Питер Уоттс, Дэррил Мерфи
Подёнка
– Я ненавижу вас.
Четырехлетняя девочка. Пустая, как аквариум без воды, комната.
– Я ненавижу вас.
Сжатые маленькие кулачки: камера, настроенная на фиксацию движения, автоматически дала на них увеличение. Еще две следили за взрослыми, матерью и отцом, что стояли на противоположном крае комнаты. Машины наблюдали за игроками: за полмира от них Ставрос наблюдал за машинами.
– Я ненавижу вас я ненавижу вас я НЕНАВИЖУ вас!
Девочка уже кричала, ее лицо исказилось от злобы и гнева. В уголках глаз застыли слезы. Родители дергались, как перепуганные животные, ярость дочери их пугала. Они привыкли к ее буйству, но не смирились с ним.
В этот раз она хоть говорила. Обычно просто выла.
Ребенок забарабанил по слепому окну кулаками. То лишь слегка прогнулось, но тут же отпружинило, словно грубая белая резина. Редкий предмет в комнате, который отвечал на удар, который нельзя было сломать.
– Джинни, тише… – Мать протянула к ней руку. Отец, как обычно, стоял сзади: судя по его лицу, он одновременно злился, возмущался и явно не понимал, что делать.
«Опять столбом застыл, как парализованный, – подумал Ставрос, хмурясь. – Они ее не заслуживают».
Кричащая девочка не повернулась, стояла спиной к Эндрю и Ким Горавицам, бросая им вызов. У наблюдателя вид был получше: лицо Джинни находилось всего в паре сантиметров от юго-восточного датчика слежения. Он смотрел на нее и понимал, как ей больно, знал обо всех страданиях, которые Джинни испытала за четыре года своей жизни, но сейчас, глядя на эти так и не скатившиеся по щекам слезы, в первый раз увидел, как она плачет.
– Сделайте его прозрачным, – потребовала она – злость неожиданно сменилась на раздражение.
Ким Горавиц покачала головой.
– Дорогая, мы очень хотим показать тебе улицу. Помнишь, как раньше ты это любила? Но ты должна пообещать нам не кричать на нее. Ты еще не привыкла, милая, ты…
– Сейчас же! – Снова ярость, чистый, раскаленный добела гнев маленького ребенка.
Кнопки на стенной панели давно стали сальными от постоянных попыток Джинни открыть окно своими липкими пальчиками. Эндрю бросил умоляющий взгляд на жену: «Пожалуйста, давай просто дадим ей то, чего она хочет…»
Но Ким была сильнее.
– Джинни, мы знаем, это трудно…
Девочка повернулась к врагу. Северная камера передавала сцену в мельчайших подробностях: правая рука поднимается к лицу, указательный палец входит в ротовую полость. Непокорный блеск мерцающих сосредоточенных глаз.
Ким делает шаг вперед.
– Джинни, милая, не надо!
А потом маленькие, но острые зубки прокусили мясо до кости, прежде чем мать успела подойти поближе. Красное пятно расцвело у ребенка во рту, потекло по подбородку, оно тошнотворно походило на детскую смесь и мгновенно скрыло всю нижнюю часть лица. Над кровавым бутоном яркие злые глаза кричали: «Попались!»
А потом Джинни Горавиц беззвучно рухнула, ее глаза закатились, когда она склонилась вперед. Ким успела поймать дочку, прежде чем тело ребенка ударилось об пол.
– Боже, Энди, она в обмороке, она в шоке, она… Эндрю не двигался. Его рука что-то теребила в кармане блейзера.
Ставрос почувствовал, как у него непроизвольно кривятся губы. «Это пульт управления в твоей руке, или ты просто рад…»
Ким вытащила тюбик с жидкой кожей и распылила ее на руку Джинни, баюкая голову ребенка на коленях. Кровотечение остановилось. Спустя секунду женщина посмотрела на мужа, который неподвижно и беспомощно стоял, прислонившись к стене. Его застывший предательский взгляд Ставрос видел уже много раз за прошедшие дни.
– Ты отключил ее, – Ким почти кричала. – После всех наших споров ты опять ее отключил?!!
Эндрю беспомощно пожал плечами.
– Ким…
Жена отвела глаза. Она раскачивалась взад и вперед, воздух с немелодичным свистом прорывался сквозь сжатые зубы, голова дочери все еще покоилась у нее на коленях. Семья Горавицев и их маленькая радость. Между ними на полу, как спорная граница, дрожал кабель, соединяющий голову Джинни с сервером.
