Небольшой корабль доставил почту из Квебека. Нужно было торопиться с ответом, используя последнюю возможность, ибо судно должно было вернуться в залив Святою Лаврентия до того, как река будет скована льдом.

Для Анжелики было большой радостью получить известия от своих друзей, но слишком много усилий требовалось, чтобы ответить всем, а потому Жоффрей де Пейрак, понимая это, присоединился к ней и сел рядом, чтобы помочь разобрать письма официальных лиц. Послания губернатора Фронтенака и интенданта Карлона были заполнены бесконечными жалобами на дыры в бюджете колонии, на пренебрежение со стороны короля и господина Кольбера, не осознающих, сколь тяжелых трудов требует их цивилизаторская миссия, на упрямство епископа, по-прежнему отлучающего от церкви «путешественников» за то, что они спаивают дикарей, хотя ясно как божий день, что подобная практика наносит ущерб меновой торговле пушниной, а следовательно, и Новой Франции, наконец, на ставшее совершенно невыносимым вмешательство иезуитов в государственные дела.

Было получено также послание от господина Кавлье де Ла Саля, знаменитого путешественника, исследовавшего Китайское море. Жоффрею уже приходилось снабжать его деньгами, чтобы он мог снарядить экспедицию к озеру Иллинойс.

Однако экспедиция внезапно прервалась, и участвовавший в ней Флоримон де Пейрак, о котором все думали, что он на юге, вдруг оказался на севере.

Чистое безумие, и юный сумасброд, видимо, просто потерял голову, оказавшись предоставленным самому себе на лоне девственной природы. Ом, впрочем, доставил весьма ценные сведения о бухте Джеймс и заливе Гудзон, которые французы и англичане никак не могли поделить между собой.

Господин Кавлье уведомлял в своем письме, что отправляется во Францию просить новых субсидий для исследования Иллинойса. Но перед этим он желал выразить свое почтение и сердечно поблагодарить за щедрость господина де Пейрака, всем известного сеньора Вапассу, Голдсборо и прочих владений.

Остальные письма были адресованы Анжелике и носили дружеский характер, ее квебекские знакомые, сообщая о себе, требовали взамен как можно более подробных известий о здешних новостях. Этим ответным письмам предстояло стать главной темой обсуждения в обществе Новой Франции, отрезанным на полгода, а то и больше, от остального мира льдами Святого Лаврентия. Зимние месяцы тянулись невыносимо долго в Квебеке, и отсутствие друзей ощущалось особенно остро.

Короткое, но очаровательное послание пришло от господина де Ломени-Шамбора, того самого мальтийского рыцаря, который был одним из соратников господина де Мезоннева и присутствовал при основании города святой Марии – Монреаля.

Теперь он был членом Большого совета при губернаторе Фронтенаке. Монах и воин, он стал солдатом по требованию своего ордена и проявил столь недюжинные таланты на этом поприще, что его часто призывали для командования ополчением или военными экспедициями.

– Он, кажется, слегка влюблен в вас? – спросил Жоффрей.

– Я думаю, он любит нас обоих. С первой же встречи он проникся симпатией к нам, и именно ему мы обязаны, что сорвалось задуманное против нас предприятие. Ведь ему было приказано сжечь наш командный нункт в Катарунке, а нас самих уничтожить или, по крайней мере, взять в плен.

Она свернула письмо мальтийского рыцаря, шепча:

– Дорогой Клод! Ради нас принес он в жертву сердечное согласие с отцом д'Оржевалем, лучшим своим другом с юных лет. Наверное, он еще не знает о его смерти. Что скажет он, когда узнает? Уверена, он будет сильно страдать.

Это любящее и ранимое сердце.

Что до мадам ле Башуа, то ее письмо содержало хронику всех событий, случившихся в Нижнем городе, всех любовных интриг, взволновавших Квебек нынешней зимой. У ее дочери, вышедшей замуж за господина де Шамбли-Монтобана, главного смотрителя дорог в Новой Франции, только что родился ребенок. Мадам ле Башуа чрезвычайно радовалась, что стула бабушкой.

Упомянув своего зятя – смотрителя дорог, она сочла необходимым, хотя считала все дело ничтожным и дурацким, передать от него протокол, составленный в королевской судебной канцелярии, где им предписывалось «уплатить штраф в десять туренских ливров и пять солей за нарушение статьи 37 Полицейского установления, введенного по настоянию интенданта высшим советом». Статья эта запрещала «выпускать на улицу и оставлять на свободе домашних животных, если в поведении вышеозначенных усматривается угроза имуществу и здоровью населения».

