Беспорядки

Дальше: 7

Главной причиной всех беспорядков на флоте является недовольство матросов офицерами немецкого происхождения; недовольство это особенно усилилось после явной измены капитана I ранга фон Дена, который командовал крейсером «Новик»... Фон Ден вынужден был застрелиться. После же ареста матросов на «Гангуте» озлобление флота настолько усилилось, что на некоторых судах могут произойти случаи выбрасывания нежелательных офицеров за борт.

Из секретного доклада премьеру
Российской империи И. Горемыкину
(исходящий № бумаги 178383
от 17.XI.1915 года).

1

Гельсингфорс! Дыхание войны не коснулось столицы Великого княжества Финляндского... Магазины битком набиты отборными товарами, шумели по вечерам ярко освещенные «Карпаты», где по традиции моряки оставляли свое жалованье, рынки были завалены всяким добром. По чистеньким улицам шлялись разодетые, с пышными муфтами в руках, деловитые красотки, предлагая прохожим офицерам:

– Господин кавторанг, а разве вам не хочется поцеловать меня на сон грядущий?..

Подвластная Российской империи Финляндия не воевала. Финнов не брали на фронт, не облагали их военным налогом. Между тем в стране росло националистическое движение. Отношение же финнов к русским с войною заметно изменилось. На любой вопрос они отделывались кратким «неомюра» («не понимаю», и кончено!). Спиртные напитки были запрещены, но в пивных еще торговали крепким финским «кале», а денатурат шел из-под полы, как и в России. Флот – настороже! – стоял на рейдах Гельсингфорса, до весны закованный в панцирь льда. Всем своим грозным видом русские дредноуты как бы внушали финской столице, что Российская империя не собирается уходить отсюда подобру-поздорову... В морозной дымке рассветов с палуб кораблей виделся уютный город на скалах, золотился купол православного собора, с ранцами за спиной бежали детишки в русские гимназии... Флот линейный – флот чудовищных мастодонтов, способных в жарком дыхании башен оставить от Гельсингфорса пух и перья, прах и пепел!

А на ледовом рейде – своя, особая житуха. Дредноуты напоминают хутора заядлых единоличников, разбросанные подальше один от другого. Сосед, ты не мешай соседу! Для связи между ними протоптаны дороги, укрытые дощатыми настилами с поручнями, между кораблями-хуторами с раннего рассвета бегают заиндевелые лошаденки с санками: когда подвезут дровишки, свежий хлеб, почту, когда навалом тащат подгулявших мичманов с берега. Чтобы сберечь внутри промерзлых громадин тепло, броневые палубы линкоров на время зимы обшиты досками. В командных кубриках топятся печки – и уютно копошится над гаванью дымок. По утрам матросы с гоготом, играя силой, которую девать некуда, покалывают дровишки для камбузов...

Рай! Ну совсем как в родимой деревеньке.

Несведущего человека, попавшего на рейд Гельсингфорса, поражало обилие катков, окруженных веселыми елочками, воткнутыми в сугробы. Каждый дредноут считал нужным соорудить возле катка здоровенную снежную бабу с большими титьками: бабу любовно окрашивали клюквенным квасом, вместо глаз – две картошины, вместо носа – морковка. По вечерам, когда Гельсингфорс утопал в море огней, ревели над рейдом корабельные оркестры, играя трепетные вальсы и мазурки. Из предместий города – по мосткам – приходили стыдливые барышни, держа под локотками, как бальные туфельки, стальные коньки. В блеске разноцветных фонариков начиналось катание под музыку. Матросам выдавали тогда особые свитеры – из белой шерсти, и какой-нибудь баталер Шурка Сметанин лихо выкручивал фортеля на коньках в паре со смешливою финкою Кайсой...

Ах! Немало вспыхнуло романов на льду гельсингфорсского рейда, немало разбилось об лед сердец, сколько поцелуев-то было сорвано украдкой – за теми вон елочками! Все было так. Внешне прекрасно. Но не следует забывать, что во всем этом был заложен глубокий политический смысл... Читатель вправе спросить: а при чем здесь политика? Однако от нее в 1915 году никуда не уйдешь. В этом обилии сверкающих огней, в этих печальных наплывах грустящего вальса, в этих режущих лед коньках – политика. Причем политика эта – контрреволюционная.

Начало ей положил фон Эссен – отличный комфлот, но убежденный монархист. Канин продолжил ее. Адмиралы понимали, что запертый во льдах флот, лишенный с войною заграничных плаваний, которые всегда отвлекали матроса от нужд общественных, – такой флот способен в тягостные зимние вечера засесть за марксизм. В узкие, будто крысиные норы, отсеки (куда редко заглядывают офицеры) опять будут сползаться, словно ужи, и будут читать шепотком, обсуждать – готовить... бунты! бунты! бунты!

Официально же бунты назывались лукавым словом «беспорядок».

Если в дни мира поощрялось в матросах пьянство, тоже спасающее от политики, то теперь – в дни «сухого закона», войны – была найдена пьянству хорошая замена. Пышным букетом на Балтфлоте расцветали кружки самодеятельности, бренчали в кубриках балалайки «самородков», открытых офицерами в корабельных недрах, надрывались в пении глотки сигнальной вахты, приученной для лихости вообще орать, когда надо и не надо.

Но главное – спорт! Эссен премудро, аки змий искушения, залил катки возле кораблей, обсадив их елочками – ради изоляции тех же кораблей. На флоте насаждался культ грубой физической силы, которая издавна восхищает всех моряков. Порою матчи классической борьбы между крейсерами и эсминцами обсуждались с большей горячностью, нежели последние известия с фронта. Каждый корабль, каждый дивизион, каждая бригада имели своего чемпиона. Таких бугаев берегли и холили. Силачам давали по кольцу краковской колбасы в день: хоть тресни – только побеждай. Командование вешало на плечи чемпионов лишние лычки «контриков»... Еще бы не жить!

А чемпионом от 1-й бригады линкоров был гальванер Семенчук.

* * *

Страшно! Трофим Семенчук никогда не забудет этого дня.

Того памятного дня, когда в Крюковских казармах его раздели догола и гоняли от стола к столу. Из самых здоровых врачи выбирали отменно здоровущих – с ногами, словно чугунные кнехты для швартовки. И на спинах крепышей русской провинции цветным мелом писали две непонятные буквы: «Г. Э.». С этими то буквами он и попал в Гвардейский флотский экипаж.

Притихшие сидели новобранцы на нарах. Кто-то пустил слух, что домашние запасы сейчас отберут, а потому надо слопать все сразу. Из мешков сыпалась последняя родная благодать: пироги с треской, яйца печеные, соль в бумажке, сало бабкино, бутылки с топленым молоком, закрытые бумажными затычками. Стали матросы подминать все вчистую, чтобы не было потом жалко. Чавкали. Молча. Испуганно. Без аппетита. Вдруг откуда ни возьмись налетели шакалы-сверхсрочники со своими мешками.

– Ишь, расселись – быдто они в ресторанте. Всякую тут, знашь-понимашь, жратву не по уставу трескают. А ну! Сыпь сюды все, халява скобская... Или не знашь-понимашь, что от неказенной пишши на флоте крысы заводятся?

В жадно растопыренные мешки унтер-офицеров новобранцы покорно кидали остатки домашнего. А в торбе у Семенчука хранилась еще бутылка с водкой. На него и налетели как коршуны:

– Давай водку сюда, такой-сякой-немазаный.

– Да вить крысы-то, – отвечал Семенчук, робея (но со знанием дела), – крысы-то, говорю, от водки никогда не заведутся.

Только он это произнес, как ему врезали по зубам, а бутылку отобрали, внушив при этом:

– Эх ты, серость! Крысы не заводятся – это верно. Зато от водки клопы бывают, которых стерпеть на флоте никак нельзя...

А потом был Кронштадт и была Школа гальванеров. Два года в парня вбивали – безжалостно, как гвозди в стенку! – механику, электротехнику, математику и даже правописание. Гальванер на корабле – птица высокого полета. От самых марсов, с высоты которых «чечевицы» дальномеров прощупывают дистанцию до врага, и до самых нижних отсеков, где высокую алгебру боя в секунды отрабатывают бездушные автоматы, – во всем этом сложнейшем хозяйстве огня, стали, токов и оптики гальванер должен быть точен, неустрашим, проворен, смышлен, вездесущ... Наконец погнали всех – как баранов:

– На каталажку!

На «каталажку» – значит на корабли. Флот – штука странная. Сколько ужасов наслышится новобранец про железные коробки отсеков, похожие на тюремные камеры, про чудовищные взрывы погребов, возносящие корабли к небесам, как пыль, – идет молодой матрос на «каталажку» и трясется всей шкурой... Ать-два, ать-два! Но вот в просвете гельсингфорсской Эспланады яростно блеснет синева, а там зовуще и тревожно закачаются крестовины мачт, – и невольно парни усиливают шаг. Душа сама, будто ликуя, просится в эту синеву, ее влекут к себе своей неземной красотой чеканные профили кораблей, и уже не хочется думать о будущих тягостях. Как бы ни была сурова морская служба, но человек так уж устроен, что лучше пять лет жестокой романтики на море, нежели один месяц постылой жизни в вонючей казарме на берегу...

Трофим Семенчук выдержал – он прошел через все! Из 10 кандидатов на гальванную службу было по 7-8 человек отсева. Люди разбивались в люках, гробились об металл с высоты марсов, они сходили с ума в железных ущельях коридоров – среди горловин, автоматов и башен. Лучшие и выносливые оставались. И вот теперь (теперь-то!) Семенчук даже благодарен судьбе. Сам чувствовал, что выковался в человека, каким раньше и не мечтал быть. Приобрел знания, которые пригодятся и на «гражданке». Полюбил читать книги, а до флота думал, что это дело господское. Одного зуба лишился – это тоже так, но... Повидал Европу, посмотрел, как живут люди за границей, научился и мыслить пошире.

За год до войны Семенчук уже был большевиком...

Трофим – матрос крупный, видный, некурящий. После нелегкой жизни дома он отъелся на жирном корабельном пайке, когда в миске каждого среди кусков мяса ложка дыбом торчала. К французской борьбе он пришел случайно – не ради карьеры: шутя повалил одного, дурачась свалил второго и третьего – сразу началась слава чемпиона. Инструкторы из организации русских «Соколов» взялись за его сильное тело – с таким же напором, как брались когда-то в Школе гальванеров за его голову педагоги. По ночам кости стонали после тренировок. Натертая в схватках шея вздувалась бугром. Вешали ему на шею кранец с пятипудовым снарядом, и бегал Семенчук как угорелый от гюйсштока до кормового флага. А приятели подбадривали:

– Давай, Трошка, наяривай! Ежели Минную дивизию кверху лапками опрокинешь, мы тебе сообча бутылку чистой ханжи поставим...

Семенчук верил, что Минную дивизию он на ковре разложит. Но бригада крейсеров с Або-Аландской позиции растила и нежила под своей броней такого первобытного «лба», который – по слухам! – вручную, без помощи моторов, мог провернуть корабельную башню.

