ГЛАВА IV
– Нет, господа, нет, я решительно отказываюсь это понимать!
– Но вы же знаете, господин директор, что мы не стали бы действовать таким образом, не получив на то письменного разрешения из Берна.
– Не сомневаюсь, но это не мешает мне выразить глубокое недоумение и решительный протест, хотя я, разумеется, подчинюсь приказу. Тем не менее я попрошу вас занести в рапорт, что я поступил так против воли.
– Не преминем, господин директор.
– И я, конечно же, снимаю с себя всякую ответственность.
– Естественно.
Наступило недолгое молчание – директор тюрьмы Йозеф Эберхард обдумывал новые возражения. Но что он мог противопоставить приказу из министерства?
– Я бы солгал, господа, заявив, что за те два года, которые Людовик Сенталло провел на моем попечении, он не вел себя самым образцовым образом… Но временно выпустить его на свободу?! Это уж слишком… Скажите, комиссар, разве вы со мной не согласны?
Глава люцернской полиции комиссар Готфрид Леутхольд вытащил изо рта толстую сигару, которую курил с явным наслаждением. Этот крупный, весьма внушительного вида мужчина прославился своей поистине легендарной невозмутимостью.
– Вопреки тому, что вы, по-видимому, думаете, господин директор, речь вовсе не идет о предварительных мерах… и мы не собираемся окончательно выпустить Сенталло на свободу. Нет, это своего рода ловушка…
– Ловушка?
Леутхольд повернулся к своему спутнику, который с начала разговора еще ни разу не открыл рта.
– Объясните, Вертретер…
Инспектор с готовностью выполнил приказ.
– Господин директор, первоначальный замысел принадлежит мне и, я полагаю, вы без труда представите, чего нам с господином комиссаром стоило добиться разрешения из Берна… Но, видите ли, то, как закончился процесс Сенталло, не вполне удовлетворило общественное мнение. Большинство людей считают, что его наказали либо слишком, либо недостаточно сурово. Что касается меня, то, выслушав приговор, я еще раз попытался разобраться в этой истории. Мне это так и не удалось. Более того, сейчас, как и два года назад, я не могу сказать, виновен Сенталло или нет.
– Однако, мне кажется, доказательства…
– Разумеется, господин директор, я ничего не забыл из тех аргументов, на которые опиралось обвинение: ни о тампоне с хлороформом, который нашли в чемодане обвиняемого, ни о телефонном звонке, якобы встревожившем Сенталло перед тем, как он отправился сопровождать шофера банка, ни, наконец, об этой знаменитой Дженни Йост, чье существование или несуществование никто толком не сумел доказать.
– И вы хотите уверить меня, будто сегодня с легкостью добьетесь результата?
– Не в том дело, господин директор, но во всей этой истории есть один существенный факт: исчезновение трехсот шестидесяти восьми тысяч франков, которые, возможно, похитил Сенталло. Пока нам не удалось обнаружить ни единого следа этих денег. А ведь где-то же они должны лежать? Обвинение настаивало, что Сенталло припрятал добычу, собираясь воспользоваться сю после освобождения. Не исключено, что так и есть, но как мы можем это проверить? Вот потому-то мы с господином комиссаром прикинули, что, узнав о временном освобождении и почувствовав себя в какой-то мере свободным человеком, Сенталло первым долгом пожелает проверить, на месте ли его сокровище и – кто знает? – быть может, взять из тайника часть денег, дабы вознаградить себя за двухлетние лишения… Мы, естественно, намерены не сводить с парня глаз, надеясь, что он приведет нас к тайнику, который мы так долго тщетно искали. Тогда-то мы наконец и возьмем преступника с поличным.
– Но разве Сенталло не заметит, что за ним следят?
Франц Вертретер улыбнулся.
– Положитесь на нас, господин директор. В Люцерне тоже есть люди, хорошо знающие свое дело.
Директор встал.
– Что ж, господа, желаю вам удачи! Завтра же Сенталло выйдет на свободу. Мы дадим ему железнодорожный билет до Люцерна.
