Книга: Дорога надежды
Назад: Глава 27
Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ВАПАССУ. СЧАСТЬЕ

Глава 28

Письмо Флоримона им передал барон де Сен-Кастин, их сосед из форта Пентагует.
«Голдсборо» и «Ле Рошле» сильно задержались из-за бурь и туманов, им пришлось обогнуть Новую Шотландию у Пор-Мутона. Однако Сен-Кастин, узнав об их возвращении, отправился навстречу, чтобы приветствовать своих друзей. В июле он разминулся с ними как раз в тот момент, когда сам вернулся из Франции, где его надолго удержали дела с наследством в Беарне, откуда он был родом. Ибо он тоже был гасконцем, этот блестящий офицер, который царил, окруженный всеобщей любовью, в форте Пентагует, занимающем господствующее положение в устье Пенобскота. Стяг с королевскими лилиями гордо развевался над ним.
В начале века Пентагует был всего лишь небольшой факторией, открытой французским искателем приключений, сьером Клодом де ла Тур. Затем она была захвачена англичанами, но французы отбили ее и выстроили мощную деревянную крепость с четырьмя бастионами. Крепостью завладели голландцы, но уступили ее англичанам; наконец, барон де Сен-Кастин вновь завоевал ее и провозгласил владением французского короля. Теперь Пентагует считался столицей Акадии.
С этого клочка французской территории барон де Сен-Кастин управлял индейскими племенами: абенакисы, эчемины, тарратины, сурикуазы, малеситы признавали его власть; он был для них отцом и владыкой одновременно, вождем, которого они сами бы себе выбрали.
Он взял себе в жены дочь вождя, красивую индианку Матильду, и в случае кончины своего тестя Массасвы, должен был занять его место. Затерянный в глуши, он оказался первым, кто попросил помощи у Пейрака, чтобы избавить «своих» крещеных индейцев от участия в святых войнах, к чему их подталкивал Квебек, а еще больше тот, кто пугал их своей таинственной властью, фанатик-иезуит отец д'Оржеваль, которого они называли Атскон-Онтси, черный человек, дьявол.
Барону же больше всего хотелось торговать пушниной и жить в спокойном довольстве со своей индейской семьей, помогая выжить преданным ему племенам, оберегая их от уничтожения, которое постоянно им угрожало из-за, войн, голода, эпидемий и алкоголя. Покидая Пентагует, он оставлял форт под властью своей жены Матильды, прелестной и умной дочери вождя, которая прекрасно справлялась с возложенными на нее обязанностями при помощи старика отца, по-прежнему могущественного и уважаемого сагамора.
Она тоже была здесь сегодня, в своей кожаной одежде, обшитой бахромой.
Платье ее было коротковато и не закрывало очаровательных коленок; красивые ноги были обуты в сапоги из вышитой кожи. Такую одежду носили знатные индеанки, дочери вождей – они руководили советом женщин или исполняли жреческие обязанности и благодаря своей выдающейся роли в племени часто обладали решающим словом, превосходя мужчин и вождей разумностью своих суждений.
У нее были длинные косы, и лицо от этого казалось совсем детским.
Сен-Кастин привез ей из Франции длинный плащ темно-синего бархата: она с наслаждением драпировалась в него, то закутываясь, то раскрывая, как крылья.
Перед тем как сесть на корабль в Онфлере, Сен-Кастин в последний раз побывал в Версале и видел там старших сыновей графа и графини, Флоримона и Кантора де Пейраков. Оба были в полном здравии.
Достав из-за пазухи камзола письмо Флоримона родителям, барон протянул его Анжелике, зная, как жаждет материнские сердце увидеть строки, написанные рукой любимого сына, как важно ей прочесть послание первой, желательно в одиночестве, в стороне от всех, как она читала бы любовную записку.
– Барон, вы слишком хорошо знаете женщин, – сказала ему Анжелика, – поэтому они вас и любят.
– Я из Аквитании, как господин де Пейрак, и мы еще не забыли наставления «Искусства любви». Нравиться дамам – вот наш девиз. Читайте ваше письмо и не беспокойтесь о нас. Господин де Пейрак не будет в обиде, ибо у меня есть что рассказать ему о милых юношах. А вам я потом это повторю.
Она сломала восковые печати и развернула листы, покрытые тонким летящим почерком старшего сына. Вглядываясь в них, она испытала сложное чувство, в котором радость и нетерпение смешивалось с грустью.