Много раз за зиму, и большей частью ночью некое животное, о котором достоверно было известно, что оно принадлежит им, но которое осталось в Квебеке, совершало набеги на владения частных лиц, нанеся значительный ущерб. Следовал длинный список злодеяний: прогрызенные кожаные ведра, похищенные куры, испорченные изгороди, опрокинутые кастрюли и т. д.

Они были заинтригованы и честно пытались вникнуть в эту тарабарщину судейских чиновников, которая напомнила Анжелике бесконечную, приобретшую эпический характер распрю Виль д'Авре с судебным исполнителем.

Вникнув наконец, они с большим удивлением должны были признать, что преступное животное было не кем иным, как росомахой, которую приручил Кантор, дав ей кличку Волверайн. Это было английское наименование хищника, иногда достигавшего довольно крупных размеров, примерно с молодого барашка, которого французы называли росомахой, а индейцы – барсуком.

И оба признали, что им не пришло в голову узнать у младшего сына, как он намеревается поступить со своим верным спутником. Вероятно, Кантор, перед тем, как сесть на корабль, идущий во Францию, куда, конечно, взять зверя не мог, выпустил его на свободу где-нибудь в лесу.

– Он сильно одичал уже в Квебеке, – заметила Анжелика. – Но, возможно, речь идет о совершенно другом «барсуке». Однако мадам де Шамбли-Монтобан явно согласна с судебным исполнителем. У нее ведь зуб на нашего Волверайна, который убил ее ужасного злого дога. Она бы охотно велела вывесить его голову на дереве, как поступают с бандитами с большой дороги.

Но и мадемуазель д'Урдан упоминала о росомахе. В длинном послании, сопровождавшем посылку с двумя книгами, «Принцесса Клевская» и «Устав иезуитов», она рассказала, что ее служанка Джесси, по-прежнему жившая в старом доме в Верхнем городе, два или три раза за зиму видела зверя, который кружил вокруг дома маркиза де Виль д'Авре. Однажды росомаха одним прыжком перескочила через невысокую стену, окружавшую сад мадемуазель д'Урдан, приблизилась к стеклянной двери кухни и стала пристально разглядывать канадскую собачку, которая, что любопытно, не залаяла. То ли была слишком удивлена, то ли перепугалась насмерть, то ли зрение у нее от старости ослабело… Или – ведь кто знает это зверье? – они с этой росомахой старые знакомые?

С другой стороны, нельзя было отрицать, что зверь в безлунные ночи натворил много бед в городе. Но никто из друзей графа и графини не пострадал.

Индейцы боятся росомах, считая их очень умными, хитрыми, и злыми. Они говорят, что дьявол живет в них, что это не зверь, а человеческое существо в зверином обличье. Начиная с весны, никто ее больше не видел.

От этого сюжета мадемуазель д'Урдан непринужденно перешла к новостям о маркизе де Виль д'Авре, которого им всем очень не хватало. Он прислал им бильярд. Такой громоздкий! Гораздо больше ткацкого станка! Эта игра стала очень модной в Версале, и король почти каждый вечер отправлялся в бильярдную, проходя через покои мадам де Ментенон.

Затем мадемуазель д'Урдан пустилась в длинные объяснения, зачем она послала Анжелике «Устав иезуитов». Она полагала полезным ознакомиться с законами, по которым те живут. Это поможет избежать неприятных ошибок, вроде той, которую совершил губернатор Фронтенак, не терпевший служителей этого ордена и вступивший с ними в ожесточенную борьбу. В донесении королю и министру Кольберу он сообщил об их бесстыдной алчности, по его мнению, совершенно не подобающей для лиц духовного звания, которым следовало бы врачевать души ближних своих, а не грабить их. У него имелись доказательства, и он мог бы их представить: иезуиты выстроили два форта на окраинах пролива, связывающего озеро Траси с озером Гурон – в форт Сент-Мари стекалась вся пушнина, поступающая с севера, а в форт Миссилимакинак – с юга. Таким образом, они забирали себе значительную часть мехов, добытых в лесах, окружающих Великие озера; кроме того, у них была лавка в Нижнем Городе, где продавалось все, вплоть до мяса и сабо.

Но доводы губернатора были разбиты в пух и прах, поскольку ему предъявили текст папской жалованной грамоты иезуитам, в которой им разрешалось «заниматься торговлей и вести финансовые операции».