Толстяк комиссар с трудом выбрался из кресла.
– Пусть едет пятнадцатичасовым поездом. Мы будем ждать его на вокзале.
– Хотите, я под каким-нибудь предлогом дам ему сопровождающего?
– Ни в коем случае! Мне нужно, чтобы сразу, то есть едва поезд тронется, Сенталло почувствовал себя совершенно свободным!
– Остается надеяться, что он не выскользнет из поезда по дороге.
– С чего бы вдруг? А кроме того, краденые деньги – если, конечно, Сенталло вор – неизбежно остались в Люцерне. Стало быть…
Людовик Сенталло, несомненно, лучше других арестантов переносил жизнь в заключении. Он давно к ней привык. В отличие от прежних товарищей по несчастью в детских колониях, Людовика здесь сразу полюбили, оценив его силу, весьма полезную на общих работах. Зная, что Сенталло всегда готов оказать услугу, ему прощали даже замкнутость. В свою очередь, охранники только и мечтали, чтобы все их подопечные уподобились этому образцовому заключенному. Когда во время сборов на общие работы Сенталло сообщили, что его вызывают к директору, он решил, что, вероятно, хотят дать какое-то особое задание. Поэтому сердечная улыбка начальника тюрьмы и еще больше сообщение: «У меня для вас хорошая новость, Сенталло», – застали парня врасплох.
Он смирился с судьбой, но вовсе не ждал ничего хорошего, а потому промолчал. С тех пор, как Людовик потерял Дженни, его мало что интересовало и по-настоящему он обрадовался бы только известию, что девушка ждет в комнате свиданий.
– На основании весьма лестных отзывов о вашем поведении, которые я посылал начальству, министерство приняло решение оказать вам доверие…
Людовик в легком обалдении смотрел на улыбающегося директора тюрьмы.
– …и выпустить на свободу…
– На свободу?
– Условно, разумеется… Вы еще остаетесь должны правосудию пять лет. Но в ваших силах уплатить этот долг, не возвращаясь в тюрьму. Ведите себя хорошо, и вы станете таким же гражданином, как и все прочие, в противном же случае, предупреждаю: стоит вам допустить малейший проступок – и вы снова станете моим постояльцем, причем, возможно, больше, чем на пять лет!
Все это выглядело так неожиданно и невероятно, что Людовик не нашелся с ответом. Директор тюрьмы дружески похлопал его по плечу.
– Я понимаю, как вас удивляет столь необычное поощрение, ведь вы, конечно, не могли и надеяться на что-либо подобное… Но скажите себе, что отныне ваш долг – оправдать доверие, и идите собирать вещи. Потом вам передадут ваши сбережения и билет до Люцерна на пятнадцатичасовой поезд. Желаю удачи, Сенталло, и от души надеюсь никогда больше вас не увидеть, во всяком случае, в этом доме.
Сидя в углу купе, Людовик Сенталло не думал ни о чем. Голова просто отказывалась работать. События чередовались слишком быстро. Когда охранник, прощаясь у вагона, пожал ему руку, Людовик чуть не заплакал – этот естественный жест показался парню чуть ли не оправданием, восстановлением в гражданских правах. А потом, скорчившись на деревянной скамейке, Сенталло пытался навести порядок в хаосе мыслей. Тщетно. Молодая женщина напротив ласкала сидевшего у нее на коленях малыша. Когда ей понадобилось на минутку отлучиться, мать попросила Людовика приглядеть за ее сыном. Вернувшись, она завела непринужденный разговор, и Сенталло стал потихоньку оттаивать. Молодая мать вышла чуть раньше, не доезжая до Люцерна, даже не догадываясь, какое благо принесла Людовику ее доброжелательность. Теперь Сенталло снова чувствовал себя тем же человеком, что и до свалившегося на него несчастья, до беспросветной двухлетней ночи… Но снова став самим собой, Людовик тут же подумал о Дженни. Он не понял и по-прежнему не понимал ее отсутствия на процессе. Ведь одно только слово Дженни сняло бы с него всякую вину. Людовик не сомневался, что стал жертвой тщательно и умно продуманной махинации. Но чьей? В любом случае, Сенталло не допускал мысли, что Дженни сыграла в этой темной истории какую-то роль. Нет, кто-то всего лишь воспользовался ее именем, зная об их любви. Но как объяснить исчезновение девушки? И опять, как во время процесса, к Людовику вернулась неотвязная, мучительная мысль: если Дженни не пришла на суд, значит, ее убили, чтобы избавиться от опасного свидетеля. Сенталло чувствовал, как все его тело охватывает страшная жажда разрушения. Если Дженни мертва, он найдет убийц! Пусть ему, Людовику, придется окончить дни свои в тюрьме, но уж он отомстит за девушку! В первую очередь он попросит помощи у господина Шмиттера и немедленно начнет искать убийц Дженни. Отныне у его жизни нет другой цели!
