В глазах Господа
Я не преступник. Я ни в чем не виноват. В начале очереди только что задержали женщину – лет за тридцать, кожа цвета мокко, большие невинные глаза, берет от «Ла Сенца». Судя по всему, она приняла дозу окситоцина, надеясь провести биологическую составляющую системы: улыбка, подмигивание и дополнительный химический толчок, который, обходя логику, сразу шепчет мозговому стволу: «Она друг, незачем проводить ее через машину…»
Только она, похоже, забыла, что мы все тут машины – настроенные, отлаженные и прокачанные до последней молекулы. Охране привили иммунитет и против чужих доводов, и против аэрозолей. Женщину уводят прочь, не обращая внимания на ее протесты. Следуя примеру охранников, я пытаюсь без сантиментов отнестись к тому, что ожидает ее за белой дверью. О чем она вообще думала, как решилась на такой номер? Значит, в голове у нее засела не какая-нибудь там склонность. Пассажиров с оплаченными билетами не сдергивают с рейса за одни лишь гнусные фантазии. Пока еще не сдергивают. Следовательно, она что-то натворила. Совершила поступок.
До начала посадки полчаса. Передо мной полсотни законопослушных граждан, а к досмотру даже пока и не приступали. Жужжалка, только-только установленная, маячит впереди, словно огромный бронированный краб с разинутой пастью. Одна из сотрудниц охраны выступает из его тени и начинает выборочную проверку пассажиров, двигаясь вдоль очереди. После сегодняшнего нежданного улова она верит, что ей повезет. В справедливо устроенной вселенной у меня не было бы причин ее бояться. Я не преступник, я ни в чем не виноват. Слова раз за разом прокручиваются у меня в голове, как охранное заклинание.
Я не преступник. Я ни в чем не виноват.
Но я знаю, что чертова машина все равно меня заклеймит.
В Тайной комнате перед началом очереди зажигается свет. Записанный женский голос объявляет предпосадочный досмотр, эхом разносясь по терминалу с его резкой акустикой. Охрана неохотно принимает рабочие позы. Чтобы оказаться в этой очереди, нам пришлось расстаться со всем: транспортными чипами, драгоценностями, мне – с карманным органайзером; все это конфисковали и вернут лишь после искупления грехов. Жужжалка должна видеть наши головы без помех, даже серьга может сбить ее с толку. Людям с медицинскими имплантатами и допотопными амальгамными пломбами тут не рады. Для этих категорий предусмотрена отдельная очередь – и специальное помещение, где до сих пор в чести старые добрые допросы и досмотр телесных полостей.
Вездесущий голос велит всем пассажирам «Уэстджет», страдающим эпилепсией, кохлеарными нарушениями или синдромом «зеленых человечков», перед сканированием обратиться к охране. Прочие лица, не желающие проходить процедуру, имеют право отказаться от полета. «Уэстджет» сожалеет, что в подобных случаях возврат билетов не осуществляется. «Уэстджет» не несет ответственности за побочные неврологические эффекты временного или постоянного характера, которые могут проявиться в результате использования сканера. Использование сканера означает согласие с этими условиями.
А побочные эффекты и в самом деле имеют место. В первые годы у самых обычных эпилептиков иногда случались небольшие припадки. Один известный атеист из Оксфорда – ну, помните, он еще кучу книжек написал – обрел стойкую и пламенную веру в христианского Бога после проверки в Хитроу, хотя позднее ответственность частично переложили на уже имевшуюся у него опухоль, которая его и убила два месяца спустя. В прошлом году во всех новостях говорили об одной пожилой вдове из Сент-Пола, которая вышла из жужжалки в здании окружной администрации с непреодолимым сексуальным влечением к кроссовкам. Это могло бы дорого обойтись «Сони», если б дама попалась не из отходчивых и не отказалась от иска. Слухи, что перед принятием этого решения она еще раз воспользовалась «СВанком», так и не подтвердились.
– Куда летите?
Пока я витал в облаках, подошла сотрудница охраны. Биометрические сенсоры ее лазера шарят по моему лицу. Я пытаюсь сморгнуть остаточные образы на сетчатке.
– Летите куда? – повторяет она.
– Э-э-э, в Йеллоунайф.
Она сверяется с наручным планшетом.
– По делам или отдохнуть?
Никакой цели у этих вопросов нет, они даже не по форме. Со «СВанком» необходимость во всяких ерундовых допросах отпала. Просто, наверное, я чем-то ей не понравился. Или она что-то чует, хотя и не может сформулировать.
