Часть вторая
Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 11.15
Он и теперь улыбался, снова и снова возвращаясь мысленно к давешнему разговору, глубокому и непростому, каким бывает хорошее французское вино. И уж если приходится оно кстати – повезло, вечер удался. А вечер действительно удался.
Потому и пребывал теперь Игорь Всеволодович в прекрасном расположении духа. Так, улыбаясь, подъезжал к дому.
Предусмотрительно расчищенная дорожка вела к гаражу – автоматические двери бесшумно раздвинулись, освобождая проезд.
Подземная стоянка была почти пустой.
За большинством соседей машины подавали откуда-то извне, из каких-то специальных гаражей, в полном комплекте – с водителем, охраной, специальными номерами и сигналами, если требовалось – сопровождением.
Строго по желанию клиента.
Те, кто возил себя сам, уже отправились по делам – стрелки часов приближались к полудню.
И тем не менее в гараже было как-то людно.
Впрочем, Игорь Всеволодович еще не успел оглядеться, как рядом с ним оказались двое крепких ребят, одетых неброско, скорее спортивно, нежели элегантно.
– Господин Непомнящий, Игорь Всеволодович?
– Да, а в чем дело?
– Московский уголовный розыск. Вы не будете возражать, если мы все вместе поднимемся в вашу квартиру?
– Интересно, если я буду возражать – вы не подниметесь?
– Поднимемся, но чуть позже, когда привезут санкцию.
– Отродясь не был бюрократом. К тому же раньше сядешь – как говорят в вашем ведомстве – раньше выйдешь.
– Это точно.
– Ну, прошу!
– Еще одна просьба, Игорь Всеволодович.
– Мне пойти погулять?
– Нет, что вы. Просто машина… Пока мы все здесь – хотелось бы ее осмотреть.
– Валяйте. Если уж я пригласил вас домой, надо идти до конца, будем считать: машина – предмет интерьера.
– Спасибо.
Игорь все еще рассчитывал на недоразумение.
Дурных мыслей относительно прошлого инцидента не было – слишком убедительным и крепким было соглашение, достигнутое ночью.
Машину между тем обыскали быстро и аккуратно.
– Что в этом пакете?
– Картина.
– Боюсь, нам придется пригласить понятых.
– А домой их нельзя пригласить? Отказываться от полотна я не собираюсь.
– Мы вам верим, но – положено.
Далеко искать понятых не пришлось – два охранника, дежурившие в гараже, приблизились к машине с невозмутимыми лицами. Их можно было понять. Нейтралитет удобен для всякого случая. Как бы ни развернулись события потом.
«Душенька» была извлечена из пакета, продемонстрирована присутствующим.
Игорь Всеволодович сообщил, что картина принадлежит ему, хотя официально сделка еще не оформлена, потому как полотно находится у него менее суток.
– Это, – сказал старший из оперативников, – понятым уже не интересно. Если не передумали – приглашайте.
– Приглашаю!
В квартире, оглядевшись многозначительно, но скорее с одобрением, нежели наоборот, опера наконец персонифицировались в сознании Игоря Всеволодовича в троих вполне интеллигентных с виду молодых людей, одетых подчеркнуто небрежно, но без эпатажа.
На улице он бы принял их за компьютерщиков или мелких клерков риэлторской конторы.
– Итак, господа, вы пригласились ко мне для того, чтобы сообщить пренеприятное известие?
Операм поведение Игоря Всеволодовича импонировало. Он не впал в истерику, не стал оглушать именами высокопоставленных друзей, не хватался за телефон и даже не вспомнил про адвоката.
В итоге схожая манера общения была принята обеими сторонами.
Так было проще.
– В общем, да. Но прежде мы должны задать вам несколько вопросов.
– Тоже, возможно, пренеприятных.
– Валяйте.
– Итак, вы подтверждаете, что знакомы с Галиной Сергеевной Щербаковой?
– Подтверждаю. Я ведь уже говорил – не далее как вчера имел удовольствие приобрести у нее картину. Тогда, собственно, и состоялось знакомство. Документы не оформлены пока, тоже объяснял, но если надо – могу объяснить подробно. Знаете, ребята, я ведь не первый год занимаюсь антиквариатом – здесь нет криминала, поверьте. Странная история – это правда. Но не криминальная.
– А в чем странная?
– Это долго. Но если будете слушать, могу даже сварить кофе.
Идея попить кофе пришлась сыщикам по вкусу.
И слушали они внимательно.
А чего бы, собственно, не слушать?
История была захватывающая, даже для ушей искушенных. Для них, пожалуй, в большей степени, потому что изысканная была история, хоть и кровавая – тонкая и романтичная.
Однако ж закончилась.
– Стало быть, картину Щербакова принесла вам вчера, прямо в Центральный дом художника. На антикварный салон. И передала практически безвозмездно, руководствуясь, так сказать, благородным порывом. Картина-то, по идее, ваша. Я правильно излагаю?
– Абсолютно, но в отличие от меня – коротко.
Улыбчивый опер в этот момент шутки не принял или не заметил.
– Игорь Всеволодович, сейчас я задам вам вопрос, который уже задавал. Не удивляйтесь: в нестандартных ситуациях люди иногда путаются во времени, даже совсем недавнем. Итак, Щербакова с картиной появилась именно вчера, второго ноября, в субботу?
– Да.
– Вы категорически в этом уверены?
– Послушайте, ребята, не дебил же я! Салон работал вчера первый день. Собственно, вчера он открылся. Понимаете? Не великое, конечно, но все же – событие. Трудно спутать. Но может, вы уже объясните, в чем дело?
– Дело, Игорь Всеволодович, заключается в том, что второго ноября, в субботу, около десяти часов утра, Галина Сергеевна Щербакова была убита в своей квартире. Картина «Душенька», которой она очень дорожила как памятью об отце – боевом партизане, Герое Советского Союза, похищена. Такие дела, Игорь Всеволодович.
– Каком еще отце? При чем здесь партизан и Герой Советского Союза?! «Душеньку» мой отец привез из Германии, и до самой его гибели она находилась в нашем доме.
– Это, конечно, вопрос. И ответить на него, возможно, придется – ниточка, как говорится, может привести в далекое прошлое. Но – косвенный. Потому что убийство совершено в настоящем. Буквально вчера.
– И существует еще одно пренеприятное обстоятельство. Галина Сергеевна Щербакова вела дневник, очень подробный, надо сказать, так, знаете, по-стариковски: «проснулась, думала, по дороге в магазин встретила… Потом читала. Толстой иногда волнует меня, как раньше…» Так вот, в этом самом дневнике она не раз и не два – многократно упоминает о том, как вы атакуете ее с просьбой продать «Душеньку», а она все сопротивляется соблазну. И вот ведь какая незадача, Игорь Всеволодович, аккурат в среду, то бишь за три дня до смерти решилась-таки старушка расстаться с реликвией. Позвонила вам – подробно, кстати, описала ваше ликование. Вот. А встретиться договорились у нее дома, второго, в субботу. Она и про салон не забыла, написала, что вы попросили увидеться пораньше, чтобы успеть к открытию. И – похвалиться перед коллегами. Такие вот откровения… с того света.
– Бред какой-то. Полный бред. Бред. Я ничего не понимаю…
– Вот и не переживайте особо прежде времени. Случаи – они, как известно, бывают разные. А у старушек вроде нашей потерпевшей очень часто едет крыша. И далеко уезжает, должен заметить. Женщина, которая назвалась Галиной Сергеевной, вполне может оказаться преступницей, убийцей, мошенницей на доверии, вообще черт знает кем. Тогда копать нам – не раскопать.
– Но она ведь даже денег с меня не взяла!..
– О, Игорь Всеволодович! Сами знаете, где бывает бесплатный сыр. Неизвестно, в какую мышеловку вас пытаются заманить. Но как бы там ни было… И как, откровенно говоря, нам ни жаль, на данный момент вы – один из подозреваемых по делу. Потому прошу, как говорится, проследовать за нами. Не думаю, что надолго. Побеседуете со следователем, тот оформит протокол и, вероятнее всего, изберет мерой пресечения подписку о невыезде.
– Да ладно тебе человека кошмарить! Подписка, Игорь Всеволодович, можете даже не сомневаться. Так что в жизни вашей мало что изменится. Переживания, конечно, тревоги… Но если совесть чиста – простите уж за банальность, – чего колотиться-то? Ну, поговорите для собственного спокойствия с каким-нибудь адвокатом. Наверняка есть знакомые или приятели в этой сфере…
Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 14.17
– О, Елизавета! А мы уж собирались вам звонить. Решили, может, передумали или – дела…
– Какие же дела в воскресенье? Хотя, наверное, многие теперь работают без оглядки на календарь. Я, собственно, и погорела на этом. Решила, в воскресенье машин мало, домчу минут за сорок – пятьдесят. Выехала за час – и вот результат. Простите.
– Не страшно. Сегодня все опаздывают. А вы в такую погоду сами за рулем. Не боитесь?
– Бывает не по себе, стараюсь не думать, да и привыкаю понемногу…
Девушка в рецепции института красоты, нового, дорогого, недавно открывшегося в Москве и потому чрезвычайно популярного, не сдержав испуганной досады, прикусила губу.
