Плоть, ставшая словом

Уэскотт был рад, когда оно в конце концов перестало дышать. На этот раз все растянулось на несколько часов. И он ждал, пока тело испускало из себя хрипы и густое зловоние, а грудь с бульканьем вздымалась, упрямо наполняя комнату напоминаниями о том, что ее хозяин только умирает, но еще не умер, пока не умер. Уэскотт был терпелив. За десять лет он научился терпению. И вот штука на столе наконец начала сдаваться.

У него за спиной что-то шевельнулось. Он в раздражении обернулся: умирающие слышат лучше живых, и одно-единственное произнесенное слово может сорвать многочасовое наблюдение. Но это была всего лишь Линн, тихонько проскользнувшая в комнату. Уэскотт расслабился: Линн знала правила.

На миг он даже задумался, что ей здесь понадобилось. Потом вновь взглянул на тело. Грудь уже не двигалась. «Шестьдесят секунд, – подумал он. – Плюс-минус десять».

Согласно всем практическим критериям оно было мертво. Но внутри еще оставалось несколько тлеющих угольков, несколько замешкавшихся нервов, которые подергивались в издохшей проводке мозга. Аппаратура Уэскотта отражала панораму умирающего разума – ландшафт из светящихся нитей, убывающий на глазах.

Линия на кардиографе дрогнула и выпрямилась.

«Тридцать секунд. Плюс-минус пять». Погрешность приходила на ум автоматически. Истины не существует. Фактов тоже. Есть лишь границы доверительного интервала.

Позади себя он чувствовал невидимое присутствие Линн.

Уэскотт посмотрел на стол и тут же отвернул голову; веко над одним из запавших глазных яблок слегка приподнялось. Он почти сумел внушить себе, что никакого взгляда не было.

На мониторах что-то изменилось. «Вот оно…»

Он не знал, почему это его пугает. Нервные импульсы, только и всего; мимолетная, едва фиксируемая электрическая рябь, пробегающая от среднего мозга в кору, оттуда – в забвение. Просто еще один пучок обреченных, задыхающихся нейронов.

И вот уже осталась одна плоть, пока что теплая. На мониторах вытянулось с дюжину прямых линий. Наклонившись, Уэскотт проверил электроды, соединявшие мясо с аппаратурой.

– Смерть наступила в девятнадцать сорок три, – проговорил он в диктофон. Машины, умные на свой лад, принялись сами себя отключать. Уэскотт осмотрел мертвое лицо и пинцетом отвел обмякшее веко. Застывший зрачок таращился куда-то мимо него, в бесконечность.

«А ты спокойно принял новость», – подумал Уэскотт. И вспомнил про Линн. Она стояла сбоку, отвернув лицо.

– Прости, – сказала она. – Знаю, время неподходящее, но…

Он ждал.

– Зомби, – продолжила Линн. – С ним случилась беда, Расс, он вышел на дорогу, и… я отвезла его к ветеринару, и она говорит, у него слишком тяжелые травмы, но без твоего согласия усыплять его не станут, а ты ведь меня нигде не указал как владелицу…

Она замолчала – как будто схлынул внезапный паводок.

Уэскотт уставился в пол.

– Усыплять?

– Еще сказала – чего бы они там ни попробовали, вряд ли поможет, стоить это будет много тысяч, а он все равно умрет, скорее всего…

– Ты имела в виду «убивать». Она не станет его убивать без моего согласия.

Уэскотт начал снимать с трупа электроды и размещать их на полочке-держателе. Они повисали там пиявками, присоски были скользкими от проводящего геля.

– …а я только об одном могла думать, что после восемнадцати лет ему нельзя умирать в одиночестве, с ним кто-то должен быть, но я ведь не могу, я же просто…

Где-то у основания его черепа тоненький голосок прокричал: «Господи, как будто я мало навидался этого дерьма, теперь еще и на собственного кота смотреть?» Но доносился тот из дальней дали, еле-еле слышно.

Он посмотрел на стол. Труп ответил пристальным циклопьим взглядом.

– Хорошо, – произнес Уэскотт чуть погодя. – Я все улажу. – Он позволил себе скупую улыбку. – Все-таки это моя работа.