Сенталло обуревала такая жажда деятельности, что, приехав в Люцерн, он даже не заметил, что человек, притаившийся за колонной, небрежным шагом пошел следом. Людовик сел в такси и назвал свой прежний адрес на Ранкхофштрассе, решив первым долгом поздороваться с домовладелицей, вдовой Анной Герднер, и спросить, не найдется ли у нес свободной комнаты. Одновременно с места тронулось другое такси, но молодой человек и на это не обратил внимания.
Вопреки ожиданиям Людовика, Анна Герднер встретила его очень холодно. Вдова не могла простить прежнему жильцу дурной рекламы, считая, что он испортил ее дому репутацию, и ни за что не пожелала снова сдать ему комнату. Фрау Герднер сухо объяснила, что до появления Сенталло ее дом считался вполне респектабельным, а теперь приходится с трудом восстанавливать социальный статус, и потому она будет весьма признательна молодому человеку, если он поищет жилье в другом месте. Расстроенный таким приемом, Людовик попытался объяснить, что досрочное освобождение доказывает, что даже полиция сомневается в его виновности, но вдова ничего не пожелала слушать и, не собираясь продолжать неприятный разговор, захлопнула дверь перед носом Сенталло.
Уязвленный этой первой неудачей, Людовик с чемоданом в руке решил пойти к своему прежнему благодетелю Энрико Шмиттеру. Однако, не желая нарываться на возможный скандал или просто привлекать к себе излишнее любопытство, Сенталло счел более разумным подождать вечера и навестить Шмиттера дома. Чтобы как-то убить время, он, как в прежние времена, отправился в Веттштейнпарк и сел на лавочку, где некогда встречался с Дженни. Недавнее возбуждение вдруг сменилось глухим отчаянием. Никакая месть не вернет Дженни, а без Дженни какой смысл бороться? Выйдя на свободу, Сенталло вообразил, будто прошлое исчезло, во всяком случае, наиболее темная его часть, но встреча с вдовой Герднер показала, что в Люцерне ничего не забыли и для большинства сограждан он так и останется вором, осужденным судом и общественным мнением. Сколько раз Людовик пытался начинать жизнь заново?… Он вдруг почувствовал страшную усталость, какая наваливается лишь на тех, кто уже потерял всякую надежду. Остается, правда, Шмиттер, но что он сможет сделать при всей своей симпатии к нему, Сенталло? Управляющий персоналом банка несколько раз писал ему в тюрьму, стараясь поддержать морально. Людовик аккуратно отвечал и каждый раз заканчивал письмо уверениями в своей невиновности.
Открывшая дверь прислуга сообщила Людовику, что господин Шмиттер не принимает без предварительной договоренности, и не пожелала впустить его в дом. Однако Сенталло все же уговорил ее передать хозяину, что он просит о встрече. Через несколько секунд в холле появился сам управляющий персоналом банка Линденманн.
– Ну и ну! Это и в самом деле он! А я-то думал, Марта ослышалась! Вот сюрприз – так сюрприз! Входи же, мой мальчик… Ты хоть не сбежал, по крайней мерс?