Честь своего линейного корабля «Гангут» гальванер защитил. Уже лежат на лопатках и не пикнут однотипные «Гангуту» линкоры – «Севастополь», «Полтава» и «Петропавловск». А вот дальше-то как? Крейсера, кажется, не шутили. Говорят, по литровой банке сгущенного молока выделяют на прожор своему чемпиону. Ходят по флоту нездоровые, панические слухи, будто этого быка офицеры даже с вахты сняли – лежит теперь кверху пузом на рундуке, силу копит.

– Как фамилия-то его? – дознавался Семенчук о сопернике.

– Безголовый!

Это тоже нехорошо: безголовые-то всегда сильнее головастиков...

А главою подпольной ячейки большевиков на линкоре «Гангут» был унтер-офицер Владимир Полухин . Он возглавлял работу и дальше – на всей бригаде «линейщиков». Семенчук – по праву чемпиона – имел доступ на другие корабли, и Полухин частенько использовал борца для связи между партийными ячейками дредноутов. Конспирация соблюдалась строго, ибо политический сыск на флоте был доведен жандармами до идеального совершенства. Водились и «шкуры», которые по ночам в каюты офицеров стукали... Но Полухин, парень башковитый и ловкий, был всегда настороже.

– Сейчас самое главное, – внушал он товарищам, – ты на рожон попусту не прись. Этим ничего не докажешь. Большевик должен быть самым дисциплинированным по службе, самым смелым в бою. Важно, чтобы офицеры нас попусту не теребили. Пусть анархия на пуговицах да курении засыпается. А мы – образцы поведения!

Это верно: большевики на линкорах были примером для других, и почти все члены партии носили на плечах яркие «Контрики» унтер-офицеров. Война внесла в работу большевиков многие нелады. Подпольщики, как правило, с мобилизацией 1914 года потеряли самое главное в работе – связь. Кто не арестован, тот был мобилизован. Один занял патриотическую позицию, а другой просто пропал... Явки пустовали! Связь отсутствовала! А если связь и была, то, видать, струилась неслышными ручейками где-то в глубочайшем подполье, как глухие подземные воды, и было не узнать, где они, эти воды, вырываются на поверхность.

Вот об этом часто на линкорах говорили. Придумывали сообща различные ходы и выходы. Как попасть в Петроград? Невозможно. Даже сидящие в Кронштадте и те, словно замурованные, не могли дальше Ораниенбаума вырваться.

– Хорошо быть раненым, – размышлял Семенчук. – Конечно, чтобы не до смерти шлепнули, а только повредили по мясу... Тогда ты – кум королю: повезут тебя в тыл, вот и связь!

Линейные силы Балтфлота включены в систему главной обороны финского залива, дредноуты находились в повышенной готовности – война есть война, и долг есть долг...

– А в Питере побывать надо, – говорил Полухин. – Без новой литературы, без связи с партией мы заскучаем. Не огурцы же мы соленые, которым только и хорошо, пока они в родимой бочке квасятся... Конечно, есть еще один способ – дезертировать, но, я думаю, никто из нас на это не пойдет!

* * *

Незаметно теплое и приятное лето пришло в шхеры финские. Хорошо спится матросам на палубах под казенными рыжими одеялами. Глядя на чистые звезды, что рассыпаны над ними, допоздна мечтают матросы. О том о сем. О житье-бытье. Как дальше? После войны-то как будет? О любви немало сказано. О ней. Неизбежной...

Договорятся, пока склянки не отбубнят третий час ночи.

– Задрай все дырки, какие имеешь! Братва, спать, спать...

В июне месяце, когда «линейщики» вернулись от Ревеля на Гельсингфорс, приплыла к эскадре финская девушка, плохо знавшая русский язык. Она плавала среди дредноутов – неутомимая, как русалка, вызывая уважение моряков. Длинные желтые волосы, намокнув, венцом окружили ее голову, плавные взмахи рук были прекрасны и грациозны.

Девушка плавала среди дредноутов, везде вопрошая:

– Коля... кте мой Коля? Я люпила Коля...

Несчастная (и, кажется, отвергнутая в любви), она среди множества Николаев с эскадры искала своего. С покатых броневых палуб, сочувствуя ей, кричала разноликая матросня:

– Эй, фамилия-то его как? Николая-то твоего? Знаешь?

– Коля, – доносилось от самой воды до палуб.

Скоро к ней привыкли настолько, что даже тревожились, если она долго не приплывала к эскадре. «Не случилось ли беды?» – говорили тогда матросы. И вся бригада дредноутов волновалась: где же он, этот подлый мерзавец по имени Коля? Видать, соблазнил девку, а теперь прячется за броней казематов...

– Ну, попадись нам этот Коля-Коля-Николай! – злобствовали матросы. – Всю харю ему расколотим. Разве можно девку мучить?

Верная любви к одному, она плавала среди однотипных кораблей, похожих один на другой, как близнецы. Сердца матросов щемило от чужой и суровой трагедии любви.

– Башку оторвем! – ревели палубы на этого «Колю», который затаился на эскадре, уверенный в своей неизвестности...

Слово «пловчиха» тогда еще не привилось в русском языке. Офицеры прозвали эту финку Ундиной, а матросы окрестили ее Русалкой. Девушку часто призывали подняться на борт кораблей, и, кажется, если бы она взошла по трапу, вся бригада устроила бы ей овацию, а оркестры дредноутов, выстроясь на спардеках, исполнили бы для нее гимны всепобеждающей верности женского сердца.

Но этого не случилось.

2

Командиром «Гангута» был флигель-адъютант императора каперанг Михаил Александрович Кедров, который – при всех его знаниях и достоинствах – к службе относился шаляй-валяй. К тому же не любил ночевать на корабле, предпочитая общаться с женою на частной квартире Гельсингфорса. Как только завечереет над ковшом гавани Седрхамна, каперанг сразу на катер – прыг, мотор заторкал, и помотал к берегу на полных оборотах.

По сути дела, линкором владел, словно вотчиной, барон Ольгерт Брунович Фитингоф – старший офицер линкора. Вот как вспоминал о нем гангутец Дмитрий Иванов:

«– Это тебе не Тыртов – это немец. Он понятия не имеет о русском человеке. Ему бы, собаке, только выслужиться!

– У, мразь паршивая! У кайзера, видать, на службе...

Возмущение Фитингофом высказывалось открыто, даже в присутствии унтер-офицеров и кондукторов. Наверное, эти разговоры нижних чинов доходили и до старшего офицера, потому что он все крепче завинчивал гайки. На других кораблях наш «Гангут» снискал себе печальную славу плавучей тюрьмы...»

Фитингоф заменил кавторанга Тыртова, который не пожелал закручивать гайки дальше. «Можно сорвать резьбу», – говорил Тыртов. И это ведь правильно... У людей, которые воюют, нервы всегда на взводе. Можно быть героем в сражении, но потом станешь психовать из-за того, что тебе в миске с супом попался чей-то волос. Воюющие люди вообще, как доказано опытом, способны на свершение необдуманных поступков. За это их нельзя даже строго винить – логика в их поступках зачастую отсутствует. Из-за какой-нибудь ерунды люди способны расколошматить все вокруг себя и пойдут затем под расстрел, сами не понимая – за что?..

Но еще больше истрепаны нервы людей, готовых ежеминутно вступить в бой, когда их в бой не пускают. Боевая готовность невольно ищет себе выхода. Совсем уже плохо, когда таких людей донимают придирками, изнуряют тяжким трудом. Такие люди – как порох.

Фитингоф, кажется, этого не понимал. Или не хотел понимать. Ему было уже за сорок, однако по службе он не вылез дальше старшего лейтенанта. Правда, он занимал должность по чину кавторанга, притом – на «Гангуте», который всегда на виду штаба и Ставки, – здесь, казалось бы, только и делать карьеру... Вообще, это возмутительно! Это черт знает что такое, когда человек за сорок лет вынужден околачиваться в старших лейтенантах, тем более что при обращении слово «старший» зачастую отбрасывается и все говорят ему так (в уставном сокращении):

– Господин лейтенант...

Конечно, с годами характер Фитингофа не выравнивался, а надламывался. Ольгерт Брунович терпеть не мог всех этих «щенков» в лейтенантских чинах, которые с вечера наманжетятся, надушатся, нагладятся и уматывают к девкам на Эспланаду. А он, труженик, втайне страдающий запорами (пусть это останется глубоко между нами), вынужден вразумлять матросов к неукоснительному исполнению тонкостей корабельной этики. Громадный дог сопровождал старлейта на палубе. А вот тот скромный лексикон, который из сокровищницы русского языка был выбран бароном для житейского обращения с матросами:

«Рожа помойная... шпана лиговская... скважина прокисшая... шваль поганая... гнида жареная... Стерво?!»

Как уже догадался читатель, служение на «Гангуте» в повседневном соседстве с бароном Фитингофом не было сплошным удовольствием. Запоры же никак не улучшали настроения старшего офицера. Дог с клыками в палец тоже не умел забавлять команду, как милое, ласковое существо, а, наоборот, служил вроде жандарма...

– Только спокойно, – убеждал друзей Полухин. – И в кубриках настраивайте людей, чтобы истерик не разводили. Помните, что мы все время под прицелом калибра других кораблей. Тут история такая: время революционных выступлений еще не пришло...

* * *

Летом 1915 года якоря «Гангута» (весом в 400 пудов каждый) часто вбирались в клюзы, волоча с грунта на лапах многие тонны иловой грязи, в которой долго билась, не желая умирать, всякая придонная живность. Напором воды из «пипок» корабельных гидрантов боцманские команды тут же смывали с якорей обратно за борт разных каракатиц, червяков, морских тараканов и слизней. Начинались утомительные рейдирования до Ревеля и обратно, чтобы – за бастионами минных банок – сторожить устье Финского залива на случай прорыва к столице германских кораблей. Внешне же эти «ползания» через море представлялись матросам, несведущим в высокой стратегии штабов, бесполезными и дурацкими. Им казалось, что адмиралы лишь создают перед Ставкой видимость боевой службы, дабы оправдать свои чины и жалованье. От этого недоверия к высшему командованию флота в экипажах росло глухое недовольство...

Тяжко подминая под себя волны Балтики, тянутся в кильватер дредноуты. Вдоль бортов каждого раскинуты невода стальных сетей, ограждающих днища кораблей от попадания торпед. На длинных бамбучинах растянуты вдоль бортов радиоантенны, и эскадра держит связь далеко – вплоть до Питера, где круглосуточно пульсирует в реле и обмотках токами высокой частоты радиокоролева Балтики «Новая Голландия». Из Петрограда связь летит дальше – до самой верхушки Эйфелевой башни в Париже, где французы оборудовали на время войны свою главную станцию для связи со всей Антантой.

В раскаленных утробах линкоров нестерпимым жаром пышут 28 котлов, давая паровую мощь на блестящие цилиндры машин, работающих – в брызгах горячего масла – локтями гулливеровских шатунов. Кочегары валятся с ног. Здесь три стадии изнеможения: сначала течет липкая сладкая слюна, затем подкатывает к горлу желчь, а потом... потом уже кровь! Плевки кочегаров – как черные бриллианты, все в искристых точках, уголь забивает им уши и глаза, разъедает кожу в паху и под мышками. По ночам кочегары воют, словно собаки, от нестерпимой чесотни. А сверху над линкорами виснет солнце, прожаривая палубы, будто сковороды, из пазов кипящими пузырями выступает смола. В рубках и башнях – там тебе тоже не сахар: под накатом брони нечем дышать...