Рабочая станция стояла в углу гостиной – черный как смоль куб из тонированного оргстекла. Последние десять лет она общалась с хозяином голосом Кэрол. Поначалу это причиняло Уэскотту боль – до того сильную, что он чуть было не сменил программу, но потом стал бороться с этим порывом, подавил его и терпел синтезированный знакомый голос, словно человек, искупающий великий грех. Со временем боль утихла до такой степени, что уже не напоминала о себе сознанию. Теперь он слушал, как машина перечисляет полученные за день письма, и ничего не чувствовал.

– Опять звонил Джейсон Мосби из «Саутем», – объявил компьютер, безупречно воспроизводя интонацию Кэрол. – Все еще хочет взять у т-тебя интервью. Он установил у меня в памяти диалоговую программу. Можешь запустить ее, когда захочешь.

– Что еще?

– В д-девять шестнадцать перестал поступать сигнал с ошейника Зомби, и Зомби не пришел на д-дневную кормежку. Возможно, т-тебе стоит его поискать.

– Зомби нас покинул, – проговорил Уэскотт.

– Я так и сказала.

– Нет, я в том смысле… – Боже, Кэрол. Ты ведь никогда не жаловала эвфемизмы, а? – Зомби сбила машина. Он умер.

Даже когда мы пытались применять их к тебе.

– Ох. Черт. – Компьютер на миг затих, какие-то внутренние часы отмерили строго определенное количество наносекунд. – Мне очень жаль, Расс.

Конечно, это была ложь, но все-таки довольно убедительная.

Не подав виду, он слабо улыбнулся.

– Бывает. Теперь нам просто нужно время. Сзади послышался звук. Обернувшись, Уэскотт увидел в дверях Линн. В ее глазах читалось сочувствие, но не только.

– Расс, – произнесла она. – Мне так жаль. Он ощутил, как дернулся уголок рта.

– Вот и компьютеру тоже.

– Как ты?

Он пожал плечами.

– Да нормально вроде.

– Сомневаюсь. Он же с тобой столько лет прожил.

– Ну да. Мне… его не хватает.

В горле тугим узлом вздулся вакуум. Уэскотт проанализировал свои чувства, отстраненно поражаясь им, и ощутил что-то близкое к благодарности.

Линн беззвучно пересекла комнату и взяла его за руки.

– Мне жаль, что я не была с вами до конца, Расс. Меня едва хватило на то, чтобы отвезти его. Я просто не могла, понимаешь…

– Все нормально, – сказал Уэскотт.

– …а ты так и так должен был там присутствовать, ты…

– Все нормально, – повторил он. Выпрямившись, Линн потерла ладонью щеку.

– Может, тебе не хочется об этом говорить? Что, разумеется, означало: я хочу об этом говорить.

Он поразмыслил, о чем бы завести речь, чтобы не совсем уж впадать в предсказуемость; и понял, что в состоянии озвучить правду.

– Я вот думал, – начал Уэскотт, – что он получил по заслугам.

Линн заморгала.

– Я это к чему – он ведь и сам немало крови пролил. Ты же помнишь, он каждые два-три дня приносил покалеченную мышь или птичку, а я ему ни разу не дал никого прикончить…

– Ты не хотел видеть, как живые существа страдают, – вставила Линн.

– …так что добивал их сам. – Один удар молотком, и мозги тут же смяты в кашу, после такого страдать уже нечему. – Я всегда обламывал ему кайф. А играть с мертвыми зверюшками неинтересно, он потом часами на меня дулся… Линн грустно улыбнулась.

– Он страдал, Расс. И хотел умереть. Я же знаю, ты любил маленького нахала. Мы оба его любили.

На месте вакуума что-то вспыхнуло.

– Все нормально, Линн. Я все время наблюдаю за тем, как умирают люди, не забыла? Мне не нужна психотерапия из-за какого-то сраного кота. А если б и была нужна, ты бы могла…

«…по крайней мере быть со мной этим утром».

Уэскотт осекся. «Я зол, – осознал он вдруг. – Ну не странно ли? Столько лет не пользовался этим чувством».

Странно было обнаружить, что у старых эмоций такие острые края.

– Извини, – ровным голосом сказал он. – Не хотел грубить. Просто… банальностей я уже в клинике наелся, понимаешь? Надоело слышать «Он хочет умереть», когда на самом деле имеется в виду «Это будет слишком дорого стоить». А больше всего надоело, что люди говорят про любовь, подразумевая экономику.

Линн обвила его руками.

– Они ничего бы не смогли сделать.

Он стоял, слегка пошатываясь, почти не чувствуя ее объятий.