Когда же она перестанет мучиться из-за них? Беспокоиться и страдать ?
Сожалеть, что так быстро пришлось вновь их потерять?
Сен-Кастин был прав, отдав письмо Анжелике, ибо юноша обращался большей частью именно к ней, стремясь поведать ей все новости придворной жизни:
«Король во всем идет мне навстречу, потому что я ублажаю дам и забавляю придворных. До моего приезда двор был серьезен и скучен. Если король подпишет мое назначение в армию через полгода – да что я говорю, через три месяца, – все снова начнут зевать. Поэтому он не отпускает меня от себя, хотя я был внесен в списки офицеров „Королевского дома“ в числе ста отборных дворян».
Он продолжал в том же духе, рассказывая обо всех и о каждом в отдельности, словно выклевывая то, что, как он знал, должно ее интересовать. У них был свой шифр, благодаря чему он мог быть уверен, что она его поймет и без упоминания имен известных им людей.
«…Господин Вивон избегает меня, но улыбается. Он дал мне понять, что не хочет разговоров об изгнании, которое хочет скрыть, а я дал ему понять, что мой язык нем в том, что касается этой темы. Он по-прежнему адмирал флота и ввел новую моду для морских офицеров: они теперь носят очень светлые, почти белые парики, которые очень хорошо смотрятся, подчеркивая свежесть и моложавость лица. Льстецам эта мода очень пришлась по нраву, но, вплоть до особого распоряжения, носить их остается привилегией офицеров Королевского флота. Конечно, все будут добиваться приобщения к избранным, равно как и права носить красные каблуки… Господин дофин меня помнит. Он немного толстоват, но держится с большим достоинством, как и подобает принцу.
Скажите господину Тиссо, что он сохранил свою армию из серебряных солдатиков…»
Флоримон подружился с герцогом д'Антеном. Этот прелестный подросток был законным сыном мадам де Монтеспан в ее браке с Луи Пардальяном де Гронден, маркизом де Монтеспан. Последний только что выбросил белый флаг в своей судейской войне с королем, похитившим его жену. Король вздохнул с облегчением и стал подумывать, как узаконить бастардов, даровав им титул принцев.
Анжелика улыбнулась, узнав, что мадам де Монтеспан, ее ровесница, только что родила, одного за другим и меньше чем за год, двух маленьких Бурбонов если не по имени, то по крови. Второй родился как раз тогда, когда Флоримон заканчивал письмо, переданное с Сен-Кастином.
«Почти близнецы», – сказала себе Анжелика, которой это совпадение было приятно.
Маленькие королевские бастарды были немедленно переданы в умелые руки той, которая уже вырастила старших детей, – Француазы д'Обинье, вдовы Скаррона, ставшей теперь маркизой де Ментенон. Все считали ее восходящей фавориткой.
Среди всех этих интриг Флоримон чувствовал себя как рыба в воде. Он понимал, что самыми близкими королю людьми останутся его ровесники, но проявил недюжинную проницательность, догадавшись, что король, хотя и достиг уже сорокалетия, будет по-прежнему жаждать празднеств и развлечений; ему будет по-прежнему необходим блестящий двор, ослепляющий роскошью и страстью, которому станут завидовать иностранные посланники. Поэтому от молодых людей, допущенных в святая святых, в Версаль, требовалось отнюдь не подражание – из страха или почтительности – старшим, ибо старшие неизбежно либо обретали присущую их возрасту солидность и степенность, либо погрязали в интригах, имеющих целью обогащение или продвижение вверх в придворной иерархии. То были взрослые болезни, а молодые должны были быть нервом жизни двора, его живой горячей кровью. Во имя этого прощалось многое: и дерзость, и даже наглость. Но лишь немногие из юношей, жаждущих сделать карьеру, понимали это. Флоримон же и не думал льстить, угодливо выполнять прихоти и капризы – это прискучило бы очень быстро. Зато он был неистощим на выдумки и проказы, и жизнь кипела вокруг него. Он был быстро замечен теми, кто упивался в вихре сменяющих друг друга развлечений – танцев, празднеств, театральных представлений и карнавалов. На него, в частности, обратили внимание мадемуазель де Монпансье, кузина короля, Анна-Диана де Фронтенак, прозванная «Божественной», и, естественно, мадам де Монтеспан. Когда он по собственному почину явился выразить ей свое почтение, она узнала его.
– А, так вы и есть тот самый дерзкий маленький паж, – сказала она, ласково проведя рукой по его щеке.