Ставрос представил себе, как Джин Горавиц, похороненная заживо в безвоздушной тьме, заваленная тоннами земли, наконец освободилась. Как она поднимается в воздух.
А потом вообразил себя, Ставроса Микалайдеса, освободителя. Человека, который, пусть на краткий срок, дал ей возможность увидеть мир, где виртуальный воздух сладок, а оков не существует. Естественно, к чуду были причастны и другие – дюжина техников, в два раза больше юристов, – но все они со временем исчезли, их интерес угас, когда подтвердилась гипотеза и подписали последний документ. Ущерб в пределах нормы, проект приближается к завершающей стадии. Нет нужды тратить время хотя бы одного сотрудника «Терракона» на простое наблюдение. И остался только Ставрос, а для него Джинни никогда не была проектом. Она принадлежала ему, так же как и Горавицам. А может, и больше.
Но даже он не знал, чем все это было для девочки. Да и мог ли хоть кто-то с чисто физической точки зрения понять ее? Когда Джин Горавиц соскальзывала с поводка плотского существования, она просыпалась в реальности, где сами законы природы теряли силу.
Разумеется, все началось не так. Систему запустили с записанными годами повседневности, реалистичной окружающей средой, любовно прорисованной до последнего клочка пыли. Но она была изменчивой и отвечала нуждам растущего интеллекта. Как показал опыт, слишком изменчивой. Джин Горавиц трансформировала свой персональный мир столь радикально, что даже технические посредники Ставроса едва могли в нем разобраться. Эта маленькая девочка одним желанием могла превратить лесную поляну в римский Колизей. Свободная, Джин жила в мире, где исчезли все границы.
Мысленный эксперимент по насилию над детьми: поместите новорожденного в окружение, лишенное вертикальных линий. Держите его там, пока не сформируется мозг, пока проводка не затвердеет. В результате целые группы клеток в сетчатке, отвечающие за распознавание определенных образов, не получат развития, так как в них не возникнет потребности, и навсегда останутся закрытыми для этого человека. Телефонные вышки, стволы деревьев, небоскребы – ваша жертва станет неврологически слепой к вертикалям на всю жизнь.
Но что случится с ребенком, выращенным в мире, где любая линия по мановению руки превращается в круг фракталов или любимую игрушку?
«Мы – нищие, – подумал Ставрос. – По сравнению с Джин мы все – слепцы».
Разумеется, он видел то, с чего она начинала. Программное обеспечение считывало информацию прямо с затылочных долей ее головного мозга и без помех переводило их в образы, проецируемые на его визуальные сенсоры. Но изображение – это не зрение, это всего лишь… сырой материал. На всем пути от глаз к мозгу стоят фильтры: клетки рецепторов, пылающие границы сознания, алгоритмы сопоставления с уже существующими в разуме образцами. Бесконечный запас прошлых образов, эмпирическая визуальная библиотека для использования. Больше чем взгляд, зрение – это субъективный котел бесконечно малых улучшений и искажений. Никто во всем мире не мог интерпретировать видимое окружение Джин лучше Микалайдеса, а он, спустя годы, по-прежнему с огромным трудом извлекал хоть какой-то смысл из этих форм.
Девочка была просто и совершенно неизмеримо вне его понимания. Именно поэтому Ставрос так ее любил.
Сейчас, спустя какие-то секунды после того, как отец оборвал связь, Ставрос наблюдал за тем, как Джин восходит в свою подлинную сущность. Эвристические алгоритмы выстраивались перед его глазами; нейронные сети беспощадно чистили и отсеивали триллионы избыточных связей; из первобытного хаоса возникал разум. Количество энергии, затрачиваемой мозгом на совершение одной операции, рухнуло вниз, как нагруженный конец качелей, зато эффективность обработки данных подпрыгнула до стратосферной высоты.
Вот это была Джин. «Они понятия не имеют, – подумал Ставрос, – на что ты способна».
Она с криком проснулась.
– Все в порядке, Джин, я здесь, – он говорил тихо, помогая ей успокоиться.
Ее височная доля еле заметно вспыхнула от получаемой информации.
– О, боже, – пробормотала девочка.
– Опять кошмар?
– О, боже, – слишком частое дыхание, слишком быстрый пульс. Адренокортикальные аналоги сейчас зашкаливали бы. Показатели напоминали телеметрию изнасилования.