– Ни то и ни другое. – Охранница резко вскидывает голову. Каких бы подозрений она ни питала на мой счет, моя уклончивость лишь зацементировала их. – Еду на похороны, – поясняю я.
Она без единого слова проходит дальше.
Вас уже здесь нет, святой отец, мне это известно. Я утратил веру еще в детстве. Пускай остальные цепляются за свои кретинские суеверия, пускай с блеяньем кидаются в объятия сверхъестественного за утешением и отмазками. Пускай трусы и слабаки отрицают тьму во имя некой выдуманной загробной жизни. Мне невидимые друзья не нужны. Я понимаю, что говорю сам с собой. Жаль, остановиться не могу.
Интересно, а способна ли эта машина подслушать нашу беседу?
Я стоял рядом во время суда, как и вы стояли со мной за много лет до этого, когда у меня не было ни единого друга на всем белом свете, кроме вас. Я поклялся на вашей священной книге сказок, что за все эти годы вы ни разу ко мне ни прикасались. Может, остальные врали? Как знать. Не суди, да не судим будешь.
Однако же вас взвесили на весах и нашли очень легким. Об этом даже не упомянули в новостях – в наши дни священники, неравнодушные к детям, из преступников превратились в штамп, да и какая кому разница, что творится в Территориях, во всяких там захолустных городишках. Если б вас еще разок втихую перевели, если б вы какое-то время не высовывались, то до такого могло бы и не дойти. И вас бы вылечили.
Хотя, если подумать, вряд ли. Ватикан обрушился на «СВанк», как прежде на клонирование и гелиоцентрическую модель Коперника. Не фиг шутить с тем, какими нас создал Господь. Нельзя поступаться свободой выбора, даже если вы решились на это по собственной воле.
Впрочем, к щекотанию височной доли мозга это не относится. В нефе собора св. Михаила недавно установили аппаратуры на семь миллионов, чтобы каждый желающий мог заказать себе религиозный экстаз.
Может, самоубийство было единственным вариантом. Может, у вас не оставалось иного выбора, кроме как совершить еще один грех. Вам в любом случае было нечего терять: ваши священные книги в равной мере порицают и деяние, и помысел. Помню, много лет назад я спросил у вас, хоть к тому времени и давно уже отбросил эти костыли: ну а как насчет несовершенного греха? Что, если ты возжелал жену ближнего своего или вынашивал мысли об убийстве, но не дал себе воли? Вы посмотрели на меня с добротой и пониманием, какого я никогда в вас не подозревал, а после осудили меня словами вашего выдуманного супергероя. Если человек совершает такие вещи в сердце своем, сказали вы, то совершает их и в глазах Господа.
Вдруг между ушами у меня прокатывается короткий перезвон. А неплохо бы выпить, пожалуй; чего сейчас не хватает моим носовым пазухам, так это древесного аромата хорошо выдержанного скотча. Оглядевшись, я нахожу рекламный щит, который меня поддел. «Краун Роял». Долбаный мозгоспам. Я мысленно благодарю законодательные нормы, запрещающие имплантацию брендов; производители имеют право закладывать мне в голову желания, но, если б меня подсаживали на торговые марки, это бы уже нарушало условные границы свободы воли. Вообще-то жест бессмысленный, подачка самым ярым правозащитникам. Как и сигнал перед рекламой: по мнению судебной системы, он дает мне понять, что я еще не утратил самостоятельности. Раз я знаю, что меня взломали, то у меня неплохие шансы принять взвешенное решение.
Через два человека от меня тихонько плачет старик. Секунду назад он был вполне спокоен. Так иногда бывает, когда реклама запускает неправильные связи. «СВанк» не способен выстраивать высококачественные чувственные панорамы, если не используется шлем; все эти бомбардировки вслепую не столько внушают, сколько пробуждают чувства. Считается, что ключ ко всему – обоняние: устроено оно примитивно, соответствующие доли мозга достаточно велики, чтобы бить издалека, и их проще взломать, чем зрительную зону коры с ее необъятными массивами гигапикселей. И еще обоняние первично, оно гораздо ближе к рептилии внутри нас. На поиск универсальных триггеров угрохали не один миллион. Жимолость напомнит вам о детстве, запах сосны – о Рождестве. Нас могут настроить хоть на Нормана Роквелла, хоть на маркиза де Сада – все зависит от типа продукции. Ковырните нужный рецепторный нейрон, и мозг начнет сам себя закидывать спамом.
