В то чудесное веронское утро начальник уголовной полиции города, прославившегося любовной трагедией Ромео и Джульетты, нежился на солнышке, размышляя о собственном необычайном везении – ему посчастливилось не только родиться итальянцем, но и впервые увидеть свет божий в Вероне. Приятные мысли совсем было убаюкали полицейского, но дверь его кабинета вдруг распахнулась. Это произошло так внезапно, что Челестино Мальпага (так звали шефа полиции), слегка подскочив в кресле, бросил на непрошеного гостя недовольный взгляд. Однако физиономия Челестино мигом просветлела, едва он узнал этого маленького полненького человечка с лихо закрученными усами и редеющей, но тщательно завитой шевелюрой. Черный галстук гостя был заколот жемчужной булавкой, правую руку украшало кольцо с огромным камнем, а темный костюм еще больше подчеркивал безупречную белизну пикейного жилета. Дополняли картину начищенные до невероятного блеска лакированные штиблеты. Столь странное зрелище являл собой не кто иной, как комиссар Ромео Тарчинини, подчиненный и друг детства Челестино Мальпага.

Взволнованный вид приятеля поразил начальника полиции.

– Ma que! Что с тобой, Ромео?

– Выслушай меня, Челестино, и имей в виду: если ты не выполнишь мою просьбу, я умру прямо здесь, у тебя на глазах!

– Даже так?

– Не смейся, иначе на твоей совести будет смерть друга!

– Я вовсе не желаю твоей смерти, Ромео, во-первых, потому что очень тебя люблю, а во-вторых, мне бы не хотелось иметь дело с твоей вдовой, милейшей Джульеттой, – безвременная кончина супруга запросто может превратить се в тигрицу!

От этих слов комиссар Тарчинини разрыдался. Шеф полиции тут же вскочил и, обогнув стол, ласково обхватил подчиненного за плечи.

– Да ну же! Что на тебя нашло?

– Я представил себе бежняжку Джульетту в траурных покрывалах… и еще – как все наши малыши цепляются за ее платье и зовут папу…

– Ну, до этого пока не дошло! Сядь и вытри глаза, а то войдет кто-нибудь и Бог знает что подумает.

Челестино вернулся на прежнее место, предоставив другу устраиваться как ему удобно.

– А кстати, как поживает Джульетта?

Ромео, мгновенно позабыв обо всех печалях, принялся воспевать подругу жизни – ее красоту, умение любить и вести хозяйство. Мальпага слушал в легком смущении, ибо Джульетта Тарчинини была изрядно растолстевшей матроной, и от прежней ее красоты сохранились разве что улыбка и кроткие глаза. Как только Ромео, слегка запыхавшись, умолк, шеф, зная, что это наилучший способ отвлечь его от любых тревог, спросил о детях:

– А малыши?

Тарчинини говорил о своих детях так, будто они с женой производили на свет одно несравненное чудо за другим.

– Мой Ренато, несмотря на то, что ему только семнадцать, уже почти так же умен, как я. Альба – живой портрет своей матери. И с каждым днем все лучше готовит… Это вдохновение свыше! Слышишь, Челестино? Вдохновение свыше! Что до Розанны, то, если ее в один прекрасный день канонизируют, я нисколько не удивлюсь. Это дитя постоянно ощущает присутствие Бога. Мистический склад ума… Фабрицио решает задачи, которых старшие и понять-то не в силах. Хочешь знать мое мнение? Даром, что мальчишке всего восемь лет, вот это голова – так голова! Положа руку на сердце, я думаю, он станет гордостью нашей семьи! А младший, пятилетний Дженнаро, как видно, исключительно одарен музыкально…

– Короче, ты счастлив?

Воодушевление Тарчинини без всякого перехода сменилось глубочайшей подавленностью.

– Был бы, кабы не Джульетта…

– Твоя старшая дочь? А что с ней такое?

– Стыдно признаться, Челестино, но я понятия не имею…

– Не может быть!

– Когда, чуть больше года назад Джульетта вышла замуж за американского полицейского и стала миссис Сайрус А. Уильям Лекок, я думал, все будет нормально. Я и в самом деле считал, что, родившись в стране дикарей, парень достаточно настрадался и не упустит возможности переселиться в Италию. Впрочем, так он мне и обещал, а я – ты же меня знаешь, Челестино! – по натуре доверчив. Вот и согласился отдать дочку этому чудовищу с условием, что он лишь ненадолго отвезет ее в Бостон, познакомит, как полагается, с семьей, а потом оба они приедут сюда.

– И что же?

– А то, что у моего зятя, видите ли, слишком высокое положение и он не может все бросить с бухты-барахты… Как будто человеку надо заботиться о положении, после того как он имел счастье жениться на урожденной Тарчинини! Знаешь что, Челестино? Меня провели, обманули, предали и оскорбили!

– А что говорит твоя дочь?

– Она не смеет сказать ни слова, бедняжка! Все се письма слишком оптимистичны, чтобы я поверил в их искренность. По-моему, девочка несчастна, но не решается открыть сердце своим родителям, боясь причинить им боль. А может, за ней следят…

– Ты уверен, что не преувеличиваешь хоть самую малость?

– Я?

Тарчинини растерянно воззрился на друга.

– Послушай, Челестино, ты же меня знаешь!

Начальник полиции не рискнул признаться, что задал вопрос именно потому, что прекрасно знает Ромео.

– А… тебе не приходило в голову, что, возможно, твоя Джульетта и в самом деле счастлива?

– Невозможно!

– Почему?

– Родившись здесь, она не может быть счастлива вдали от Вероны!

– Погоди, а что, если муж ее очень любит?

– Во-первых, американцы ничего не смыслят в любви, и потом, разве, по-твоему, я не люблю свою Джульетту?

– Это разные вещи!