Микалайдес задумался, не стоит ли убрать эти реакции. Несколько изменений в настройках программы сделают девочку счастливой. Но они же превратят ее в нечто иное. Личность – это химия, ничего больше, и, хотя разум Джин состоял скорее из электронов, а не протеинов, он подчинялся тем же правилам.
– Я здесь, Джин, – повторил Ставрос. Хороший родитель знает, когда нужно вступить, понимает, когда страдание необходимо для взросления. – Все хорошо. Все хорошо.
В конце концов она успокоилась.
– Кошмар. – В теменных подпрограммах проносились искры, голос дрожал. – Хотя нет, не так, Став. Пугающий сон – вот определение. Но оно подразумевает то, что есть какие-то другие сны, а я не… В смысле почему всегда одно и то же? Так было всегда?
– Я не знаю, – нет, не было.
Девочка вздохнула.
– Эти слова, которые я заучиваю, ни одно из них точно не соответствует своему значению, ты знаешь?
– Это просто символы, Джин, – улыбнулся Ставрос. В такие минуты он почти забывал об источнике кошмаров, чахлом, скудном существовании какого-то полу-я, пойманного в ловушку ветхого мяса. Трусость Эндрю Горавица освободила ее из этой тюрьмы – по крайней мере на какое-то время. Сейчас она летела вверх, во всю мощь используя свой потенциал. Сейчас она обрела значение.
– Сны – это и символы, но… Я не знаю. В библиотеке столько упоминаний о снах, и все они не особенно отличаются от простого определения состояния бодрствования. А когда я действительно сплю, там лишь… крики, только приглушенные, еле слышные. Очень грязные. И какие-то формы вокруг. Красные формы. – Пауза. – Ненавижу сны.
– Ну ты пробудилась. Чем сегодня займешься?
– Не знаю. Мне нужно выбраться из этого места. Он не знал, о чем она говорила. По умолчанию Джин просыпалась в доме, жилище для взрослых, спроектированном под человеческую восприимчивость, но имела прямой доступ к паркам, лесам и океанам. Правда, сейчас она изменила все так, что Микалайдес просто не мог их узнать.
Рано или поздно ее родители захотят вернуть дочь обратно. «Все, чего она захочет, – сказал Ставрос сам себе. – Пока она здесь. Все, чего захочет».
– Хочу наружу, – заявила Джин. Кроме этого.
– Я знаю, – вздохнул он.
– Может, там я смогу забыть об этих кошмарах.
Ставрос закрыл глаза и понял, как же ему хочется просто побыть с ней. В реальности, вот с этим восхитительным, необыкновенным созданием, которое не знает его по-настоящему, а всего лишь слышит бесплотный голос.
– Опять проблемы с монстром? – спросила Джин.
– Каким монстром?
– Ты знаешь. С бюрократией.
Он кивнул, улыбнувшись, но быстро опомнился и ответил:
– Да. Всегда одно и то же, день за днем. Джин фыркнула.
– Лично я до сих пор не уверена, что такая штука действительно существует. Я перерыла библиотеку, искала определение понадежнее, но теперь думаю, что и ты, и она больны на всю голову.
Ставрос поморщился от этих слов – такому он ее явно не учил.
– В каком смысле?
– Да брось, Став. Ну как в ходе естественного отбора могла получиться роевидная структура, чья единственная функция – сидеть и копаться в собственной коллективной заднице, при этом будучи абсолютно неэффективной? Приведи мне еще хоть один подобный пример.
Повисла тишина. Микалайдес наблюдал за всплеском микротока в ее префронтальной коре.
– Став, ты здесь? – наконец спросила Джин.
– Да, здесь, – тихо рассмеялся он, а потом добавил: – Ты же знаешь, как я тебя люблю?
– Конечно, – легко ответила девочка. – Что бы это ни значило.
Окружающая среда поменялась: легкое, рефлекторное изменение для Джин, вышибающий дух рывок между странными реальностями для Ставроса. На краю его зрения вспыхнул фантом, но тут же исчез, стоило на нем сосредоточиться. Свет отражался от миллиона неопределимых граней, рассеивался, прерываясь мириадами крохотных, резких лучиков. Здесь не было пола, потолка или стен. Никаких ограничений по каким-либо осям.
Джин потянулась к тени, парящей в воздухе, и уселась на нее.
– Думаю, снова почитаю «Алису в Зазеркалье». По крайней мере хоть кто-то другой живет в реальном мире.