«Кэрол, сколько я заплатил, чтобы ты не переставала дышать? И в какой момент решил, что не стоит ради тебя влезать в долги?»

– Причина всегда в экономике, – проговорил он. И тоже ее обнял.

– Вы хотите читать мысли.

Это была уже не Кэрол. Теперь голос принадлежал тому типу из «Саутем»… Мосби, да. Засев в памяти, его программа дирижировала хором электронов, которые на выходе создавали впечатление, будто говорит он сам, – дешевый аудиоклон. Уэскотт предпочитал его оригиналу.

– Читать мысли? – Он немного подумал. – Вообще-то в данный момент я всего лишь пытаюсь наметить рабочую модель человеческого разума.

– Вроде меня?

– Нет. Ты навороченное диалоговое меню и не более. Ты задаешь вопросы; в зависимости от того, как я на них отвечаю, переключаешься на другие. Ты линеен. А разум шире… рассредоточен.

– Мысль – не сигнал, а пересечение сигналов.

– Так ты читал Пенторна?

– Читаю сейчас. У меня есть онлайн-доступ к «Биомедицинскому реферативному журналу».

– Угу.

– Еще я читаю Гёделя,– добавила программа. – Если он прав, то вам никогда не создать точной модели, потому что ни одна коробка не способна вместить саму себя.

– Ну так упростим модель. Отбросим детали, сохранив суть. Нам же так и так не надо, чтобы она получилась чересчур большой; если по сложности она не уступает реальному явлению, то и понять ее будет ничуть не легче.

– То есть вы отрезаете от мозга по кусочку, пока не получаете то, с чем можно работать?

Уэскотт поморщился.

– Если настаиваешь на броских формулировках, то сгодится и эта.

– И по этим обрезкам все равно можно узнать что-то новое о человеческом поведении?

– Ну вот взять хотя бы тебя.

– Я же навороченное меню.

– В точку. Но знаний у тебя больше, чем у реального Джейсона Мосби. И ты более интересный собеседник: я как-то раз встречался с ним. Держу пари, ты и с тестом Тьюринга справился бы лучше. Я прав?

Едва ощутимая пауза.

– Не знаю. Вероятно.

– Насколько я понимаю, ты превосходишь оригинал, обходясь какими-то процентами от его вычислительных возможностей.

– Возвращаясь к…

– И если оригинал вопит и отбивается, когда его пытаются выключить, – продолжает Уэскотт, – то потому лишь, что его запрограммировали на убеждение, будто он способен страдать. И у него уходит больше усилий, чтобы поддерживать работу подпрограмм. Может, разница не так уж и велика, а?

Программа замолкла. Уэскотт начал считать про себя: «Одна тысяча один, две тысячи один, три…»

– Вообще-то это приводит нас к другому вопросу, который мне хотелось бы с вами обсудить, – проговорило меню.

На реакцию ему потребовалось почти четыре секунды, и все равно пришлось сменить тему. Хотя в целом программа хорошая.

– Вы пока еще ничего не публиковали по своей работе в Центральной ванкуверской больнице, – сказал заместитель Мосби. – Конечно, у меня нет возможности просмотреть вашу заявку в СЕНИИ, но, если судить по общедоступным тезисам, вы занимаетесь мертвыми людьми.

– Не мертвыми. Умирающими.

– То есть околосмертными переживаниями? Левитация, световые туннели и тому подобное?

– Это все симптомы кислородного голодания, – отрезал Уэскотт. – В основном бессмысленные. Мы копаем глубже.

– С какой целью?

– Ряд базовых закономерностей легче зафиксировать, когда прочие функции мозга уже отключились.

– Какие закономерности? О чем они говорят вам?

«Они говорят мне о том, что существует лишь один вид смерти, Мосби. Неважно, что нас убивает – старость, насилие или болезнь; перед тем как сыграть в ящик, мы все поем одну и ту же чертову песню. Для этого необязательно даже быть человеком – если у тебя есть неокортекс, добро пожаловать в клуб.

И знаешь что, Мосби? Мы уже почти научились считывать с листа слова песни. Загляни ко мне лично, скажем, через месяц, и я смогу устроить тебе предпросмотр твоих последних мыслей. Я дам тебе сенсацию десятилетия».

– Доктор Уэскотт? Он моргнул.

– Что, прости?

– Какие закономерности? О чем они говорят вам?