Радушный прием так согрел сердце Людовика, что он рассмеялся. По дороге в кабинет молодой человек успокоил хозяина дома, объявив, что его условно отпустили на свободу.
– Почему?
– Не знаю. Надо думать, за хорошее поведение…
Шмиттер усадил его б кресло и налил рюмку коньяка.
– Ты и представить себе не можешь, как я счастлив, Людовик! Вот жена расстроится, что ты ее не застал, но она на очередном собрании… И давно ты в Люцерне?
– Я приехал сегодня днем, но не осмелился идти в банк…
– И правильно сделал!
Людовик вздрогнул – ему показалось, что эти слова господина Шмиттера прозвучали довольно сухо.
– А дальше?
– Что – дальше?
– Да, что ты собираешься делать?
– Я думал, вы…
– Но не воображал же ты, надеюсь, что я снова возьму тебя в банк?
– Д… да… я полагал, что…
– Послушай меня, Людовик… тебе давно пора научиться смотреть правде в глаза… Да, тебя временно выпустили на свободу, и это прекрасно, но, в глазах общественного мнения, ты остаешься… э-э-э…
– Вором?
– Скажем, человеком, подозреваемым в совершении кражи. И ты можешь представить, как я пойду к братьям Линденманн и заявлю им, что взял в бухгалтеры… э-э-э…
– Вора.
– Вот ведь заладил! И потом, это невозможно из-за твоих коллег… Они быстро сделают твою жизнь совершенно невыносимой. А при первой же ошибке в расчетах тебя начнут подозревать…
– Но я мог бы пойти на другую работу?
– Где? В гараже? Но там ты столкнешься с Эрлангером, который из -за тебя долго сидел без работы… А в любом другом отделе к тебе неизбежно станут относиться с подозрением. Короче, я не могу взять на себя такой риск. После твоего процесса мне пришлось выслушать немало упреков, и очень жестоких, так что я не скоро об этом забуду. И вообще в конце года я ухожу на пенсию… У меня есть кое-какие сбережения. Переберусь во Францию. Мне просто не терпится взглянуть, как люди живут за пределами Швейцарии. По сути дела, я ведь почти не вылезал из Люцерна… Вот и хочется перед смертью повидать чужие края.
– А вы не могли бы порекомендовать меня какой-нибудь другой фирме?
– Мне очень жаль, Людовик, но это вряд ли возможно… из-за твоего приговора. Люцерн очень невелик, а твоя история наделала шума…
– Так что же мне делать?
– Если хочешь знать мое мнение, лучше всего попросить у полиции разрешения и отправиться в деревню. Ты парень крепкий, и вряд ли полевые работы тебя испугают. А крестьяне – люди не слишком любопытные… У тебя есть деньги?
– Да.
– Вот как?
Что-то в этом восклицании очень не понравилось Сенталло.
– Да, то, что я получил за два года работы на Конфедерацию.
– Конечно…
Теперь уже Людовик решительно не сомневался, что Шмиттер не договаривает до конца. Для очистки совести он задал вопрос «в лоб»:
– Господин Шмиттер… вы по-прежнему верите в мою невиновность, правда?
– Лучше не надо об этом…
Голос хозяина дома звучал так неуверенно, что Сенталло все понял.
– Значит, вы думаете, господин Шмиттер, что я украл у банка деньги? – медленно проговорил он.
– Ты становишься утомителен со своими расспросами!
– И однако в суде вы заявили, что не сомневаетесь в моей порядочности!
– Неужели ты станешь упрекать меня за то, что я пытался тебя спасти?
Все снова рушилось.
– И… и в Дженни… вы тоже не поверили?
– Это было очень умно, и, судя по тому, что я слышал, именно Дженни избавила тебя от более тяжелого наказания.
– Не понимаю…
– Ты так ловко запутал все нити, что никто уже не мог понять, выдумка твоя Дженни или нет.
– Но вы? Вы?
– А почему тебя так интересует мое мнение?
– Как – почему? Но ведь если даже вы мне не верите, то кто же тогда?