Ладно! Коли надо – так надо. И это стерпят матросы. Но вот бригада вернулась в Гельсингфорс. В угольной гавани уже высятся завезенные поездами с Донбасса гигантские терриконы угля. Того самого – проклятого! – который моряки в насмешку над собой зовут «черносливом»... Фитингоф уже тут как тут:

– Оркестру на ростры! Для начала марш из «Мефистофеля», оперы известного господина Бойто. Всем, всем на чернослив!

Стоном отзывалось тогда в нижних палубах. 75 000 пудов угля ждали их на берегу, и было страшно подумать, сколько пудов угля ложилось на плечи каждого человека из команды. Тут опять (исподволь) вспоминали, что, не будь бесплодного перехода до Ревеля и обратно, не был бы сожран в котлах бесцельно и уголь. Не пришлось бы тогда и грузить его снова...

– Предательство, братцы! Лодыри штабные очки на нос клеят и думают, что умнее всех стали. Мы же видим – зазря все это!

Люки, клинкеты, горловины – все задраено на винты, дабы сохранить внутренние отсеки от попадания разъедающей угольной пыли. Человеку спастись от нее труднее, чем линкору. Первым делом, конечно, нижнее белье с себя – долой. Хоть и казенное, а поберечь тоже надобно. На голое тело потянул робу. Она тебя, будто наждачной бумагой, сразу отшлифует: вжиг, вжиг, вжиг! Капельмейстер уже взмахнул на рострах палочкой, раздулись щеки «духовиков», и грянула над «Гангутом» музыка – веселая, вся из другого мира, брызжущая чужою, почти враждебной радостью...

До самых небес нависала черная пыль. В этой пыли, словно тараканы, обсыпанные черной мукой, сновали по трапам и сходням матросы. Визжали над их головами лебедки, и черные тросы тянули черные мешки. 75 000 пудов! Будет ли им конец? Но каждый раз конец аврала все-таки наступал, и тогда люди с очумелым недоумением замечали, что один из гигантских терриконов исчез с лица земли. Он уже весь покоился на глубине бункеров «Гангута». А музыканты, валясь с ног от усталости, на своих черных трубах, прильнув к ним черными измученными губами, хрипато доигрывали «Свадебный марш» господина Мендельсона...

Читатель! Ты напрасно решил, что это уже конец. Нет, теперь надо обмыть от угольной пыли весь линкор, всю махину его – от клотика до ватерлинии – с песком, с мылом, с содой. Конец наступит только тогда, когда с шелковыми платочками в руках пройдут через корабль офицеры и будут платочком тереть по броне, проверяя – чисто ли?.. На ходу срывая с себя гремящие робы, полторы тысячи человек из команды «Гангута», шатаясь, идут под души корабельных бань. Когда и они чистые – тогда конец!

* * *

По негласной традиции флота, учитывая тяжесть труда, после угольной погрузки матросам всегда (и непременно) вместо каши отпускались на ужин макароны. Запомни это, читатель. Макароны скоро войдут в историю «Гангута»... А каши бывали разные: рисовая, пшенная, гречневая. Но изредка – ненавистная ячневая!

Презрение к ней матросы выражали цифрой: «606».

Так и говорили тогда – с лютейшей ненавистью в голосе, словно о своем кровном враге, которого никак не убить:

– Опять нам шестьсот шесть... Давить бы этого Фитингофа!

– Ну зачем ты орешь? – отзывался на ругань Полухин. – Тебе чего? В тюрьме еще не сидел? Так за глотку свою и сядешь.

Но люди бывали ослеплены драчливою яростью.

– Я сяду... пусть я сяду! – орали в ответ. – А ты тоже хад хороший: лычки унтерские нацепил и ходишь здеся, учишь здеся. Ты што? Священник наш, што ли?

Полухин покручивал ус. Отходил. Парень был спокойный.

В один из дней он вернулся с берега задумчивый.

– Где был? – спросил его Семенчук, ворочаясь с гирями.

Полухин посмотрел, как вздуваются мышцы гальванера, быстрыми мышатами перебегают они под загорелой кожей... Ответил:

– До Брунс-парка сбегал.

– Чего там?

– А ничего. Братва наша ханжу по три рубля за бутылку хлещет да марусек разных треплет по подворотням... Вот и все!

Семенчук с грохотом опустил пузатые гири на палубу – даже «Гангут» вздрогнул, наполняясь долгим гулом брони.

– А в кухмистерскую по паролю заходил? – спросил друга.

– Да, был.

– Ну?

– Нет связи. Как в гробу живем...

В этот день Семенчук получил по зубам от лейтенанта фон Кнюпфера – рослого блондина тевтонской закваски, душа которого, еще молодая, была уже достаточно злодейской. Дал он гальванеру в зубы, и ко вкусу крови во рту примешался нежный аромат духов. Кулак офицера благоухал духами «Весенний ландыш»...

Семенчук, между прочим, сказал на это спокойно:

– Ваше благородие, не советую вам со мной связываться. Ведь я не только гальванный верхотурщик – я и чемпион по бригаде.

– Ничего, мой милый, – ответил Кнюпфер, – ты чемпион по борьбе. А я чемпион по боксу... тоже, брат, лучше не связывайся! Могу так треснуть, что не встанешь...

Близились бригадные соревнования по выявлению чемпиона во французской борьбе – борьбе классической. Заодно должен был состояться и день показа взращенных на эскадре самобытных дарований. Трофим Семенчук уже достаточно взмок. Безголовый чемпион с бригады крейсеров начал даже сниться ему. Приходил по ночам в кубрик «Гангута», брал спящего Семенчука в зажим «двойного нельсона» и корежил гальванера, безжалостно тушируя его в партере, отчего Семенчук в страхе и просыпался...

Однажды он тренировался, как всегда, в палубе гальванеров, когда по трапу скатился туда Полухин, возбужденный:

– Трошка, как же мы раньше-то не догадались?

– А что?

– Связь с питерскими будет!

– Откуда?

– Если положишь на лопатки этого... как его?

– Безголового с крейсеров?

– Ну да! Его, его... повали, и тогда тебя отправят в Питер на общефлотские соревнования. Считай, что связь уже имеется!

– Слушай, Володя, – отвечал Семенчук уязвленно, – вопрос в том, кто кого повалит?

– Ты должен, ты обязан повалить бригаду крейсеров!

– А ты слышал, что говорят о Безголовом? По ведру щей, паразит, съедает запросто и две буханки хлеба при этом сворачивает.

– Э-э, – отмахнулся Полухин, – плюй на сплетни. Ведь ты будешь бороться не за лишнюю лычку, а за наше общее дело...

Семенчук, конечно, принял это к сведению. Кубрик гальванеров теперь с утра до ночи громыхал под взлетами и падениями гирь. Со здоровенной болванкой снаряда калибром в 203 мм Семенчук бегал взмыленный вдоль всего корабля, жутко пугая встречных:

– Посторонись... не то – брошу!

Балтика шумела рядом. Гельсингфорс был прекрасен.

Раз-два. Вдох-выдох... Ого-го-го!

– Полундра... брошу!

3

Гарольд Карлович фон Грапф – новый командир эскадренного миноносца «Новик» – плотный белобрысый человек, выходец из культурной семьи с юга России... Грамотный. Сдержанный. Тактичный. После фон Дена осталось на столе салона кровавое пятно, случайно не стертое при уборке. Грапф вызвал к себе вестового, сказал:

– Пожалуйста, вытрите... вот это!

Артеньеву казалось (и вряд ли он ошибался), что фон Грапф придерживается сугубо монархических воззрений. Хотя – надо признать – Сергей Николаевич не слышал от командира и восхвалений монарху. Новый командир «Новика» невольно импонировал кают-компании и команде почти академической образованностью во всех тонкостях морского дела. И еще тем, что не залезал перчатками в самое рыло торпедным аппаратам, тщательно проверяя – не завалялась ли там пылинка? Когда палуба бывает забрызгана человеческими мозгами, перемешанными с мазутом, тогда к чистоте относятся как к дурной привычке мирного времени. Грапф это понимал...

Неожиданно он пригласил старлейта в салон:

– Я только что от начдива Трухачева. Сейчас я дал расписку в том, что буду расстрелян без суда, ежели распространю тайну совещания командиров кораблей. Вам, как старшему офицеру, имею право сказать... Садитесь же, Сергей Николаич.

Грапф сообщил, что 31 июня в Кильской базе состоится императорский осмотр всех германских сил в присутствии кайзера. А следовательно, часть немецких кораблей отводится с театра.

– Об этом нас информировала либавская разведка. Нетрудно догадаться, что наш флот использует эту выгодную ситуацию. Нами будет совершен набег крейсерами и эсминцами на... на...

– На Либаву?

– Нет. Дальше. На Мемель. Может, выпьем?

Артеньев пил вино равнодушно. Грапф смаковал его, лелея бокал в розовых ладонях. Под палубой прогревали механизмы, и «Новик» от работы котельных установок медленно наполнялся живым, почти ощутимым теплом большого железного тела. В свете ослепительных солнечных зайчиков, бегавших от переплеска воды за бортом, нежились на переборках безобидные тараканы флота его величества, которые непонятно откуда рождались – среди стали и меди, будто корабль это деревенская избушка с печкой и полатями.

– Сергей Николаич, у вас есть мечта?

Артеньев никак не ожидал этого вопроса и буквально напоролся на него всей душой, словно на острый нож. Подумал.

– Есть, – ответил. – Как и у каждого.

– Не секрет? – допытывался фон Грапф.

– Я хотел бы вернуться в Либаву.

– А что, – спросил Грапф, – остались вещи там? Мебель?

– Нет. Женщина.

– Не скоро вы ее повидаете. Не скоро мы вернемся в Либаву...

– Жаль! – вздохнул Артеньев, крутя липкий от вина бокал в узловатых приплюснутых пальцах.

– Да, жаль... У меня в жизни было так мало женщин, что она, кажется, это поняла. Не знаю, собственно, зачем я понадобился этой женщине. Но она сильно задела мое мужское воображение, весьма, очевидно, тусклое.

Грапф вдруг громко щелкнул языком, будто хлыстом:

– Завидую вам. А вот моя мечта почти неосуществима. – Он резко наклонил бутыль с вином, разлил по бокалам его остатки. – Выпьем, чтобы наша мать Россия, давно несущая большое пузо, не родила бы случайно анархии... Пусть что угодно, даже поражение, из которого будем вылезать на карачках, но... только бы не это! Революции хороши только в книжках... для дураков!

Разом стало для Артеньева ясно, каков есть фон Грапф.

Впрочем, офицеры на кораблях – это не супруги. Тут разводов не бывает. Приходится жить под одной палубой. Сейчас между ними не пробежала черная кошка, хотя Артеньев придерживался иных взглядов на судьбы отечества. Ему казалось уже давно, что все равно – каким путем, но Россию надо продуть ураганом насквозь, как засоренное сопло в машине. Если при этом царя вынесет в грязеотстойник, то и жалеть не придется...