Персонал здесь муштровали даже не по европейским стандартам – принята была восточная традиция угождать клиенту всеми возможными способами.
В принципе восточная учтивость органично вписалась в общий стиль салона – здесь много внимания уделяли китайским и японским методикам, препаратам, даже кухне – в баре популярны были зеленые чаи, легкие закуски из риса, включая традиционные суси.
Восток все еще был моден в Москве, хотя, понятно, чем шире становилось увлечение, тем заметнее меркла популярность. Ведь модно, как правило, лишь то, что ново, а главное – недоступно большинству. Хотя бы временно.
А в старушке Европе японский бум отошел уже лет пять, если не больше. Остались, правда, стойкие апологеты. Потом снова была йога. Теперь – просто хорошие диетологи, консультирующие постоянно. Как гинекологи или дантисты. Или психоаналитики – эти, пожалуй, никому не уступят пальму первенства.
Лиза размышляла об этом вскользь, лениво, не слишком погружаясь в легкие, случайные мысли.
Эти – другие.
Какая разница?
Она была свободна ото всего, даже от необходимости думать о чем-то всерьез.
Иногда это было очень даже приятно.
Иногда.
Девушка в рецепции тем временем лихорадочно думала о том, как исправить ошибку. Или вообще сделать вид, что ничего лишнего сказано не было?
Елизавета де Монферей, кстати, вела себя именно таким образом.
Может, действительно пропустила мимо ушей бестактное напоминание о том, что теперь самой приходится водить машину?
Нет, не пропустила.
Иначе не ответила бы так, как умеет иногда отвечать только она – доброжелательно, подсмеиваясь над собой, однако сразу становилось ясно, какая пропасть вас разделяет.
Только она – из всей массы именитых, состоятельных и даже прославленных клиенток.
Несмотря на все неприятности, свалившиеся, по слухам, на ее голову. Потому, очевидно, пришлось отказаться от личного водителя.
И, надо думать, еще от многих привычек.
Однако все же она держалась молодцом – эта Елизавета со сложной французской фамилией.
И – черт побери! – хорошо было бы когда-нибудь стать такой, как она.
Или хоть немного похожей.
Пусть к сорока – а ей, возможно, теперь уже несколько больше.
Не важно.
Девушка из рецепции согласна была ждать сколько угодно.
Лиза между тем, переодевшись в уютный махровый халат и косолапые, совершенно домашние тапочки, аккуратно – дабы не растянуться на ковре – шлепала в кабинет массажа.
Массаж, однако, будет несколько позже – сегодня она решила холить себя по полной программе. А это значит, что сначала тело густо намажут ароматным глинистым веществом, созданным, как утверждает врач-японец, по какому-то древнему самурайскому рецепту, из морской глины, океанического пепла и еще бог знает чего.
Откровенно говоря, Лиза предпочитала не вникать в подробности.
Главное – удовольствие.
Даже – блаженство.
Вымазанное в грязи тело обернут тонким пластиком, а сверху укутают, как младенца в конвертик, в одеяло-грелку, которое будет медленно нагреваться, отчего грязь станет таять.
И вернется вопреки всем физическим и биологическим законам забытое вроде бы навсегда ощущение. Одно из первых человеческих.
Ощущение эмбриона в материнской утробе.
Вот такая предстояла ей радость, длящаяся без малого час.
«Это ли не счастье?» – подумала Лиза, когда, совершив весь ритуал, вежливый японец удалился, пригасив свет и включив тихую музыку.
Иногда она убаюкивала – Лиза спала всю процедуру, просыпаясь с ощущением небывалой свежести.
Иногда – просто расслабляла до невозможности, и ленивые мысли неспешно плескались в голове, порой совершенно не связанные между собой. И вообще непонятно откуда взявшиеся.
Поток сознания.
Сегодня, однако, все вышло иначе – дурацкий вопрос девчушки в рецепции, конечно, не проскользнул мимо.
И не обидел – напрасно та закусила губки.
Однако вызвал мысли, которых, возможно, Елизавета сейчас не слишком хотела.
Но делать было нечего – они пришли, вернее, всплыли откуда-то из глубин души.
Что ж, подумаем, порассуждаем, не впервой.
В конце концов, она сама, особенно прежде, подолгу размышляла над тем, как сложилась судьба. И всякий раз приходила к выводу – хорошо сложилась.
Даже без личного шофера.
А может, именно потому, что без личного шофера.
Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 16.44
Разговор продолжился в лифте. Легко и с некоторой даже иронией. Трое сыщиков успокаивали главного подозреваемого. Отношение к Непомнящему, несмотря на фантастическую историю убитой старушки, ни у кого из них, похоже, не изменилось. Скорее – наоборот. Игорь Всеволодович был явно симпатичен всем троим.
В мраморном холле невозмутимые секьюрити, завидев процессию, демонстративно отвернулись. Таковы, надо полагать, были инструкции.
– Наша машина снаружи. Но знаете, Игорь Всеволодович, не вижу необходимости ехать вместе. Потом вам придется как-то добираться с Петровки. По такой-то погоде… Бежать, я так думаю, вы не собираетесь.
– И вряд ли соберетесь… Себе дороже. Так что идите в гараж, садитесь в свой распрекрасный Leksus и следуйте с комфортом. Мы подождем у выезда. И – малым ходом следом. Идет?
– Ну… Если вы… Я, разумеется, не против.
– Вот и мы не против. Выходит – полный консенсунс.
Серая ледяная каша толстым слоем покрывала мостовую.
Снегопад, как всегда, потряс воображение городских властей настолько, что напрочь парализовал муниципальную волю, а вместе с ней и жизнь мегаполиса.
Машины ползли с черепашьей скоростью, некоторые решались на отчаянный рывок, пытаясь вырваться из общего потока.
Наказание было скорым и практически неизбежным.
На каждом перекрестке и просто посреди улиц замерло множество автомобилей, прильнувших друг к другу, как родные, порой слившихся в своем транспортном экстазе в единое целое.
Изрядно покалеченное.
Вокруг суетились возбужденные владельцы, переругивались меж собой с разной степенью интенсивности, надрываясь, объясняли что-то своим мобильным телефонам.
Кокетливая Toyota-RAF4, перламутрово-розовая – ей бы парить в облаках, а не месить городскую грязь, – вывернулась откуда-то сбоку. И нанесла удар, которого никто не ждал. Неожиданно сильный.
МУРовскую «девятку» – неотличимую от прочих скромных тружениц, неприметно серую, без нарядных полицейских штучек – развернуло по диагонали.
Крыло даже издалека казалось клочком мятой бумаги.
Надо полагать, этим дело не ограничилось.
Хозяйка Tоyota, дама совершенно под стать авто – розовая, перламутровая, к тому же в светлых пушистых кудельках, – из машины выходить не спешила, но уже отчаянно названивала кому-то по мобильному телефону.
Сыщики, напротив, высыпали в полном составе, сообразно законам жанра взяли Tоyota в плотное кольцо.
Leksus Непомнящего немедленно оттеснили опытные водители, пытавшиеся, пока не скопилась солидная пробка, проскочить место аварии.
Он помахал операм рукой, давая понять, что попытается припарковаться где-нибудь поблизости.
Те поняли – двое по крайней мере согласно кивнули головами.
Но заняты были, понятное дело, блондинкой в кудельках.
Та, похоже, забаррикадировалась в салоне и готовилась к осаде.
Пробраться к бордюру оказалось делом нелегким.
Игорь Всеволодович изрядно потрудился, выруливая буквально миллиметры, чудом избегая столкновений, при этом неуклонно следуя к намеченной цели.
Оказавшись наконец у тротуара, он был измучен, разбит и опустошен фигурным вождением на грани фола настолько, что главное событие последних часов вроде бы отступило на второй план.
Однако ж – только вроде.
Сознание не упускало его из виду ни на мгновение, а подсознание… Впрочем, как любому нормальному человеку, Игорю Всеволодовичу не дано было знать, что творится в его подсознании.
И все же анализируя после странный, необъяснимый по сути свой поступок, он догадался, а вернее, предположил, что в тот самый миг правило бал именно оно, его подсознание.
Оно намекнуло ему, что бордюр невысок, тротуар – узок и, как ни странно, безлюден, а дом, напротив которого остановился Непомнящий, разделен пополам большой открытой аркой.
«Наверняка сквозной», – шепнуло оно же.
Имея в виду и арку, и двор большого «сталинского» дома, занимавшего полквартала.
Дальнейшее было делом техники.
Сознание вроде бы даже не участвовало в происходящем, по крайней мере его голоса не было слышно.
Игорь Всеволодович аккуратно въехал на тротуар, медленно, дабы не привлекать внимания, пересек его и, только миновав арку, вдавил педаль газа до упора.
Слава Богу, двор был пуст.
К тому же он действительно оказался сквозным.
Другая арка вела на параллельную улицу, отнесенную довольно далеко, к тому же с односторонним движением.
Еще одно маленькое чудо – нынешние городские катаклизмы вроде не коснулись этой мостовой. Или пришедшие в себя городские власти уборку города начали именно с нее. Поток машин был плотным, но двигался довольно быстро.