– Признайся уж сразу, что ты переметнулся на сторону чужаков! Мое дитя несчастно! Я это знаю, чувствую! Девочка, которую я научил читать, которую я лелеял, как ни один отец на свете! И ты посмеешь утверждать, будто она может обойтись без меня?

– У Джульетты есть муж.

– Это еще не повод убивать родного отца!

– Девочка строит собственную жизнь!

– И ломает при этом мою? О нет, моя Джульетта на такое не способна! Я уверен, ее держат в заточении! При тамошних-то нравах можно ожидать чего угодно! Я хочу забрать Джульетту домой!

– И каким же образом?

– Я поеду туда. Повидаюсь с этим Лекоком. И скажу ему: «Синьор, вы отняли у меня сокровище, злоупотребив оказанным вам доверием. Я забираю его обратно».

– А если он откажется?

– Ну, тогда я готов на все, Челестино! Даже отправиться в ООН!

– А вдруг Джульетта не захочет вернуться с тобой?

– Тогда я убью ее, как развратницу и неблагодарную! Потом прикончу ее мужа, а следом – себя!

– А твоя жена останется одна с детишками?

Ромео немного поколебался.

– По зрелом размышлении, пожалуй, из чувства долга я не стану накладывать на себя руки!

– Послушай, Ромео, я должен напомнить тебе, что ты полицейский, а следовательно, обязан внушать всем уважение к закону. Вздумай кто-нибудь другой делать мне подобные заявления, я бы отстранил его от работы или вообще отправил в отставку раньше срока! И тебе не стыдно? А теперь скажи, зачем ты ко мне пришел?

– Просить о двухнедельном отпуске в счет годового.

– Зачем?

– Чтобы поехать в Бостон за Джульеттой.

– А ты, часом, не спятил?

– Нет, я не сумасшедший и, хоть ты и мой начальник, прошу быть повежливее.

– Ну, раз тебе нравится разговаривать в таком тоне…

– Ты отказываешь мне в отпуске, тиран?

– Нет, я тебе его даю, и немедленно! Наведи порядок в бумагах, предупреди того, кто будет тебя замещать, и отправляйся складывать чемоданы! Сегодня к вечеру ты успеешь добраться до Милана. Поцелуй от меня дочку и передай ей, как мне жаль, что у нее такой папаша. А на сем – до свидания, Ромео, и постарайся вернуться обратно.

– И что же, по-твоему, мне может помешать?

– Понятия не имею. Зная тебя насквозь, я не удивлюсь, если ты вдруг заделаешься ковбоем или гангстером… а кроме того, твой самолет вполне может рухнуть в воду… Океан, видишь ли, очень большой… Ну, да коль скоро приключится такая беда, я сам произнесу заупокойную речь. Ты останешься доволен.

Тарчинини даже захрипел от ужаса и возмущения.

– Доволен?! Святая Мадонна! Да ты что ж, совсем чудовище, Челестино?

– Ни в коей мере. Просто я стараюсь предусмотреть все возможные варианты. Таков мой долг. И потом, когда собираешься в Америку, надо знать, чем рискуешь.

И полунасмешливо-полусерьезно начальник полиции добавил:

– Говорят, американцы питаются в основном травой, а за столом вместо вина подают кока-колу.

Увидев, как побледнело лицо его собеседника, Мальпага сообразил, что шутка зашла слишком далеко, и счел необходимым налить другу стаканчик граппы. Тарчинини выпил только потому, что от граппы не отказываются, но, едва осушив рюмку, встал.

– Челестино, до сих пор я считал тебя лучшим другом, – с достоинством произнес он, – но ты нарочно посылаешь меня в Америку в надежде, что я оттуда не вернусь. Пусть же моя кровь падет на твою голову, если я погибну! Как ты думаешь, на самолетах есть спасательные круги?

Входя в кабинет Мальпага, Ромео не сомневался, что шеф откажется дать ему отпуск. И просить он пошел исключительно потому, что считал нужным показать другим, как глубока его скорбь. А может, Тарчинини был совершенно искренен? Во всяком случае, в тот момент… Но теперь он ввязался в опасную авантюру и не мог отступить – иначе над ним стали бы смеяться. Подавленный и убитый, Ромео вернулся к себе в кабинет и долго сидел, закрыв лицо руками и терзаясь самыми мрачными предчувствиями. Он уже представлял, как болтается посреди Атлантического океана, хватаясь за какой-то жалкий обломок, а вокруг так и кишат хищные акулы. Тарчинини не был трусом, но обладал богатым воображением.

Решив поставить жену перед свершившимся фактом, по дороге домой он заглянул в контору авиакомпании. Комиссару сообщили, что, отправившись в Милан сразу после полудня, он может уже завтра утром быть в Нью-Йорке, а к вечеру – в Бостоне. Тарчинини хорошо знал служащего авиакомпании – тот, как и сам Ромео, жил на виа Пьетра.

– Вас ждет путешествие, синьор комиссар, а? Вот счастливчик!

– Счастливчик?…

– К дочке собрались?

– Да… Джузеппе, вы хоть раз летали на самолете?

– Я? Нет…

– А хотели бы?

Служащий посмотрел направо-налево и, понизив голос, пробормотал:

– Мне слишком дорога моя шкура…

У Ромео пересохло во рту.

– Потому что… эти… штуковины… они… падают?

– Иногда!

– Но ведь все-таки не очень часто?

– Нет, не часто, надо отдать им справедливость, но для того, кто сидит внутри, когда происходит катастрофа, не так уж важно, часто это бывает или редко, верно?

– И тогда все тонут?

– Да, если плюхнешься в океан, а коли гробанешься на землю – так заживо сгоришь.

– Боже мой!

Тарчинини чуть не сдал билет, но вовремя вспомнил о своей репутации.

Потом он зашел на почту и отправил дочери телеграмму, составленную в таком тоне, будто речь шла о его собственных похоронах. Связистка, подруга Джульетты, поздравила комиссара с похвальным намерением совершить такое долгое путешествие только ради того, чтобы повидать дочь.

