Вошел де Шарни, немного бледный, но державшийся прямо и, по-видимому, не страдающий.

— Вы не бережете своего здоровья, — совсем тихо промолвил Филипп противнику. — Выйти раненым! Вы просто хотите умереть!

— Оцарапавшись о куст в Булонском лесу, не умирают, — отвечал Шарни, в восторге от того, что наносит врагу моральный укол, более чувствительный, нежели рана, нанесенная шпагой.

Королева подошла к ним и положила конец этой беседе, которая представляла собой скорее двойное «a parte» , нежели диалог.

— Господин де Шарни! — заговорила она. — Эти господа говорят, что вы были на балу в Опере?

— Да, ваше величество, — с поклоном отвечал Шарни.

— Отлично. Вы меня видели?

— Да, ваше величество, в то самое мгновение, когда маска, к несчастью, упала.

Мария-Антуанетта нервно комкала в руках кружево косынки.

— Посмотрите на меня хорошенько; вы вполне уверены в этом? — произнесла она голосом, в котором более тонкий наблюдатель уловил бы готовые разразиться рыдания.

— Черты лица вашего величества запечатлены в сердцах всех ваших подданных. Увидеть ваше величество однажды значит запечатлеть вас в памяти навсегда.

Филипп посмотрел на Андре; Андре взглянула в глаза Филиппу. Эти две ревности, два горя, составили некий печальный союз — В это верят! В это верят! — воскликнула королева от гнева потерявшая голову; упав духом, она рухнула в кресло, украдкой вытирая кончиком пальца след слезы, которую гордость зажгла у края ее глаза. Внезапно она поднялась с места.

— Сударыня, король! — сказал Филипп своим грустным голосом.

— Король! — сказал лакей в передней.

— Король? Тем лучше! О, король — это мой единственный друг, король не признал бы меня виновной, даже если бы и поверил, что меня видели на месте преступления; король здесь — желанный гость.

Вошел король. Его спокойный взгляд составлял контраст со смятением и волнением людей, окружавших королеву.

— Государь! — воскликнула она. — Вы пришли кстати! Государь! Еще одна клевета, еще одно оскорбление, с которым нужно сразиться!

— В чем дело? — пройдя вперед, спросил Людовик XVI.

— Новый слух, отвратительный слух. Он будет распространяться! Помогите, помогите мне — на сей раз меня обвиняют не враги, а друзья.

— Друзья?

— Вот эти господа! Мой брат... простите: граф д'Артуа, господин де Таверне, господин де Шарни уверяют, уверяют меня, что они видели меня на балу в Опере!

— На балу в Опере! — нахмурив брови, воскликнул король.

Страшная тишина проплыла над этим собранием.

Госпожа де ла Мотт видела мрачную тревогу короля. Она видела смертельную бледность королевы. Одним словом она могла прекратить эти страдания; одним словом она могла уничтожить все обвинения в прошлом и спасти королеву в будущем.

Но ее сердце не подсказало ей этого; выгода удержала ее. Она сказала себе, что еще не время, что она уже солгала по поводу чана, что, отрекшись от сказанного, обнаружив, что один раз уже солгала, показав королеве, что бросила ее при первом обвинении, новая фаворитка погубит себя с первого раза: она срежет зеленые ростки всех выгод своего будущего фавора; она промолчала.

Король повторил с глубоко встревоженным видом:

— На балу в Опере? Кто это сказал? Граф Прованский знает об этом?

— Но это неправда! — вскричала королева с интонацией отчаявшейся невинности. — Это неправда! Все поклонились.

— Послушайте! — вскричала королева. — Пусть приведут моих людей, весь свет, пусть их спросят! Бал состоялся в субботу?

— Да.

— Что же я делала в субботу? Пусть мне это скажут. Честное слово, я схожу с ума, и если так будет продолжаться, я сама поверю в то, что поехала на этот мерзкий бал в Опере, но если бы я и поехала туда, господа, я призналась бы в этом.

Внезапно король с расширившимися глазами, со смеющимся лицом, с протянутыми руками подошел поближе.

— В субботу? — спросил он. — В субботу, господа?

— Да, государь.

— Так вот, — все спокойнее и спокойнее, все веселее и веселее продолжал король, — об этом надо спросить не кого иного, как вашу горничную Мари. Быть может, она вспомнит, в котором часу я пришел к вам в тот вечер. По-моему, это было часов в одиннадцать.

— Ах, да! — охмелев от радости, воскликнула королева. — Верно, государь!

— Вот так так! — ошалев от удивления и от радости одновременно, произнес граф д'Артуа. — Я куплю себе очки, но, клянусь Богом, я не отдал бы этой сцены и за миллион. Ведь правда, господа?

Филипп, бледный как смерть, прислонился к панели. Шарни, холодный и бесстрастный, вытирал лоб, покрытый потом.

— Карл! Я иду с вами, — в последний раз поцеловав королеву, обратился король к графу д'Артуа. Филипп не шевельнулся.

— Господин де Таверне! — строго заметила королева, — разве вы не сопровождаете его высочество графа д'Артуа?

Филипп внезапно выпрямился. Кровь прилила к его вискам. Он чуть не потерял сознание. У него едва хватило сил поклониться, посмотреть на Андре, бросить ужасный взгляд на Шарни и подавить выражение безумного горя.

Он вышел.