* * *

Командовал набегом контр-адмирал Михаил Коронатович Бахирев, перед которым была поставлена задача: в связи с ростом в Германии недовольства затяжною войной, а также учитывая забастовки рабочих, которые всколыхнули всю Германию, следует дерзким налетом на Мемель оказать влияние на общественное мнение в немецком народе и в... рейхстаге!

Этим приказом русская Ставка надеялась убить сразу двух зайцев. Экономические забастовки в Германии – факт. Но политические забастовки в России – тоже факт. Набегом кораблей на Мемель высшее командование желало Германию устрашить, а Россию воодушевить, заодно гася недовольство русских стачечников боевой удачей славного Балтийского флота... Так-то вот политика властно диктовала свои условия тактике!

Отовсюду – от Гангэ и Ревеля, из Аландских шхер и прямо из рукавов Моонзунда – собирались корабли. Рандеву – возле банки Винкова; после соединения кораблей в эскадру через большие глубины близ Готланда выходить прямо на Мемель. Инструкция гласила: при случайном обнаружении противника (как бы он силен ни был) бой принимать... Операция строго секретна. Общение команд с берегом пресечено заранее.

Дни перед боем всегда торжественны, всегда священны...

Эсминцы – во главе с «Новиком» – снимались с якорей ровно в час ночи с рейда Куйваста. Вокруг нависала плотная пелена тумана. В надежде, что туман рассосется, 2 часа и 20 минут шли на малых оборотах, после чего вынуждены были встать на «плехт», и правые якоря хорошо задержали миноносцы за илистый грунт.

– Мне это не совсем нравится, – морщился фон Грапф. – Начало, во всяком случае, не сулит нам ничего путного...

Туман едва распался в половине пятого утра, и эсминцы тронулись дальше. Над водой плавало густейшее «молоко», которое, судя по всему, скоро собьется в «сметану». Бахирев по радио приказал: эсминцам отойти обратно на Куйваст, исключая «Новик», который, используя большую скорость, должен пытаться нагнать крейсера в тумане. Таким образом, игра началась, но эсминцы уже были выбиты из этого кегельбана... Грапф ворчал, что ему это все ужасно не нравится. Плюс к туману еще одна гадость – пошел дождь. Эсминец легко вспарывал волну, хотя с мостика «Новика» не было видно даже гюйс-штока. В такой «сметане» напороться днищем на что-либо – пара пустяков. Изредка туман чуть-чуть разрежало, и в один из таких моментов сигнальный старшина Жуков испуганно крикнул:

– По левой раковине мелькнула тень!

Вскинулись бинокли. Туман, туман... только туман.

– Ты не пугай нас, – заругались офицеры. – Скоро прямо по носу чертей зеленых усмотришь.

– Была тень. Зачем бы я стал ее выдумывать?..

Старшина не ошибся: почти впритирку бортами сейчас прошла курсом норд германская эскадра, вахта которой не заметила русского корабля, и к часу дня «Новик» благополучно обнаружил свои крейсера... Грапф неуверенно спросил Артеньева:

– Сергей Николаич, а ваш «Новик» когда-нибудь ходил, пристроясь в кильватер другим?

– Нет. Мы привыкли быть головными, за нами шли другие...

Артиллерист Петряев меланхолично заметил:

– Ах, боже мой! Вон же ползут «Богатырь» с «Олегом», наверняка они хуже слепых котят. На первом до войны была Школа юнг, а на «Олеге» гардемарины к девкам ревельским шлялись... Не понимаю, зачем волноваться? Мы не хуже их и как-нибудь в строю удержимся.

Грапф велел сигнальщикам отщелкать запрос на флагмана, чтобы тот указал им место. Скользкий луч прожектора с большим трудом пробивал туман, едва нащупывая мостик «Адмирала Макарова». Бахирев велел «Новику» держаться в струе за «Рюриком».

– Прекрасно! – воскликнул Мазепа-Щирый. – «Рюрик» ходил под флагом Эссена, а там штурмана – чистое золото. Держите, Гарольд Карлович, эсминец под самым хвостом «Рюрика», и пока он там будет нюхаться, нам бояться нечего...

Ближе к вечеру Бахирев указал всем по радио: «Время: 18.10 к исполнению поворота на циркуляции... исполнительный курс 133° в направлении Мемель». Все уже ясно, но Грапф еще сомневался:

– Если бы я шел головным, ведя других! А тут я должен вкатываться на циркуляцию поворота вслед за «Рюриком».

Артеньеву это наконец надоело, и он авторитетно сказал:

– Что вы так переживаете? Мы держимся за подол «Рюрика», «Рюрик» держится за хвост «Баяна», «Баян» – за кормушку «Богатыря», и эта старинная карусель еще никого не подводила...

Минут за десять до поворота на крейсерах были включены гакабортные огни, чтобы сосед лучше видел в тумане своего ведущего. Часы отщелкали нужное время, штурман велел:

– К повороту!

– «Рюрик» уже повалило в циркуляции, – доложили сигнальщики.

– Держимся в струе «Рюрика», – констатировал фон Грапф...

Но далее крейсер повел себя как-то странно: лежа в циркуляции, он уже не выходил из этого колеса; потом «Рюрик» зачем-то стал выписывать в тумане «восьмерку», а доблестный «Новик» старательно повторял за ним все его маневрирования. Наконец на крейсере вспыхнул прожектор, сигнальщики тут же прочли по проблескам:

– «Рюрик» – нам: «Я потерял эскадру на повороте».

– Ну, вот мы и в дураках, – отпрянул от телеграфа Грапф. – С этими крейсерами только свяжись, сам не рад будешь.

– Надо искать, – заволновался Артеньев. – Эскадра все-таки не иголка.

– В таком тумане нам ширинки не расстегнуть! – отвечал ему Грапф раздраженно. – Курс в сто тридцать три исполнительный. Но мы, следуя за этим эссенским болваном, потеряли свое место и теперь можем высадить «Новик» прямо на минную банку... Нет уж! Увольте. Я за чужую дурость идти под трибунал не желаю.

В десять часов вечера двое несчастных горемык, крейсер и эсминец, легли на обратный курс, кляузно обругивая один другого за случившееся. Наконец «Новик» своими упреками до того осточертел «Рюрику», что с крейсера передали на эсминец: «Прощайте. Ложусь на курс 08°, а вы как хотите...»

Грапф привел эсминец обратно на рейд Куйваста. Когда телеграф отработал в машины «стоп» и его закинули чехлом от сырости, Гарольд Карлович побрел к трапу, стягивая мокрую кожу перчаток.

– Стыдно, но что делать? Едва выбрали якоря, как я уже знал, что это добром не кончится. Боже, как матерится сейчас Бахирев!

* * *

Крейсера между тем продолжали движение на Мемель, все больше залезая в уплотненный туман. Даже матросы понимали, что операция проваливается, и Бахирев отдал приказ к отходу. А когда вернулись к Готланду, туман распался, вовсю брызнуло солнце. Штурмана, пользуясь такой счастливой минутой, тут же навели пеленгаторы на шведский маяк Фамунден, точно обсервировав свое место...

– Может, солнце так же наяривает и над Мемелем? – сказал Бахирев. – Господа, нам ли отступать? Ляжем вторично на исполнительный курс и оставим от Мемеля то, что остается обычно после съеденного яйца.

Опять крейсера пошли в направлении цели. Однако тут же снова погрязли в непробиваемом тумане. В три часа ночи Бахирев повернул крейсера домой. При этом сигнал о повороте «Баян» и «Олег» поняли неверно, сбившись в курсе. Пропажа их за горизонтом напомнила оставшимся, что давненько уже не видели и «Рюрика» с «Новиком».

– Ну, господа! – возмутился Бахирев (и был прав). – Мало еще нас с вами били... Это позор! Все разбрелись, как бараны...

А пока он там бушевал на мостике, радисты приняли радиограмму немецкого адмирала Карфа, который точно указывал свое место, свой курс и свою скорость. Бахирев сказал, потрясая немецкой шифровкой, что это «боженькин дар свыше».

– Господа, сейчас мы не только примем бой. Сейчас наш флот впервые в морской практике мира проведет научный эксперимент использования радиопеленга на противника...

Стеньговые красные флаги взлетели на мачты, оповещая всех, что корабли Балтфлота принимают бой. Рано утром с крейсеров России разглядели по курсу дымы множества кораблей противника. Дымы эти были отклонены ветром назад и закручены к небу дугой, словно хвосты у бродячих дворняжек. Адмирал Карф только что закончил очередную минную постановку на русских коммуникациях и теперь, кажется, тоже собирался домой... Был виден минный заградитель «Альбатрос», который уже немало напакостил русским морякам. Не найдя слов для выражения своего восторга, Бахирев стал ругаться.

– Этому минзагу здесь и конец! – сказал он внятную фразу, а остальные надо писать на заборе, ибо бумага не все сносит...

* * *

Сейчас под началом Бахирева было всего четыре крейсера – «Адмирал Макаров» (на нем он держал свой флаг), «Баян», «Богатырь» и «Олег». Это были далеко не лучшие корабли Балтийского флота, которые имели несчастье состариться еще на заводских стапелях. Но первоклассный «Рюрик», увы, где-то пропал...

– В кильватере поворот последовательно влево – для охвата головы противника. Огонь – правым бортом, когда дистанция обнаружится в сорок пять кабельтовых... Бог нам в помощь!

Германский адмирал Карф, почуяв неладное, велел выплеснуть нефть на форсунки котлов: черное облако копоти закутало немецкие корабли. На «Адмирале Макарове» тут же перехватили еще одну радиомолнию Карфа: он призывал себе в подмогу крейсера от Либавы – «Роон» и «Любек». Обстановка у Готланда сразу осложнилась. Немецкие корабли стали ходить на острых углах, чтобы сбить русских с наводки. Это не помогало: русские крейсера отлично держали их в своих накрытиях. «Богатырь», стуча машинами, уже гнался за «Альбатросом», чтобы отомстить за гибель многих своих товарищей. Минзаг спешно удирал в сторону Готланда, ища спасения в нейтральных водах. Немцы струсили – сам флагман, адмирал Карф, позорно бежал, в панике увлекая за собой и эсминцы. Будучи на отходе, немецкие эсминцы трижды бросили торпеды в «Богатыря», чтобы спасти свой минзаг. Но русский крейсер, весь в извержении огня, словно вулкан, трижды отгонял их прочь. Комендоры-балтийцы работали на славу. Давно сорваны ветром бескозырки. Давно сброшены бушлаты. Казалось, что мускулы людей, напоенные живой и горячей кровью, воедино слились с металлом корабля. Вот уже лопнула на «Альбатросе» палуба, раскрывшись изнутри, словно лопнул назревший нарыв. Вот уже прошили борт в носу. Полыхнули над минзагом первые факелы огня. Разбили немцам рубки. С треском, описав дугу, рухнула в море фок-мачта.

– Давай, давай, ребята! – кричали матросы у пушек...