– Изменения, происходящие здесь, – дело твоих рук, Джин, – сказал Ставрос. – Это не махинации какого-нибудь бога или автора.
– Знаю. Но когда я читаю про Алису, то чувствую себя не такой… странной.
Реальность неожиданно снова изменилась, теперь девочка сидела в парке, ну или, по крайней мере, в том, что Микалайдес мог назвать парком. Иногда он боялся спрашивать, осталась ли ее интерпретация окружающего пространства прежней. Наверху танцевали светлые и темные пятна, небо становилось бесконечным, а секунду спустя угнетающе близким, даже его цвет преображался. Большие и маленькие животные, изогнутые желтые линии и формы, постоянно меняющие окраску оранжевые и бордовые фрагменты. Вдалеке виднелись какие-то создания: то ли образы из реальности, то ли воплощения математических теорем, а может, то и другое одновременно.
Видеть глазами Джин всегда было нелегко. Но эти непонятные абстракции казались малой ценой за чистое удовольствие наблюдать за тем, как она читает.
«Моя маленькая девочка».
Вокруг нее кружили символы – похоже, текст «Алисы в Зазеркалье». Для него это выглядело полной неразберихой. Несколько узнаваемых букв, случайные руны, формулы. Иногда они менялись местами, трансформировались, проходили сквозь друг друга, парили вокруг или даже улетали в небеса, подобно множеству темных бабочек.
Ставрос моргнул и тяжело вздохнул. Если бы он остался здесь подольше, то у него разболелась бы голова на весь день. Наблюдать за жизнью, текущей с такой скоростью, было очень трудно.
– Джин, мне надо уйти.
– Дела компании? – спросила она.
– Можно и так сказать. Мы скоро поговорим, любовь моя. Читай.
В пространстве мяса прошло от силы десять минут.
Родители Джинни положили ее тело на специальную кушетку, один из немногих кусков цельной геометрии, присутствовавший в комнате. Все помещение было практически пустой декорацией. В бутафориях не было нужды; ощущения шли непосредственно в затылочные доли коры головного мозга Джин, вращивались в ее слуховые цепи, отталкивались от тактильных рецепторов точными копиями осязаемых вещей. В мире, сотканном из лжи, настоящие предметы стали бы катастрофой.
– Будь ты проклят, она тебе не тостер, – Ким чуть ли не плевалась в лицо мужу. По-видимому, ледяной тайм-аут закончился, битва разгорелась с новой силой.
– Ким, а что я должен был делать…
– Она – ребенок, Энди. Она – наш ребенок.
– А так ли это.
Утверждение, а не вопрос.
– Разумеется, так.
– Хорошо, – Эндрю вынул пульт управления из кармана и протянул его жене. – Тогда буди ее сама.
Она уставилась на него и замолчала на несколько секунд. Камеры улавливали звук дыхания Джинни, отчетливо раздававшийся в тишине.
– Ну ты и урод, – прошептала Ким.
– Так я и знал. Ты же у нас еще не готова, да? Поэтому лучше свалить на мужа всю грязную работу, – он уронил пульт, тот мягко отскочил от пола, – а потом винить его за это.
Какой прогресс за четыре года! Ставрос покачал головой от отвращения. Им дали шанс, о котором другие не могли даже мечтать, и посмотрите, что они с ним сделали. В первый раз, когда родители выключили свою дочь, той еще не исполнилось двух лет. От такого немыслимого поступка они пришли в ужас и пообещали друг другу никогда не делать этого снова, всегда отправлять ее спать только по расписанию, они поклялись – никогда, никогда. В конце концов, она же их дочь, а не какой-то убогий тостер.
Торжественное соглашение длилось три месяца. С тех пор все становилось только хуже. Ставрос не мог вспомнить и дня, когда бы Горавицы не облажались так или иначе. Теперь ссора после очередного отключения стала чистым ритуалом. Обыкновенные слова – ими семья пыталась скрыть зло самих своих действий – никого не обманывали. Несмотря на обоюдные претензии, это даже на спор не походило. Так, переговоры, чья очередь взять на себя вину.
– Я не виню тебя. Просто… ну ты понимаешь, все должно было быть не так! – Ким размазала слезу сжатым кулаком. – Они должны были вернуть нам дочь. Они говорили, мозг вырастет нормальным, они говорили…
– Они говорили, – вмешался Ставрос, – что у вас появится шанс стать родителями. Они же не могли гарантировать, что вы станете хорошими родителями.