– А ты как думаешь? – спросил Уэскотт и снова начал отсчет.

– Я думаю, вы наблюдаете за умирающими людьми, – ответила программа, – и фотографируете их. Зачем, я не знаю. Но мне кажется, нашим подписчикам это будет интересно.

Несколько секунд Уэскотт хранил молчание.

– Какой у тебя номер версии? – произнес он наконец.

– Шесть точка пять.

– Только что выпустили, да?

– Пятнадцатого апреля, – призналась программа.

– Ты лучше, чем шесть точка четыре.

– Мы постоянно совершенствуемся.

Сзади открылась дверь.

– Стоп, – приказал он.

– Остановить программу или т-только поставить на паузу? – поинтересовался из куба голос Кэрол.

– На паузу.

Уэскотт уставился на компьютер. Перемена в голосе Кэрол смутно раздражала. «А им там не бывает тесно?»

– Ты это слышишь? – спросила Линн у него из-за спины.

Уэскотт повернулся на кресле. Она снимала туфли у входной двери.

– Ты про что?

Она подошла к нему.

– Как ее голос иногда… прерывается. Он нахмурился.

– Как будто ей было больно во время записи, – продолжила Линн. – Может, ей тогда еще даже диагноз не поставили. Но, когда она программировала машину, та все уловила. Разве ты раньше этого не замечал? Все эти годы?

Уэскотт ничего не ответил. Линн положила руки ему на плечи.

– Ты не думаешь, что можно бы уже поменять личность у этой штуковины? – тихо проговорила она.

– Линн, это не личность.

– Я знаю. Просто алгоритм распознавания речевых моделей. Ты это все время повторяешь.

– Слушай, я не понимаю, с чего ты так беспокоишься. Тебе ничто не угрожает.

– Я не это имела…

– Одиннадцать лет назад она немного пообщалась с программой. И та переняла ее речевые модели. Это не она. Я знаю. Это всего лишь древняя операционная система, которая давным-давно устарела.

– Расс…

– Вшивая программка, которую мне прислал Мосби, и то в десять раз сложнее. А ведь можно сходить в магазин и купить симулятор психики, который и ее заткнет за пояс. Но у меня ничего другого не осталось, ясно тебе? Оставь мне хотя бы право самому решать, в какой форме вспоминать о ней.

Она отстранилась от него.

– Расс, я вовсе не хочу с тобой ссориться.

– Я рад. – Он повернулся к компьютеру – Продолжить.

– Пауза, – скомандовала Линн. Компьютер безмолвно ждал.

Сделав медленный вдох, Уэскотт развернулся обратно.

– Я тебе не пациент, Линн. – Слова звучали сдержанно, без интонации. – Если не можешь оставить работу за порогом, то практикуйся хотя бы на ком-нибудь другом, ладно?

– Расс…

Она замолчала. Уэскотт – само бесстрастие – смотрел ей в глаза.

– Хорошо, Расс. До скорого.

Линн направилась к двери. Он отметил в ее движениях контролируемую скованность. Когда она потянулась к туфлям, ему представилось, как прерывисто сокращаются нити актомиозина в мышцах.

«Убегает, – в изумлении подумал он. – Из-за моих слов. Я произвожу звуковые волны, и в ее мозгу, как рассеянная молния, вспыхивают миллионы нейронов. Сколько операций совершается там в секунду? Сколько переключателей разомкнется, сомкнется, сменит маршрут, прежде чем какая-то доля этого электричества пробежит к ее пальцам, и рука повернет дверную ручку?»

Он смотрел, как этот замысловатый механизм закрывает за собой дверь.

«Ушла. Я снова победил».

Уэскотт наблюдал, как Хэмилтон пристегивает обезьяну ремнями к столу и прикрепляет к ее выбритому черепу электроды. Шимпанзе привык к этой процедуре; его и раньше подвергали подобным непотребствам, но после он всегда оставался в добром здравии и хорошем настроении. У него не было причин ожидать чего-то иного и в этот раз.

Когда Хэмилтон, более крупный примат, закрепил ремешки, мелкий вдруг напрягся и зашипел.

Уэскотт взглянул на соседний монитор.

– Черт, он нервничает. – Осцилограмма мозговой коры, обычно вялая, выписывала по экрану эпилептические спазмы. – Пока не успокоится, начинать нельзя. Если не успокоится. Вот зараза. Так всю запись можно запороть.