Так что в Квебеке они ничем не преступали дарованных им прав и помышляли только о собственных интересах, а также о славе Божьей. Впрочем, так поступали все обитатели города.

«Только один господин Карлон, – писала мадемуазель д'Урдан, – трудится во благо колонии и жителей ее. Я стараюсь во всем помогать ему и заняла одну комнату во дворце. В ней он принимает „власти“, пытаясь уладить их разногласия. Я по мере сил способствую ему в этом, а также пишу для него многочисленные прошения и заметки. Вы были правы, дорогая Анжелика. Нет в мире другой ценности, как только любить человека и полностью посвятить ему себя».

Мадам де Меркувиль, жена судьи из Верхнего Города и председательница Братства Святого семейства, начала с рассказов о своей младшей дочери, малышке Эрмелине, к которой, как она знала, мадам де Пейрак относится с особой нежностью. Эрмелина была по-прежнему легкой, как перышко, и все такой же сластеной, по-прежнему заливалась смехом по только ей ведомому поводу, сохранила способность ускользать, подобно иголке или скорее подобно бабочке, но ее перестали наказывать за эти побеги, помня, что только благодаря такой внезапной причуде младшей в семье им удалось спастись от ирокезов, когда те, поднявшись по реке от Тадуссака, внезапно появились перед Квебеком. Сколько же воспоминаний связывает Меркувилей с дорогими друзьями, графом и графиней де Пейрак!

Эрмелина, без сомнения, обладала необыкновенным умом. Когда ее представили урсулинкам, она уже могла бегло читать, а ведь ей еще не было четырех лет.

Догадаться об этом можно было только потому, что она так же бегло писала, хотя по-прежнему не говорила. Но пока никто не беспокоится на этот счет.

С Эрмелиной происходили чудеса с самого ее рождения, можно было бы подумать, что это ее призвание. И если к следующему году она не обретет дар речи, то ее поведут в святилище Сент-Анн-де-Бопре. Святая бабушка Иисуса Христа, совершив уже чудо, даровавшее девочке способность ходить, конечно, не откажет ей в умении разговаривать.

Мадам де Меркувиль спрашивала у графа де Пейрака, собирается ли он посетить свои карьеры на берегу залива Святого Лаврентия и может ли он прислать ей несколько мешков с гипсом, которого, говорят, там не меньше, чем угля.

Затем она приступила к рассказу о деле Элуа Маколе, которое их интересовало. Его никак не удавалось уладить, и скандал разгорался все сильнее. Старый охотник, некогда лишившийся скальпа, бродяга, ведший самую беспутную жизнь, женился на своей снохе Сидонии. Этот союз, заклейменный священнослужителями как кровосмешение, которое стало возможным только благодаря невежеству монаха-францисканца (мадам де Меркувиль, которая была весьма и весьма «за» иезуитов, не преминула заметить, что сыновья святого Франциска Ассизского возвели невежество в ранг добродетели), увенчался рождением двух близнецов – подумать только, и Сидония тоже! Бедняжка, она, видимо, себя не помнила от счастья, ведь ей пришлось столько страдать от мерзкого обращения сына Маколе, который, впрочем, явил неожиданную храбрость и погиб от рук ирокезов как герой.

Но в приходе Леви, где она жила, ее уже не любили. Никто не заговаривал с ней после свадьбы, и все дружно пророчили самую плачевную судьбу этим «ублюдкам старика».

– Хотелось бы мне знать, как наш Элуа перенес изгнание из города? спросила Анжелика Мадам де Меркувиль не скрыла от нее ничего. Элуа был отлучен от церкви дважды – как охотник, выменивающий у дикарей меха на водку, и как отец незаконнорожденных, появившихся на свет в результате кровосмешения. Но он не обратил на это внимания или же притворился, что ничего не замечает, потому что всю свою жизнь исповедовал именно такую философию. Он любил молодую женщину, которая любила его; теперь же, когда он «пристроил ее к делу» с двумя младенцами, она, возможно, не будет возражать, чтобы он вновь отправился на Великие озера за бобрами – ибо, чтобы там ни думал господин Кольбер, министр морского флота и колоний, он-то уютно сидел в своем кресле в Париже, а уж Элуа прекрасно знал, что одним ковырянием канадской земли семью прокормить невозможно.

Так он говорил совершенно открыто, и мадам де Меркувиль слышала это собственными ушами от него самого.