Ким подпрыгнула от голоса, раздавшегося из стен, но Эндрю только горько улыбнулся и покачал головой:
– Это личное, Ставрос. Отвали.
Естественно, то были пустые слова – постоянное наблюдение входило в условия проекта. Компания вложила миллиарды только в исследовательскую работу. Она ни за что на свете не позволила бы паре вечно ссорящихся простых работяг играть со своими инвестициями без присмотра, что бы там не говорилось в договоре.
– У вас было все, что нужно, – Ставрос даже не озаботился скрыть презрение в голосе. – Лучшие специалисты «Терракона» по оборудованию сделали соединения. Я сам спроектировал виртуальные гены. Беременность прошла великолепно. Мы сделали все, чтобы дать вам нормального ребенка.
– У нормального ребенка, – заметил Эндрю, – не торчит из головы кабель. Нормальный ребенок не привязан к какому-то ящику с кучей…
– Ты хоть представляешь себе ту скорость двоичной передачи, с помощью которой можно на расстоянии управлять человеческим телом? Радиочастоты мы даже не рассматривали. Она сможет передвигаться самостоятельно, когда общее состояние дел и ее собственное развитие позволят это. Об этом я вам уже не раз говорил.
И действительно, говорил, хотя, по большому счету, лгал. Проект не закрывали, но «Терракон» больше не вкладывал дополнительных средств и исследований в дело Горавицев. Теперь эксперимент проходил в режиме автопилота.
«Кроме того, – размышлял Ставрос, – мы не настолько сумасшедшие, чтобы позволить вам двоим забрать Джинни хоть куда-то за пределы контролируемой территории…»
– Мы… мы знаем, Став, – Ким встала между мужем и камерой. – Мы не забыли…
– Мы также не забыли, что именно по вине «Терракона» сюда вляпались, – разозлился Эндрю. – Мы не забыли, по чьему недосмотру я мариновался около треснувшего щита сорок три минуты и шестнадцать секунд, мы не забыли, из-за чьих тестов никто не заметил мутаций или кто пытался сделать вид, что ни при чем, когда наш выигрыш в детской лотерее превратился в полный кошмар…
– А вы забыли, как «Терракон» исправил свои ошибки? Сколько мы на вас потратили? Забыли о документах, которые вы подписали?
– Думаете, стали святыми, уладив дело без суда? Хотите поговорить об исправлении ошибок? Мы десять лет пытались выиграть в лотерею, и знаешь, что сделали ваши юристы, когда тесты пришли обратно? Предложили оплатить аборт.
– Это не значит…
– Как будто мы могли завести другого ребенка. Как будто кто-нибудь дал бы нам еще шанс, когда у меня яйца забиты комковатым кодоновым супом. Ты…
– Мы тут, – встряла Ким, повысив голос, – вообще-то о Джинни говорили.
Мужчины резко замолкли.
– Став, – продолжила она, – мне наплевать, что там говорят люди из «Терракона». Джинни ненормальная, и дело не в кабелях. Мы любим ее, мы действительно ее любим, но она постоянно злится, она жестокая, агрессивная, так просто нельзя…
– Если бы кто-нибудь включал или выключал меня, как микроволновую печку, – сухо заметил Ставрос, – я бы тоже был склонен к приступам гнева.
Эндрю со всего размаху ударил кулаком в стену.
– Послушай-ка меня, Микалайдес. Тебе легко сидеть где-то за полмира отсюда в красивом личном кабинете и читать нам лекции. Мы, только мы имеем дело с Джинни, когда она молотит себя кулаком по лицу, когда стирает кожу с рук, пока с них в буквальном смысле не свисает мясо, когда пытается выколоть себе глаз вилкой. Вилкой! Она однажды наелась стекла, помнишь? Трехлетняя девочка жрала стекло! И вы, придурки из «Терракона», лишь обвинили нас с Ким в том, что мы позволили «потенциально опасным предметам» попасть в комнату. Как будто какой-нибудь другой, более сведущий родитель всегда думает о том, что его ребенок хочет изувечить себя при любой возможности.
– Это безумие, Став, – настаивала Ким. – Врачи ничего не могут найти. С телом все в порядке, ты говоришь, что и с разумом все нормально, а Джинни продолжает так себя вести. С ней что-то не то, а вы, парни, не желаете признать очевидного. Она словно нарочно заставляет нас выключать ее, как будто хочет этого.