Хэмилтон затянул один из фиксаторов немного туже. Шимпанзе, вплотную прижатый к столу, еще разок шевельнулся и вдруг обмяк.

Уэскотт снова уставился на монитор.

– Отлично, расслабляется. Начинаем шоу, Пит; твой выход примерно через тридцать секунд.

Хэмилтон продемонстрировал шприц:

– Все готово.

– Хорошо, фиксируем исходные параметры… все, пора. Коли, как будешь готов.

Игла вонзилась в плоть. Уэскотт подумал, до чего же существо на столе далеко от человека: маленькое, волосатое, ноги – кривые, руки – длинные, обезьяньи. «Машина. И не более того. Ионы калия, скачущие по сверхкомпактному телефонному коммутатору».

Но глаза, когда он утратил бдительность и посмотрел в них, встретили его ответным взглядом.

– Энцефалограмма среднего мозга пойдет через пятьдесят секунд, – истолковал увиденное Уэскотт. – Плюс-минус десять.

– Понял, – отозвался Хэмилтон. – Сейчас он летит по туннелю.

«Всего лишь машина, у которой заканчивается топливо. Несколько нервов еще искрят, и система думает, что видит свет, ощущает движение…»

– Есть. Таламус, – доложил Хэмилтон. – Точно по расписанию. Теперь ретикулярка.– Пауза. – Так, уже неокортекс. Черт, каждый раз одно и то же.

Уэскотт не глядел на монитор. Он знал этот сценарий. Встречал его почерк в мозгах полудюжины видов, наблюдал, как один и тот же код проносится через сознание тех, кто умирал на больничных койках, операционных столах и в искореженных останках комфортабельных автомобилей. Ему уже не требовалось аппаратуры, чтобы разглядеть его. Достаточно было смотреть им в глаза.

Как-то раз, на одно бездумное мгновение забыв про дисциплину, он спросил себя, а не стал ли очевидцем того, как отлетает душа – выползает на поверхность сознания, словно червь, изгнанный из-под земли сильным дождем. А однажды ему подумалось, что он, кажется, снял ЭЭГ самой старухи с косой.

Больше он таких разнузданных вольностей себе не позволял. Теперь Уэскотт лишь глядел в расширяющиеся зрачки и слушал финальное паническое верещание кардиомонитора.

Что-то в глазах потухло.

«Чем же ты таким было?» – подумал Уэскотт.

– Не знаю пока, – произнес Хэмилтон, стоявший рядом. – Но еще неделя, самое большее – две, и дело будет в шляпе.

Уэскотт моргнул.

Его коллега начал снимать с трупа ремни. Немного погодя он поднял глаза:

– Расс?

– Он знал.

Уэскотт не отрывал взгляда от монитора, на котором остались лишь прямые линии и помехи.

– Ну да. – Хэмилтон пожал плечами. – Понять бы, почему они иногда догадываются. Сэкономили бы кучу времени.

Он сунул тело шимпанзе в пластиковый мешок. Расширенные зрачки обезьяны буравили Уэскотта – гротескная пародия на человеческое удивление.

– …Расс? Ты хорошо себя чувствуешь?

Он снова моргнул, и мертвые глаза утратили над ним власть. Он поднял взгляд. Хэмилтон смотрел на него со странным выражением.

– Ага, – непринужденно бросил Уэскотт. – Как никогда.

Среди ночи он почувствовал, что Линн рядом с ним проснулась, хотя и осталась неподвижной.

Уэскотту необязательно было проверять. Он слышал, как изменилось ее дыхание, с ясностью ощутил, как запускаются ее системы, как глаза фокусируются на нем в темноте. Сам он лежал на спине, глядя на укутанный тенями потолок, и не подавал виду.

Он повернул лицо к окну, из которого сочился тусклый серый свет. Если напрячь слух, можно было услышать отдаленный шум города.

На миг Уэскотт задался вопросом, сравнимы ли их страдания; потом осознал, что сравнивать здесь нечего. Даже самая сильная боль, доступная ему, – не более чем послевкусие.

– Сегодня я звонил ветеринарше, – произнес он. – Она сказала, что моего согласия не требовалось. Я им вообще не был нужен. Они бы оприходовали Зомби в ту же минуту, как ты его привезла. Только ты им не разрешила.

Линн по-прежнему не шевелилась.

– Получается, ты солгала. Подстроила все так, чтоб я оказался там и смотрел на то, как еще один кусочек моей жизни… – Он набрал воздуха – … Откалывается.