– Никто, Людовик. И тебе придется с этим смириться. И имей в виду: тебе чертовски повезло, что тебя так быстро выпустили на свободу!
Сенталло тихонько рассмеялся.
– Вы сказали «чертовски повезло», господин Шмиттер? Вот уж мне никогда бы не пришло в голову так назвать то, что со мной произошло…
Управляющий персоналом банка кашлянул, пытаясь скрыть смущение. Людовик встал.
– Если ты и в самом деле не брал банковских денег, я могу тебе ссудить…
– Нет, я не крал денег у клиентов и не хочу ваших.
– Воля твоя.
– Прощайте, господин Шмиттер… Мне бы следовало поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали за те годы, пока я работал у вас под началом, но… я больше не испытываю такого желания.
– Не стоит принуждать себя, Людовик… А если когда-нибудь почувствуешь угрызения совести, вспомни, что я мог бы в крайнем случае выступить посредником между тобой и правосудием. Вне всякого сомнения, получив обратно деньги, господа Линденманн не стали бы преследовать…
Сенталло торопливо вышел, боясь, что иначе поднимет руку на своего благодетеля.
Люцерн окутала непроницаемая ночная тьма. У Людовика было так тяжело на сердце, что он избегал ярко освещенных улиц. Инстинктивно его тянуло туда, где он всегда находил приют в прежние времена. Вот скамейка в Курплатц на набережной Националь. Здесь он читал письмо от Дженни, в существование которой никто не хочет верить… Отступничество Шмиттера похоронило все надежды Людовика. Да, разумеется, он сумеет прожить и в деревне, но уехать из города – значит покинуть Дженни, признать, что ее не было на свете и что он, Людовик, никогда не слышал ее нежных признаний… На мгновение Сенталло подумалось, уж не грезит ли он наяву. Быть может, Дженни, судебный процесс, тюрьма – лишь разноцветные видения, бредовые порождения ночи? Что, если он вдруг проснется, держа в руке письмо, только что переданное официантом? Людовик уже не знал, какому миру принадлежат последние два года – нашему, реальному или миру галлюцинаций. Начал накрапывать дождик, и это вывело Сенталло из оцепенения. Дрожа от холода, он стал думать, где найти пристанище. Где он проведет эту ночь? Гостиницы, с их недоверчивыми и любопытными служащими, внушали Людовику ужас.
Плеск воды о набережную, казалось, отбивает время с точностью хронометра. На колокольне Хофкирхе прозвонили девять раз. Пустынная набережная напоминала Людовику его жизнь, но завтра сюда снова вернутся прохожие, а он, он навсегда останется один, один со своими страхами и сожалениями. Молодой человек встал и, скользнув под кроны деревьев, приблизился к самому озеру. Кое-где ночную мглу прорезали нависшие над водой полоски тумана. Озеро казалось Сенталло фантастическим, нереальным миром, и он подумал, что, быть может, где-то там, за гранью известного бытия, в таком же матовом сумраке блуждает Дженни. Почему бы не присоединиться к ней и не покончить раз и навсегда с теми мерзостями, которые отравляют ему существование так бесконечно долго? Зачем продолжать заранее проигранное сражение, если даже тот единственный человек, на кого Людовик как будто был вправе рассчитывать, покинул его? Сенталло ускорил шаг. Ему вдруг послышалось, словно откуда-то очень издалека доносится приглушенный шепот.
– Дженни… – бессознательно пробормотал он.
Сенталло добрался до балюстрады, шедшей вдоль набережной, посмотрел направо – налево. Пусто. Он, как всегда, один… Людовик перекинул ногу через последнее препятствие, отделявшее его от вожделенного покоя. Молодой человек не обратил внимания на торопливые шаги за спиной, но, когда он уже отпускал парапет, чьи-то цепкие руки ухватили его за плечи и рванули назад, а над ухом заворчал сердитый голос:
– И что бы ты этим доказал, идиот?