В письмах мадам де Меркувиль всегда присутствовало весьма любопытное сочетание сплетен, описаний разнообразных безделушек, деловых проектов, часто весьма основательных, и, наконец, сведений о свадьбах. Именно она сообщила Анжелике о судьбе девушек, которым они оказали покровительство, невест короля, привезенных мадам де Модрибур. Большинство из них благополучно вышли замуж.

И на этот раз председательница Братства Святого семейства говорила о возможной свадьбе, но, как она сразу же подчеркнула, свадьбе, касающейся ее весьма близко, ибо речь шла о черной рабыне и молочной сестре Перрин-Адель, с которой она никогда не разлучалась и которая согласилась последовать за ней даже в холодную Канаду, столь не похожую на их родную Мартинику. Сверх того, Перрин вырастила всех ее детей.

Во время пребывания графа и графини де Пейрак в Квебеке она прониклась нежными чувствами к их негру Куасси-Ба, и чувства эти оказались столь сильными, что она едва не зачахла, превратившись в тень самой себя и страшно взволновав окружающих. Наконец она во всем призналась своей хозяйке.

– Это, возможно, уладит наше дело, распрю между Сирики и Куасси-Ба из-за красавицы Пель, – заметил граф.

Он поднялся, чтобы пойти поговорить с Куасси-Ба, и обещал сам написать ответное послание для мадам де Меркувиль, что требовало немалых усилий.

Анжелика могла бы сделать коротенькую приписку, передавая горячие приветы и поцелуи всему семейству, а малышке Эрмелине – особенно. Ему не хотелось, чтобы она изнуряла себя тяжкой и долгой работой, ведь еще несколько дней назад ей казалось, что она никогда больше не сможет ни читать, ни писать.

Анжелика ответила сама только мадемуазель д'Урдан, благодаря за присланные книги и уверяя в своей неизменной дружбе. С величайшим удовольствием она перечитала прекрасное повествование о принцессе Клевской, но, конечно, с гораздо большим наслаждением внимала ему, слыша «божественный» голос бывшей чтицы королевы (Анжелика, зная, сколь чувствительна ее подруга к комплиментам такого рода, без колебаний употребила модное выражение «божественный»). К большому сожалению всех ее друзей, теперь, когда она вновь обрела здоровье и ей не нужно проводить целые дни в своей спальне, у нее почти не остается времени на эти долгие часы чтения вслух, столь памятные по прежним временам. С другой стороны, Анжелику чрезвычайно радует, что жизнь мадемуазель д' Урдан наполнилась новым смыслом: ее жизнерадостный нрав и любящее сердце принесли счастье господину Карлону, который, впрочем, его вполне заслужил.

Она так же горячо и на сей раз искренно поблагодарила за маленькую книжечку «Устав иезуитов», раскрывающую внутреннюю жизнь и нравы этого по-прежнему загадочного ордена. Мадемуазель д'Урдан всегда угадывала, в чем она нуждается, и поняла, как ей важно иметь исчерпывающие сведения о тех, кто принес ей в прошлом много страданий: ведь можно легко ошибиться относительно их намерений, если не знать, какие обязательства они принимают на себя, каким законам подчиняются, не смея их преступить, какие приказы выполняют совершенно беспрекословно и каковы, наконец, их цели, ради которых они готовы пойти на все, так что тщетны любые попытки заставить их свернуть в сторону.

Называя их не врагами, а противниками, она выразила полное согласие с мнением мадемуазель д'Урдан, что весьма разумно и предусмотрительно заранее готовиться к поединку с теми, кто жаждет нанести вам поражение, используя для этого все возможные средства, и в этом смысле книга эта может оказать неоценимую помощь – in petto , она сказала себе, что не менее важно изучить иезуитский устав, дабы отыскать изъяны и бреши в их броне и попытаться, в свою очередь, нанести им поражение, хотя оборонительная система иезуитов представлялась ей чрезвычайно прочной и надежно защищенной со всех сторон; вероятно, справиться с ней труднее, чем атаковать швейцарских наемников, выставивших вперед гигантские пики: об этом знаменитом каре, наводящем ужас на врагов и похожем на чудовищного ежа, свернувшегося на поле боя, ей рассказал Антин, швейцарский офицер из Вапассу.

Она умолчала о швейцарском каре в письме, хотя знала, что с мадемуазель д'Урдан можно вполне откровенно говорить об иезуитах.