Она наконец заговорила:

– Расс…

– И ведь это не от ненависти. Так зачем же тогда ты заставила меня пройти через такое? Решила, видимо, что это как-то пойдет мне на пользу?

– Расс, извини. Я не хотела причинять тебе боль.

– Мне кажется, это не совсем правда, – заметил он.

– Да. Наверное, не совсем. – И чуть ли не с надеждой: – Так тебе все-таки стало больно?

В глазах вдруг защипало. Уэскотт сморгнул.

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что девять лет назад переехала жить к самому внимательному, человечному мужчине, какого встречала в жизни. А два дня назад я уже не знала, как он воспримет гибель питомца, с которым провел вместе восемнадцать лет. Расс, я и вправду не знала, плевать тебе или нет. И ты уж прости, но мне надо было выяснить. Теперь понятнее?

Он покопался в памяти.

– По-моему, ты ошибалась с самого начала. И очень меня переоценила девять лет назад.

Он почувствовал, как Линн качает головой.

– Расс, когда умерла Кэрол, я боялась, что и ты последуешь за ней. Помню, надеялась еще, что никогда не смогу так страдать из-за другого человека. А в тебя влюбилась потому, что ты мог.

– Ну да, я любил ее, ой как любил. Как минимум, на несколько сотен тысяч долларов. Так и не удосужился подсчитать, во сколько она мне в итоге обошлась.

– Ты не потому это сделал! Ты же помнишь, как она страдала!

– Вообще-то не сильно. У нее были эти ее… обезболивающие, весь организм ими напичкали. Так мне сказали врачи. Когда из нее начали вырезать куски, она уже… онемела.

– Расс, я там тоже была. Врачи говорили, что надежды нет, что она постоянно испытывает боль и что хотела бы умереть…

– Угу. Потом они только так и говорили. Когда пришло время принимать решение. Потому что они знали…

Уэскотт осекся.

– Потому что знали, – повторил он, – что я хочу услышать.

Линн совсем притихла. Он негромко хмыкнул.

– Но слишком уж легко меня убедили. Ведь я-то все понимал. Мы не заточены под Смерть с Достоинством; три с лишним миллиарда лет жизнь брыкается, царапается и вообще идет на все, лишь бы сделать еще пару-тройку вдохов. Нельзя просто взять и решить себя выключить.

Она положила ему руку на грудь.

– Люди все время себя выключают, Расс. Очень, очень часто. И тебе это известно.

Он промолчал. Завыла далекая сирена, отравляя пустоту.

– Но не Кэрол, – сказал он после паузы. – За нее решил я.

Линн прильнула головой к его плечу.

– И ты уже десять лет пытаешься понять, прав ли был тогда. Только это ведь всё не она, Расс, – все эти люди, которых ты записываешь, животные, которых… усыпляешь, это не она…

– Да. Не она. – Уэскотт закрыл глаза. – Они не угасают месяц за месяцем. Не… съеживаются. Ты знаешь, что они умрут, и смерть всегда быстрая, тебе не надо приходить изо дня в день и смотреть, как они превращаются в какую-то штуку, которая хрипит при каждом вдохе и даже не узнает тебя, и вот тебе уже хочется, чтобы она просто…

Он открыл глаза.

– Я все время забываю, чем ты зарабатываешь на жизнь.

– Расс…

Он спокойно посмотрел на нее.

– Зачем ты со мной так? Думаешь, я так и не оправился?

– Расс, я лишь…

– Понимаешь, это не сработает. Поезд ушел. Мне понадобилось немало времени, но теперь я представляю, как устроено сознание, и знаешь что? Природа у него не духовная, даже не квантовая. Это лишь набор переключателей, соединенных между собой. Поэтому неважно, что люди не умеют высказывать своих мыслей. Очень скоро я смогу их читать.

Его голос звучал ровно и весомо. Он не сводил глаз с потолка; темный силуэт светильника как будто колыхался. Уэскотт моргнул, и комната вдруг потеряла резкость.

Линн потрогала влагу на его лице.

– Тебе страшно, – прошептала она. – Ты гонялся за этим десять лет, почти догнал, и теперь оно тебя пугает до смерти.

Он улыбнулся, не глядя на нее.

– Нет. Дело совсем не в этом.

– А в чем тогда?

Он сделал глубокий вдох.