«Альбатрос» сделал последнее усилие перенапряженными машинами. Вот и Готланд – в цветочках белых козьи выгоны, видна церковь и кладбище, мирно пасутся, далекие от войны, шведские коровы. Со страшным грохотом германский минзаг полез черным брюхом на камни. С русских крейсеров видели, как по его развороченной палубе пробежал в корму офицер и... флаг Германии, дрогнув, пополз вниз. «Альбатрос» сдался.

– Прекратить огонь! – перекатывалось по крейсерам.

На иных плутонгах офицеры силой оттаскивали комендоров от пушек. В горячке боя люди обезумели и желали продолжать эти заученные, сверхточные движения, которые вошли им в кровь, пропитали их плоть высоким искусством автоматики. Впрочем, битва у Готланда не закончилась – она еще только начиналась...

– Быстро, быстро! – порол горячку Бахирев. – Убрать все осколки. Пустые гильзы – за борт. Раненых – вниз. Подмести отсеки от стекол. Заменить лопнувшие лампы и разбитые плафоны...

Санитары бегом стаскивали раненых в кают-компании кораблей. Кидали их там на обеденные столы. В глаза стонущим от боли бил яркий свет абажуров. Эфирные маски... тазы с красными тампонами... Иногда в иллюминатор вылетает рука или нога... Вскрыта у одного черепная коробка, и в ней зябко дрожит, словно серый студень, безумный человеческий мозг... Раздаются ужасные взвизги хирургических пил, которые спешно вгрызаются в кость человека.

Здесь тоже порют горячку.

– Быстро, быстро! – кричали врачи. – Сейчас опять все начнется заново, и тогда топора не удержать – не то что скальпеля!

Через несколько минут русские крейсера опять засверкали, как перед императорским смотром. Ни пятнышка крови. Нигде ни стеклышка. Босые матросы, до колен засучив штаны, стремительно окатывали палубы из шлангов (на случай пожаров). С грот-марса «Адмирала Макарова» вахта уже докладывала флагману:

– Германские крейсера на подходе.

– Считайте дымы, – велел им Бахирев...

И опять перехвачена радиограмма адмирала Карфа: к месту боя он вызывал двух германских «принцев» – крейсера «Принц Адальберт» и «Принц Генрих». Судя по всему, катавасия предстояла солидная. Дымы наплывали с моря – вестниками опасности... Первым открыл огонь по противнику старенький крейсер «Баян», которому было не под силу тягаться с броненосным «Рооном». Но баяновцы проявили тонкое умение во всем находить выгоду для себя. Незаметно для немцев «Баян» так ювелирно «зигзагировал», что немцы, сколько ни старались, никак в него не попадали. Но зато первый же залп с «Баяна» своротил все радиоантенны на «Рооне», и тот на все время боя сделался глухим...

– Накрытие! Накрытие! – ликовали на дальномерах люди.

И все-таки один снаряд с «Роона» (один!) они получили.

Что такое одно попадание? Кажется, что это чепуха...

Вот точная картина одного попадания.

Сначала восьмидюймовая горячая кувалда рассекла борт правого шкафута. Она разбила там все, что могла. Снесла коечные сетки. Сбросила в море катер. Разорвала трубы мусорной лебедки в шахте кочегаров. Взломала командный камбуз. Покорежила вторую дымовую трубу на палубе... Конец?

Нет, снаряд с «Роона» на этом не успокоился.

Сам он уже исчез в ослепительной вспышке взрыва. Но снаряд пустил впереди себя свою головную часть. И «голова» снаряда продолжала крушить крейсер – уже отдельно от несуществующего «тела». Сея вокруг себя смерть, «голова» металась среди переборок, выгибая их, и только в бункере, зарывшись в кучу угля, она утихла, успокоенная своей чудовищной работой. Теперь корабельные воздуходувки, воя от небывалого усердия, старались как можно скорее вытянуть прочь из отсеков «Баяна» те ядовитые газы, которые принес этот одинокий снаряд... Нетрудно догадаться, что творится внутри корабля, когда в него попадает не один, а несколько снарядов сразу!

Вот «Роон» и получил от «Баяна» – сразу несколько, и потому, не выдержав, побежал... Радостно обнимались баянцы-матросы, а офицеры переживали этот бой как профессионалы:

– Господа, мы добились высокого процента попаданий. Отныне этот «Роонишко» может вставать на капремонт!

Бой крейсеров у Готланда продолжался.

* * *

Радиограмму с «Баяна», ведущего бой, запеленговал вдали от места сражения «пропавший» в тумане крейсер «Рюрик» и тут же на полной скорости кинулся обратно... Бахирев радировал ему свое точное место: «квадрат № 408».

А пока «Рюрик» спешил в битву, крейсера-противники уже разошлись после жестокой дуэли. Сейчас – и русские, и немецкие – они ползали возле отмелей банки Глотова, все в дыму, сильно покалеченные, прибирая изуродованные палубы. Издали каждый недоверчиво ощупывал соперника линзами своих дальномеров. Автоматы стрельбы не выключались, готовые в любой момент возобновить работу орудий...

Эскадры не расходились. Возникла лишь передышка.

– Стеньговых флагов не спускать! – приказал Бахирев.

«Рюрик» на подходе к банке ударил в колокола громкого боя. Горнисты на звонкой меди выпевали призывы к мужеству и неизбежным жертвам. «Рюрик» шел – как на парад, подняв над морем полотнище кормового стяга (громадное – как щит рекламы, какие вешаются на стенах зданий). С мостика «Рюрика» офицеры обозрели обширную панораму битвы, и тут же управление крейсером перешло в боевые рубки. По кораблю глухо и часто бухали стальные пластины дверей, запечатывая команду в бронированные коробки постов. Люди взирали теперь на мир через узкие просветы смотровых прорезей.

Кажется, можно начинать. Возле орудий комендоры торопливо рвут клочья ваты, чтобы заткнуть себе уши. Наружная вахта опоясывалась жгутами Эсмарха, готовясь к перевязке раненых конечностей. Носовая башня «Рюрика» сразу взяла под обстрел «Любек». Ответные залпы немцев давали такие высоченные всплески, что заливали палубу крейсера, вскидываясь до мостика. Горе тому, кого увлечет за борт этот певный смерч (подбирать тебя не станут)!

– Дальномер скис, – вдруг послышалось с высоты.

– Что случилось, черт побери? – спрашивали с мостика.

– Залило на всплеске... Линзы в воде!

Такие случаи уникальны: гейзер воды, поднятой взрывом, сумел добраться до мачт. Теперь оптика центральной наводки отражала корабли противника в дрожащей мути, словно рыбок в аквариуме, в котором давно не меняли воду. А в борт «Рюрика» уже вцепились прицелами два германских крейсера, словно клещи в собаку. Издалека – на трусливых зигзагах! – подкрадывался с моря и флагманский «Аугсбург», на котором размещался штаб адмирала Карфа.

Сейчас, конечно, «Рюрику» крепко достанется...

Прямое попадание большого калибра вызвало резкое содрогание корпуса. По отсекам шла дикая пальба – это лопались электрические лампы. Трепеща развернутым знаменем, «Рюрик» – как на параде! – проходил сквозь мглу порохового угара, вязко раскисавшего под волнами. Три новейших германских крейсера исколачивали его снарядами.

– Но это им дорого обойдется, – решили на мостике.

Всю силу огня «Рюрик» неожиданно перенес на «Роон», который уже побывал в нокауте после встречи с «Баяном». Неожиданно в боевой рубке «Рюрика» стал надрываться телефон:

– Носовая башня – мостику: у нас все полегли!

– Прошу точный доклад, – сказал командир крейсера.

– Есть. Кто не ранен еще, те валяются – отравлены газами. Все вповалку. Командир плутонга без сознания... Что делать?

– Очухивайтесь, – ответил им командир.

Густой дым уже валил от германского крейсера, выбиваясь через щели в броне, из пазов люков и горловин. Блеснуло желтое пламя взрывов – сначала в кормовой башне «Роона», затем рвануло перед грот-мачтой, дымовая труба, подскочив, рухнула в море. Затравленно огрызаясь, германские корабли стали ложиться на разворот для отхода. Они искали спасения в бегстве. Им не повезло. Не повезло и дальше: спешивший на выручку «Принц Адальберт» напоролся на русскую мину и едва догреб винтами до Либавы...

Михаил Коронатович Бахирев велел подать кофе на мостик.

– Кажется, конец, – сказал он, принимая чашку с подноса. – Шли на Мемель, а затесались к Готланду... Иногда это бывает.

* * *

Битва крейсеров случилась на тех самых путях, где издревле к легендарному Висби плыли, груженные медом, пенькой и воском, торговые гости Господина Великого Новгорода. От прежней славы острова с тех пор остались «розы и руины» Висби, а в жилах готландцев сохранилась горячая кровь пиратов. По давней традиции, донесенной из глубины столетий, островитяне начинали день молитвой о ниспослании свыше кораблекрушения, дабы поживиться добычей. Но на этот раз, глядя, как в пламени корчится сталь германского «Альбатроса», готландцы никак не могли воздать благодарность всевышним силам. Их «добыча» была ужасной – вся в рвущихся минах. Осколки разлетались над хуторами, раня шведских коров и ловко срезая тяжелые ветви дедовских яблонь.

Швеция выразила протест... России!

– Но при чем здесь мы? – смеялись на Балтике. – Мы на шведские берега не выскакивали. Наши корабли если гибнут, так они тонут в море. Это немцы взяли моду искать спасения от мокру по суху!

Так говорили офицеры. Матросы рассуждали проще:

– Швеция сама же к немцам липнет, весь хлеб с маслом кайзеру отдала, а перед нами хвоста задирает. Давно не воевали – вот с жиру и бесятся. Да и что с них взять, ежели у них даже селедка не соленая, а пиво не горькое – все сахаром посыпают. Им кажется, что война – это тоже вроде компота. Пусть лизнут!

4

Победа русских крейсеров вызвала на Балтике большое воодушевление. Кто бы ты ни был – сторонник войны или противник ее, – но мужество всегда есть мужество, и оно покоряет любые сердца. Участников битвы у Готланда встречали на базах с оркестрами, о них писали тогда газеты, матросы зазывали их в кубрики, чтобы крейсерские рассказали, как им было в бою.

И вырастала зависть – линкоров к крейсерам! Особенно остро чувствовали свою бездеятельность гангутцы – измученные частыми переходами через залив, закопченные от угольных погрузок.

– Хоть в мясорубку башкой! – говорили на «Гангуте». – Только бы не дохнуть на приколе, будто удавленники... Что мы здесь видим? Одного Фитингофа, чтоб его, гада, клопы сожрали!

* * *

Накануне лейтенант фон Кнюпфер, сатрапствуя на пару с Фитингофом, дал одной салажне такого хорошего тумака, что тот – задом, задом, задом! – так и въехал в открытый люк, после чего был демобилизован, ибо калеки флоту не нужны. Отличился на днях и юный мичман-механик Шуляковский: избил вахтенного кочегара до такой степени, что человека отвезли в лазарет... Копился гнев!

А завтра – праздник: будет смотр матросских талантов.

– Смотри же, Трошка, не подгадь, – убеждал Семенчука Лопухин. – Коли положишь Безголового, тогда в Питер смотаешься.