Москва, 1976–1983 гг.
На самом деле все или почти все то, что говорили о Лизе Лавровой, ставшей несколько позже Лизой Лемех и, наконец, превратившейся в Елизавету де Монферей, в московском бомонде, было правдой.
И одновременно неправдой.
Не ложью, сознательно искажающей истину, но и не истиной.
Ибо истину пестрый социум, всерьез считающий себя «светом» и даже «высшим светом», просто не мог постичь.
То ли души не хватало, то ли образования и серых клеток.
Не мог.
Да и Бог с ними, смешными, ряжеными самозванцами.
Главное – разобралась сама.
Это дорогого стоило.
Едва пришло Лизе Лавровой время «выезжать», как сказали бы в позапрошлом веке, она не стала медлить. Немедленно окунулась с головой в водоворот развлечений и увлечений, именуемых в ту пору – в середине семидесятых годов XX века – светской жизнью. Причем относительно всего прочего, что происходило тогда в стране, эта жизнь действительно в некотором смысле была светской. Потому что положение ее родителей, по определению, гарантировало Лизе прочные позиции в блестящей когорте «тех девушек».
Впрочем, в Советской империи этим термином не пользовались и вряд ли знали, что емкое английское «those girls» означает не просто компанию девиц, объединенных по какому-нибудь принципу, а совершенно особенных девушек. «Young ladies», являющих собой юную поросль национальных элит по обе стороны Атлантики.
И хотя в Советском Союзе о существовании «those girls» даже не догадывались – «те девушки» в стране победившего социализма были.
И какие!
Им бы возможности настоящих «those girls» – «те» в момент обратились бы в бледные тени наших номенклатурных девочек.
Впрочем, относительно возможностей – вопрос далеко не однозначный.
К примеру, юная дщерь кого-то из партийных бонз вряд ли рискнула бы появиться на парижском показе «haute couture» и, небрежно повертев носиком, приобрести некоторую часть коллекции.
Или на личном самолете махнуть на недельку на Барбадос.
Но!
Мог ли, к примеру, Аристотель Онассис, уставить очередной свадебный стол несчастной Кристины парадным севрским фарфором из Лувра или водрузить на блистательную голову Марии Каллас диадему Марии Стюарт, хранящуюся в Британском национальном музее?
Словом, здесь было о чем поспорить.
И подумать.
Но главное все же, что выгодно отличало наших принцесс от тех, кто сверкал белозубыми улыбками, загорелыми телами, знаменитыми бриллиантами и boy-friend'ами со страниц глянцевых журналов, была, безусловно, их абсолютная исключительность.
Недосягаемость.
И никаких там сказочек про чистильщика обуви, ставшего миллионером!
Правящий клан был замкнут и – по словам собственного вождя – бесконечно далек от народа. Сиречь – прочего народонаселения страны. Намного дальше, нежели в ту пору, когда писаны были пророческие строки.
К тому же тщеславие не случайно считается любимым пороком сатаны.
Возможность испытать это пагубное, но, бесспорно, сладостное чувство у наших героинь была практически безграничной.
Промчаться в открытом кабриолете Bugatti по трассе Монте-Карло, в нарядном потоке таких же блистательных, совершенных, именитых… et cetera?
Ничтожное удовольствие по сравнению с поездкой в неуклюжем папином «ЗИЛе» по расчищенной мостовой. Развлекаясь при этом от нечего делать видом сбившихся в плотное испуганное стадо машин, неотличимых друг от друга, автобусов, набитых до отказа сплющенными человеческими особями. Замечая иногда их взгляды – любопытные, но покорные и заранее согласные на все, что придет в папашину маразматическую голову.
К тому же наши принцессы могли не бояться конкуренции – в каждой возрастной категории, на каждой ступени номенклатурной лестницы их количество было известно с рождения и почти неизменно. Равно как и количество принцев.
Будущее, таким образом, было открытой, читаной-перечитаной книгой, вроде романа «Как закалялась сталь», с обязательным рефреном: «Чтобы не было мучительно больно…»
Итак, «та девушка» Лиза Лаврова – дочь карьерного дипломата, дослужившегося до ранга посла Советского Союза, к тому же в приличной европейской державе, – в семнадцать лет получила относительную свободу, став студенткой.
Разумеется – МГИМО.
И немедленно очутилась в водовороте самых замечательных, развеселых событий и приключений, на которые в те времена хватало пороху и фантазий у московской «золотой молодежи».
Жизнь была бурная, расписанная по минутам.
К занятиям Лиза, несмотря ни на что, относилась серьезно и училась прилично.
Однако ж, помимо лекций и семинаров, успеть надо было неимоверно много. Премьеры в театрах, Доме кино, ужины в ресторанах, визиты к труднодоступным парикмахерам и портным.
Поездки за город – бесконечная череда чьих-то дач с неизменными каминами, шашлыками и грузинским вином.
Еще – просто вечеринки в разных модных домах, где на крошечном пространстве – советских все-таки! – квартир собиралось несметное количество людей, в большинстве меж собой незнакомых. Но в этом, пожалуй, и была особая прелесть.
Она очень быстро усвоила правила этого круга.
И первое – мужчин следует менять, относиться к этому легко, даже если в этот момент менять не очень хочется. Потому что, во-первых, страдания унизительны, во-вторых, обязательно появится кто-то новый, как правило, много лучше.
Еще она быстро усвоила, что секс – это нечто вроде танца или партии в теннис.
Иногда удовольствие бывает умопомрачительным, иногда – так себе, иногда – ничего, кроме разочарования, а то и брезгливой гадливости.
Но такова жизнь.
И главное – это тоже было правило клана – недопустимо смешивать секс с теми чувствами, что иногда рождаются в душе – симпатией, ощущением душевного родства, привязанности, порой нежности или жалости.
Ни в коем случае!
Зерна – от плевел!
И никак не иначе.
Единственное, что она еще не решила для себя окончательно, – как следует относиться к будущему мужу?
В том, что замуж нужно будет идти в определенное время – не раньше и не позже, – она знала точно.
Тоже – правило.
Все, однако, решилось быстро и как бы само собой, не оставляя места для принятия собственных решений.
Управляющим совзагранбанком в той европейской державе, где представлял империю Лавров-папа, назначили никому не известного товарища Лемеха, в семье которого подрастал сын – Леонид. И тоже, между прочим, готовился вступить на перспективную стезю международного банковского дела.
Молодой человек неприметной, но скорее приятной наружности, неплохо образованный, в меру интеллигентный, обладавший даже некоторым чувством юмора. И главное, он был готов – возможно, даже искренне – следовать неписаным правилам клана.
«Чего ж вам боле?» – воскликнул однажды классик по схожему поводу.
Дело сделалось быстро.
Молодые провели медовый месяц в Югославии, в Москве их ждала вполне приличная двухкомнатная квартира на набережной Тараса Шевченко. Некоторое время теперь предстояло жить относительно тихо и пристойно, в ожидании назначения Лемеха-младшего в какую-нибудь подобающую – стараниями обоих отцов – заграницу.
И – жили.
Кстати, занимавший некогда Лизу вопрос о соотнесении в замужестве любви и секса, к счастью, решать не пришлось.
Эмоций, даже отдаленно напоминающих любовь, муж не вызывал, с сексом справлялся на троечку, порой – на тройку с плюсом.
Терпимо.
И снова, пожалуй, впору пришелся классик: «Чего ж вам боле?»
Ан нет!
Оказалось – требуется иногда и более.
И даже не то чтобы требуется – незвано, негаданно само вторгается в душу, пропитывает ее медленно и незаметно или сразу переполняет до краев.
Как у кого.
Не суть, главное, наступает момент – становится необходимым, жизненно важным. А если уж совсем всерьез – много важнее, чем сама жизнь.
Пришла беда – открывай ворота.
Случилось такое с Лизой.
Сложись по-другому – быть может, никакой беды, никаких ворот, – напротив, сплошное и бесконечное счастье.
Однако ж сложилось именно так, как сложилось.
Любовь, рухнувшая на нее с небес, обернулась бедой. Прилипшей надолго, как трудноизлечимая хворь, как и та – причиняя боль, опутывая паутиной тоски и безнадежности.
Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 18.10
Это было полное помешательство, отягощенное идиотизмом в квадрате.
Как минимум.
Идиотизм заключался в том, что добрых полтора часа он без всякой цели катался по Москве. Слово «катался», произнесенное в тот день применительно к автомобильной поездке по столичным магистралям, люди, пережившие это испытание, могли воспринять неадекватно и в лучшем случае нервно рассмеяться.
Однако ж он именно катался – то есть колесил по городу, никуда не спеша и уж тем более ни от кого не прячась.
Маршрута не было даже приблизительного – Игорь Всеволодович ехал, как говорится, куда глаза глядят, а глядели они, надо сказать, по сторонам, причем с интересом все возрастающим.
Город, оказывается, разительно изменился.
Возникли целые улицы, причем не на задворках, на пустырях, как когда-то, – в самых заповедных московских уголках.
Нарядные, чистые, сияющие умопомрачительными витринами дорогих магазинов и пестрым разнообразием лавчонок подешевле.