– Просто до меня дошло, что мне все равно уже плевать.

Он пришел домой, сжимая в руках распечатку, и по неожиданной пустоте в квартире понял, что потерпел поражение и здесь.

Рабочая станция дремала в своем углу. На одной из ее сторон судорожно мигало несколько уведомлений, образуя редкую беспорядочную мозаику. При его приближении внезапно ожила еще одна грань куба.

С экрана на Уэскотта смотрела Линн, снятая по плечи.

Чуть не вскрикнув, он обвел комнату взглядом.

Губы Линн пришли в движение.

– Здравствуй, Расс, – произнесли они.

Он выдавил из себя короткий смешок.

– Вот уж не думал увидеть тебя здесь.

– Я все-таки попробовала одну из программ. Ты прав, за десять лет они сильно продвинулись вперед.

– Так ты настоящая симуляция? Не какой-нибудь там навороченный интерактивный диалог?

– Угу. Чудеса какие-то. Скормила ей кучу разных видеоматериалов, все мои медицинские и научные документы, а потом пришлось разговаривать с ней, пока у нее не составилось впечатление о том, кто я такая.

«И кто же?» – рассеянно подумал он.

– Она менялась прямо в процессе разговора, Расс. Жутковато даже. Сначала речь у нее была безжизненная, монотонная, но потом она начала копировать мой голос и манеры и довольно скоро говорила уже совсем как я, и вот результат. Превратилась из машины в человека за каких-то четыре часа.

Он улыбнулся, хотя и натянуто, потому что догадывался, чего ждать дальше.

– Это… в общем, это было как смотреть на саму себя в покадровой съемке, – сказала модель. – Причем в обратной, за несколько лет.

Подчеркнуто ровным голосом Уэскотт проговорил:

– То есть домой ты не вернешься.

– Ну почему же, Расс, вернусь. Просто мой дом уже не здесь. Мне бы этого хотелось – ты и не представляешь, как хотелось бы, – но ты никак не можешь забыть, а я не могу больше жить с этим.

– Ты так и не поняла. Это всего лишь программа с голосом Кэрол. Сущая ерунда. Я… если для тебя это так важно, я ее сотру…

– Я не об этом, Расс.

Он хотел было выспросить подробности, но не стал.

– Линн… – начал он.

Ее губы разъехались. Это была не улыбка.

– Не проси меня, Расс. Пока ты сам не вернешься, я тоже не смогу.

– Но я ведь здесь! Она покачала головой.

– Когда я в последний раз видела Расса Уэскотта, он плакал. Тихонько. И мне кажется… мне кажется, он кое за чем охотился целых десять лет и вот в конце концов увидел мельком – и эта штука оказалась такой огромной, что он ушел и оставил вместо себя автопилот. Я его не виню, ты на него очень похож, в самом деле похож, только ты совершенно не представляешь, каково это – чувствовать.

Уэскотт подумал про ацетилхолинэстеразу и эндогенные опиоиды.

– Ошибаешься. Больше меня о чувствах не знает почти никто на свете.

Двойница Линн на экране с бледной улыбкой вздохнула.

На симуляции были новые сережки, напоминающие старинные микросхемы. Уэскотту захотелось как-то высказаться по их поводу: похвалить, раскритиковать – что угодно, лишь бы увести разговор с опасной территории. Но из страха, что она носит их уже много лет, а он просто не замечал, пришлось промолчать.

– Почему ты не сказала мне сама? – произнес он наконец. – Неужели я и этого не заслуживаю? Если бросаешь, то неужели ты не могла хотя бы сделать это лично?

– Лично и бросаю, Расс. Для тебя никакого другого «лично» теперь не существует.

– Чушь собачья! Я что, просил тебя уйти и сделать из себя симуляцию? Думаешь, ты для меня какая-то мультяшка? Господи, Линн…

– Я не принимаю это на свой счет, Расс. Для тебя мы все мультяшки.

– Боже, да о чем ты?

– Я тебя не виню, честное слово. Зачем осваивать трехмерные шахматы, когда можно свести все к крестикам-ноликам? Их ты понимаешь от и до и всегда побеждаешь. Только играть уже не так интересно, конечно…

– Линн…

– Твои модели лишь упрощают реальность, Расс. А не воссоздают ее.

Уэскотт вспомнил про распечатку в своей руке.

– Очень даже воссоздают. По крайней мере достаточную ее часть.