– Вот уж мой отец никогда бы так не сделал! – со вздохом добавила она. – Будь у него деньги на такую поездку – живо превратил бы их в «Кьянти» и не просыхал целый месяц…

– «Кьянти» лучше, чем кока-кола!

– Кока-кола? Папа никогда ее не пьет, и вряд ли его когда-нибудь сумеют заставить…

Ромео, в свою очередь, вздохнул.

– Ему крупно везет!

Бредя вдоль виа Пьетра к ожидающей его Джульетте, Тарчинини все больше мрачнел. Будь у него достаточно мужества, он бы просто удавился в наказание за необдуманный поступок. И теперь Ромео окидывал знакомые дома взглядом осужденного, идущего на казнь. Неужто и в самом деле больше не суждено увидеть все, что составляло неотъемлемую часть того мирка, который заменял ему вселенную. Тарчинини не отвечал на приветствия соседей, и кое-кто, решив, что комиссар слишком задирает нос, преисполнился глубокой обиды. Когда он входил в дом, старая консьержка по давно заведенному обыкновению заметила:

– Ну, как, синьор Тарчинини, жизнь прекрасна?

Вот уже много лет на этот ритуальный вопрос Ромео всегда отвечал одно и то же:

– Для тех, кто умеет ее ценить, донья Джозефина!

Но сегодня он нарушил традицию:

– Быть может, для тех, кто твердо знает, что завтра не умрет, донья Джозефина!

Эти слова, а еще больше тон, каким они были сказаны, настолько потрясли несчастную женщину, что она не смогла есть любовно приготовленный оссо буко и взмолилась Мадонне, прося пожалеть бедняжку синьора Тарчинини, который, похоже, носит в себе смерть.

Синьора Тарчинини, при всей ее природной кротости и страстной любви к супругу (она всегда считала, что ему нет равных на этой земле), восприняла весть об отъезде Ромео без должного смирения и, в отличие от консьержки, молиться не стала. Джульетта как раз собиралась бросить равиоли в кипящую воду, когда вошел Ромео и прямо с порога объявил, что отправляется в Бостон. Сперва она решила, что муж шутит, но, увидев билет на самолет, разразилась воплями:

– И ты посмел так со мной поступить?

– Как, моя голубка?

– Удрать в Америку, оставив меня одну с детишками?

– Но я еду всего на несколько дней!

– А если самолет разобьется? А если тебя захватят индейцы?

– Но ведь наша дочь летела на самолете, и он остался цел!

– Тебе не двадцать лет!

Тарчинини даже не пытался понять, каким образом его возраст может повлиять на работу реактивных двигателей, – он слишком страдал. А Джульетта, пользуясь молчанием супруга, все больше распалялась.

– Скажи, ты хоть подумал, что можешь погибнуть, преступник?

– Погибнуть, моя Джульетта? Но я только об этом и думаю!

– И все-таки летишь?

– Честь не позволяет мне отступить.

– А покинуть женщину с пятью детьми она тебе позволяет? Ma que! Ну, что я буду делать, когда стану вдовой? Это тебя не волнует, эгоист? На какие деньги мне растить малышей? Кто их накормит? Я что ж должна побираться или идти на панель?

Несмотря на полное неправдоподобие обоих предположений, супруги по достоинству оценили их драматизм. Мешая упреки со слезами, они прожили несколько на редкость полновесных минут. Исчерпав все разумные доводы, Джульетта перешла к совсем уж несправедливым обвинениям.

– А где гарантия, что ты не уезжаешь с другой женщиной?

Ромео даже рот открыл от удивления. Чего-чего, а этого он никак не ожидал.

– Да ты что, рехнулась, Джульетта? – завопил он.

Но синьора Тарчинини впала в столь великолепную ярость, что ей было не до рассуждений. Ей хотелось во что бы то ни стало найти причины, оправдывающие самое глубокое отчаяние, и она их находила, а найдя, в конце концов верила, невзирая на полную нелепость. Вспомнив картинки из журналов, которые она листала, сидя у парикмахера, Джульетта простонала:

– Там полным-полно блондинок в бикини!

– Ну знаешь, Джульетта, в моем возрасте…

– Ты все еще красавец мужчина, чудовище!

Польщенный комиссар гордо выпрямился – слова жены приятно щекотали его самолюбие.

– Не стану отрицать, я все еще могу произвести кое-какое впечатление, – с напускной скромностью проговорил Ромео.

Синьора горестно икнула, и мужу пришлось заключить ее в объятия, что было не так уж просто, учитывая внушительные размеры матроны.

– …Но зачем далеко искать то, что имел счастье обрести дома? Для меня ты навсегда останешься самой красивой, моя Джульетта…

Теплый, мурлыкающий голос, против очарования которого синьора Тарчинини не смогла устоять тридцать лет назад, покорил ее и на сей раз. Прикрыв глаза, Джульетта уговаривала себя, что, в конце концов, она вполне достойна соперничать со звездами Голливуда. Супруга комиссара обладала таким же богатым воображением, как и ее муж.

– Во всяком случае, предупреждаю тебя, Ромео: если не вернешься, я поеду искать тебя вместе с детьми!

Дома, в прекрасном особняке, где она жила вместе со всей родней мужа, Джульетта Лекок заканчивала завтракать, когда ей неожиданно принесли телеграмму, извещавшую о скором приезде отца. Сначала мысль о встрече со старым добрым папой обрадовала молодую женщину – ей ужасно не хватало его гневных вспышек, сердечности и вечных приключений – в пуританском великосветском обществе, куда она попала, все это не принято. Джульетта заранее смеялась, представляя, как удивится и что будет говорить ее отец, оказавшись в Бостоне. Однако вскоре в душу ее закралось сомнение. Как воспримет вторжение комиссара Тарчинини чопорный клан Лекок? Непредсказуемые последствия подобного столкновения так встревожили Джульетту, что она побежала к мужу.