С бесконечными ресторанчиками и кафе, очень разными и соответственно рассчитанными на разную публику.
У тех, что подешевле, почти обязательно красовались у входа аккуратные дощатые стенды на ножках, извещали о сегодняшнем меню и… неизменно рождали в душе далекие школьные воспоминания. Потому, наверное, что меню дня писано было мелом. Как в школе.
Привычные московские местечки, шумные, бестолковые, застроенные черт-те как – сейчас и не вспомнишь, пожалуй, как именно, – были теперь облагорожены огромными сияющими гигантами. Плазами, отелями, торговыми и офисными центрами, банками.
Увиденное повергло Игоря Всеволодовича в сильное изумление – полноте, да Москва ли это? Хотя отдельные фрагменты прежнего города остались неизменными или преобразились в пределах узнаваемости.
В сущности, реакция была закономерной. И легко прогнозировалась.
Лет десять уже Игорь Всеволодович Непомнящий принадлежал к людям определенного круга. Которые: а) по городу передвигаются исключительно в автомобиле; б) изо дня в день следуют, как правило, одними и теми же маршрутами; в) не имеют обыкновения глазеть по сторонам, ибо – даже если сами управляют машиной – привыкли размышлять в пути о проблемах насущных или отвлеченных. Словом, не бросают на ветер время, проведенное в пути. Потому что к собственному времени относятся с огромным пиететом. И правильно делают.
Теперь, однако ж, вполне могло так статься, что из этого привилегированного круга ему предстояло выпасть – потому, возможно, проклюнулась неожиданная склонность к ротозейству. На всякий случай, на будущее.
Вероятнее, однако ж, подсознание продолжало свои тайные игры – заслонив до поры серьезную, если не сказать – опасную, проблему пустыми случайными мыслями.
Потому не готов был Игорь Всеволодович принять и уж тем более осмыслить происходящее.
Пока – не готов.
Вот и тянуло хитрое подсознание, но исподволь, негромко, вторым вроде бы планом, разматывало уже больную тему. Подбрасывало аккуратно разные, обрывочные пока мысли.
Сначала Игорь Всеволодович как бы невзначай, не придавая особого значения, пытался вспомнить, не затерялась ли в памяти фамилия Шербаков. Поразмышляв таким образом некоторое время, он не припомнил ничего конкретного, хотя что-то смутное мелькало вроде в глубоком омуте забытого. Что-то далекое и малознакомое.
Впрочем, подумал он, это могла быть фамилия артиста, поэта или вообще литературного персонажа.
Вероятнее всего, так и было.
На всякий случай Игорь все же решил покопаться в бумагах, своих и отцовских.
Вдруг?…
В какой-то миг он отчетливо уловил некий политический дух. Но тут же одернул себя. Сыщики говорили про генерала и героя – вот и политика.
Потом пришла другая, куда более горькая и тревожная мысль. Легко сказать: покопаться в бумагах, которые, естественно, дома.
Домой теперь нельзя.
А куда – можно?
Где ночевать сегодня, и завтра, и… вообще?
Простая и совершенно житейская мысль окончательно развеяла созерцательное настроение, однако оно, похоже, уже сделало свое дело.
Он не паниковал, не было даже чувства, что происходит нечто запредельное. Напротив, воплотившись на время в образ крутого голливудского парня, попавшего в обычную передрягу, Игорь Всеволодович стал методично и взвешенно перебирать в памяти друзей и знакомых, к которым можно было бы напроситься на ночлег. Сказав правду или придумав забойную историю – не суть. В зависимости от ситуации и личности, на которую падет выбор.
Время, однако, шло, стремительно темнело, и бессмысленная поездка начинала основательно тяготить. К тому же воскресный вечер манил автомобилистов в лабиринты своих больших и маленьких радостей – улицы стремительно пустели. Одинокий джип становился все более заметным.
Выбор между тем никак не складывался.
Кандидатуры отпадали одна за другой, причем совершенно не потому, что друзья Игоря Всеволодовича были людьми ненадежными, трусливыми или, того хуже, непорядочными.
Напротив, каждый отставленный – отставлен был именно потому, что был человеком в высшей степени порядочным. Обречь порядочного человека на такое испытание было свинством в высшей степени.
Здесь нужен был не то чтобы подлец или тем паче преступник, что, впрочем, тоже не годилось категорически. Эти нашли бы миллион и еще одну причину сдать Непомнящего с потрохами. Притом с очевидной выгодой для себя.
Человек нужен был особого склада, безусловно – любитель авантюр, риска.
Смелый, но – по-настоящему, не безрассудно.
Абсолютно уверенный в своих силах, связях и возможностях.
Притом он все-таки должен быть честен, разумеется, умен и – главное – очень хорошо относиться к Непомнящему.
Может быть, даже любить его братской, сестринской или какой другой любовью.
Таковых, как выяснилось, в длинной веренице друзей и приятелей Непомнящего нет и в помине.
Даже отдаленно похожих.
Все было понятно: жил спокойно, преимущественно без экстрима – откуда ж взяться в приятелях крутым техасским рейнджерам?…
Он размышлял – и довольно долго – о вчерашнем знакомце. Тот безупречно подходил по всем параметрам, кроме разве что любви.
Результат раздумий оформился в сознании Игоря Всеволодовича емкой фразой: «Если бы мы встречались хотя бы дважды…»
Добавить действительно было нечего.
Зато дополнительное упоминание любви неожиданно воскресило в памяти еще одно имя. Не забытое – о такой роскоши Игорь даже не мечтал, – но титаническим усилием воли отодвинутое на второй план. Так, чтобы просыпаясь каждое утро – по крайней мере не произносить его, даже мысленно. И засыпая не делать того же.
«Чушь! – воспоминание отозвалось немедленно, болезненно и резко. – С какой стати? Почему она должна этим заниматься? Решать мои проблемы… Очень мило! И очень последовательно с моей стороны. К тому же благородно. А муж или кто-то, кто теперь его замещает? Он-то как посмотрит на такой пассаж? С чего это, собственно, я взял, что она сидит одна, как Пенелопа, смотрит вдаль в ожидании… Чего, собственно, ожидании? А вернее – кого? Только не меня. И в Москве ее наверняка теперь нет, и вообще в России. Зачем сидеть в унылой ноябрьской луже, когда весь мир открыт? И не просто открыт – принимает, обожает, боготворит. Вот, читал же намедни…»
Действительно читал в светской хронике какого-то солидного западного журнала. В самолете по дороге в Лондон. Но об этом лучше было бы не вспоминать.
Сначала он просто разозлился на себя, теперь пришел в ярость.
«Нет, каков подлец, да что там подлец – трус, предатель, альфонс!» Игорь Всеволодович негодовал искренне. Но какими бы сильными ни были эмоции, мысль уже застряла в сознании, к тому же это была единственно реальная мысль из всех, что мелькали прежде. А вернее, это была единственная, идеально соответствующая идеалу кандидатура.
Разумеется, были «но», скрупулезно перечисленные им во гневе. Фокус, однако, заключался в том, что ни одного из них могло и не быть.
А ехать куда-то следовало уже катастрофически – время, усталость, пустынные улицы, по которым как будто специально то и дело курсировали патрульные машины ГАИ, становились опаснее с каждой минутой.
На безобидном повороте машину вдруг занесло – Игорь Всеволодович немедленно пришел в себя и сразу же понял: отключился на мгновение или просто ослабил внимание. Джип между тем несло прямо на внушительный железобетонный столб. В последние доли секунды он сумел вырулить – машина проскочила по ухабистому газону, с размаху налетела на высокий бордюрный камень и встала. На грязном снегу тускло блеснули осколки одного из поворотников.
– Я понял, – мрачно произнес Игорь Всеволодович, обращаясь, надо полагать, к провидению. – Я еду. Однако, прошу заметить, машина наверняка уже в розыске, а путь, начертанный вами, лежит в аккурат на Рублево-Успенское шоссе. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вы полагаете, стоит рискнуть? Может, вы даже уверены в том, что обойдется? Ну, остается в таком случае мне, сирому и гонимому, только одно. Повинуюсь.
Закончив тираду, обращенную в высшие сферы, Игорь Всеволодович ухарски – чего уж теперь осторожничать, если ведет за собой, можно сказать, сама судьба! – развернул машину, рывком сорвался с вязкого газона и через пару секунд мчал по Москве, взяв курс на юго-запад.
Настроение у него было какое-то вздернутое – решительное, агрессивное и неожиданно радостное одновременно.
Оказавшись на Кутузовском, он притормозил у родительского дома, намереваясь заглянуть в супермаркет, занимающий теперь первый этаж. Явиться в гости хотелось, как полагается, с красивой бутылкой, красивыми сладостями, красивыми цветами.
Секундой позже, однако, пришла другая, куда более здравая мысль: явиться с «малым джентльменским набором» в его ситуации было по меньшей мере смешно.
«Дорогая, я на краю пропасти, погоня дышит в спину, дни мои – по крайней мере на свободе – сочтены. Но вот, знаешь ли, по дороге прихватил кое-что – вспрыснуть встречу».
Глупо.
И пожалуй, фальшиво.