– Вот как. – Картинка потупила взгляд. «Поразительно, как она имитирует и обрывает зрительный контакт». – Значит, у тебя есть ответ.

– У нас есть ответ. У меня, у десятка терабайт ПО и группы коллег, Линн. У людей. Которые работают со мной, лицом к лицу.

Она снова подняла глаза, и Уэскотта потрясло, что программа изобразила даже то, каким грустным блеском они озарились бы в такой момент.

– Ну и каков же ответ? Что там, в конце туннеля? Он пожал плечами:

– Ничего особенного. Разочарование.

– Надеюсь, это все-таки нечто большее, Расс. Оно нас погубило.

– А может, это был артефакт самой процедуры. Или старый добрый эффект наблюдателя. Надо было внять здравому смыслу, избавил бы себя от…

– Расс.

Уэскотт не смотрел на экран.

– В сердцевине вообще ничего нет, – сказал он в конце концов. – Ничего мыслящего. Мне никогда не нравилась эта область, там одни лишь… голые инстинкты. Пережиток времен, когда лимбическая система и была мозгом. А теперь это неквалифицированная рабсила, понимаешь? Незначительная часть целого, ей поручено выполнять всякую мелкую автономную хренотень, с которой лень возиться выскочке-неокортексу. Я и помыслить не мог, что она до сих пор по-своему… жива.

Он умолк. Призрак Линн безмолвно ждал – вероятно, неспособен был ответить. Или запрограммирован на то, чтобы не отвечать.

– Человек умирает извне вовнутрь, ты знала? – продолжил он, когда молчание стало жечь больней всяких слов. – И потом, на какое-то мгновение, этот центр снова становится тобой. И там, внизу, никто не хочет… понимаешь, даже самоубийцы не хотят, лишь обманывают себя. Игры разума. Мы гордимся тем, что сами себя замыслили до смерти, и в итоге забыли про дремлющую в нас старую рептилию. Этой нашей части нет дела ни до этики, ни до качества жизни, ни до того, что кто-то там обуза для родных, – она просто хочет жить, потому что только на это и запрограммирована. И в самом конце, когда нас уже нет и никто не держит ее на поводке, она выходит на поверхность, озирается и в последний миг понимает, что ее предали, и тогда она… кричит.

Ему почудилось, что кто-то произнес его имя, но он не поднял глаз, чтобы удостовериться.

– Вот это мы всегда и находили, – проговорил он. – Нечто, очнувшееся ото сна в сто миллионов лет, напуганное до смерти…

Слова Уэскотта повисли в воздухе.

– Наверняка ты этого не знаешь. – Ее голос доносился издали и казался едва знакомым, в нем прорезалась внезапная настойчивость. – Ты сам сказал, что это может быть артефакт. Скорее всего, она ничего такого и не чувствовала, Расс. У тебя нет данных.

– Неважно, – пробормотал он. – Все биологическое ПО умирает одинаково.

Он взглянул на экран.

И картинка, господи ты боже мой, плакала, на искусственных щеках мерцали слезы – мерзкая пародия на то, что было бы с Линн, находись она тут и в самом деле. Уэскотта охватила внезапная ненависть к программе, рыдающей для него, – из-за глубины ее машинной интуиции, из-за точности подделки. Из-за того простого факта, что она знала Линн.

– Ничего страшного, – произнес он. – Разочарование, как я и сказал. А вообще, тебе пора уже, наверное, возвращаться с докладом к своему… телу.

– Я могу остаться, если хочешь. Представляю, как тебе сейчас тяжело, Расс…

– Нет. – Уэскотт улыбнулся. – Линн, может, и представляла бы. А ты просто эксплуатируешь какую-то психобазу. Но попытка достойная.

– Я могу и не уходить, Расс.

– Эй, так я ведь не он. Забыла, что ли?

– …если хочешь, можем еще поговорить.

– Ага. Диалог между карикатурой и автопилотом.

– Мне необязательно уходить прямо сейчас.

– У тебя алгоритм повторяется, – сказал он, по-прежнему улыбаясь. А затем, резко: – Стоп.

Куб потемнел.

– Остановить программу или т-только поставить на паузу? – спросила Кэрол.

Несколько секунд Уэскотт стоял молча, глядя в глубины черного безликого куба из оргстекла. Внутри он не видел ничего, кроме собственного отражения.

– Остановить, – скомандовал он в конце концов. – И стереть.