Сайрус А.Уильям сидел в роскошном кабинете, которому могло бы позавидовать любое министерство старой Европы. Со времен своего веронского приключения, закончившегося женитьбой на Джульетте Тарчинини, он почти не изменился. Внешне Лекок сохранял суровость, присущую представителям бостонского высшего света, но поездка в Италию открыла ему глаза и разубедила в том, что только американцы умеют жить по-настоящему. По правде говоря, Сайрус А.Уильям, если бы только посмел, охотно отказался бы от всех почетных должностей, полученных благодаря состоянию отца, и, забыв о высоком социальном положении, равно как и о методах борьбы с преступностью на всех широтах, удрал бы в Италию, где под ласковым солнцем можно ходить без галстука и носить сандалии на босу ногу. Но пуританское воспитание мешало Сайрусу жить свободно. К счастью, рядом оставалась Джульетта, и это не давало его душе засохнуть и очерстветь.

Лекок заканчивал великолепную фразу о роли справедливости в политике, когда в кабинет без стука вошла жена. Строгая атмосфера комнаты мгновенно преобразилась. Джульетта была красива, правда, может быть, не красивее многих американок, с которыми Сайрус сталкивался в гостиных Бостона, но красота ее казалась более живой и теплой, менее зависимой от массажистов, косметологов и прочих мастеров, работающих над совершенствованием женского тела. В размеренную жизнь Лекоков дочь Тарчинини внесла нотку беспечного веселья, жизнерадостности и полного презрения к пересудам. Глядя на нее, младшая сестра Сайруса Патриция тоже расхрабрилась и снова стала смеяться в присутствии старших, а заодно прекратила воспринимать мнение высшего света как волю Всевышнего. Старшее поколение, возмущенное таким нарушением приличий, попробовало было восстановить порядок, но природная доброта Джульетты его обезоружила, и теперь старики лишь тайно страдали от того, что к их словам больше не относятся как к Священному Писанию.

По правде говоря, Джульетта долго не могла привыкнуть к обстановке, так разительно не похожей на то, к чему она привыкла дома, на виа Пьетра. Не раз ей хотелось послать новую родню ко всем чертям и вернуться в Италию. Но Джульетта любила мужа, а он – ее. Ради Сайруса молодая женщина сначала терпела, потом стала бороться и наконец победила, отвоевав свободу, которую теперь никто уже не решился бы оспаривать. Она сама изъявила желание учить английский язык и к концу года объяснялась уже довольно свободно, но между собой они с мужем по-прежнему говорили только по-итальянски. Несложный способ оберегать свою близость от посторонних!

При виде жены лицо криминалиста расплылось в широкой улыбке.

– Вот приятный сюрприз, дорогая!

– Прости, что помешала тебе работать, но я только что получила телеграмму из Вероны.

– Надеюсь, никаких дурных вестей?

– Не знаю.

– То есть как это?

– Приезжает мой отец.

– Не может быть! Ромео – в Бостоне? Да это замечательно! И ты не считаешь это хорошей новостью?

– Конечно, я буду счастлива снова увидеть папу, но…

– Но?

– Как его воспримут здесь?

Сайрус вернулся на землю.

– Да, разумеется… – немного помолчав, пробормотал он.

Даже если бы по особому указу Всевышнего все обитатели виа Пьетра вдруг стали бессмертными, им никогда не забыть, как комиссар Тарчинини собирался в Милан, откуда ему предстояло лететь в Нью-Йорк.

И однако семейная драма сперва вроде бы утихла. Крепко обнявшись, Ромео и Джульетта поклялись друг другу в вечной любви и верности до гроба, после чего синьора Тарчинини согласилась наконец вернуться к плите и в знак примирения приготовить равиоли. При этом она излагала длиннейший перечень всего, что супруг должен передать их живущей в изгнании дочери. Ромео слушал довольно рассеянно – все его мысли занимал предстоящий ужин.

Новый кризис наступил, когда пришла пора расставаться. Дети, которым разрешили не ходить в школу, сначала обрадовались столь неожиданной удаче, но мало-помалу, по мере того как приближалось время отъезда отца, стали чувствовать, как меняется привычная домашняя атмосфера, и все, включая младшего, пятилетнего Дженнаро, замерли в тревожном ожидании.

В пять часов Ромео застегнул чемоданы. Он бодрился изо всех сил, но напускное оживление выглядело ужасающе фальшиво.

– Ma que! – дрогнувшим голосом воскликнул Тарчинини. – Я наверняка опоздаю, если буду продолжать в том же духе!

В ответ Джульетта, совершенно утратив самообладание, издала долгий, мрачный стон, а Дженнаро, Фабрицио и Розанна, как по сигналу, заплакали. Заразившись всеобщим унынием, старшие дети вплели в общий хор собственные стенания. При виде этого зрелища Тарчинини не выдержал и тоже превратился в фонтан. Всего за несколько минут уютная квартирка на виа Пьетра стала напоминать Стену Плача в день всенародного покаяния. Жизнерадостный бой часов показался в эту минуту скорби совершенно неуместным. Ромео надел мягкую шляпу, украшавшую его голову только по воскресеньям. Это окончательно повергло Джульетту в панику.

– И у тебя все же хватит жестокости уехать, бессовестный?

Растерянный комиссар попытался воззвать к ее здравому смыслу:

– Ma que! Поезд ведь не станет меня ждать, а, Джульетта?

– Если ты уедешь, я покончу с собой!

– Да ну же, возьми себя в руки!

– Клянусь, я покончу с собой! А бамбини? О них ты подумал, бессердечный отец? Они останутся и без папы, и без мамы! Ты этого хочешь? Ну, смелее, признавайся, бездушный ты человек!

Соседи навострили уши, и под окнами Тарчинини начали собираться любопытные.

Понимая, что эта сцена может затянуться до бесконечности, Ромео повернулся к детям.

– Надеюсь, хоть вы будете благоразумнее своей матери!