В маленьком кафе, куда притащил его инспектор Франц Вертретер, Людовик тупо смотрел на бокал дымящегося грога. Казалось, он возвращается из очень далекого путешествия и еще не в состоянии в полной мере воспринимать мир, который чуть-чуть не покинул. Полицейский молча наблюдал за его реакцией. Наконец, устав ждать, он первым завязал разговор:
– Ну?
Сенталло вскинул глаза. Он наконец узнал полицейского и, сообразив, что обязан Вертретеру жизнью, вдруг проникся к нему глубокой ненавистью:
– Какого черта вы помешали мне…
Но тот грубо перебил Людовика:
– Потому что я не люблю трусов!
Сенталло пожал плечами. Как легко судить, презирать, ненавидеть, а вот понять…
– Будь вы на моем месте…
– На вашем месте я бы ни за что не стал сдаваться! Я бы дрался до последнего!
– С кем?
– С теми или тем, кто сделал из вас козла отпущения!
Людовик вздрогнул. Возможно ли, чтобы хоть кто-то… Боясь услышать ответ, он все же тихо спросил:
– Так вы не верите в мою виновность?
– Нет.
Сенталло глубоко вздохнул.
– И с каких же пор?
– После того, как снял с парапета. Человек, у которого где-то припрятано триста тысяч франков, не станет кончать с собой.
Неужто эта злополучная попытка самоубийства его спасет?
– И однако это вы арестовали меня два года назад! – с горечью заметил молодой человек.
– Я выполнял свой долг. Все улики указывали на вас. Мастерская работа. И до недавнего времени я твердо верил, что кражу совершили вы. А потому, с тех пор, как вы вернулись в Люцерн, не свожу с вас глаз. Я же и придумал ловушку, надеясь, что вы приведете меня прямо к тайнику. Первые сомнения у меня возникли после того, как вы ушли от Шмиттера. А теперь я убежден, что вы – просто жертва.
– Ну? И вы им об этом скажете?
– Кому?
– Всем! Судьям, полиции, господину Шмиттеру!
– И что это вам даст? У меня нет никаких доказательств. Даже ваша попытка самоубийства никого не убедит. В то, что человек искренне хотел умереть, верят обычно только после его смерти. Наверняка найдется умник, который скажет, будто вы меня заметили и нарочно разыграли комедию.
– Но это ведь ложь!
– Ничто не может быть ни правдивым, ни лживым, пока не доказано наверняка. Послушайте меня, Сенталло: ваш единственный шанс восстановить свою репутацию – отыскать деньги!
– Найти деньги? Но как же, по-вашему, я смогу…
– Добравшись до настоящих воров!
– Да разве я один сумею что-нибудь сделать, если вся полиция, при ее-то возможностях, не добилась толку?
– Я с вами не согласен. От полиции бегут, а с вами постараются встретиться.
– Но я не понимаю, почему…
– Да пораскиньте же мозгами, Сенталло! Если, допустим, вы стали жертвой махинации, то, узнав о вашем возвращении в Люцерн, те, кто чувствовал себя в полной безопасности, полагая, что ближайшие семь лет вы проведете в тюрьме, должны забеспокоиться. За вами начнут следить. Возможно даже, сообразив, что вы ищете их след, вас попытаются убить… Не стану скрывать, я предлагаю вам очень опасную игру, но в случае успеха это единственный способ добиться справедливости. Так что решайте.
– Что ж, я готов сыграть. Все равно терять мне уже нечего. Но я хотел кое о чем вас спросить, инспектор…
– Валяйте!
– Вы думаете, я лгал насчет Дженни Йост?
– Нет, поскольку, соврав в одном, вы соврали бы и в другом, а тогда неизбежно и были бы вором. Но мне так и не удалось обнаружить ни единого следа этой особы…
– Она была опасным свидетелем… Появись только Дженни на суде – и моя невиновность стала бы очевидной! Вы не думаете, что ее могли…
Комок в горле помешал Людовику договорить.