А женщина, к которой он ехал, захваченный сумбуром нетерпеливой радости, стыда и страха, фальшь чувствовала обостренно.
И категорически не переносила.
Москва, год 1994-й
С этой женщиной он познакомился так банально, что позже обоих это обстоятельство даже удивляло и, пожалуй, несколько обижало.
Все должно было быть необыкновенно: желтые цветы в руках рыжеволосой незнакомки – или фиалки в тонких пальцах барышни на Невском.
Или, на худой конец, горящий поезд или трамвай, сошедший с рельсов.
Ничуть не бывало.
Обычным, даже не весенним днем – 15 ноября 1994 года, – ближе к вечеру, она переступила порог его магазина в сопровождении квадратного молодого человека с тонким спиралевидным проводом, свисающим из уха, и, коротко оглядевшись, произнесла:
– Какая милая лавчушка!
Разумеется, она обращалась не к спутнику. Тот оловянным солдатиком замер у входа.
Тонкий провод, незаметно закрепленный в ухе, – часть «гарнитура» – надежной системы коротковолновой связи. Такие, как правило, использует служба безопасности серьезных персон.
Детали Непомнящий отмечал сразу – понимающему взгляду они говорили об ином человеке много больше, чем самая подробная анкета.
Впрочем, реплика незнакомки была адресована и не Игорю Всеволодовичу, случайно оказавшемуся в торговом зале.
И не продавщице за прилавком.
Она просто говорила вслух то, что думала.
Обычно так поступают люди, которых мало интересует мнение окружающих да, собственно, и сами окружающие.
Причины такого безразличия бывают разными – от психического расстройства до творческого погружения в себя или подлинного, а не демонстративного сознания абсолютной собственной независимости.
От всего – и от всех.
Этой, пожалуй, более всего подходило последнее.
Игорь Всеволодович, несмотря на бездарную женитьбу, искренне любил женщин и умел по достоинству оценить то, что действительно следовало оценить в каждой. Даже если это «что-то» не бросалось в глаза.
Здесь, впрочем, не требовалось глубинного анализа.
Она была необыкновенно хороша.
Именно – хороша, а не просто красива, той особенной прелестью, сочетающей красоту лица и тела с отражением внутреннего мира, непонятно как проступающего вовне.
Трудно объяснить, почему окружающие обычно сразу же чувствуют эту гармонию и порой оказываются во власти очарования, особенно если прежде не были знакомы и, стало быть, не имели возможности говорить и слушать.
У него такой возможности не было.
Пока.
И тем не менее – едва услышав низкий, чуть хрипловатый голос, мельком разглядев смуглое тонкое лицо с большими синими глазами, густые пряди черных волос, свободно падающих на хрупкие плечи, – узнал наверняка.
Она была из породы тех редких женщин, непонятным образом сочетающих все: ум, красоту, гармонию души и тела.
Возможно, поэтому так резануло душу небрежное «лавчушка», обращенное к тому же в никуда.
В пространство.
Будто в маленьком зале действительно было пусто.
* * *
– Спасибо на добром слове…
– О! Вы здесь…
– Торгую – вы напрасно замялись – всякой старой рухлядью. Раньше таких, как я, называли старьевщиками.
– Ну зачем вы так! Вот взяли и обиделись. На «лавчушку», конечно же. И напрасно. Между прочим, новомодные в Москве бутики по-французски означают не что иное, как лавки.
– Убедили, теперь буду всем говорить, что владею бутиком.
Разумеется, она заглянула к нему случайно. Буквально на огонек.
Маленькая витрина была уютно подсвечена бронзовой лампой – большой граненый шар темно-зеленого стекла загадочно мерцал в руках бронзовой нимфы. Вокруг в художественном беспорядке разбросаны разные забавные вещи и вещицы – создавая почти естественную атмосферу обители серебряного века, изысканной и небрежной одновременно. И даже смутное ощущение присутствия где-то неподалеку тех, кто жил здесь когда-то, с томным безразличием ожидая грядущую бурю. И канул – в ее сокрушительном порыве.
Витрина была особой гордостью Игоря Всеволодовича, итогом его отчаянной борьбы с модным дизайнером, оформлявшим магазин. В результате остались довольны все, даже ущемленный в свободе творчества дизайнер.
Теперь витрина честно отрабатывала вложения – и, возможно, уже этим случайным визитом расплатилась сполна.
Женщину звали Елизавета.
Так назвалась, не сказав более ничего.
Ничего говорить, впрочем, было и не нужно. Игорю Всеволодовичу и так было ясно: необыкновенно приятная во всех отношениях жена очень богатого мужа.
Большая, между прочим, редкость.
Наблюдая за супругами своих самых состоятельных клиентов, он, как правило, диву давался – где, на каких задворках, в каких сиротских приютах или, напротив, борделях находят они эти создания?
Определение неожиданно подсказал, а вернее сформулировал один из мужей. Прежде, однако, опорожнил на пару с Игорем Всеволодовичем бутылку виски, обмывая удачную сделку.
Ужинали под Москвой, на даче покупателя.
– Что смотришь? – Супруг, конечно, был пьян, но все еще проницателен. Взгляд, которым Игорь Всеволодович проводил хозяйку дома, не оставил без внимания и истолковал правильно. – Да, старик. Понимаю. За такие деньги могла быть посимпатичнее.
Фраза показалась Игорю Всеволодовичу безупречной и в дальнейшем была взята на вооружение.
Так вот, Елизавета вполне соответствовала деньгам, которыми, судя по всему, располагала.
Возможно, что на этом приобретении супруг даже прилично сэкономил. Впрочем, теперь его не было рядом – судить было не с руки.
Да и не хотелось Игорю Всеволодовичу лицезреть никакого супруга. Достаточно было квадратного охранника у входа.
Итак, она заглянула в магазин в поисках, во-первых, подарка.
– Вот представьте себе: человек немолодой, умный, тонкий, даже изысканный. К тому же весьма состоятельный, и, разумеется, «полезные в хозяйстве» вещи исключаются. Да и не только потому. Просто исключаются, и все. Любит русский модерн, такой, знаете, ранний, с примесью классицизма. Вот. Может, найдется что-нибудь достойное?… Почему вы улыбаетесь?
– Вы не сказали самого главного.
– А что, по-вашему, самое главное?
– Мужчина это или женщина?
– Господи, да какая разница! Изысканный человек – я сказала. А совершенство – это всегда некая эклектика, гармония противоположностей. Разве нет?
– Не готов ответить – не задумывался, но теперь непременно подумаю как-нибудь на досуге.
Подарок любителю русского модерна, вполне достойный, как показалось обоим, в итоге был найден.
Небольшая ваза для фруктов прозрачного лилового стекла, в форме распахнутого диковинного цветка, на витом бронзовом стебле. Наверху, у самого основания цветка, сплетенные ветви стебля разбегались в стороны. Сквозь них проглядывало женское лицо, обрамленное копной густых волнистых волос.
То ли нимфа, притаившаяся в зарослях волшебного сада.
То ли воплощенная в бронзе душа таинственного цветка.
То ли узница, прельщенная неземной красой коварного растения.
Но как бы там ни было – красиво, таинственно, и главное – классический русский авангард. Именно русский, с элементами неоклассицизма.
Во-вторых, Елизавета собирала Фаберже.
Однако ж не все, отмеченное клеймом великого мастера, что тоже говорило о неком уровне, причем отнюдь не материальном, – только посуду: кофейники, чашки, вазочки для варенья, фруктовницы, икорницы и даже ситечки для чая.
– Как Эллочка-людоедка! – Она засмеялась низким, грудным смехом с едва уловимой хрипотцой.
А Игорь Всеволодович возблагодарил Бога за то, что ничего подходящего из этой серии в тот день не было.
Однако ж мог обещать твердо, и он действительно нашел бы хоть супницу, хоть половник с кухни самого императора, переполошив всю антикварную Москву, – и значит, будет еще одна встреча.
А потом, возможно, еще одна.
Ничего большего в этот миг он не хотел – только видеть ее и слышать низкий с хрипотцой голос.
Они обменялись телефонами.
Ее визитка была простой и, пожалуй, слишком лаконичной: «Елизавета А. Лемех».
И все.
Внизу телефон, первые цифры которого были «418».
«Ну, разумеется, как же иначе?» – с необъяснимым раздражением подумал Игорь Всеволодович.
Телефонные номера самых серьезных объектов – сиречь домов и дач наиболее значимых персон – на Рублево-Успенском шоссе начинались цифрами «418» или «419». Эта малосущественная информация была как раз из тех деталей, вроде наушника из «гарнитура» в ухе охранника, по которым Непомнящий давно научился безошибочно определять место и уровень человека в социуме. Что немаловажно вообще и особенно для серьезного антиквара.
– Сюда не звоните никогда. Это телефон охраны, там не скажут ничего вразумительного, по определению. Я откликаюсь вот по этим…
Мелким, летящим почерком она дописала на визитке еще два номера: домашний – он начинался также «418…» – и мобильный.
И исчезла.
Оставив слабый горьковато-пряный запах неизвестных Непомнящему духов.
И только.
Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 19.10
Дорога домой не принесла ожидаемых неприятностей.