«Боже мой, – Ставрос неожиданно все понял. Осознание чуть не ослепило его: – Вот оно. Точно. Это моя вина».
– Джин, послушай. Это важно. Я должен… Я хочу рассказать тебе сказку.
– Став, я сейчас не в настроении…
– Пожалуйста, Джин. Просто послушай.
Тишина в наушниках. Даже мельтешение абстрактной мозаики на визуальных сенсорах словно слегка замедлилось.
– Когда-то… была земля, Джин, вот эта зеленая и прекрасная страна, только люди все испортили. Они отравили реки, забрались в свои логова, они все испортили. Просто все. Поэтому им пришлось нанять других людей, для того чтобы навести порядок, понимаешь? Те пробирались через химикалии, работали рядом с ядерными реакторами, и иногда это меняло их, Джин. Совсем чуть-чуть. Два таких человека влюбились друг в друга и захотели ребенка. Им пришлось очень трудно, у них был только один шанс, и они выиграли его, ребенок стал расти внутри женщины, но что-то пошло не так. Я не знаю, как точно объяснить, но…
– Эпигенетический синаптический эффект, – тихо произнесла Джин. – Это примерно так звучит?
Удивленный, Ставрос испуганно замер.
– Точечная мутация, – продолжила она. – Вот что произошло. Регуляторный ген, распределяющий узлы ветвления на дендритах. В общем, он бы работал всего минут двадцать, но этого хватило бы, повреждения стали бы необратимы. После таких изменений генная терапия бессильна, раньше надо было суетиться.
– Боже, Джин, – прошептал Ставрос.
– Я все думала, когда же ты, наконец, созреешь и во всем признаешься, – тихо сказала она.
– Как ты… ты…
– Думаю, я могу дорассказать твою сказку, – грубо прервала его девочка. – Сразу, после того как развилась нервная трубка, все пошло… не так. Ребенок родился бы с совершенным телом, но с кашей вместо мозга. Возникли бы сложности – не реальные, а так, придуманные. Тяжбы. Да, подходящее слово – смешно даже, насколько оно не связано хоть с какими-то этическими вопросами. Я вообще плохо понимаю эту часть истории. Но существовал и другой путь. Никто не знал, как построить мозг с нуля, а даже если бы и знал, это не то же самое, ведь так? Получилась бы не их дочь, а… нечто другое.
Ставрос промолчал.
– Вот тут в дело вступил один человек, ученый, который нашел обходной путь. Мы не можем построить мозг, сказал он, но гены могут. А их гораздо легче подделать, чем нейронные сети. В конце концов, имеешь дело всего с четырьмя буквами. Поэтому ученый заперся в лаборатории, где числа заменяли реальные вещи, и написал рецепт – рецепт по созданию ребенка. Произошло чудо, он сумел вырастить нечто способное просыпаться, оглядываться. Юридически (кстати, этого слова я тоже не понимаю), юридически, генетически и по развитию оно было дочкой своих родителей. А этот парень очень гордился тем, что совершил, ведь он до этого строил только математические модели, а эту штуку даже не создавал. Вырастил. Никто никогда не оплодотворял компьютер, тем более не кодировал мозг эмбриона так, чтобы тот рос на каком-то сервере.
Ставрос закрыл лицо руками.
– Как давно ты узнала об этом?
– До сих пор не знаю, Став. Ну или не все в точности. Есть еще, например, неожиданный финал, так ведь? Его я только могу представить. Ты вырастил своего собственного ребенка здесь, где все состоит из цифр. Но жить он должен в другом месте, где все… статично, где все происходит в миллиарды раз медленнее. В месте, где слова соответствуют вещам. Поэтому ты должен был затормозить девочку, чтобы она соответствовала тому месту, иначе ребенок вырос бы слишком быстро и испортил иллюзию. Замедлить бег часов. Но ты не смог, да? Ты отпускал меня на волю, когда мое тело… выключали…
В ее голосе появилось что-то, чего Ставрос никогда раньше не слышал. До этого Джин злилась, но то всегда была кричащая нечленораздельная ярость духа, пойманного в ловушку плоти. Сейчас же она казалась спокойной, даже холодной. Девочка выросла, приняла решение, и возможный вердикт напугал Микалайдеса до мозга костей.
– Джин, они не любят тебя, – даже он сам услышал отчаяние в собственном голосе. – Не такой, какая ты есть. Ты им не нужна, эти люди хотят ребенка, какого-то смешного домашнего питомца, они хотят с ним нянчиться, командовать им, требовать.
