Джованни Фальконе и Паоло Борселлино сдружились задолго до того времени, когда им поручили готовить материалы обвинения к «максипроцессу» (в их обязанности не входило выступать на суде). Оба приблизительно одного возраста, оба выросли в центральных кварталах Палермо, оба принадлежали по происхождению к среднему классу: отец Фальконе был аптекарем, а отец Борселлино – фармацевтом. Оба вдобавок были привержены долгу и непоколебимо верили в справедливость. И все же они сильно отличались друг от друга и имели различные политические пристрастия. Фальконе, не будучи связан ни с какой политической партией, испытывал симпатию к левым идеям; Борселлино в юности примкнул к неофашистской группировке, а повзрослев, в отличие от своего коллеги, проникся католическими убеждениями. При этом оба магистрата неуклонно отвергали приглашения различных политических партий, стремившихся заполучить в свои ряды столь известных людей.

Фальконе и Борселлино по-разному относились к городу, в котором они жили и работали. Фальконе – возможно, потому, что был не слишком уверен в себе – считал, что Палермо не нужны его усилия. Каждое утро он отправлялся на работу в бронированном автомобиле, его сопровождали еще три пуленепробиваемых машины, битком набитых агентами в бронежилетах и с автоматами. Судя по письмам, публиковавшимся в «Giornale di Sicilia», некоторые горожане считали дорожные «пробки», которые создавал этой конвой (регулировщики перекрывали движение, когда он выезжал на городские улицы), гораздо более серьезной проблемой, нежели мафию. Один из соседей магистрата – Фальконе это письмо привело в бешенство – даже предложил переселить его в пригород. Борселинно, более добродушный и склонный к жуирству, полагал, что не все так плохо: «Они просто не дают нам расслабиться».

Оба черпали силы в крепнувшем на Сицилии общественном движении против мафии. Студенты устраивали демонстрации на улицах Палермо. Был основан учебный центр имени Пеппино Импастато. В Сальваторе Паппалардо Сицилия обрела примаса, не боявшегося употреблять слово «мафия» и рассуждать о бессилии государства. Итогом этих заявлений кардинала стал бойкот заключенными кардинальской пасхальной мессы в тюрьме Уччардоне в 1983 году. Однако и другие церковники следом за кардиналом начали призывать паству к сопротивлению мафии.

Ветры перемен коснулись и христианских демократов. Леолука Орландо, мэр Палермо и член партии ХД, избранный в июле 1985 года, был ярым противником мафии; он настоял на том, чтобы город выступил «гражданским истцом» на «максипроцессе». Орландо город обязан «палермской весной» – обновлением, представлявшим собой разительный контраст «зиме», длившейся едва ли не со Второй мировой войны и сжимавшей Палермо в тисках страха. И все же большинство горожан сохраняло, так сказать, нервический нейтралитет; как выразился Фальконе: «Кажется, что весь город наблюдает из окна за боем быков, гадая, чья возьмет».

«Максипроцесс» открылся 10 февраля 1986 года и растянулся почти на два года. Едва начались слушания, Палермо затаился в ожидании. Киллерам Коза Ностры велели «не высовываться», поскольку схватка с улиц перенеслась в ярко освещенный бетонный бункер, примыкавший к тюрьме Уччардоне и возведенный специально к процессу. Этот бункер служил наглядным доказательством того, что общественное негодование наконец-то заставило итальянские власти включиться в борьбу с Коза Нострой. Впрочем, бункер производил на людей довольно тягостное впечатление; один журналист написал, что ему бункер напоминает гигантский космический корабль-самоубийцу, приземлившийся в Палермо. В прямоугольном главном зале стояли по периметру тридцать клеток, предназначавшихся для 208 наиболее опасных преступников. Из 474 человек, обвиняемых в причастности к мафии, 119 по-прежнему находились в бегах, в том числе «звери» Лучано Леджо – Коротышка Тото Риина и Трактор Бернардо Провенцано. Сам Леджо, в синем спортивном костюме и белых теннисках, находился в клетке № 23 и получил первое слово; он заявил, что сам будет защищать себя от обвинений в том, что руководил действиями корлеонцев из тюрьмы.