Город был почти пуст, а грязная подмерзшая кашица под колесами оказалась не такой уж проблемой.
Маленький спортивный Mercedes стремительным серебристым зверьком распластался по мостовой – и оказалось, несмотря на низкую посадку, держал дорогу отлично.
К тому же Лиза давно освоила автомобиль, именно этот, со всеми его капризами, положенными аристократическому отпрыску, непростым нравом и категорической – как утверждали многочисленные специалисты – непригодностью для русских дорог. Особенно зимой.
К тому же терпеливо, как ребенку или не слишком толковому человеку, ей объясняли: эта машина хороша, когда в гараже еще как минимум пара приличных авто – лимузин для поездок с шофером и внедорожник – на случай сюрпризов русской погоды. И вообще. На всякий случай.
Аргументы были сильными, практически не убиенными – тем более что облюбованный кабриолет должен был стать единственной ее машиной. На все случаи жизни.
Все было так, и тем не менее, выслушав всех, Лиза поступила по-своему.
И не пожалела.
Ни разу, хотя прошло уже три года и на спидометре было почти семьдесят тысяч километров.
Он и теперь не подвел, домчав из центра города до дома на Рублевке всего за пятьдесят минут.
А дома было хорошо – тепло, несмотря на промозглый вечер, тихо, уютно.
Она разожгла камин и распахнула шторы на высоком окне в гостиной. Уже давно стемнело, но свет из окна проникал в сад. Видны были мокрые стволы древних сосен, местами схваченные белым налетом инея. И тонкие березы, сгибаемые порывами злого ветра. Вдобавок пошел снег, и крупные снежинки, отчетливо различимые во мраке, метались по выстуженному саду.
И пусть.
Лиза почти сознательно бросала вызов злому буйству непогоды – она была под защитой своего надежного дома, любимых вещей, собранных кропотливо и придирчиво, потому что по крупицам собиралось не что-нибудь – маленький мир, который будет окружать ее большую часть жизни, а возможно, всю оставшуюся жизнь.
И трескучий огонь в камине – тоже был сейчас на страже ее покоя.
Пламя к тому же удачно отражалось в оконном стекле.
Нерукотворный пейзаж завораживал – мерцающие языки огня во тьме, в вихре мокрого снега.
«Вот так и нужно, так и должно быть – всегда, все нипочем. Все», – подумала Лиза, заглядевшись на странное отражение.
И заплакала.
Настроение на самом деле было отвратительным и – самое противное и пугающее – становилось все хуже.
Случайное – черт бы его побрал! – давешнее воспоминание все-таки разбередило душу.
Процесс оказался необратимым.
И был один способ хоть как-то смягчить подступающую боль – взять его в свои руки.
– «Вы хочете песен – их есть у меня!» – сказала Лиза, обращаясь к мокрым соснам. – Желаете воспоминаний? Извольте. Только сначала, если вы, конечно, позволите, я сварю себе кофе и налью коньяка. Да-с, коньяка. И не надо качаться так укоризненно – я не спиваюсь и не сопьюсь, потому что не спилась. И не сяду на иглу. По той же причине. Но коньяка сейчас хряпну. Хоть тресните.
Все было сделано, как сказано, – она вообще привыкла неукоснительно исполнять собственные решения, чего бы это ни стоило.
С чашкой кофе и пузатой рюмкой коньяка Лиза уселась с ногами в тяжелое кресло у камина так, чтобы чувствовать жар огня и наблюдать разгул непогоды.
– Это ведь тоже не от хорошей жизни. Доказываю кому-то, что сильна, как прежде. И ветер, дескать, и буря мне нипочем. Ну, будь здорова, Лизавета Аркадьевна!
Глоток коньяка был большим – темно-янтарной жидкости в пузатом бокале заметно поубавилось.
А кофе лишь пригубила, с наслаждением вдохнув острый пряный аромат.
И подумала: «Чего, спрашивается, корчусь в непонятных душевных судорогах? Разве не вот оно – счастье, под рукой. Свобода, дом, возможность вечером сидеть у камина и пить кофе с коньяком, а завтра – если надоест – махнуть в Париж. Не с тем, конечно, размахом, что прежде, без опустошительных визитов на rue Cambon.
Так ведь сколько пропущено, не замечено в том же Париже из-за вечной беготни между avenue Montagne и rue Cambon, поздних завтраков в собственных апартаментах Hotel de Crillon, обедов в «La Grande Cascade» и ночных плясок в «De Bain et de Souches» и прочей светской суеты.
Теперь все можно было организовать совсем по-другому: прилететь с одной сумкой, в джинсах, теплом свитере и легкой куртке – в Париже сейчас тепло, хотя могут зарядить дожди.
И разумеется, в кроссовках – это наипервейшее условие!
Сколько прекрасных минут, а то и целых вечеров и даже ночей омрачено неустойчивыми высокими каблуками, пригодными для того, чтобы пройти от машины до очередного парадного подъезда.
А машины! Что, скажите на милость, можно увидеть из окна лимузина?
Нет, в Париж надо входить пешком, неприметной личностью из клана «унисекс».
Питаться в маленьких бистро – длинными батонами белого хлеба, начиненными паштетом и зеленью, запивая дешевую еду дешевым же красным вином.
Остановиться следует в маленьком недорогом отеле, а еще лучше – частном пансионе, из числа тех, что еще помнят русских, искавших дешевое жилье в году 1920-м, а может, 1921-м.
Внезапно Лиза подумала, что сама чем-то напоминает тех русских, что безудержно гусарили в Ницце, покупали прибрежные виллы и забывали о них уже на следующий год, строили на Лазурном берегу православные соборы…
А после крутили баранки такси, развозя под утро парижских проституток, и делали вид, что не узнают в пассажирках соотечественниц.
Да что там соотечественниц – сестриных гимназических подруг.
И все время искали жилье подешевле, сначала – в Париже, потом – все дальше, в пригородах, пока не обосновались в промышленном Бьянкуре.
Уже совершенно непохожие на прежних себя – иностранные пролетарии, удачно нанятые империей Рено.
Лиза еще отхлебнула коньяку и решила, что несколько сгущает краски.
Не относительно старых русских в Париже.
Относительно себя.
Москва, 3 ноября 2002 г., воскресенье, 20.55
Город опустел внезапно, хотя было еще не слишком поздно.
Народ, похоже, просто не сразу осознал всю мерзость свалившейся на голову непогоды. И все возможные неприятности, которые вместе с мокрым снегом и пронизывающим ветром, крадучись, тащила она за собой. А сообразив – стремительно убрался восвояси. И правильно сделал.
Езда по вымершему городу в его положении равносильна была прогулке по канату под куполом цирка. Разумеется, без страховки.
Но менять решение Игорь Всеволодович не собирался. Слишком уж – если быть честным – грело оно душу. Прочие позитивные моменты оставались далеко позади.
Однако – судьба!
Она снова сочла необходимым вмешаться. Настолько решительно, что высшая воля доведена была до сознания Игоря Всеволодовича едва ли не прямым текстом.
Какие там слабые намеки и смутные символы, могущие означать что угодно?
Ясно как день.
Впрочем, теперь был вечер.
Рублево-Успенское шоссе, по которому он, как ни странно, беспрепятственно полетел, проделав почти половину пути, было непривычно пустым. Сумрачный вечер даже его умудрился завесить сырой непроглядной пеленой, рассеять которую не мог яркий неоновый свет. Стройная шеренга фонарей, всегда сияющих безупречно, спасовала.
Однако белый милицейский Ford, затаившийся в кустах, сразу за развилкой, Непомнящий заметил издалека.
Развилка была крупной, с постом ГАИ, разместившимся во внушительном кирпичном домике.
Словом, выглядывающая на шоссе акулья морда Ford означала только одно: на этом посту игнорируют непогоду, не спят и даже не дремлют. Стало быть, вышли на ночную охоту.
Одинокий новенький Leksus, идущий к тому же на очень приличной скорости, само собой, не пропустят.
А уж когда, исполняя положенные ритуалы, заглянут в компьютер…
Начнется настоящий детектив.
Почти машинально Игорь Всеволодович сбросил скорость. Не для гаишников, конечно, – их это обстоятельство, напротив, подхлестнуло бы.
Скорее уж для себя – момент неминуемой встречи на считанные секунды все же отодвигался.
И значит, было время подумать.
О чем, казалось бы?
Но неожиданно решение пришло.
Благопристойно дождавшись зеленого сигнала светофора, он неспешно свернул направо и так же, никуда будто бы не спеша, поехал по шоссе, убегавшему во мрак. Совершенно не представляя, куда ведет эта дорога.
Расчет оказался верным – охотничий азарт инспекторов был, разумеется, не столь велик. Срываться с места, разворачиваться, догонять – и все, быть может, впустую…
Была охота!
К тому же рано или поздно дичь сама придет в руки. Ночь впереди долгая.
Некоторое время изрядным усилием воли Игорь Всеволодович удерживал стрелку спидометра на цифре шестьдесят, но скоро стало невмоготу – вдавил педаль до упора.
Джип рыкнул недовольно, но послушно выполнил команду. Рванул с места, стремительно набирая обороты.
Пронзая тьму неземным светом фар.
Он ушел.