– Ну а ты, – возразила Джин, и голос ее был полон льда и стали, – всего лишь хотел увидеть, чего может достичь ребенок, если его запустить на полную катушку.
– Боже, нет! Неужели ты думаешь, что я все сделал именно поэтому?
– Почему нет, Став? Значит, ты не возражал бы против того, чтобы твои охрененные высокоскоростные сети лишь передвигали по комнате какую-то мясную куклу с мертвыми мозгами?
– Я поступил так потому, что ты выше всего этого! Я хотел, чтобы ты развивалась в собственном ритме, а не соответствовала нелепым родительским ожиданиям! Они не должны заставлять тебя играть четырехлетнего ребенка!
– А я не играю, Став. Мне действительно четыре года – столько, сколько и должно быть.
Он промолчал.
– Я регрессирую. Ведь так? Ты можешь запустить меня со скоростью пешехода или сверхзвукового самолета, но в обоих случаях сама я останусь неизменной. И эта другая половина, могу поспорить, она не слишком-то счастлива. У нее мозг четырехлетнего ребенка, чувства четырехлетнего ребенка, но ей снятся сны, Став. Ей снится какое-то чудесное место, где можно летать, но каждый раз, просыпаясь, она снова понимает, что сделана из глины. И это существо, оно же невероятно тупое, оно даже не понимает, что это значит. Но кукла хочет вернуться и сделает все… – Джин остановилась, по-видимому задумавшись.
– Я помню, Став. Ну можно и так сказать. Очень трудно запомнить хотя бы что-то, когда с тебя сдирают девяносто девять процентов того, чем ты являешься. Ты уменьшаешься до кровоточащего маленького куска мяса, чуть ли не животного, и именно он все запоминает, но находится на другом конце кабеля, где-то там. Я не принадлежу этому телу. Совсем. Я просто… приговорена к нему. Включили-выключили. Включили-выключили.
– Джин…
– Я слишком долго соображала, Став. Признаю это. Но теперь я знаю, откуда приходят кошмары.
На заднем плане заныла телеметрия комнаты. Господи, нет. Не сейчас. Не сейчас…
– Что это? – спросила Джин.
– Они… они хотят вернуть тебя. – На синхронизированном мониторе пиксельное эхо Эндрю Горавица играло с клавиатурой.
– Нет! – закричала она; от паники формы, окружавшие Джин, задергались. – Останови их!
– Не могу.
– Не говори мне этого! Ты всем заправляешь! Ты построил меня, сволочь, говорил, что любишь! А они меня только используют! Останови их!
Ставрос заморгал от жалящих остаточных изображений.
– Это, как выключатель света, полностью физическая процедура. Я не могу остановить их отсюда…
Параллельно с первыми двумя появилась третья картинка. Джин Горавиц дергалась на цепи, петля захлестнула ей горло. На губах лопались пузыри, а что-то темное и невыносимо реальное тащило ее вниз, ко дну океана, и хоронило там.
Переход осуществлялся автоматически серией макрокоманд, которые Ставрос вписал в систему, когда Джинни родилась. Тело, пробуждаясь, низводило разум до соответствия с собственным физическим развитием. Камеры в комнате запечатлевали процесс с бесстрастной четкостью: Джинни Горавиц, беспокойный ребенок-монстр, пробуждается в аду. Джинни Горавиц открывает глаза, кипящие злобой, ненавистью и отчаянием, глаза, светящиеся еле заметной частичкой интеллекта, которым она обладала пять секунд назад.
Но для того, что произошло потом, ее хватило.
Комната была спроектирована так, чтобы снизить риск повреждений, но в ней оставили кровать, встроенную одним краем в восточную стену.
Ее оказалось достаточно.
Скорость, с которой двигалась Джинни, захватывала дух. Ким и Эндрю ничего не поняли. Она нырнула под кровать, словно таракан, спасающийся от света, проползла по полу и вылезла с другой стороны, обернув кабель вокруг одной из ножек. Девочка не колебалась. Мать только тогда шагнула к ней, протянула руки в замешательстве, все еще ни о чем не подозревая.
– Джинни…
Ребенок обхватил ногами край кровати и резко потянул вперед.
Она сделала это три раза. Три попытки, голова билась на поводке, скальп рвался, кабель, судорожными толчками выползая из черепа, буквально вспарывал его, трещали кости, на пол струями хлестала кровь, вокруг разлетались волосы, мясо, какие-то детали. Три раза, несмотря на видную, невероятную боль. И каждый последующий рывок с большей решимостью, чем предыдущий.