– Я все понимаю, – соглашался чемпион линейных сил Балтфлота, – но пойми и ты, что борьба... Впрочем, я, Володя, постараюсь.

С полудня на линкор «Севастополь» подваливали катера, доставляя гостей с других кораблей и с берега. Приглашено было много дам, дамочек, девиц – жен, подруг и дочерей офицеров. На трапах работали на приемке гостей ловкие мастера-фалрепные. Их задача в обычное время – принимать с берега пьяных. А сейчас выпало дело деликатное – бабы!

Дамы, конечно, не упустят возможности показать перед мужчинами свою слабую женскую сущность. У трапов начинаются вздохи, повизгивания, страхи, недомогания и прочие фокусы, рассчитанные на слабонервных. Тут фалрепный матрос должен проявить максимум умения, чтобы дама даже не заметила, когда Рубикон ею уже перейден. Так поступают опытные дантисты-экстракторы: не успеешь и вскрикнуть, как они уже предъявляют тебе клещи с вырванным у тебя зубом... На трапах идет веселейшая работа, о которой можно судить по звонким выкрикам фалрепных:

– Готово! Чья это жена? Принимайте...

– Матрющенко, хватай тонкую, а я толстячку приму...

– Петруха, куда девицу в зад пихаешь? Это не положено.

– Ах!

Фалрепные взмокли. Лбы у них – черные от загара. Одеты они в особые форменки – без рукавов, а тельняшки выпущены. Вообще, звери, пираты, скитальцы морей... Дамы, повинуясь их ловкости, так и порхают юбками над пропастью борта, под которым бьется упругая волна. И только на палубе, придя в себя, они начинают охорашиваться, наводить фурор на юных мичманов.

Между тем на пространстве юта, возле кормовой башни дредноута, под грозным навесом орудий, уже поставили беккеровский рояль. Ближние места занимали, как водится, дамы с офицерами. За ними толклись матросы – зубастые, смешливые. Издали от массы бескозырок рябило в глазах, будто палубу линкора щедро обсыпали зернистой икрой. На самом «шкентеле» – в конце – всегда привыкли расселяться (подальше от начальства) отчаянные пессимисты, и оттуда теперь орали:

– Давай показывай! Время... Чего тянуть-то?

Горны пропели «слушайте все». Встал под пушками, как под афишей, конферансье из флотских писарей, которого за кражу пяти фунтов персидской халвы вышибли с царского «Штандарта» на бригаду, и на линкорах о том все знали.

– А сейчас, – объявил он, – первым номером нашей программы выступает знаменитый чтец-декламатор с «Гангута», командир шестидюймовки носового плутонга – мичман Григорий Карпенко!

На крышку рояля облокотился, красный от смущения, мичманец.

Небольшого росточка, чистенький, он петушком исполнил под надрывные возгласы рояля:

Все суета. Один возможен путь –
не сетовать, не думать, не томиться,
в твоих глазах бездонных потонуть,
к твоим устам приникнуть и забыться...

Из задних рядов – самых озорных – вразброд орали:

– А кады бороться-то? На кой нам сдался стих этот?

Когда Гриша Карпенко, страдавший от внимания публики, уже возвращался на свое место, адмирал Свешников (солидный и непререкаемый) заметил ему с большим неудовольствием:

– И с чего это вы, мичман, под пушку вылезли? Поскромнее надо быть нашей молодежи, поскромнее... Учитесь у старших офицеров.

Однако мичману хлопали. Полухин тоже надсаживал ладони.

– А знаешь, – сказал он Семенчуку, – ведь этот мичманок совсем неплохой парень. Ты с ним никогда не разговаривал?

– Нет. С чего?

– А я говорил. Сомневается человек. Правды ищет. В случае чего, такого и на нашу сторону перетащить можно.

– Зачем?

– Мы с тобой хороши до какого-то момента, от «а» до «б», – шепотком пояснил Полухин. – А потом – шабаш и суши весла! Башню-то с дальномерами мы еще и провернем. А вот линкора нам в море не вывести. Сами же таких мичманцов на помощь себе позовем...

Суровому Свешникову не угодил и матросский хор, слаженно исполнивший песню в память павших в этой войне:

Спите, орлы боевые,
спите с спокойной душой,
вы заслужили, родные,
славу и вечный покой...

– Развели тут бодягу поминальную, – заметил адмирал. – Все настроение, какое было, к чертям испортили.

– А сейчас, – объявил конферансье, – перед вами выступит матрос Игнатий Безголовый с известным аттракционом на загадочную тему: «Что русскому здорово – то немцу смерть!» Слабонервных просим удалиться... Гы-гы-гы!

Семенчук толкнул своего соседа:

– Какой Безголовый? Уж не тот ли... чемпион с крейсеров?

– Он самый. Чичас от лыковых лаптей оторвет кожаные стельки.

Перед роялем вынесли носилки с кирпичами. Обыкновенными. Из каких на Руси дома строят, печи кладут. А потом явился и он – Безголовый. Голова у него, правда, была. Но малюсенькая, которую великая мать-природа приладила кое-как на гигантские плечи. Исподлобья взирал чемпион на публику. Так, наверное, в глубокой древности динозавры, будучи сыты, тупо смотрели в болотную даль, где жила, пыжилась и квакала всякая съедобная мелюзга... Безголовый снял бескозырку и долго крестился, шевеля при этом губами. Конферансье выскочил перед ним:

– Благородная публика! Которые тут сознательные, тех по совести спрашиваю – стоит ли рисковать артисту или не стоит?

В руках офицеров щелкали «кодаки».

– Пусть рискует. Просим!

Безголовый нагнулся, взял с носилок первый кирпич. Воздел его над собой – над самым темечком.

– Господи, образумь! – взмолился он тут.

И хватил себя кирпичом по башке. Только осколки посыпались.

Дредноут замер. В тишине щелкали «кодаки». Безголовый ахнул себя по башке вторым кирпичом. Пополам!

Не голова пополам, а кирпич разлетелся.

Надо отдать должное артисту: колол он кирпичи вдохновенно и весьма искусно – то на равные половинки, то вдребезги.

– Валяй дальше! Покрасуйся... – кричали из задних рядов.

Безголовый, когда носилки опустели, счел свой номер законченным и теперь наслаждал себя бурными аплодисментами.

– Конечно, – смеялись офицеры, – для Мулен-Руж такой аттракцион не годится. Но в нашем скромном кабаре вполне сойдет...

– Откуда ты такой чурбан взялся? – печально спросил Свешников.

Безголовый отряхнул известку с волос, нацепил сверху бескозырку и вскинул к ней руку, ответив адмиралу:

– У нас на «Громобое» все, почитай, такие...

В перерыве Семенчук отыскал Полухина:

– Ты видел, что он с кирпичами творит?

– Дурак он. Нашел, чем хвастать.

– А... сила?

– Не бойся. Ты же умней его. Помни, за что будешь бороться. Пусть тебя воодушевляет идея... Нам нужна связь!

* * *

На следующий день «Севастополь» даже присел в воде ниже ватерлинии, будто его загрузили сверх нормы боезапасом. Это привалила из Гельсингфорса громадная толпотня матросов, давно ждавших этого дня. Под раскатом главного калибра вместо рояля теперь развернуты пробковые маты, накрытые шлюпочным брезентом. Зрители уже повисали на вантах, на рострах, лезли на шлюпбалки. Вдоль стволов орудий сидели рядком человек по сорок, свесив ноги, а под ними гомонила, колыхалась братва.

– Время! Начинай... – волновалась палуба.

Опять прибыли гости с дамами. Соревнование накаляло азарт, ибо плавающие на линкорах кровно (почти страдальчески) переживали за свою бригаду, крейсерские же на руках носили Безголового, которого так любили, так уважали, что только медом еще не мазали.

Семенчук нервничал. Наконец с башни было объявлено:

– Внимание! Сейчас состоится схватка, которая решит, кому ехать на общефлотские соревнования... Выступают: от бригады линейных сил – гальванный унтер-офицер первой статьи Трофим Семенчук, призыва девятого года... (Не дали закончить – кричали «ура» свои ребята, с дредноутов.) От бригады крейсеров... (Опять буря восторгов.) От бригады крейсеров – кочегар второй статьи Игнатий Безголовый, призванный в четырнадцатом из запаса.

Ударила рында, заменявшая гонг. Матросня замерла, разинув рты, когда тяжкой поступью, слегка вразвалочку, вышли на ковер прославленные борцы. Как положено, сделали они друг другу четкое «лесалю». Встали в позу «ангард». Внаклонку. Левая нога при этом – вперед. А правая рука сразу начинает искать запястье руки противника – для захвата его.

Итак, борьба началась. Семенчук видел перед собой низенький лоб кочегара. Из-под опаленных возле котлов бровей на него – в зорком прищуре – глядела узкая щелка враждебных глаз.

– Семенчук, хватай его! – подбадривали линкорные.

Но собралось здесь немало и ребят с крейсеров.

– Безголовый, шмякни линейщика, как лягушку!

Офицеры призывали к порядку. Дамы лорнировали борцов.

Ура! Есть! Семенчук уже держал запястье Безголового. Доля секунды. Стремительный перехлест тела – бросок «тур-де-тет».

Громадная туша кочегара, издавая запах пота, скользит вдоль спины гальванера, ловко переводимая им в партер.

Так. Хорошо.

Теперь следует двойной зажим. Шея у Безголового – будто отшлифованное бревно. Никак не взять. Пальцы с нее соскальзывают, как с телеграфного столба. С колоссальным напряжением Семенчук все же умудрился собрать свои пальцы в замок на этой шее.

Дело сделано. Даже не верилось.

– Ломай крейсерского борова! – орут ему приятели...

Семенчук уже ощутил, что его противник начинает звереть. Дикая, первобытная сила его не сдавалась. Безголовый легко пришел на «мост». Перевел себя в «тур-де-бра», молотя по ковру ногами, словно мотылями паровой машины. Семенчук понял, что победа, если она и состоится, то лучший ее вариант – ничья. Но корабельная братва ничьей не простит... Здесь не та публика: или повали, или сам ложись! А ничьей не нужно. Не затем собрались.

– Игнатушка, не выдавай!

– Трошка, покажи класс!

Один прием за другим – призы, парады, скамейки. Семенчук хотел забить врага своей техникой. Но каждый раз его мастерство (и его немалая сила) встречали обратный натиск могучего опытного борца.

Из узких лезвий глаз Безголового струилась ненависть к противнику... Еще туше! Опять туше! Семенчук сумел бросить Безголового на ковер, тот стоял на четвереньках – нерушимый, словно Николаевский чугунный мост через Неву...

Борьба. Пот. Сила. Пыхтенье. Время.. Гвалт!

Эта галдящая братва, эти офицеры в первых рядах, эти нарядные красавицы в шляпах, украшенных гроздьями цветов, – никто из них не знает сейчас, во имя чего борется 1-я бригада линейных сил Балтийского флота... «И пусть не знают!»

От страшного напряжения на туловище Безголового вдруг с треском лопнуло трико, обнажив его существо с тыла. Семенчук по-прежнему стойко выдерживал соперника в партере, а тот выставил себя на всеобщее обозрение. Семенчук его не отпускал. Молодые ребята-мичмана – те просто катались от хохота. А солидные каперанги были искренно возмущены подобной картиной:

– Это... ни на что не похоже! Павиан какой-то... Уберите этот срам! Как можно? Здесь же находятся дамы...