Впрочем, бешеная радость зверя, обманувшего погоню, клокотала в душе недолго.
Она улеглась – и тогда вступил в свои права рассудок.
Игорь Всеволодович немного сбавил газ и стал внимательно поглядывать по сторонам в поисках каких-либо дорожных знаков или указателей.
И разглядел-таки.
Небольшое ярко-синее табло ярко вспыхнуло в свете фар – «Новорижское шоссе». И аккуратная стрелочка, указывающая направо.
* * *
– Новорижское, значит? Понял. Как не понять, если белым по синему…
Не первый раз этим вечером он обращался к провидению. Притом вслух – будто бы к некой совершенно реальной субстанции, находящейся к тому же поблизости.
Хотя – черт его знает! – возможно, так все и было на самом деле.
Все возможно.
Дорогу к сказочному терему, затерянному в заснеженном лесу, нашел он неожиданно легко и скоро. Оказалось, что на Новую Ригу выскочил совсем неподалеку от нужного поворота. И тот обнаружил без проблем, хотя впотьмах белый шлагбаум на фоне белого снега был едва различим.
Охранник, невысокий, но крепкий парнишка, с ног до головы упакованный в камуфляж, на сей раз вышел навстречу, но смотрел приветливо.
Машину Непомнящего, судя по всему, здесь уже знали.
И не только машину.
– Добрый вечер, Игорь Всеволодович. Вы сегодня договаривались о встрече?
– Нет. Не успел, дело срочное – справьтесь у Андрея Викторовича, примет сейчас?
– Одну минуту.
Охранник возвратился так скоро, будто и не уходил вовсе.
– Все в порядке. Андрей Викторович сказал – ждет.
– Спасибо.
Дорога, ведущая сквозь лес к дому, была, конечно же, расчищена, и, надо полагать, не один раз за день.
Но мокрый снег валил не переставая – ледяная корка под колесами не располагала к быстрой езде.
Впрочем, спешить теперь было, собственно, некуда.
В любом случае на некоторое, возможно, непродолжительное время он успел.
Знакомый уже балкон с массивными резными перилами по углам был уставлен четырьмя коваными светильниками с золотисто-оранжевыми плафонами в форме пылающих факелов. Электрический свет, заливающий сейчас пространство, действительно напоминал свечение живого огня. Однако был ярким и ровным.
Потому, поднимаясь по лестнице, Непомнящий отчетливо различил тяжелую деревянную дверь, ведущую в дом.
И поначалу мельком удивился: дверь была приоткрыта.
В нестандартной ситуации сознание, как правило, работает значительно интенсивнее обычного.
Быстро поднимаясь по лестнице, Игорь Всеволодович успел передумать о многом. К примеру, о том, что Морозов встречает его у входа, гостеприимно приоткрыв дверь.
Идея никуда не годилась: во-первых, такое проявление гостеприимства было явно не в духе Морозова или уж по крайней мере никак не укладывалось в рамки их отношений.
Еще он подумал о том, что дверь открылась случайно, допустим – от сильного порыва ветра.
Но тут же отбросил эту мысль как совершенно негодную: дверь в этом доме была не просто тяжелой – массивная, основательная была дверь.
Какой там порыв ветра!..
Он успел помянуть даже какую-то нерадивую прислугу – горничную или кухарку, попросту не закрывшую за собой дверь.
Но в этот момент лестница кончилась – Игорь Всеволодович оказался рядом с таинственно приоткрытой дверью…
И хорошо знакомый холодок вспорхнул в душе.
Верный спутник дурных предчувствий.
Однако предчувствия – предчувствиями, отступать было некуда.
Да и каковы были основания для отступления, вздумай Непомнящий сейчас действительно повернуть назад?
Не было оснований.
А желание бежать без оглядки было.
Сильное желание, не без труда преодолев которое Игорь Всеволодович толкнул злополучную дверь.
Она поддалась легко, пахнуло трескучим каминным теплом – наваждение отступило.
Игорь Всеволодович почти весело крикнул: «Хозяева!» – и уверенно шагнул за порог.
Он увидел все сразу.
Каминный зал внизу, с пылающим очагом, тяжелые кресла, укутанные звериными шкурами, сундуки…
«Из Углича, – внезапно всплыло в памяти, – опальной царицы Марии Нагой…»
Странные, неуместные мысли всплывали в сознании. Безумные даже, если учесть, что внизу, подле одного из царицыных сундуков, широко раскинув руки, уткнувшись лицом в огромную медвежью шкуру, небрежно брошенную у стены, лежал невысокий, сухопарый мужчина.
Среди глупых мыслей, метавшихся в голове Игоря Всеволодовича, появились еще две – чрезвычайно ясные, исполненные веской уверенностью.
Первая: человек внизу – не кто иной, как хозяин дома, Андрей Морозов.
Вторая: он мертв. Более того – убит.
Затылок Морозова был рассечен страшным ударом.
Зияющая рана была отчетливо видна даже оттуда, где соляным столбом застыл Непомнящий, – сверху, от самой двери.
Большая лужа крови – бурая на буром меху, напротив, не бросалась в глаза.
Но как бы то ни было, Андрей Викторович был убит, а вернее – зарублен в собственном доме, что… было невозможно в принципе.
Несколько минут назад он лично распорядился впустить Игоря Всеволодовича.
Спасительной соломинкой вспыхнуло в сознании – не он!
Не он убит – или, напротив, не он говорил с охраной.
Непомнящий сгоряча, не рассуждая, сбросив оцепенение, рванул вниз. Потрясенный, не чувствуя ничего: страха, ужаса, боязни оставить следы, наконец, – легко подхватил тело за плечи, перевернул навзничь.
И отпрянул.
Тонкое, ухоженное, загорелое лицо, искаженное гримасой бешенства – именно бешенства, – это особо поразило Непомнящего.
Соломинка беззвучно шла ко дну – сомнений не оставалось: убит был именно Андрей Морозов, если только у него не было брата-близнеца.
Что вряд ли.
Вторая мысль напомнила о себе. В сознании вспыхнула и ритмично замигала тревожная лампочка.
С охраной говорил кто-то другой.
Однако времени у него было ровно столько, столько у Игоря Всеволодовича с того момента, как он отъехал от шлагбаума – то есть несколько минут.
На то, чтобы убить.
А скрыться – на это времени уже не оставалось.
Непомнящий замер у трупа, обратившись в слух.
Прошла секунда, другая – ничего. Он слышал только негромкую песнь пламени и треск дров. Быть может, они сослужат сейчас дурную службу, заглушив иные звуки.
Не меняя позы, Игорь Всеволодович огляделся по сторонам. Прежде всего дабы убедиться, что убийца не притаился за спиной, готовясь нанести очередной удар, или по меньшей мере пытаясь разглядеть нечто, что могло как-то предупредить, предостеречь, навести на некий след или следы.
Секундой позже он подумал о том, что совсем нелишним было бы вооружиться.
К тому же оружие…
Взгляд Игоря Всеволодовича немедленно переместился на стену, оружейным убранством которой он любовался меньше суток назад.
Он сразу понял – нет древнего меча, того самого, что, по словам покойного хозяина, принадлежал Евпатию Коловрату.
Только его, все прочее – даже рублевская икона в углу – было на месте.
– Значит, меч… И… мечом. – Игорь Всеволодович понял это как-то сразу и уверовал наверняка.
Морозова убили именно этим, исчезнувшим ныне мечом.
Однако следовало наконец что-то делать.
Игорь Всеволодович собрался было вызвать охрану, огляделся в поисках рации – он хорошо запомнил, как, провожая его нынешним утром, хозяин дома коротко бросил в небольшое переговорное устройство: «Гость выезжает».
«Принято», – донеслось из крохотного репродуктора.
Сейчас Игорь Всеволодович пытался найти именно эту рацию.
Он задумался, воскрешая в памяти мельчайшие детали короткого утреннего эпизода, пытаясь вспомнить, каким образом рация появилась в руках Морозова.
И вспомнил.
Она была пристегнута на ремне брюк, наподобие пейджера.
Игорь Всеволодович внимательно взглянул на покойного – рации на ремне не было.
Потрясение миновало – дотронуться до трупа оказалось не так просто, как первый раз. Преодолевая страх и некоторое отвращение к смерти и к мертвому телу, присущее большинству людей, Игорь Всеволодович проверил ремень сзади, на спине и даже обшарил карманы брюк.
Тщетно.
Оставалось одно – добраться до поста на машине.
Поднявшись на ноги, Игорь Всеволодович неожиданно заметил небольшой предмет, зажатый в руке Морозова.
Он еще раз, стиснув зубы, преодолел себя, разжимая прохладные пальцы покойника.
В принципе, усилие оказалось ненапрасным – в руке Морозова была именно та рация.
Однако вывод, который сам собой напрашивался из этого обстоятельства, неожиданно поверг Непомнящего в шок.
Рация в руках Морозова напрочь опровергала версию о том, что с охраной говорил кто-то иной.
Следовательно, за три минуты до появления в доме Непомнящего он был жив, здоров и ничего не опасался, иначе, надо полагать, разговор с охраной был бы иным.
Но из этого с большой долей вероятности следовало, что убить его мог только один человек.