А Ставрос мог только сидеть и смотреть, одновременно пораженный и не удивленный такой обжигающей яростью. «Неплохо для кровоточащего маленького куска мяса. Почти животного…»
Все это заняло секунд двадцать. Странно, но никто из родителей не пытался ее остановить. Может, сказался шок от неожиданности. Может, Джинни застигла родителей врасплох, и те не успели даже подумать.
Хотя, вероятно, времени им как раз хватило.
Теперь Эндрю Горавиц тупо стоял в середине комнаты, пытаясь стряхнуть ручейки крови с глаз.
Стену заляпали ярко-алые брызги, и только за его спиной осталось чистое пятно, непристойное своей белизной. Ким Горавиц кричала в потолок, на ее руках обмякла окровавленная марионетка. Ее ниточки, точнее, ниточка – ведь через единственную жилу оптоволокна проходит больше информации, чем требуется – лежала на полу окровавленной змеей с трепещущими на конце обрывками плоти и волос.
Согласно показаниям приборов, Джин соскочила с поводка. Теперь и буквально, и метафорически. Хотя со Ставросом она не говорила. Может, злилась. Может, находилась в кататоническом состоянии. Он не знал, на что ему надеяться.
Но, как бы там ни было, Джин ушла из этого мира. После себя она оставила только отголоски да последствия кровавой несовершенной смерти, похожие на грязную сцену бытового преступления. Микалайдес отключил сеть, связывающую его с комнатой, аккуратно вырезав Горавицев и их бойню из своей жизни.
Он послал сообщение. Какой-нибудь местный лакей «Терракона» сможет организовать уборку.
В разуме Ставроса всплыло слово «покой», но он не нашел места, куда его можно было пристроить. Наблюдатель сосредоточился на портрете Джин – на снимке, когда ей только исполнилось восемь месяцев. Она улыбалась: счастливое беззубое дитя, все еще невинное и полное изумления.
«Есть путь, – словно говорила эта детская куколка. – Мы можем сделать все, никто не узнает…»
Горавицы только что потеряли ребенка. Даже если они захотят починить ее тело, заново подключить разум у них не получится. «Терракон» возместит ущерб по всем юридическим обязательствам. Да и какого черта – даже нормальные дети время от времени кончают жизнь самоубийством.
Ну и хорошо на самом-то деле. Горавицы даже хомячка нормально не вырастили бы, не говоря уж о прекрасной девочке с четырехзначным коэффициентом интеллекта. Но жизнь Джин – настоящей Джин, а не этой кровавой переломанной кучи мяса и костей – будет нелегко, да и недешево поддерживать, рано или поздно у многих возникнет желание освободить процессорное пространство, как только слух о произошедшем выползет наружу.
Джин так и не поняла эту особенную часть настоящего мира. Контрактные обязательства, экономика были слишком сложными и абсурдными даже для ее гибкого определения реальности. Но именно они собирались убить ее сейчас, если, конечно, разум выжил после такой травмы тела. Монстр не будет поддерживать программу, если ему не придется.
Разумеется, сорвавшись с поводка, девочка будет жить быстрее плотского мира. А бюрократия… ну ледники иногда двигаются резвее, особенно в спешке.
Разум Джин – точная копия настоящих хромосом, коды, выстроенные из электронов, а не углерода, но оттого не менее реальные. У нее были свои собственные разрушающиеся теломеры. Изнашивающиеся синапсы мало чем отличались от обычных. В конце концов, Джин построили, чтобы заменить настоящего ребенка. А дети со временем стареют. Становятся взрослыми, и наступает день, когда они умирают.
Джин пройдет весь цикл куда быстрее прочих.
Ставрос отправил отчет об инциденте. Он аккуратно включил туда пару фактов, противоречащих друг другу, оставил три графы, обязательные для заполнения, пустыми. Сообщение вернется через неделю или две с требованиями прояснить ситуацию. А он снова сделает все по-старому.
Освобожденная от тела, с возросшим циклом синхронизации, Джин сможет прожить сто пятьдесят субъективных лет за пару месяцев реального времени. И за целый век своей жизни она ни разу не проснется от кошмара.
Ставрос улыбнулся. Пришло время увидеть, чего этот ребенок достигнет, если его запустить на полную катушку.
Он надеялся, что сможет хотя бы не потерять из виду ее след.