– …что ее убили? – продолжил за него инспектор. – Это возможно… боюсь даже, наверняка… с хорошим грузом труп очень долго может пролежать в oзepe…
Этот голос, что послышался Людовику, когда он хотел броситься в озеро… голос, шептавший его имя… Что, если это Дженни звала его из своей водяной могилы?
– Не падайте духом, Сенталло… Если Дженни жива, я не сомневаюсь, что в конце концов вы ее найдете. Ну, а коли девушка погибла, вы отомстите убийцам, отправив их за решетку.
Но Людовик уже принял решение.
– Если они убили Дженни, я отплачу им той же монетой, инспектор! – очень спокойно возразил он.
– Не болтайте глупостей! Давайте-ка лучше договоримся так: закончить жизнь в тюрьме должны грабители банка и возможные убийцы Дженни, а вам совершенно незачем составлять им компанию. Дайте мне слово, Сенталло, что не станете делать глупостей, иначе на этом мы и расстанемся.
Людовик колебался. Но на что он мог рассчитывать без помощи Вертретера?
– Хорошо, инспектор, даю вам слово!
– Где вы собираетесь ночевать?
– Не знаю.
– Тогда пойдемте ко мне.
– К вам?
– Я холост и живу вдвоем с сестрой, Эдит.
– Но… она не захочет, чтобы я оставался под вашей крышей. Я же под подозрением, во всяком случае, пока…
– Эдит поступит так, как скажу я. А кроме того, ей лучше, чем кому-либо еще известно, что значит попасть в беду…
– Так она тоже была несчастна?
– Да, Сенталло, она несчастна.
Вертретер жил в старом доме, выходившем на улицу Ауф Музег у самой крепостной стены. Эдит оказалась высокой рыжеволосой девушкой. Сенталло решил, что ей лет двадцать восемь, хотя суровое выражение несколько старило ее утомленное лицо. Крепкая, ладно скроенная фигура отличалась своеобразным изяществом. Эдит встретила брата и Сенталло со спокойной любезностью. Узнав, в какое положение попал Людовик, девушка предложила ему комнату, где зимой жила ее мать, предпочитавшая не проводить холодное время у себя в горной деревушке Этценерлен, в родовом гнезде Вертретеров. Эдит в общих чертах знала историю Людовика и нисколько не удивилась, когда брат сообщил, что временно освобожденный арестант немного поживет у них. Сенталло попытался спорить, не желая навязывать свое общество совершенно посторонним людям, но инспектор разом отмел все возражения.
– Я не могу круглые сутки следить за вами сам или поручить это кому-либо еще. У полиции полно других дел. Днем я не думаю, чтобы вам угрожала особая опасность, а вот ночью лучше держать ухо востро. Вероятно, они не сразу обнаружат ваше пристанище, но, узнав, что вы живете в моем доме, еще больше встревожатся. Так что с любой точки зрения это великолепный тактический ход.
– Но у меня не так уж много денег и…
– Пока вам нечего об этом беспокоиться. Главное – действовать быстро, не дав им опомниться, и разработать какой-нибудь хитрый план.
– Ты все время говоришь о них во множественном числе, Франц, – вмешалась Эдит. – Значит, по-твоему, у Сенталло несколько врагов?
– Мне трудно себе представить, чтобы один человек мог провернуть такую операцию, да еще и позаботиться об устранении Дженни Йост, подписав тем самым приговор нашему гостю. Само собой, в основе или наверху (это уж как тебе больше нравится!) есть кто-то один, и он командует остальными. Но нам незачем начинать прямо с него. По-моему, разумнее попробовать разговорить самых незначительных сообщников, а уж потом, по возможности, продвигаться дальше.
– Ты имеешь в виду Ферди Херлеманна или Аннетту Шар?
– Почему бы и нет? Уж если мы раз и навсегда признаем тот факт, что Людовик действительно встречался с Дженни Йост, эти двое точно соврали. Вот пусть они нам и расскажут, чего ради им вздумалось врать и кто их заставил.
– Но если бы они хотели рассказать правду, то почему не сделали этого до сих пор?