Игорь Всеволодович Непомнящий.
К тому же все основания для этого у него были.
Андрей Викторович Морозов предпринимал активные усилия, дабы взять под контроль всю торговлю антиквариатом в России.
Иными словами – отнять у Игоря Всеволодовича Непомнящего его дело.
Москва, 1988–1994 гг.
На самом деле все было не так уж плохо – и сначала, и потом.
Вот если бы между ними не затесался короткий отрезок времени и жизни!
Сначала – когда она жила себе припеваючи, не лучась счастьем, но и не зная бед, в ожидании отъезда куда-нибудь. Все равно куда. В любом случае будет лучше. И уж по крайней мере интереснее.
С Лемехом они вели размеренный образ здоровой светской жизни.
Иными словами, в выходные играли в теннис, зимой катались на лыжах в Бакуриани или Терсколе, летом грелись на Золотых песках, иногда проведывали родителей в их респектабельной европейской стране. Само собой, посещали модные премьеры и вернисажи. Иногда позволяли расслабиться с приятелями – все теми же, что окружали ее и его в юности, – загудеть на чьей-нибудь даче дня на два. А на третий – с утра – отправиться всей помятой компанией пить пиво на Арбат, в неизменные «Жигули».
Потом начались перемены, столь стремительные и радикальные, что Лиза, несмотря на то что была дамой умной, в большей даже степени, чем могла себе позволить красивая женщина, не всегда понимала природу происходящего. И уж тем более могла распознать причинно-следственные связи некоторых загадочных событий.
Год тогда стоял 1988-й – тотальная капитализация страны не обозначилась даже призраком, вьющимся над Россией, первые предприниматели-одиночки звались кооператорами, но чаще – по старинке – спекулянтами.
Словом, странная метаморфоза, случившаяся тогда со свекром, Елизавету несколько озадачила.
Во-первых, Лемех-старший зачастил в Москву.
Во-вторых, – и это было много важнее – человек менялся буквально на глазах.
Довольно крупный – если судить по должности – совслужащий, неплохо образованный, облаченный в приличный европейский костюм и вполне пристойные ботинки, он все равно казался Лизе провинциальным командированным. Инженером или бухгалтером небольшого завода где-нибудь в Урюпинске, робеющим в Москве уже от одного сознания того, что это столица. Особенно когда надевал шляпу.
К концу 1988 года командированный канул безвозвратно.
Растворился.
Возможно, как Мэри Поппинс, его унесли ветры перемен, но вероятнее всего, эти самые свежие ветры принесли нового Лемеха – спокойного, немногословного, уверенного в себе человека. К тому же не совсем обычного, ибо ему – это было видно невооруженным глазом, хотя свекор ни разу не обмолвился о грядущих переменах – известно нечто, сокрытое от большинства.
Однако несомненно важное.
Возможно, чрезвычайно важное.
Из числа тех событий, о которых дикторы программы «Время» сообщают стране, как правило, с каменными лицами.
В 1990-м Леня Лемех, всю сознательную жизнь существовавший исключительно по законам системы, совершил поступок, сравнимый разве что с добровольным выходом из рядов КПСС. Он уволился из Внешэкономбанка. С двумя другими, синхронно, как полагали, сошедшими с ума коллегами принялся за создание частного коммерческого банка. Одного из первых в СССР.
Лиза наблюдала за мужем с отстраненным вниманием, не беспокоилась и уж тем более не паниковала, хорошо понимая, что семейство Лемехов психическим заболеваниям не может быть подвержено по определению. Не та была генетическая организация, иная, проще говоря, порода.
Вопросов, впрочем, не задавала.
А муж не горел желанием посвящать ее в подробности происходящего, ограничивался общими малопонятными репликами.
Слава Богу, ее это не задевало нисколько, как и все, что было связано с ним.
В разгар семейного банковского строительства в Москву приехал отец Лизы.
Она любила отца, хотя не была приучена, да и не умела выражать эту любовь, как другие дети, потому что с раннего детства твердо знала: «Папа очень занят».
Всегда.
Вне зависимости от того, что происходило дома – мамин день рождения, первый звонок, выпускной бал у Лизы или даже смерть бабушки в Ленинграде.
Еще отцу не следовало задавать лишних вопросов. Впрочем, когда позволяло время, он подолгу говорил с дочерью о разном, не дожидаясь вопросов. За это Лиза была отцу благодарна. И прощала вечную занятость, замкнутость и даже то обстоятельство, что, встречаясь и расставаясь, они почти никогда не целовали друг друга.
Ни о чем не спросила она и теперь.
Отец неожиданно заговорил сам:
– Ну что, готова выступить в роли мадам Ротшильд?
– Почему – Ротшильд?
– Не знаю. Первый известный банкир, который пришел на ум – вот почему, наверное.
– Ну, я, собственно, уже лет пять как готовлюсь…
– Господь с тобой, Лизавета! Лет пять ты готовилась совершенно к другой роли. Послушай, девочка, ты что же, до сих пор ничего не знаешь?
– Нет, что-то знаю, разумеется. Но я ведь писала маме – Леня ушел из банка, пытается создать какое-то коммерческое подобие.
– Пытается?! Да… Ну, может, это правильно – зачем раньше времени лишние свидетели? Еще непонятно, как дело обернется. Не знаю, дочка, впервые за много лет – действительно не знаю. Может, так и надо? Как они. Может, действительно на пороге больших перемен стоим? Но… Как-то уж очень непривычно все это. Из государственного кармана – в какое-то – как это ты сказала? – подобие. Действительно подобие, пока ни то ни се. И главное – непонятно, что дальше? А деньги-то гигантские…
– Ты о чем, папа?
– Я-то? Да так, о своем, о делах, о проблемах… Ты не слушай. И не волнуйся. Муж у тебя, судя по всему, парень с головой. Авось удержит… на плечах.
Все прошло благополучно – и голова Леонида Лемеха, возможно, чудом, удержалась на месте.
Сам же Лемех причислен был к славной когорте яйцеголовых – впрочем, этих молодых в большинстве людей более пристало называть золотоголовыми.
В России их, однако, отчего-то окрестили олигархами. Возможно, впрочем, не без некоторых оснований – молодая капиталистическая поросль активно вторгалась в политику. Ничего другого, однако, ей просто не оставалось – ибо Россия была, как и много лет назад, страной сугубо бюрократической. Следовательно, половину чиновников следовало купить, половиной – завладеть на официальных основаниях, заняв подобающее место во властных структурах.
Технология с тех пор, разумеется, многократно совершенствовалась, шлифовалась, подстраивалась под ту или иную личность, но определение «олигарх» прилипло к крупным предпринимателям намертво.
К новым, возможно, уже неоправданно.
Однако ж первые – числом девять или десять, – пожалуй, действительно были олигархами. И прекрасно осознавали это.
Банк, созданный Лемехом, рос, сродни сказочному дитяти, не по дням, а по часам.
Параллельно, но как-то тихо зачах небольшой совзагранбанчок, возглавляемый некогда Лемехом-страшим, который благополучно ушел на пенсию. Но благородный старик не покинул чужбину – остался, дабы помочь сыну наладить международные связи.
Очень скоро «Лемех-банк» – он действительно так назывался, чего уж скромничать, если судьба расщедрилась небывало? – одним из первых русских банков открыл филиал за границей. Разумеется, все в той же респектабельной европейской стране.
Он разместился в том же здании, где когда-то скромно управлял отнюдь не скромными делами бывшего советского банка Лемех-старший. Проще говоря, старик остался в своем же кабинете и при своих делах, сменив только руководство и… форму собственности. Однако в грохоте демократических преобразований на этот пустяк просто не обратил внимания.
Жизнь Лемехов-младших в Москве тем временем менялась разительно. Вернее будет сказать, что она кардинально изменилась в одночасье и продолжала меняться очень быстро в том же направлении.
«Все выше, и выше, и выше», – пелось некогда в забытой советской песне, но в жизни Елизаветы Лемех все происходило именно таким образом.
Однажды, обсуждая с очередным дизайнером декор очередного дома или квартиры, она неожиданно вспомнила отцовскую шутку относительно баронессы Ротшильд и, поразмыслив, пришла к выводу, что к этой роли она оказалась готова.
Сказалась, наверное, долгая посольская жизнь. Обилие посторонних людей вокруг, в том числе и в доме, а вернее в домах. Разные машины, многочисленная охрана, повара, которым надо было непременно знать, что ты пожелаешь откушать завтра (Лиза никогда не знала), – все это было привычно с детства.
Разумеется, отличий было не счесть – начиная с того, что там ничего не воспринималось как данное навечно и уж тем более не принадлежало, не было своим.
Но как бы там ни было, Лиза вдруг оказалась в атмосфере, которая была ей совсем не чужда.
Полезным оказалось знание протокола во всех аспектах – от правильной рассадки гостей, сервировки стола до безупречно соответствующих случаю туалетов и умения поддержать любую беседу.
– Я не ошибся, – глубокомысленно заметил однажды Лемех, провожая последнего гостя, легкомысленно стряхнувшего пепел от сигары прямо на подол нового Елизаветиного платья из последней коллекции «haute couture».