Королева удержала подле себя Андре и де Шарни.

Мы не сумели бы вкратце описать положение Андре, очутившейся между братом и королевой, между дружбой и ревностью, если бы не замедлили ход той драматической сцены, счастливой развязкой которой оказалось появление короля.

И, однако, ничто не заслуживает нашего внимания в большей степени, нежели страдания молодой девушки.

Когда морозным вечером она повстречалась с Шарни, когда она увидела, что взгляд молодого человека с интересом останавливается на ней и мало-помалу обволакивает ее симпатией, она уже не могла проявлять ту сдержанность, с которой она относилась ко всем своим поклонникам. Для этого мужчины она была женщиной. Он пробудил в ней молодость и гальванизировал мертвую.

И потому-то мадмуазель де Таверне внезапно горячо привязалась к этому воскресителю, который снова заставил ее ощутить свою жизнеспособность. И потому-то она была счастлива, когда смотрела на этого молодого человека. И потому-то она была несчастна, когда думала о том, что другая женщина может подрезать крылья ее лазурной мечте, отобрать у нее эту грезу, с трудом проникшую в золотую дверь.

Мадмуазель де Таверне, не желавшая, чтобы королева оставалась наедине с Шарни, больше не помышляла о том, чтобы принять участие в разговоре после того, как отослали ее брата.

Несколько минут королева молчала. Она не знала, как завязать новый разговор после столь щекотливого объяснения, которое только что произошло.

Шарни, казалось, страдал, и это не было неприятно королеве.

Наконец Мария-Антуанетта нарушила молчание, отвечая одновременно и на свою мысль, и на мысль присутствующих:

— Все это говорит о том, — неожиданно начала она, — что у нас нет недостатка во врагах. Можно ли поверить, что при французском дворе происходят такие отвратительные истории?

Андре с тревогой ожидала ответа молодого человека: она боялась, что он ответит сердечным утешением, о котором, казалось, просила королева.

Но вместо этого Шарни вытер лоб платком, ища точку опоры в спинке кресла, и побледнел.

Королева посмотрела на него.

— Здесь слишком жарко, правда? — спросила она. Де ла Мотт отворила окно своей маленькой ручкой, которая дернула оконную задвижку так, как это сделала бы сильная мужская рука. Шарни с наслаждением вдыхал свежий воздух.

— Господин де Шарни привык к морскому ветру, он задохнется в версальских будуарах.

— Не в этом дело, сударыня, — отвечал Шарни, — но в два часа я должен быть на службе, если, конечно, ваше величество не прикажет мне остаться…

— Нет, нет, — сказала королева, — мы знаем, что значит приказ. Не правда ли, Андре?

С этими словами она повернулась к Шарни.

— Вы свободны, — слегка уязвленным тоном произнесла она и жестом отпустила молодого офицера.

Шарни поклонился как человек, который торопится, и исчез за стенным ковром.

Через несколько секунд в прихожей послышалось что-то вроде стона и шум, который возникает, когда столпится несколько человек Королева находилась подле двери — то ли случайно, то ли потому, что хотела проследить глазами за Шарни, поспешное отступление которого показалось ей странным. Она подняла стенной ковер, слабо вскрикнула и, казалось, готова была выбежать.

Но Андре, которая не спускала с нее глаз, очутилась между нею и дверью.

Госпожа де да Мотт вытянула шею.

Между королевой и Андре оставалось небольшое пространство, и в нем де ла Мотт смогла увидеть лежащего без сознания де Шарни, которому слуги и караульные оказывали помощь.

Нахмурив брови, Мария-Антуанетта в раздумье отошла от двери и снова уселась в кресло. Ее снедала мрачная тревога, которая следует за каждым сильным волнением. Можно было подумать, что она от всего отрешилась и никого не видит.

Хотя Андре по-прежнему стояла, прислонившись к стене, она казалась не менее рассеянной, нежели королева.

На минуту воцарилось молчание.

— Вот что представляется мне странным, — произнесла королева так громко и так внезапно, что ее слова заставили вздрогнуть обеих ее удивленных собеседниц — до того неожиданно прозвучали эти слова:

— Господин де Шарни, казалось мне, все еще подозревает… Тут она гневно всплеснула руками.

— Но в конце-то концов, — вскричала она, — если он видел, почему бы ему и не поверить? Видел и граф д'Артуа, видел и господин Филипп — по крайней мере, так он сказал, — видели все, и понадобилось слово короля, чтобы люди поверили или, вернее, сделали вид, что поверили! О, за всем этим что-то кроется, и это что-то должна выяснить я, раз никто об этом не думает! Не правда ли, Андре, я должна поискать и найти причину всего этого? Ведь в конце-то концов, — продолжала королева, — они говорили, что видели меня и у Месмера!

— Но вы, ваше величество, были там! — улыбаясь, поспешила заметить графиня де ла Мотт.

— Верно, — отвечала королева, — но я не делала ничего такого, о чем говорится в этом памфлете. И потом меня видели в Опере, где духу моего не было!

Она задумалась.

— О! — внезапно воскликнула она с живостью, — истина у меня в руках!

— Истина? — пролепетала графиня.

— Тем лучше, — произнесла Андре.

— Пусть приведут ко мне господина де Крона, — радостно перебила королева, обращаясь к вошедшей в комнату г-же де Мизери.