Вот только у некоторых людей запах жимолости ассоциируется с моментом, когда их матерей зверски избивали. А для кого-то Рождество – это день, когда ты нашел свою сестру со вскрытыми венами. Такое происходит нечасто. Реклама вызывает легкую тревогу в одном человеке на тысячу, явный стресс – в десять раз реже. Некоторые считали, что даже и эта цена слишком высока. Другие нашли себе жупел – боялись, что машины будут внушать не просто образы и звуки, но и потребности, взгляды, религиозные убеждения. Однако телереклама с участием милых младенцев и сексапильных женщин также пробуждает желания, при помощи образов и звуков обходит нашу голову и бьет прямо в нутро. Каждая дискуссия, каждый спор – это, по сути, попытка изменить мышление другого человека, каждое стихотворение и каждая статья – вирусный инструмент для взлома чужих убеждений. «Я делаю это прямо сейчас, – вещал какой-то пиарщик из „МайндскейпТМ“ в прошлом месяце на „Макро-Нет”.– Пытаюсь повлиять на ваши нейронные схемы посредством звуков, которые вы воспринимаете. Так вы предлагаете запретить „СВанк“ только из-за того, что в нем используются звуки, каких вы издавать не можете?»
Слишком скользкая дорожка. Запретите «СВанк», и с таким же успехом можно запрещать искусство и любую пропаганду. Да и саму свободу слова.
Нам обоим известно, как они правы, святой отец. Довести до слез можно даже словом.
Мы шаркаем вперед. Очередь движется с безупречной, жутковатой эффективностью, один человек за другим ненадолго исчезает в жужжалке и появляется с другой ее стороны, пройдя технологическое крещение, которое на время дарует святость каждому из нас.
Компрессированный ультразвук, отец. Вот им-то нас и очищают. Полагаю, вы даже в своей глуши заметили, какая вокруг него поднялась шумиха несколько лет назад. Самое меньшее, ознакомились с папской буллой, порицающей новинку. Исходный патент, который «Сони» зарегистрировала на рубеже веков, относился к игровому интерфейсу; в близком будущем, уверяли нас, древние наглазники и электроды уступят место аккуратным недорогим коробочкам, которые будут находить вас в комнате и передавать пятимерную чувственную симуляцию непосредственно в мозг, минуя глаза и уши. (Вообще-то их мы ждем до сих пор; может, настройка и ведется при помощи ультразвука, но система удерживает мозг в фокусе, отслеживая его электромагнитное поле, а из потребителей мало кто готов превратить свой дом в клетку Фарадея.) Ну а пока цены еще не упали, больницы, аэропорты и парки отдыха не дают мечте умереть. А мелкие плюсы… святой отец, они повсюду. Глухие обретают слух. Слепые прозревают. Жертвы посттравматических расстройств избавлены от тягостных воспоминаний, пока вносят абонентскую плату.
В том-то, конечно, и соль. Эффект здесь непостоянный: высокие частоты возбуждают одни синапсы и усыпляют другие, но изменений как таковых в существующую нейронную сеть не вносят. Когда сигнал исчезает, мозг в конце концов откатывается к нормальному состоянию. Это не только выгодно тем, кто торгует такими волнами, но и сильно упрощает юридическую часть. Здесь уже встает больной вопрос о цельности человеческого «я». Если бы перед каждым рядовым перелетом человеку перекраивали мозги, могли бы возникнуть некоторые сложности с законом.
И все-таки, должен признать, все изрядно ускорилось. Никаких больше затянутых проверок личной информации, беспардонных «выборочных» обысков, никаких утомительных опросников, призванных отсеять проблемных граждан из нашего числа. Мазнули по мозгу магнитным полем; брызнули ультразвуком; следующий. Еще год назад я простоял бы в очереди не один час. Сегодня же не прошло и пятнадцати минут, а я уже в первой десятке. И дело тут не в одном удобстве: это надёжно, это безопасно, это вздох облегчения для тех, кто жил по принципу русской рулетки. Не будет нового Эдмонтоновского Ада, новых бунтов в Рио, здания не будут оплавляться в стекло, а города чахнуть после взрыва какой-нибудь «грязной» бомбы. Разумеется, террористов и вредителей в мире хватает до сих пор. Они будут всегда. Но если теперь где-то и наносят удары, то в местах, которые не охраняет СВанки МакЖужик. И в этом мирном небе отныне летают лишь такие безобидные люди, как… как я. Кто станет оспаривать подобные результаты?