Никак не ожидавшие такого афронта дамы деликатно отвлеклись, рассматривая благородную гладь моря. Только одна восторженная курсистка (кажется, дочь адмирала Свешникова) вперилась в корму Безголового как зачарованная...

– Давайте гонг! – приказал адмирал Свешников.

Ударила рында, объявляя вынужденный антракт. Перерыв в борьбе буквально обрушился на Семенчука, как бедствие. Он понимал, что вторично ему вряд ли удастся так ловко захлестнуть противника. Борцов увели в каземат противоминной батареи. Семенчук, слабо надеясь на свою победу, решил попробовать с другой стороны:

– Слушай, приятель, мне очень надо попасть в Питер...

– А! – одним звуком отозвался Безголовый.

– У меня там невеста... ждет... понимаешь?

– У? – вроде удивился тот.

– Надо... Как бы тебе объяснить? Надо...

– О!

– Уступи. Ста рублей с линкоров не пожалеем...

– Ы, – ответил ему Безголовый, пролезая в новое трико.

Гонг!

На этот раз он обрушил Семенчука на ковер плашмя, сразу на две лопатки. «Севастополь» содрогался от рева матросов:

– Подножка была! Не по правилам...

– Верно все! Ногу не тронул... – кричали крейсерские.

Семенчук встал с ковра и... заплакал. Плачущего борца повели к трапу дружки-приятели и поклонники. Публика еще долго неистовствовала, но уже ничто не спасет положения. Семенчук-то ведь лучше всех знал, что подножки не было. Все правильно!

* * *

Сильный ветер взмывал воду гельсингфорсского рейда. Рвало с голов бескозырки – колесами они долго еще катились по волнам, намокая, и утопали. Стучали на ветру, словно пушечные громы, брезентовые чехлы мостиков. Под бортами линкоров мотало и било на волне дежурные катера и вельботы.

Семенчук обратился к вахтенному офицеру, мичману Карпенко:

– Девка тут одна... финка, которая все Колю своего сыскивала. Заплыла за «Петропавловск» и... боязно за нее.

– Ах, наша прекрасная Ундина? Хорошо – в шлюпку!

Искали Русалку весь вечер, а ночью лучи прожекторов зловеще скрестились над рейдом. Нашли ее лишь под утро возле каменистого острова. Она казалась прекрасна и сейчас – даже мертвая. Но только теперь матросы заметили, что она уже давно беременна.

В глухую августовскую ночь на окраине Брунспарка в Гельсингфорсе восемь матросов, сняв с поясов ремни, стебали ими девятого. Тяжелые медные бляхи, насыщенные с испода свинчаткой, остро рассекали воздух над головами. Бляха матросского ремня – оружие страшное, делающее из человека рубленую котлету.

– Слышал, Володя? – спросил Семенчук. – Говорят, что вчера финская полиция мертвого с нашей бригады подобрала в парке?

– Ша! – отвечал Лопухин. – Это и был тот самый Коля...

* * *

В августе немцы через Ирбены рванулись на Ригу!

5

Колонны Гинденбурга маршировали отлично.

Сбежались смотреть литовские села,
как, поцелуем в обрубок вкована,
слезя золотые глаза костелов,
пальцы улиц ломала Ковна.

Варшава пала, Ковна пала, Митаву и Шавли немцы взяли...

Гинденбург нажимал на Ригу, на Ригу, на Ригу!

Войдя в Виндаву, немцы нашли там взорванные причалы, обгорелые руины вокзала. Русские миноносцы рыскали по ночам вдоль кромки берега, снимая персоналы маяков (с их детишками, картошкой с огорода, с блеющими козами), команды радиопостов, прислугу приморских батарей. Теперь уже вся Курляндия была оккупирована немцами, и Гинденбург нашел здесь много мяса и сала, молочные реки и сливочные озера, – принц Генрих Прусский просто лопался от зависти к армии, ибо германский флот никак не мог угнаться за германской армией... «Стыдно!»

Гинденбург наседал на Ригу, где спешно формировались батальоны латышских стрелков, и в добровольцах отказа не было: многовековая ненависть латышей к германцам не требовала даже агитации. Русские солдаты, плечо к плечу с латышскими стрелками, задержали военщину кайзера под самой Ригой, ну буквально под самыми ее пригородами – во мхах Тирольских болот, в гудящих соснами лесах возле чистого озера Бабите. «Что будет дальше?..»

– Дальше, высокий принц, – напутствовал Тирпиц гросс-адмирала Генриха, – ваш флот должен проломиться через Ирбены, чтобы подкрепить Гинденбурга с моря и пресечь господство русских в Рижском заливе... – Палец Тирпица плотно лежит на карте. – Это просто, – говорит он, – надо лишь выбить пробку из Ирбен. Я знаю, что у русских там собран хлам, а не корабли. Ни одного линкора! Смотрите сюда, мой принц...

В начале августа над Балтикой грохотал затяжной шторм. Старенький миноносец, из бортов которого волной выбивало заклепки, вернулся в Гельсингфорс с моря. С его борта сошел измотанный качкой и бессонницей контр-адмирал Адриан Непенин: этот офицер, помимо любви к авиации, обладал еще страстью к шпионажу. Непенин был главою всей флотской разведки на Балтике... На штабном «Кречете» пышные ковры глушили его тяжелые шаги. Срывая с плеч макинтош, Непенин почти вломился в каюту комфлота Канина.

– Думато! – заявил от комингса. – Они идут, и большими силами. В Либаве уже черт ногу сломает от обилия кораблей разной классификации. Команды наших подлодок валятся с ног... Дайте мне чего-либо выпить, Василий Александрович!

Канин измерил свою каюту точно по диагонали – из угла в угол. Остановился, посверкивая стеклами очков:

– Смешно сказать, но Рижский залив держат четыре канлодки, несколько эсминцев... Что там еще? Мусор. Остается одно – надеяться на богатырскую русскую силушку, которая все переможет.

– Да пошлите вы туда новейшие дредноуты из Гельсингфорса!

Канин еще раз отстукал по телеграфу в Ставку просьбу, чтобы ему позволили ввести в бой линкоры типа «Севастополь», иначе флот не уверен в обороне Ирбен и силам Рижского залива предстоит полный разгром и уничтожение, ибо немцы могут не выпустить его на север – через Моонзунд... Ставка ответила: нет!

– Видите, как с нами разговаривают? – спросил Канин. – Могу послать только обломок прошлого, музейную реликвию – линкор «Слава», который правильнее бы называть лишь броненосцем...

...Палец адмирала Тирпица заостренным ногтем рвал карту.

– Это же так просто, мой высокий принц! – говорил он.

* * *

Словно прекрасные жемчужины, нанизанные на одну нитку, тянутся вдоль пляжей, сверкая с моря, знаменитые курорты – Добельн, Ассерн, Кеммерн, Майоренгоф и Шлока. Вот за теми каштанами, что согнуты ветром, за пляжными киосками, где еще недавно торговали мылом и полотенцами, мороженым и шипучей водой «Аполлинарис», – сейчас здесь раскисли под дождями вдруг ставшие неуютными санатории и кургаузы, затихли хрупкие раковины павильонов для музыки, для флирта, для осторожных первых поцелуев... Все кончилось! И растеряны в панике игрушки детей на песке; море еще иногда бросает на берег забытые зонтики приезжих дачниц и шлепанцы петербургских сановников. Гинденбург уже рядом: спасайтесь, люди!

Пусто – и германский снаряд взрывает горячие пески штранда, гаснут с моря теплые искры купален... Спасайтесь!

Осыпана ночным дождем, «Слава», как безмолвная тень, вошла в Ирбены. Соратники молодых лет «Славы» давно опочили возле Цусимы, а линкор, сочась железными швами, дожил до расслабленной корабельной старости. Не так уже, как раньше, бьется его сердце – машины, побаливают котлы-желудки, в артериях магистралей не так уже бурно пульсирует кровь воды и пара... Старость – не в радость (даже нам, кораблям!). Механики каждодневно, словно больничную карточку, заполняют графы журналов – о повреждениях, о появлении течи, об ослаблении корпуса...

Тихо струясь корпусом между берегом и минными банками, «Слава» вступила в Рижский залив, словно рыцарь былой эпохи – вся из невозвратного прошлого. Слева по борту остался мыс Церель, справа – от Курляндии – ее засекли немецкие береговые посты. Со стороны залива, из ночной темени, старому кораблю – молодо и задорно – подмигнул молодцеватый юноша «Новик», и линкор ответил ему на позывные своим потухшим слезливым глазом:

«Я здесь... это я... я иду вам на помощь, молодежь!»

В это время к Ирбенам подходил германский флот в составе семидесяти боевых единиц. Случись так, что немцы ворвутся в Рижский залив, и тогда «Слава» обречена на гибель, ибо предательские отмели Моонзунда не выпустят линкор на просторы Балтики. Корабли всегда знают лицо своей смерти – вот оно, это смутное лицо забортной воды, что нехотя вскипает под натиском тупого форштевня. Впереди «Славы» легкой рысцой бежит «Новик» – он бежит легко, будто играючи, и это понятно: он еще молодой... С мостика линкора по раскатам четырнадцати трапов, блещущих медью, минуя множество люков и переходов, спустился командир «Славы», моложавый и симпатичный каперанг Сергей Сергеевич Вяземский (не князь!).

– Готовность прежняя, – напомнил он кают-компании. – В любом случае, господа, прошу объявить по команде, что мы пойдем на гибель, но не отступим. Нам отступать некуда. Сигнал первой же тревоги – возглас славы для нашей «Славы»!

Фамилия Вяземских на Руси была столь широко известна, что многие по ошибке называли его, как князя, «вашим сиятельством», на что Сергей Сергеевич всегда добродушно отвечал:

– Я ведь не сиятельный – я лишь старательный...

«Слава» бросила якоря, и тяжкие звенья цепей с грохотом побежали в море. Зацепились за грунт. Встали. В каюте Вяземского допоздна не угасал свет. Командир линкора вместе с флагманским артиллеристом флота, кавторангом Свиньиным, обсуждал весь трагизм положения. Оба участники русско-японской войны, они понимали друг друга с полуслова.

– Сережа, – говорил флагарт, – ты же не достанешь своей артиллерией до немца, который будет хлестать по тебе с дальней дистанции. У них руки длиннее твоих.

– Володя, я уже решил, что мы затопимся...

Над ночным рейдом, едва не задевая мачт «Славы», в небе могуче прогудел русский «Илья Муромец» – чудо XX века!

* * *

Армаду германских кораблей возглавлял прославленный немецкий флотоводец – адмирал Хиппер... На мостике «Зейдлица» он раскурил первую за день сигару, глянул в мутный рассвет:

– Вот он, русский коридор на Ригу, – Ирбены!

Ирбены... Одно это слово заставляет матросов вжимать головы в плечи, зорче осматриваясь. С тральщиков рассказывают (без вранья!), что в тихую погоду, стоит лишь застопорить машины, и тогда под водою проступают в Ирбенах черные головешки русских мин. Они только и ждут, чтобы корабль кайзера коснулся их страшных рогулек... Взрыв! Взрыв! Взрыв!