Но Дженнаро первым бросился к отцу и, вцепившись в его брюки, завопил:

– Не уезжай! Не уезжай!

Фабрицио схватил отца за руку.

– Останься с нами, папа! Останься с нами! – рыдал он.

Розанна, забыв о своем увлечении мистикой, голосила:

– Не оставляй нас, папа! Не оставляй!

Альба, повиснув у отца на шее, едва не задушила его и, рыдая в самое ухо, жалобно бормотала:

– Что с нами станет без тебя?

Что до Ренато, то он пошел к двери и, раскинув руки и ноги крестом, преградил выход.

По доносившимся до них крикам соседи вообразили, будто Тарчинини хочет бросить семью, и, забыв обо всем, что до сих пор знали о Ромео и Джульетте, стали возмущенно обсуждать, не пора ли вмешаться. На улице собиралось все больше зевак, и все пытались разобраться в драме, отзвуки которой достигали их ушей. Какой-то пессимист, предчувствуя кровавую развязку, бросился искать полицию. Полицейский, новичок, ничего не знавший о привычках обитателей виа Пьетра, с весьма похвальным рвением бросился на помощь. Звонок в дверь на время прекратил концерт. Вопли и стоны оборвались. Комиссар сам открыл дверь и с изумлением воззрился на блюстителя поряка и встревоженные лица соседей. Полицейский твердой рукой отодвинул Ромео.

– Что здесь происходит?

И не ожидая приглашения, страж закона вошел в комнату, где утомленные переживаниями члены семейства Тарчинини, глотая слезы, переводили дух. Полицейский удивленно повернулся к Ромео.

– Что с ними?

– Грустят.

– Почему?

– Потому что я собираюсь в путешествие.

На физиономии молодого человека появилось лукавое выражение.

– Ах, вот как, в путешествие? И куда же это?

– А вам какое дело?

– Ого! Может, смените тон?

– Я говорю так, как считаю нужным!

– А что, если я на всякий случай отведу вас в участок?

– Скорее я прикажу отправить вас в какой-нибудь медвежий угол за глупость!

– Что?

– Ma que! Вы начинаете действовать мне на нервы, молодой человек! Живо топайте обратно на пост, если не хотите нажить очень крупные неприятности!

– Вы мне угрожаете?

– Вот именно!

– Но по какому праву?

– По праву, которое мне дает чин комиссара полиции!

Страж порядка стоял как громом пораженный. Вот влип – так влип!

– Вы… вы… – пробормотал он.

– Комиссар Тарчинини из уголовной полиции.

– О, в таком случае, это совершенно меняет дело… Приношу вам искренние извинения, синьор комиссар… я… я ведь не мог догадаться, правда? Этот кретин прибежал ко мне, вопя, что тут чуть ли не резня… Ну, попадись он мне только!

Воспользовавшись присутствием полицейского, Ромео попрощался с домашними. Молодой человек пошел вместе с ним, решив непременно донести чемоданы комиссара хотя бы до крыльца и хоть отчасти загладить вину.

Соседи разошлись по домам, досадуя, что спектакль окончен. Зеваки тоже исчезли. Полицейский, раскланявшись с комиссаром, побрел к себе на пост, как вдруг узнал того, кто впутал его в эту дурацкую историю?– Не колеблясь ни секунды, он налетел на обидчика.

– Ну, приятель, довольны удачной шуткой, а?

Тот, слегка перетрусив, начал оправдываться.

– Но, уверяю вас, я…

– Идите скорее! Там бойня! Резня! Все чуть ли не в крови плавают, да?

– Я считал своим долгом…

– Я бегу на место катастрофы и что же там нахожу? Человек, собираясь в путешествие, прощается с семьей! И кто вышел дурак дураком, а?

– Мне очень жаль…

– А знаете, кто был тот господин с чемоданами? Не кто иной, как сам комиссар Тарчинини, который, при желании, может испортить мне всю карьеру! Ma que! Но вам, конечно, плевать на мое будущее, да? А если меня вышвырнут из полиции, кто поможет моей несчастной матери не умереть с голоду, а? Может, вы? Что она вам сделала, моя бедная мама? Почему вы хотите уморить ее голодной смертью?

– Да ровно ничего! Взбредет же в голову! Вы что, пьяны?

– Ага, мало того, что вы пытались изгадить жизнь мне и моей маме, теперь хотите еще и оскорбить? Ну, на сей раз вы допрыгались, приятель! Следуйте за мной!

– Куда это?

– В участок. Вы нарушили общественный порядок, оскорбили полицейского при исполнении служебных обязанностей и тем самым ясно показали полное пренебрежение к репутации веронской полиции. А потому шутка может вам очень дорого обойтись, ясно?

Кормили в доме Лекоков очень невкусно, но трапезы всегда проходили с величайшей торжественностью. За гигантским сикоморовым столом председательствовал отец Сайруса, Элмер Б.Лекок, внушительного вида седовласый джентльмен, ни разу не смеявшийся с тех далеких времен, когда закончил колледж. Напротив сидела его жена Маргарет. Эта суровая бесстрастная особа являла собой безупречный образец «порядочной женщины». Маргарет искренне верила, что обращать внимание на что бы то ни было – непростительная вульгарность. Справа от Элмера восседала его сестра, Черити Лекок, – тощая костистая старая дева. В груди ее пылал безжалостный огонь фанатизма, как и подобало президенту «Первопоселенок Запада», женской ассоциации, вечно выискивавшей скандальные истории, держа в страхе весь бостонский высший свет. Слева от Маргарет сидел тихий и кроткий старик, преподобный Линдон У.Армбридж, капеллан «Первопоселенок Запада». По левую руку от Элмера устроилась его невестка Джульетта, а слева от Маргарет – Сайрус. Место рядом с последним занимала Джанет Паркер, подруга Патриции, а та сидела рядом с Джульеттой – они прекрасно ладили между собой.