В прежние времена я бы наверняка жалел, что родился не психопатом. Тогда все обстояло проще. Машины отслеживали лишь эмоциональную реакцию: саккады, кожно-гальванический рефлекс. Человек без совести переиграл бы их с широкой улыбкой и пустым сердцем. Однако «СВанк» породил целое поколение новых методик. Теперь техника смотрит вглубь. Активность префронтальной коры, метаболизм глюкозы. Так что все изверги, извращенцы и потенциальные вредители попадают в одну большую сеть.
Естественно, это не значит, что потом нас не отпускают. Социопатия вообще-то не запрещена законом. Черт, да если б они отсеивали всех людей с бракованной совестью, то бизнес-класс опустел бы напрочь.
В очереди стоят дети, в основном под присмотром взрослых. И трое сами по себе – двое мальчиков и девочка. Боязливые и прекрасные, словно пугливые дикие звери. Они не привыкли быть одни. Старшему не больше девяти, и сбоку на шее у него родинка.
Я не могу отвести от него глаз.
Дети вдруг снова стали гулять где хотят. Я уже много месяцев вижу их в парках и на площадях без всякого присмотра, невинных и таких уязвимых, словно «СВанк» дал всем родителям на свете предлог наконец вздохнуть полной грудью. И неважно, что пройдет еще много лет, прежде чем технология просочится из аэропортов и государственных объектов в места, где играют дети. Мамочка и Папочка устали ждать и как могут утешаются тем, что на каждом углу сейчас по камере, которые видят и контролируют весь мир. Как будто бы в них по-настоящему глядят какие-то живые люди. Мамочке и Папочке лень на пять минут залезть в сеть, а ведь в два счета могли бы составить собственное пособие для хищника – как при помощи лазерных указок и слепых пятен буравить дыры в обществе слежки. Мамочка с Папочкой охотней примут на веру все эти избитые фразы насчет «публичной безопасности».
Мы столько лет прожили в страхе. Теперь людям так отчаянно хочется хотя бы иллюзии безопасности, что они готовы хвататься за посул будущего, которое еще не наступило. Не то чтобы раньше было как-то иначе; о чем бы ни шла речь: о домике в пригороде или медленно тающей Антарктиде, – Мамочка с Папочкой всегда жили в кредит.
Так им и надо, если с их чадами и в самом деле что-то случится.
Очередь движется. Внезапно я оказываюсь первым.
Человек с Соответствующими Полномочиями делает знак, чтобы я входил. Я выступаю вперед, словно к эшафоту. Все ради вас, святой отец. Я делаю это, чтобы отдать вам последнюю дань. Чтобы сплясать у вас на могиле. Ах, если бы этого мгновения можно было избежать… если б миновала меня чаша сия, если б можно было просто шагнуть в Северо-Западные территории, не впуская к себе в голову этих непотребных технологий…
Кто-то по трафарету нанес из баллончика черную надпись над входом в будку: Тень. Оттягивая неизбежное, я вопросительно смотрю на охранника.
– Она знает, что за зло таится в сердцах людей, – отзывается тот. – Буах-ха-ха. Давайте не будем задерживать.
Не представляю даже, о чем это он.
Стены камеры поблескивают от плотно уложенной медной оплетки. С тихим гидравлическим шипением на мою голову опускается шлем; для такого увесистого устройства он кажется чересчур легким. На глаза черной повязкой наезжает щиток. Я остаюсь в карманной вселенной, наедине с собственными мыслями и всевидящим Богом. В глубинах моего черепа гудит электричество.
Я ни в чем не виновен. Я в жизни не нарушал закона. Может, Бог все увидит, если сосредоточиться на этой мысли. Зачем ему вообще что-то видеть, зачем читать палимпсест, если так и так все будет переписано?.. Только вот мозги устроены иначе. Каждый индивид и в самом деле индивидуален, у каждого из нас в голове своя единственная и неповторимая путаница, которую необходимо считать, прежде чем редактировать. А намерения, побуждения – сложные штучки без начала и конца, со множеством узлов и ветвей, они разрастаются и вьются от лобной доли к поясной извилине, от гипоталамуса к ограде мозга. И если вы задумали дурное, то никакая лампочка не вспыхнет, для террористов-смертников своего нейрона Дженнифер Энистон не предусмотрено. В целях общей безопасности читать приходится все. Во благо всех людей.
Кажется, я под шлемом целую вечность. Так долго никого еще не держали. Очередь встала.
– Оп-па, – тихонько произносит контролер. – Ничего себе.
– Я не такой, – говорю я ему. – Я никогда не…
– И теперь уже не скоро. По крайней мере не в ближайшие девять часов.
– Я никогда не делал этого. – Голос мой звучит обиженно, по-детски. – Ни разу.
