игорька в юности.
Они думают, раз отошли в сторонку — не услышу?
— Он — человек. Он — устал. Он — заслужил своё простое человеческое счастье, — говорит выросший без меня и даже — сильно постаревший — СЫН.
— И мы так вот его отпустим? Сейчас, когда всё посыпалось?
— Всё, всегда, идёт — на перекосяк, всё, всегда — сыпется. Людей — всегда не хватает. Но, он искал её — две жизни. И мы — запряжём его? Подождём. Сам прискачет через несколько лет.
Я — рассмеялся:
— Хрен вам поперёк всего хлебала! Наелся я приключениями! Хочу прожить жизнь обычного смертного.
— Ну-ну! — кивнул Игорь Викторович и вышел.
Его внук и наследник — за ним, спрашивая:
— Мы так и оставим это?
Дверь — не закрыли. Я их — слышу.
— Да. Именно так и оставим. И даже скроем наше родство. Вернётся, если захочет. А не захочет — его право. Одно ясно — не всё потеряно. Скоро будет несколько истинных Медвежат, твоих двоюродных дедушек. Вот тут и — поработаем. Так, внук, а где твои, обещанные мне, медвежата?
— Дед, что ты пристал! — возмутился юноша.
— У меня — межзвёздная программа горит, а ты — не чешешься даже!
Где-то я этот диалог уже слышал. Маугли!
— Ну, не нашёл я ЕЁ! Не у этого же капитана — отбивать?
— Попробуй! «Этот капитан» — твой легендарный прадед, хочешь — верь, хочешь — нет. Попытайся отбить. Возроди Стального Медведя! Начни Войну. И стань его Именным Врагом. Он — разрушил САСШ — просто так. Что ему разрушить Империум за НЕЁ? А это — идея! Так и сделаем! Потеряем Империум, но получим — Медведя.
Я — рассмеялся, крикнул, не боясь, что чужие услышат, СБ на что?:
— Хорошая шутка, сынок! Про меня — можешь забыть. А сыновей — в Гвардейск отправлю. Идёт?
— Договорились, капитан Данилов!
— Честь имею, Император!
Назад: После написанного-3 Турбо-Берсерк
Дальше: После написанного-5 Прекрасное Далёко. Примарх