Сайрус подождал, пока его отец закончит пророчество о несчастьях, которые непременно обрушатся на головы американцев за то, что они выбрали президента-демократа, тетушка завершит долгую диатрибу о нравах молодежи, а мать должным образом заклеймит поведение миссис Бленфорд – ее уже два раза подряд видели в обществе кузена.

– Джульетта получила телеграмму из Вероны, – наконец объявил молодой человек.

Только Элмер вопросительно вскинул брови. Что до Черити и Маргарет, то обе они считали Верону чем-то вроде оазиса, затерянного в пустыне старого континента, куда обе они ни за что на свете не ступили бы ногой, ибо подобное путешествие, с их точки зрения, поставило бы под угрозу место в раю, которое снобистский Бог забронировал только для самых благонамеренных и богатых американцев.

– Ее отец, комиссар Тарчинини, предупреждает о своем скором приезде. Сегодня вечером он будет здесь.

Лекок-старший улыбнулся невестке – он весьма ценил ее физическое и нравственное здоровье.

– Я с удовольствием познакомлюсь с вашим почтенным отцом, Джульетта. Разумеется, он будет жить здесь.

Маргарет кивнула.

– Я уверена, дорогая моя, что ваш родитель – очень достойный джентльмен.

Черити, сначала встретившая Джульетту с недоверием, поскольку думала, что все европейские девушки погрязли в разврате, быстро прониклась к невестке симпатией за примерное поведение, набожность и почтение, которое молодая женщина выказывала ей при всяком удобном случае.

– Я поеду встречать его в аэропорт во главе делегации своих «Первопоселенок», – фельдфебельским голосом рявкнула она, – и надеюсь, преподобный, вы тоже будете сопровождать нас.

– Конечно, мисс, я тоже хочу как можно скорее познакомиться с комиссаром Тарчинини и поблагодарить за то, как он воспитал дочь.

Джульетта и се муж через стол обменялись полным тревоги взглядом.

Стюардесса, устраивавшая Ромео в самолете, даже много месяцев спустя рассказывала, что ей еще никогда не приходилось иметь дело с таким пассажиром.

Едва опустившись в кресло, Тарчинини объявил девушке, что до сих пор ни разу не видел столь очаровательного создания и что в крайнем случае ее присутствие скрасит ему безвременную гибель. От этих пламенных речей стюардесса на мгновение остолбенела, но в конце концов сочла, что разумнее всего – посмеяться. А Тарчинини схватил ее за руки и все с той же страстью, хотя и несколько охрипшим голосом спросил:

– Между нами говоря, признайтесь честно: как, по-вашему, у нас есть хоть один шанс добраться?

– Куда добраться, синьор?

– Да в Нью-Йорк же!

– Почему бы и нет?

– А вдруг мы упадем… – чуть слышно прошептал Ромео.

– Прошу вас, замолчите! Надо ж такое придумать! Что, если вас услышат другие пассажиры?

Сдержанное возмущение собеседницы успокоило мужа Джульетты, и он почти не волновался до тех пор, пока не заработали моторы. Этот грохот показался ему предвестником конца света. С точки зрения Ромео, такой шум просто не мог не вызвать какого-нибудь катаклизма. Сначала Тарчинини хотел удрать из самолета, и стюардессе лишь с большим трудом удалось водворить его на место, да и то после того, как на помощь прибежал стюард. Ромео пристегнули к креслу ремнем, и он, отчаявшись, впал в глубокую апатию. А более привычные к путешествиям спутники с веселым любопытством наблюдали за этой сценой. Бедняга Тарчинини покорно ждал смерти, пытаясь бормотать про себя обрывки молитв в надежде, что это облегчит ему дорогу в рай. В конце концов, не выдержав, Ромео спросил соседа:

– Когда же мы тронемся с места?

Тот окинул его недоуменным взглядом.

– Ma que! Да мы уж минут пятнадцать летим!

Тарчинини пришлось признать, что его страхи не оправдались и, более того, здесь даже меньше трясет, чем в машине. Он мигом приободрился, повеселел и начал оживленно рассказывать соседу об удивительной семье, почтенным главой которой он является, и о том, что заставило его лететь в Бостон. Ромео так увлекся монологом, что даже не заметил, как сладко спит его попутчик.

Христофор Колумб, впервые ступив на землю Сан-Сальвадора, вряд ли испытал минуту большего торжества, чем Ромео Тарчинини, выходя из самолета в Нью-Йорке. Он был пьян от восторга, как всякий, кто, счастливо избежав множества опасностей, чудом остался цел и невредим, а потому пожелал непременно расцеловать стюардессу и пожать руки всем пассажирам. Комиссар охотно поблагодарил бы и пилотов за то, что они сумели сохранить отца детишкам с виа Пьетра, но его быстро потащили к бостонскому самолету, который, по-видимому, только и ждал последнего пассажира.

Однако здесь атмосфера оказалась совсем иной. В Бостон летели в основном американцы, по большей части – бостонцы, возвращавшиеся к родным пенатам. Чопорная стюардесса походила на манекен, и все обычные любезности Тарчинини так и замерзли на губах – от прекрасного айсберга так и веяло холодом. Расстроенный комиссар попробовал было обратиться к соседу, но не успел сказать по-итальянски и нескольких слов, как наткнулся на ледяной взгляд, а неприятный голос сухо отрезал:

– Нас, кажется, не представили друг другу!

Муж Джульетты не понял слов, но общий смысл фразы несомненно уловил и затевать разговоры больше не пытался. Зато его прекрасное настроение вдруг улетучилось.

Ожидавшие в бостонском аэропорте Сайрус и Джульетта чувствовали себя не в своей тарелке. Будь они здесь одни, может, и удалось бы предотвратить последствия веронской пылкости отца и тестя и внушить ему, что в Бостоне следует вести себя не совсем так, как на виа Пьетра. Оба с ужасом представляли первую встречу Ромео с «Первопоселенками». Три эти дамы, словно журавли на каминной трубе, стояли навытяжку за спиной мисс Черити Лекок и преподобного Армбриджа – духовного наставника, с которым никто из них никогда и не думал советоваться.