– Я в курсе, – откликается мужчина, но мы, конечно, говорим о разных вещах.
Тон гудения слегка меняется. Я чувствую, как мой мозг покусывают магниты и москиты. Меня перекраивает технология, которая пока еще слишком дорога для домашнего использования: исчезает некий внутренний зуд, глухое и до того привычное томление, что я чувствую что-то лишь сейчас, когда оно исчезло.
– Готово. Теперь тебе можно доверить хоть два детских садика и хор мальчиков в придачу, а ты и не дернешься.
– Так нельзя, – негромко говорю я.
– Да ну?
– Я ничего плохого не сделал.
– А мы тоже. Не закоротили тебе мозг, оставили таким же извращенцем, каким ты и был. Мы уважаем твои драгоценные конституционные права и Богом данное личное своеобразие. Можешь сколько хочешь тискать детишек в парках, как и раньше. Просто какое-то время тебе не будет хотеться.
– Но я ведь ничего не сделал, – против воли повторяю я.
– Да никто и не делает, а потом бац – и сделал. – Он кивком указывает на зал вылетов. – Все, пошел отсюда. Проверка закончена.
Я не преступник. Я ни в чем не виноват. Но отныне мое имя все равно в черном списке. Весть о моей испорченности летит впереди меня, распространяясь от одного пропускного пункта к другому, как будто валятся костяшки домино. За мной будут наблюдать, хотя в этот раз и отпустили.
Совсем скоро все может измениться. Уже сейчас для Общественной Нормы почти не существует различия между нашими поступками и нами самими; достаточно сдвинуть ее хоть на волосок, и передо мной закроются все границы на планете. Однако очередное озарение только-только забрезжило на горизонте, и новые правила не вступили еще в силу. Пока что я еще вправе стоять у вашей неосвященной могилы и оплакивать свое разоблачение.
Вы всегда высоко ставили силу прощения, святой отец. Семижды семьдесят раз прощенный, даже самый вопиющий грех будет искуплен в глазах Господа. Надо лишь, чтобы раскаяние было искренним, утверждали вы. Надо лишь открыть сердце Его любви.
Разумеется, в те дни это звучало не столь эгоистично.
Но теперь даже неверующие могут начать с чистого листа. Мой искупитель – машина, а у моего спасения есть срок действия… хотя и у вашего тоже был, наверное.
Я размышляю о машине, которая запрограммировала вас, святой отец, о колоссальной неповоротливой штуковине, слепленной из догм и прочих, не столь статичных, деталей, которая с лязгом и бесконечными повторами прошла через два кровавых тысячелетия. Я невольно задумываюсь о том, а как она перепаяла ваши синапсы. Быть может, она обратила вас в хищника, сковала безумными ограничениями, которых не сумело бы вынести ни одно существо, способное к размножению, подавляла саму вашу природу, пока вы не сломались? Или же вы вошли в лоно Церкви уже со сбоем внутри, надеясь обрести в ней некую силу, которой не находили в себе?
Я знал вас много лет, святой отец. Я даже и сейчас говорю себе, что знаю вас, – о вас можно сказать многое, но трусом вы никогда не были. Я отказываюсь верить, что вы избрали смерть как самый легкий выход. Предпочитаю считать, что в те последние дни вы все-таки нашли в себе силы переписать свою программу, отвергнуть изношенные алгоритмы, устаревшие две тысячи лет назад, и по-своему определили различие между смертным грехом и актом искупления.
Вы презирали себя и то, что натворили. И вот в конце концов позаботились о том, чтобы такого уже наверняка не повторилось. Вы совершили поступок.
Сделали то, чего никогда бы не смог сделать я, хоть мне и пришлось бы заплатить неизмеримо меньшую цену.
Видите ли, этим временным отпущением грехов все не ограничивается. Теперь у нас есть машины, которым по силам напрямую вытравить зло из человека, – высокоточные СВЧ-генераторы, которые выжигают сами нервные пути, стоящие за извращением. Навязать процедуру кому-то силой нельзя: пока что во всяком случае. По парламенту блуждают законопроекты, в которых предлагается перекодировывать нас со зла на добро в упреждающем порядке, но на данном этапе процедура строго добровольна. Понимаете, она ведь меняет человека. Попирает некую неотъемлемую основу индивидуальности. Некоторые считают это своего рода суицидом.
Я все твердил мужчине из службы безопасности: я никогда этого не делал. Только вот он и сам все видел.
Я не стал ничего исправлять. Выходит, мне нравится быть таким.
Интересно, что от этого меняется?
И кто из нас более виновен?