Началось траление Ирбенского пролива. Командиры германских тральщиков, после гибели своих судов мокрые – хоть выжимай их, с лицами – как гипсовые маски, докладывали Хипперу:

– Наши тралы загребают мины сразу по три-четыре штуки. Как в компоте вишня плавает отдельно от сливы, так и здесь, в этих Ирбенах, сварена в одном котле русская похлебка из различных мин... Мы же понимаем такие вещи и видим, что мины поставлены в разные сроки, они разных систем... Нам не справиться!

– Вперед! – отвечал им Хиппер...

С аэродромов Эзеля, косо чиркнув крыльями по воде, срывались русские самолеты и раскладывали свой бомбогруз на германскую партию траления. Чтобы сорвать работу врага, неустрашимо (на грани отчаяния!) сражались в Ирбенах канонерские лодки «Грозящий» и «Храбрый», «Сивуч» и «Кореец». Эсминцы, резкие и порывистые, как пантеры, помогали им своим огнем. Очень трудно сдержать врага. «Слава» стреляла своими пушками только на 90 кабельтовых, а германские крейсера легко ее накрывали из отдаления, сами оставаясь невредимы.

Немецкие тральщики, словно крысы, прогрызали в минных стенках узкие норы, через которые Хиппер рассчитывал протащить свои корабли прямо на Ригу. Он торопил, он спешил... Тральщики гробились на минном частоколе, их ломало в куски, их превращало в облака пара, их пожирало пламя, но Хиппер безжалостно посылал их вперед – только вперед! И они – шли, они шли по минам. Вот уже протралена первая линия заграждений, вот их тралы начали косить вторую линию... Немцы уже зацепили своими неводами и третью! Кажется, успех обозначился на горизонте, и утром эскадра может начать прорыв на Ригу.

Хиппер – успокоенный – сказал:

– Завтра на рассвете, когда станет светло...

Канин – обеспокоенный – сказал:

– Сегодня же, как только станет темно...

И в ту же ночь, презрев смерть, в Ирбены проник героический заградитель «Амур». В его высокой корме со скрежетом открылись ворота лоц-портов, в которые мог бы въехать трамвай, и оттуда посыпались в море мины. «Амур» снова завалил ночью минами те проходы, которые успели протралить немцы. На рассвете немцы сунулись в Ирбены... взрыв! взрыв! взрыв! Хиппер с саркастической улыбкой на устах вынужден был признать:

– Мы вернулись на ноль. Придется начинать все сначала, как вчера. Мы попали в ловушку замкнутой цепи: без Ирбен нет Риги, без Риги нет Моонзунда, без Моонзунда не бывать в русской столице. Кайзер смотрит на нас, вся Германия молится за нас...

Один за другим выбывали из строя подорванные эсминцы и крейсера кайзера, их выволакивали на буксирах, тащили обратно на Либаву и еще дальше – под Данциг. В устье Ирбенского пролива завязывался гремучий клубок жаркого боя. Русские канлодки в дерзком набеге разогнали по морю всю германскую партию траления. Обрубив тралы, как это делает рыбак с сетью, спасая свою жизнь, тральщики метались под огнем «Сивуча» и «Корейца» словно угорелые. Не слишком ли дорого обойдутся эти Ирбены?

– Продолжать движение, – распорядился Хиппер; он уже не призывал их на Ригу, лишь бы удался прорыв в Рижский залив...

В полдень из-за мыса Церель опять показался в Ирбенах тупой форштевень «Славы». Вяземский неразлучно был рядом с флагартом Свиньиным; через бинокли они отлично видели, как из башен «Позена» и «Нассау» взлетели пять красных шариков...

– В нашу сторону, Сергей Сергеич, нас они достанут.

Снаряды глухо взорвали глубину под бортом «Славы», и линкор качнуло на пенной воде. Вокруг – словно выросли прекрасные белые лилии: это поднялась кверху пузом оглушенная рыба. «Слава» была беспомощна – пушки ее имели предел до 90 кабельтовых.

– Не в лоб, так по лбу, – сказал флагарту Вяземский. – Я уже продумал этот вариант до конца... Затопимся!

Была сыграна «водяная тревога». По приказу с мостика трюмные машинисты раздраили кингстоны, впуская море внутрь корабля. Забортная вода быстро заполнила коридоры правого борта, из-за чего левый борт «Славы» круто вздернулся над морем. Орудия тоже вздернулись выше, и теперь русские снаряды «достали» противника. С резким креном, под красными конусами стеньговых флагов, русский линкор полным ходом пошел прямо на врага... Ох эти Ирбены! Битва за них шла на пределе возможностей – и людских, и корабельной техники. Балтийцы свершали невозможное, чтобы Рига осталась нашей. В ярости орудийных залпов, полузатопленная, «Слава» дралась одна за десятерых, и палуба линкора – как наклонный каток, по которому скользили ноги матросов...

Напрасно дымил германский флот, ожидая часа, когда откроются ворота Ирбен на Ригу. Что-то ломалось в сроках, трещали планы. Точная конструкция оперативных замыслов разрушалась раньше времени, и обломки ее выносило через Ирбены – горящими эсминцами, подбитыми крейсерами. Ближе к ночи на русских кораблях слышали, как экипажи германских дредноутов возносили к небесам молитвы.

* * *

После богослужения адмирал Хиппер вызвал к себе командиров номерных эскадренных миноносцев «V-99», «V-100». Из кромешной темени ночи возникли две плоские тени, низко прижатые к воде... Это подошли номерные эсминцы – новехонькие (последнее слово германской технической мысли). Оставляя на линолеуме цвета крепкого кофе мокрые следы от штормовых сапог, молодые командиры предстали перед Хиппером:

– Готовые ко всему, мы внимательны к вам...

– Используя тень Курляндского побережья, – приказал им Хиппер, – прожмитесь фарватером в русский маневренный мешок. Нам сейчас сильно мешает русский броненосец «Слава», который, очевидно, отсыпается на рейде Аренсбурга... Утопите его торпедами! В случае, если «Слава» в Аренсбурге не обнаружится, вот вам вторая цель, вполне достойная ваших номеров, – это минный крейсер «Новик».

«V-99», «V-100» были первыми кораблями кайзера, которые прорвались в Рижский залив. Шли с притушенными огнями, и ветер скоро донес до германских эсминцев запахи скошенных трав, ароматы плодоносящих садов Аренсбурга. Древняя столица Эзельской провинции мирно почивала в удушье цветов, до мостиков эсминцев однажды долетело громыханье колотушек ночных сторожей.

Эсминцы сошлись бортами на дистанцию голосовой связи. Командиры «номерных» решили ворваться на рейд Аренсбурга, внутри которого смутно брезжили очертания русских кораблей. Эсминцы не успели разойтись бортами, как вдруг, разрубая душистую тьму, перед ними опустились шлагбаумы прожекторов. Их заметили! Брандвахтенные миноносцы «Украйна» и «Войсковой» открыли огонь. Сбивая со своих надстроек взрывчатое пламя легких пожаров, номерные эсминцы побежали прочь...

В маневренном мешке русских они опять сомкнулись для разговора, и медные рупоры трубяще несли над морем голоса командиров.

– Что будем делать? – спросил командир «V-99».

– Покувыркаемся до рассвета в этом мешке. Может, нам еще и повезет... Но «Славы» и «Новика» я не разглядел на рейде.

– Да, в Аренсбурге их нет!

Взвыли турбины, и номерные эсминцы разошлись, быстро наращивая боевую скорость. До рассвета было еще далеко. В эту ночь кайзеру было доложено, что господство русских в Рижском заливе кончилось – «мы уже проникли в сферу недоступности».

6

Накануне на борт «Новика» прибыли сразу два адмирала. Начальник Минной дивизии – Трухачев и начальник Минной обороны Рижского залива – Максимов. Оба были в рабочих кителях, от них слегка попахивало дрянным винцом. Вид они имели аховский – шумливые, невыспавшиеся, однако адмиралы были настроены оптимистически, как будто ничего страшного не произошло. Горнисты на эсминце сыграли в их честь «слушайте все», потом исполнили торжественный сигнал «захождения» адмиралов на борт корабля.

– Вольно! – в один голос рявкнули и Трухачев и Максимов.

Прямо от трапа – в салон. При разговоре присутствовал и Артеньев, как старшо?й. Фон Грапф в упор спросил у Максимова:

– Все-таки немцам удалось протралить нашу оборону в Ирбенах?

– Скажите спасибо, – со злостью отвечал Максимов, – что мы не сломали себе шею на отступлении флота следом за армией.

– Вы думаете, мы отступим? – насторожился Артеньев.

– Я этого не сказал... – последовал ответ. В салоне стояла нестерпимая духота. Иллюминаторы были раздраены, но это не помогало. Сытая благодать курортной провинции наполняла каюты необычной тишиной и запахами близкой осени.

– Немцы прорвались, – вступил в разговор Трухачев, – но их потери уже невосполнимы! Сейчас, по последним сведениям, три германских парохода, груженные булыжниками, ушли куда-то к черту на кулички. Только бы немцы не затопили их в Моонзунде, дабы задраить нам выходы в Балтику, тогда мы – как тараканы в банке!

Адмиралы, обутые по-походному в грубые солдатские сапоги, расхаживали по коврам салона, горстями кидали в рот крупную аренсбургскую вишню, выбрасывая косточки в иллюминатор. Они сказали, что сейчас пробегутся на «Генерале Кондратенко» к Церелю, чтобы глянуть на противника своими глазами, а на рейде останутся два эсминца в брандвахте.

– Гарольд Карлович, у вас котлы на подогреве?

– Постоянно. Мы готовы в любую минуту.

Начдив Трухачев потянулся к замызганной фуражке:

– Тогда вы тоже пробегитесь до кромки курляндского берега. Машинами особенно не форсируйте, ибо надо беречь топливо...

Максимов пошел на трап следом за Трухачевым.

– Да, – добавил он, прощаясь, – вы уж не поспите эту ночь, пожалуйста. Противостоять тралению в Ирбенах мы уже не в силах. Сейчас возникает новая проблема, почти гамлетовская: быть или не быть? Стоит немцам ворваться в эту кастрюлю Рижского залива, и мы можем оказаться отрезаны даже от Моонзунда...

Но, даже признаваясь в трагизме своего положения, адмиралы никак не выглядели унывающими. Артеньев спросил о «Славе».

– Бедная «Слава», – вздохнул Трухачев. – Немцы разворотили ей броню. Три попадания – для старушки это многовато. Ну, вы же знаете Вяземского – он держал «Славу» под огнем... Удачи вам!

Рассеивая за собой сизую гарь выхлопа, катер потащил адмиралов на другие эсминцы. Грапф не спешил сниматься с якоря. «Новик» лишь глубокой ночью оставил тишайший рейд. На малом пошли через мелководья. Долго еще виднелась громада замка псов-рыцарей да дымила над морем труба ликероводочного завода... Турбины глухо выли под палубой. Было неспокойно на душе.

Назад: Прелюдия к беспорядкам

Дальше: 7