Увидев в небе нью-йоркский самолет, Джульетта почувствовала, как у нее замирает сердце. Огромная машина мягко опустилась на землю, и жена Сайруса радостно вскрикнула, заметив в цепочке пассажиров отцовский силуэт. Ромео, как потерянный, озирался вокруг, ища глазами дочь или зятя. Он уже боялся, как бы ни пришлось бродить в одиночку по чужому городу, где никто не понимает по-итальянски. Наконец, к своему громадному облегчению, Тарчинини узнал любимое дитя и так отчаянно завопил «Джульетта!», что все оглянулись. Бросившись в объятия дочери, Ромео то покрывал ее лицо поцелуями, то слегка отодвигался, чтобы лучше разглядеть, смеялся и плакал. Наконец задыхающейся Джульетте удалось оборвать причитания отца и высвободиться. Несмотря на то, что Ромео еще порывался рассказать о здоровье матери и малышей, она тихонько заметила:

– Папа, ты не хочешь поздороваться с Сайрусом?

Тарчинини немедленно оставил дочь в покое и бросился на шею Сайрусу, который, не ожидая столь бурных приветствий, протягивал ему руку. Усы тестя неприятно щекотали щеки, но самое страшное – Лекок затылком ощущал взгляды тетушки и ее «Первопоселенок», с ужасом наблюдавших эту неприличную сцену.

Сайрус не ошибся. Мисс Черити Лекок, ошарашенная таким чудовищным проявлением дурного вкуса, повернулась к преподобному Армбриджу.

– Это что, дурной сон, преподобный?

– Понимаете, дорогой друг…

– Я вижу только, что у этих европейцев отвратительные привычки! Нравы дикарей!

– Будьте снисходительны, мисс Лекок…

– Когда мне захочется послушать проповедь, я вам скажу!

Настало время знакомить Тарчинини с «Первопоселенками». С таким же удовольствием, как приговоренный к казни садится на электрический стул, Сайрус взял тестя за руку и повел к тетке.

– Дорогой тесть, позвольте представить вам мою тетю, мисс Черити Лекок… Ромео Тарчинини, отец Джульетты…

Предводительница «Первопоселенок» уже открыла рот, собираясь сделать крайне неприятное замечание, но Ромео ее опередил.

– Тетушка? – воскликнул он. – Так она, значит, тоже родственница, да?

Не тратя времени на дальнейшие церемонии, он схватил старую деву в объятия и на глазах у парализованных ужасом «Первопоселенок» несколько раз поцеловал. Преподобный внутренне ликовал, однако постарался сохранить спокойствие. Что до Черити, то она побагровела, как готовый взорваться кратер Везувия. Так обойтись с ней при всем честном народе! С ней! С мисс Лекок! Этот невежа, верно, принял ее за девку! Но Черити еще ни разу никто не целовал, и в груди ее, смешиваясь с возмущением, разлилось мягкое тепло. Наконец Сайрус вырвал тетку из объятий своего тестя.

– Он говорит, что вы замечательная женщина и что он никогда еще не видел такой горделивой осанки, – шепнул молодой человек на ухо Черити.

Этот выдуманный комплимент немного утихомирил мисс Лекок.

– Само собой, джентльмен несколько порывист, но, похоже, у него есть здравый смысл. А почему он так странно одет?

– Э-э-э… такая уж мода в Вероне…

Смех Черити напоминал ржание боевого коня.

– Слышите, преподобный? А нам еще толкуют, будто Италия – мать искусства!

Линдон У.Армбридж давным-давно привык никогда не спорить с мисс Лекок, чьи доверие и покровительство обеспечивали ему приличное существование. Капризы старой девы он воспринимал как ниспосланные Господом испытания и невозмутимо слушал бред «Первопоселенок», порой грустя, что сан не позволяет ему передушить их всех по очереди.

Тем временем мисс Лекок знакомила Ромео со своим отрядом.

– Мистер Тарчинини… мисс Пибоди… Мистер Тарчинини… мисс Хорнет… Мистер Тарчинини… мисс Меттьюз…

Ромео собирался было и с ними обойтись по-семейному, однако, прежде чем перейти к объятиям и поцелуям, для очистки совести спросил зятя:

– Это тоже тетушки?

– Нет… друзья, знакомые…

– Тем лучше!

Тарчинини умел расшаркиваться не хуже какого-нибудь придворного маркиза, а его поклоны удовлетворили бы и самого взыскательного к правилам этикета монарха. И сначала к удивлению, а потом и к легкой тревоге присутствующих веронец принялся делать реверансы и пируэты. Каждая серия таких гимнастических упражнений, совершенно неприличных, с точки зрения обитателей Бостона, заканчивалась тем, что Ромео целовал ручку очередной старой деве. V в довершение всего итальянец с лицемерным восторгом то и дело отпускал замечания вроде: «Какая красавица!», «Что за грация!» Вряд ли «Первопоселенки» пришли бы в большее замешательство, даже если бы их вдруг окружил отряд индейцев, покинувших резервацию и ступивших на тропу войны.

В тот же вечер все мало-мальски значительные лица Бостона только и обсуждали странного типа, который высадился в их аэропорте и вкупе с Лекоками учинил настоящий скандал. А кое-кто из «Первопоселенок», не вошедших в число избранных Черити для встречи гостя, решил потребовать отчета на ближайшем собрании.

Спеша положить конец эксцентричным выходкам тестя, Сайрус принялся лихорадочно рассаживать всех по машинам. При этом он так торопился, что преподобный Армбридж оказался рядом с Тарчинини. Впрочем, он уже успел проникнуться к комиссару большой симпатией. В свое время Армбридж возглавлял приход, где преобладали итальянцы, и немного говорил на языке Данте. Собрав все свои познания в этой области, он заявил соседу:

– Я счастлив с вами познакомиться, мистер Тарчинини… По-моему, вы очень славный человек…

Растроганный комиссар не мог не ответить на такое проявление дружеских чувств, и, хлопнув пастора по ляжке, воскликнул:

– Вы мне тоже нравитесь!