О своих новостях Анжелика постаралась рассказать как можно короче, потому что нужно было еще обсудить с мадемуазель д'Урдан вопрос о пленнице-англичанке Джесси и предстояло для этого написать страницу, если не две, а она уже чувствовала усталость, и перо валилось из рук. Впрочем, у мадемуазель д'Урдан никогда не было детей, да и замужем она была так недолго, что вряд ли ее сильно заинтересовали бы подробности существования двух прелестных существ, не достигших еще и месяца.

Говоря о Джесси, Анжелика старалась найти такие доводы, которые, как она знала, могли подействовать на мадемуазель д'Урдан. К своему посланию она присовокупила письмо родственника Джесси, жившего в Салеме и желавшего выкупить ее.

В самом деле, когда они собирались, покинув Салем, взойти на борт «Радуги», к ним приблизилось несколько человек, мужчин и женщин, поджидавших их на пристани. Мужчины, сняв шляпы, прижали их к груди, и все в их робком почтительном поведении указывало, что они хотят обратиться с прошением. Это была делегация от семейств, чьи родственники были похищены крещеными индейцами, совершавшими набеги с территории Новой Франции. Они приехали со всех концов Новой Англии: у одних родные были похищены совсем недавно в Верхнем Коннектикуте, а другие, прослышав, что сеньор Голдсборо и Вапассу находится в хороших отношениях с губернаторами Квебека и Монреаля, хотели использовать последний шанс, чтобы узнать о родных, похищенных или исчезнувших уже много лет назад. Некоторым удалось выведать у охотников и торговцев, где находятся пропавшие, и теперь они хотели передать с французскими путешественниками прошения о выкупе. Случайно здесь оказались Вильямы, родственники тех пленников, что как-то весной оказались в Вапассу вместе со своими похитителями абенакисами. И деверь Джесси, служанки мадемуазель д'Урдан, тоже сумел узнать, где она, и теперь умолял передать ей послание, которое, по сути, было не чем иным, как просьбой выйти за него замуж.

Ему было известно, что она овдовела, потому что на пороге фермы, с которой ее увели, были найдены трупы всех остальных: ее мужа, детей, сестер, слуг…

Сам он был тоже вдовец, отец многочисленного семейства и честный ремесленник, владелец кожевенной мастерской в Салеме. Он решил выкупить жену своего брата, чтобы жениться на ней. За несколько лет ему удалось собрать изрядную сумму, и он надеялся, что этого хватит для ее освобождения. Все они толпились вокруг французов, протягивая тугие кошельки с золотыми монетами, которые собрали путем невероятных усилий, ибо в колонии свободные деньги были большой редкостью. Они говорили умоляющими голосами.

– Мой сын жив. Трапперы мне сказали, что его купили французы из Иль-дю-Монреаль на берегу Святого Лаврентия. Теперь ему должно быть пятнадцать лет.

– Жена моего брата хорошая женщина, я ее хорошо знаю. Брат приходит ко мне во сне, заклинает спасти ее.

– Семья Вильямов, семья моего старшего брата, готова выкупить любого, кто остался жив. Мы примем его как родного.

Граф и графиня де Пейрак увезли с собой целый мешок бумаг с прошениями и запросами. От денег они отказались, обещая, что сделают все возможное, вступив в переговоры с соседями из Новой Франции, чтобы выручить тех, о которых их просят.

Вопросом о выкупе Джесси, по крайней мере, Анжелика могла заняться сразу, и она запечатала письмо, адресованное мадемуазель д'Урдан, с сознанием выполненного долга.

С другими пленниками дело обстояло хуже, и шансов на успех было немного.

Они оставались в руках своих индейских хозяев, и даже разыскать их среди множества племен было трудно, все равно, что искать иголку в стоге сена. Но люди говорили, что в Монреале некие милосердные французы занялись выкупом англичан, дабы потом окрестить их.

Анжелика подумала о мадам де Меркувиль, которая любила расспрашивать детей и была в курсе всего, что происходит. В записочке, приложенной к письму мужа, она попросила ее узнать, к кому лучше обратиться, чтобы узнать о судьбе английских пленников, за которых в Бостоне готовы были платить выкуп. К миссионерам и охотникам? Или к членам благотворительных обществ?

Пусть мадам де Меркувиль обдумает это и сообщит ей.

Она не стала писать господину де Ломени-Шамбору, потому что изнемогала от усталости и, сверх того, понимала, что ей придется сообщить ему о смерти отца д'Оржеваля.