Он предусмотрительно не взял с собой брата.
Она взглянула на него острым взглядом: панически боясь потерять любовь короля, она часто оглядывала теперь таким образом того или иного придворного, желая определить, кто ей друг и кто враг, кто сможет оказать ей поддержку в битве за право остаться королевой Версаля.
Флоримон, хорошо чувствующий, куда дует ветер при дворе, считал, что не следует давать пищу злым языкам, неосторожно утверждая, что она впала в немилость и скоро окончательно лишится всякого веса при дворе, – впрочем, эти утверждения, казалось, были опровергнуты самим фактом недавнего отцовства короля.
«Говорил ли я вам, матушка, что принц де Конде один из первых навес нам визит, когда мы прибыли в Версаль? Он расспрашивал меня о моем новом назначении, поздравлял с успехом, уверяя, что я получу много удовольствия в качестве „Распорядителя увеселений короля“, но совершенно перестал обращать на меня внимание, как только я ему представил моего младшего брата Кантора.
Задумчивый, взволнованный, явно думая о чем-то другом, он из вежливости старался разговорить брата. Напрасно я указывал ему на тщетность его усилий, ибо всем известно, что из нас двоих болтун только я. Принц целиком ушел в свои воспоминания, и мы прекрасно знали, что он не столько жаждет услышать голос Кантора, сколько не может оторваться от взгляда его зеленых глаз. От этого взора впадают в транс некоторые особы, имевшие счастье, как мы быстро поняли, некогда знать вас, сударыня матушка, – в те времена, когда вы были, как часто повторяет мне господин Бонтан, «украшением этого двора». Эти особы меняются в лице, краснеют, бледнеют, у одних слезы выступают на глазах, а другие бросаются в бегство. Это забавляет Кантора, и он неутомимо строит глазки. Но при короле он несколько сдерживает себя, и мы установили приемлемую дозу его пребывания поблизости от Его Величества…»
Э! они совсем неплохо выглядели при дворе, эти юные придворные, и явно умели находить выход в трудных положениях. Пожалуй, матери, у себя в Америке, не следовало так уж волноваться за них.
«Принц, – продолжал Флоримон, говоря о Луи де Конде, – явил нам собой утешительный пример великодушия короля. Его величество умеет прощать и забывать обиды.
Мадемуазель де Монпансье сказала мне, что пятнадцать лет назад принц был «конченым» человеком: ничего, кроме сострадания, не вызывал этот старик, разбитый подагрой, и его едва терпели при дворе, помня, что великий полководец, отстраненный от командования, имел несчастье явить свои таланты в сражениях против юного монарха, во времена Фронды. Доверив ему войска в войне за испанское наследство, король возродил его к жизни, а победа, одержанная над голландцами, вернула ему молодость. Он дает великолепные балы в замке Шантильи. Мы сопровождали туда Его величество…
Брат мой Кантор часто бывает у господина Люлли. И тот разрешил ему играть на органе в часовне короля. Он мог бы занять место в хоре, среди низких голосов, но это нанесло бы ущерб его дворянскому званию.
Мы с братом играем роль, которую никто, кроме нас, не в состоянии исполнить, и Анн-Франсуа де Кастель-Моржа оказывает нам существенную помощь. Я посоветовал ему быть в свите мадам де Монтеспан, дабы она не впадала в меланхолию, что с ней случается, когда она начинает сомневаться в любви короля. Ибо меланхолия у этой изумительной богини может проявиться самым опасным образом».
Придется ждать наступления весны и следующего письма от Флоримона, чтобы узнать, что означает загадочная фраза, которой он закончил свое послание:
«Я нашел золотое платье…»
Удивителен был контраст между этой суетой Версаля, куда вернуло ее на краткий миг письмо Флоримона, и покоем небольшой комнаты в форте, где слышались только глухие удары волн, бившихся о подножие скал.
Туман, стоявший со вчерашнего дня, рассеялся. На смену ему явился ветреный день, с переменчивой погодой, обещавшей сильное волнение на море.
Сидя в одиночестве у колыбели, в которой спали новорожденные, Анжелика вспоминала старших детей. Именно они были ее маленькими спутниками в долгие годы несчастий. Нет, в них не было ничего, чем она не могла бы гордиться, хотя молодой Рамбург и возмущался Флоримоном, именуя его вертопрахом. Но он не был вертопрахом, он был скорее философом, умеющим точно определить, что ему необходимо в данный момент и в нужном месте – чтобы потом забыть об этом, оставляя, однако, немеркнущие воспоминания о себе в сердцах всех, с кем сталкивала его судьба.