Преподобный слегка поморщился от боли и незаметно отодвинул ногу.

– А что касается вашей дочери, Джульетты, то позвольте мне вас поздравить. Во всех отношениях замечательная молодая женщина!

– Это только естественно!

– Почему?

– Ma que! Так ведь Джульетта – моя дочь, верно?

Гостя устроили в роскошной комнате, оборудованной со всем возможным комфортом. Множество кнопок приводили в действие бесшумные механизмы, и стоило нажать на какую-нибудь, как мебель принималась выделывать балетные па, как в авангардном фильме. Слуги мгновенно оценили Ромео по достоинству. В первую очередь, он сразу стал обращаться с Анджело, дворецким, родившимся в Нью-Йорке от матери-неаполитанки, не только как с соотечественником, но и как с другом детства. Воспользовавшись тем, что Анджело прекрасно говорил по-итальянски, точнее на неаполитанском диалекте, Тарчинини рассказал ему всю свою жизнь. Слуга привык к бостонской дисциплине, а потому сначала поглядывал на гостя свысока, но, покоренный дружелюбием итальянца, быстро скинул душивший его долгие годы ошейник и выложил Ромео все, что думает о хозяевах. И Тарчинини с ужасом (поскольку думал, конечно, о дочери) узнал, что Элмер примерно так же добр, как, голодный тигр, что у Маргарет вместо мозга сборник правил хорошего тона, а тетушку Черити давно упекли бы в сумасшедший дом, не будь она членом семейства Лекок. Только Патриция достойна внимания, поскольку остальные еще не успели ее испортить. Зато молодую миссис Лекок метрдотель назвал ангелом, спустившимся на землю и, к несчастью для себя, угодившим в дурное окружение. Услышав такой отзыв о своей дочери, Ромео не выдержал и, рыдая от умиления, расцеловал Анджело. Тот немного удивился, но не прошло и получаса, как они настолько подружились, что выпили хозяйского виски за союз Рима и Вашингтона.

Вернувшись к остальным слугам, Анджело рассказал всем, какой прекрасный человек гость Лекоков, и строго-настрого приказал обращаться с ним повежливее и повнимательнее, однако внимание должно быть дружеским, чтобы мистер Тарчинини чувствовал, до какой степени его ценят и уважают. Самая бойкая из горничных, Присцилла со свойственным ей скепсисом решила сама проверить впечатления дворецкого и под вымышленным предлогом отправилась к Ромео. При виде красивой девушки Тарчинини как всегда не мог сдержать восторга. Несмотря на то, что Присцилла ни слова не знала по-итальянски, это не помешало Тарчинини сравнить ее с Венерой и объявить, что, будь он лет на пятнадцать моложе, мог бы наделать в ее честь самых невероятных безумств, и если ради ее прекрасных глаз дюжина воздыхателей не вцепляется каждый день друг другу в горло, значит, американская раса окончательно выродилась. Исчерпав все возможные доводы и в полном отчаянии от того, что его не поняли, Ромео оборвал излияния, довольно игриво хлопнув горничную по заду. Не приученная к подобному обращению в доме Лекоков, девушка тихонько охнула, но, по правде говоря, манеры гостя ее скорее позабавили, чем возмутили. Эта сцена окончательно завоевала Тарчинини симпатии слуг и кухарка поклялась с особой заботой готовить для милейшего итальянца.

Знакомство с хозяином и хозяйкой дома прошло не так благополучно. Оно состоялось перед самым ужином. По настоянию своей подруги Патриции Дженет Паркер вернулась к Лекокам, чтобы одной из первых увидеть отца Джульетты. Начало оказалось не слишком удачным, поскольку обе девушки прыснули со смеху – Ромео, по их мнению, был одет совсем как персонаж кинокомедии. Мистер и миссис Лекок сумели скрыть удивление под маской полной невозмутимости, но Элмер смерил дочь самым «бостонским» взглядом. Джульетта и Сайрус сразу поняли, что их отец и тесть произвел катастрофическое впечатление, однако сам герой дня, ничуть не подозревая, что его могли счесть смешным и нелепым, спешил навстречу. Он тепло пожал руку Элмеру и, прежде чем Сайрус успел вмешаться, нежно расцеловал Маргарет. Столь полное отсутствие воспитания лишило хозяйку дома воли к сопротивлению. Маргарет лишь страшно побледнела и не в силах проронить ни слова думала только о том, что ее репутация безвозвратно погибла. Патриция проявила куда меньшую сдержанность и охотно ответила на поцелуи Ромео. Во-первых, ей хотелось искупить вину за неприличное хихиканье и не огорчить Джульетту, а во-вторых, забавный человечек так явно скандализировал ее мать, что наверняка будет и дальше сеять смятение везде, где бы он ни появился, и уже это одно внушало девушке симпатию. Сайрус забыл предупредить Ромео, что Джанет ему не сестра и даже не кузина, а единственная дочь богатейшего банкира Джереми Паркера, и последняя получила свою долю поцелуев и объятий, тем более что, по мнению пылкого итальянца, она была «чертовски мила».

Воспитание помешало Лекокам выказать неудовольствие, но оба они оледенели. Маргарет превратилась в айсберг, испуганный тем, что его пощекотал Гольфстрим, а Элмер был так же любезен, как тюремщик после побега заключенного. И атмосфера за столом напоминала Гренландию в январские морозы.

В тот же вечер, сидя у себя в комнате, Ромео писал жене, что не замедлит снова сесть в самолет и твердо рассчитывает взять с собой дочь, ибо нельзя же и дальше оставлять ее среди умственно отсталых.