– По правде говоря, я больше рассчитываю не столько на добрую волю, сколько на страх. Сенталло очень силен. По-моему, он способен разговорить даже самого отъявленного молчуна, тем более, что может пустить в ход методы, которые нам запрещены.
Людовик решительно отодвинул тарелку.
– Обещаю вам, что Херлеманн у меня заговорит, как только я до него доберусь! Завтра же поймаю Ферди либо у банка, либо дома.
– Спокойнее, Сенталло, спокойнее! Я требую, чтобы вы ничего не предпринимали, не поставив меня в известность и не получив моего одобрения. Сначала я должен обсудить все это со своим шефом, комиссаром Лютхольдом, и выяснить его мнение. Стало быть, завтра утром вы спокойно посидите тут, пока я не вернусь. А потом мы вместе разработаем план действий.
После ужина Эдит показала Людовику комнату, где он сможет спать так же спокойно, как любой гражданин, которому нечего опасаться правосудия своей страны. Здесь стояла тяжелая, приземистая и начищенная до блеска деревенская мебель. Низкая и широкая постель казалась мягкой, как пух. Комод украшали две фотографии – пожилой женщины и мальчугана лет двух-трех. Увидев, что Сенталло разглядывает карточки, Эдит пояснила:
– Наша мама… и мой сын, Курт…
– А, так вы…
– Нет, Сенталло, я не замужем, я мать-одиночка. Отец моего ребенка бросил меня и вернулся к себе в Австрию, узнав, что я жду малыша.
Эдит говорила без ложного стыда, но и без вызова. Спокойный голос свидетельствовал о твердой решимости отвечать за свои поступки. Сенталло охватило странное смущение. Ему хотелось сказать, насколько она вдруг стала ему ближе и милее, но он не посмел, боясь обидеть молодую женщину. Так вот почему тогда в кафе Вертретер сказал, что Эдит способна все понять! Оставшись один, Людовик подумал, что, если бы не Дженни, он хотел бы иметь такую подругу жизни – невозмутимую и надежную.
Франц Вертретер зашел пожелать гостю спокойной ночи и узнать, хорошо ли ему на новом месте. Людовик смущенно забормотал, как он благодарен хозяину дома и его сестре за все, что они для него делают, и поклялся никогда не забывать об этом. Теплые слова об Эдит, по -видимому, растрогали ее брата.
– Да, хорошая девушка, но ей страшно не повезло…
– Можно мне задать вам один вопрос, инспектор?
– Если сумею – отвечу.
– Почему вы так добры ко мне? Вы же меня почти не знаете, и, по идее, моя судьба должна быть вам совершенно безразлична. Я никак не могу понять причин такой необычайной заботы… Мы ведь совсем чужие…
Вертретер уселся на край постели.
– Я мог бы рассказать вам массу красивых историй: например, о своей любви к справедливости и о том, как мне тяжело видеть, что невиновный должен расплачиваться за чужие грехи. Я мог бы сослаться также на угрызения совести, поскольку это я вас арестовал два года назад. Мол, совершив ошибку, я запятнал свою честь полицейского и должен оправдаться в собственных глазах. Но правда выглядит далеко не так привлекательно, хотя все, о чем я только что упомянул, тоже верно и сыграло определенную роль в моем желании помочь вам обелиться. Но дело еще вот в чем: братья Линденманн обещали выплатить двадцать процентов премиальных тому, кто поможет найти украденные у них деньги. Двадцать процентов от трехсот шестидесяти восьми тысяч – это семьдесят три тысячи франков, то есть достаточно круглая сумма, даже если разделить ее на двоих. Подобная манна небесная позволила бы Эдит больше времени уделять сыну и – кто знает? – быть может, найти славного малого, который бы простил совершенную ею ошибку… Вот, старина, теперь вам все известно.
– Благодарю за откровенность, инспектор. И положитесь на меня – я сделаю все, чтобы вас не разочаровать.
Мужчины пожали друг другу руки, и Франц Вертретер оставил своего друга Людовика Сенталло наслаждаться первой ночью на свободе.