Она стала больше ценить старших сыновей с тех пор, как очутилась в Новой Англии. Теперь она гораздо лучше знала пуритан, их дух, их образ мыслей, и ей было любопытно, о чем мог думать юный Флоримон, «этот молодой атеист-развратник», как называл его Натаниэль, оказавшись с братом в Кембридже недалеко от Бостона, в университете, основанном Джоном Гарвардом, куда послал их отец. Сам он в то время сколачивал состояние, поднимая золото с испанских кораблей, затонувших в Карибском море.
Привыкнув бороздить моря, они окунулись в атмосферу Гарварда, как в ледяную купель, приобщающую их ко всем таинствам теологии. Здесь они стали изучать древнееврейский, одновременно совершенствуя латынь и древнегреческий, здесь получили глубокие познания в науках и искусствах: логике, физике, грамматике, арифметике, геометрии, астрономии, политике, английской литературе от Беовульфа до Мильтона, включая Бэкона и Шекспира. И еще много, много другого узнали они в Гарвардском университете. А она встретилась с ними вновь, когда они, бесстрашно сражаясь с волнами, шли по следу индейских пирог. Потом Флоримон уехал к озеру Иллинойс вместе с Кавлье де ла Салем; в тех краях водилось очень много змей, и он привез ей травы, которые служили противоядием от их укусов.
Он исследовал берега залива Гудзона, вернулся через Сагне, привезя с собой множество карт и собрав ценные сведения об этих еще не освоенных местах. Он повстречал там серого медведя-гризли и убил его ножом. А теперь он блистал при дворе короля Франции занимаясь устройством роскошных празднеств и увеселений.
Она услышала легкое попискивание, робкий призыв, в котором не слышалось раздражения или обиды – но этого было достаточно, и она, стремительно поднявшись, направилась к колыбели.
У крохотного мальчика глаза были открыты, и она в первый раз увидела, какие темные у него зрачки. Наверное, у него будут такие же черные глаза, как у Жоффрея де Пейрака. Он смотрел на нее, и ей вдруг показалось, что губки его сложились в какое-то подобие улыбки. Она не могла поверить своими глазам:
– Не может быть! Он еще слишком мал.
Осторожно взяв малыша из колыбели, она подняла его обеими руками, придерживая головку, которую он еще не мог держать. Но он старался совладать с ней сам, отчего стал похожим на китайского болванчика, высокомерно качающего головой, и это сходство еще более усиливалось оттого, что ребенок был еще безволосым, и только легкий светлый пушок осенял его темя. Анжелика почти испугалась пристального взора этих черных, как смоль, глаз, казавшихся огромными на крошечном бледном личике. Она улыбалась ему, кивая головой:
– Ты видишь меня, маленький? Ты видишь меня?
Внезапно он снова улыбнулся. Теперь она была в этом уверена. Он видел ее, видел свою мать!
– Ты узнал меня! Узнал!
До сих пор он был словно бы дуновением божества, таинственным существом, явившимся на свет из непостижимых глубин и готовым в любой момент отлететь прочь от земли, с которой его еще ничто не связывало. Теперь он стал младенцем.
– Ты будешь жить, маленький. Ты вырастешь и станешь большим, Раймон де Пейрак. Мой третий сын! Наш третий сын, – тут же поправила она себя.
И, вздрогнув, прижала ребенка к сердцу, задыхаясь от любви к нему. Ее руки согревали и оберегали его; она прижималась щекой к его шелковистой головке, вдыхая еле слышный запах розовой теплой кожи.
– Ты мой, маленький, ты наш!
Потом она уложила его в колыбель. Еще не пришло время кормления, и он не стал протестовать. Через мгновение его глаза, только что сиявшие улыбкой и немым вопросом, затуманились. Он заснул.
Анжелика с не меньшим любопытством вглядывалась в его сестру, лежавшую рядом. Она спала, уткнувшись подбородком в сжатые кулачки, похожие на нераскрывшиеся бутоны роз, на ухо ей упала громадная черная прядь. Анжелика поборола искушение взять на руки и ее: она спала так сладко, что лучше было не будить ее. Кончиками пальцев она прикоснулась к круглой щечке, чуть отливающей позолотой. Еще одна девочка! Вот так сюрприз!
«Глорианда де Пейрак».
Назад: Глава 27
Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ВАПАССУ. СЧАСТЬЕ