Когда процесс начался, журналисты принялись опрашивать горожан и узнавать их мнение. Большинство предпочитало отмалчиваться или отделываться общими фразами. Находились и те, кто открыто выступал против процесса: мол, с тех пор как мафия ушла в подполье, безработица изрядно выросла. Были и скептики: «Это все фарс. Прищучат только тех, кто совсем уж зарвался. А решат будут не судьи, а большие шишки в Риме». Бушетта дал понять, что Италия, по его мнению, пока не готова к тому, чтобы он поделился с ней своими тайнами; поэтому он хранил при себе сведения о связях мафиози с высшими эшелонами власти в стране. Многие полагали, что мафиози, участвовавшие в la Muttanzu, всего-навсего боевики, а настоящая мафия, «кукловоды», спряталась так удачно, что до нее никогда не добраться.

Сомнения относительно исхода процесса высказывали не только простые горожане. Среди тех, кого принято именовать выразителями общественного мнения, тоже не было согласия, поскольку многие из них, похоже, не понимали значения этого события. Кардинала Паппалардо, в частности, смущала масштабность процесса (он назвал суд «угнетающим зрелищем»). В интервью накануне начала процесса, вызвавшем волну откликов, Паппалардо фактически дезавуировал собственные призывы к борьбе с мафией. Он заявил, что аборты уносят гораздо больше жизней, чем преступления мафии, и что чрезмерное внимание средств массовой информации к процессу может негативно отразиться на имидже Палермо. На вопрос, может ли он назвать себя «антимафиозным» прелатом, кардинал ответил уклончиво: «Нельзя строить жизнь на сугубом отрицании чего бы то ни было. Чтобы стать кем-то, недостаточно только быть против чего-то».

Многие разделяли опасения, что «Максипроцесс» завершится раздачей справедливости «скопом» и что судьи не пожелают разбираться в степени виновности каждого из обвиняемых в отдельности. Некоторые говорили, что размах процесса на самом деле отражает чрезмерное самомнение магистратов.

Показания pentiti тоже вызывали сомнения. Многие наблюдатели полагали, что утверждениям перебежчиков нельзя доверять. В 1985 году один популярный телеведущий оказался под подозрением из-за того, что его оклеветал pentito из неаполитанской каморры. Поэтому нередко раздавались голоса, что показания Томмазо Бушетты – вовсе не истина в последней инстанции.

Что было практически невозможно в недели и месяцы «маки-процесса», так это соблюдать нейтралитет. «Теорема Бушетты» подкреплялась множеством собранных магистратами доказательств, она взрывала бытовавшие в обществе представления о мафии и о том, что значит быть сицилийцем. Но чтобы принять эту теорему, следовало, фигурально выражаясь, перепрыгнуть пропасть недоверия, а на такой прыжок были способны далеко не все даже среди наиболее непримиримых врагов мафии. Достаточно упомянуть только одно имя, которое вполне может служить эмблемой тех затруднений, с какими столкнулись сицилийцы, оглушенные разоблачениями Фальконе и Борселлино, – Леонардо Шаша.

В конце 1950-х и начале 1960-х годов Шаша своими книгами привлек внимание итальянского общества к мафии. Даже сегодня большинство неитальянцев, желая узнать побольше о мафии, в первую очередь обращаются к его повести «День совы». Все в Шаша – воспитание, книги, чувство национальной гордости – заставляло его на протяжении трех десятилетий выступать против мафии. Но в январе 1987 года те же силы вынудили его встать на сторону мафиози в противостоянии, расколовшем Палермо.

Через одиннадцать месяцев после начала процесса Шаша опубликовал в «Corriere della Sera» статью, подорвавшую его репутацию борца с мафией. Поводом для статьи послужили два события – выход книги о «крестовом походе» против мафии, предпринятом «железным префектом» Чезаре Мори годы правления Муссолини, и назначение Паоло Борселлино на должность старшего инспектора полиции Марсалы, города на западной оконечности Сицилии, одного из оплотов корлеонцев. Шаша приводил множество доводов в подтверждение того, что «Максипроцесс» растопчет гражданские свободы точно так же, как в свое время это сделал фашизм. Он восставал против атмосферы – сегодня мы называем ее «политкорректностью», – в которой любая критика магистратов воспринимается как признак сотрудничества критикующего с мафиозными боссами. Завершалась статья обвинениями Борселлино в карьеризме: «Нет более надежного способа для магистрата подняться по служебной лестнице, чем зарекомендовать себя противником мафии».

Выступление Шаша шокировало Италию, население которой привыкло искать у писателей и интеллектуалов совета в непростых жизненных ситуациях, поскольку от политиков такого совета ожидать было бессмысленно. Шаша весьма серьезно относился к своей «мессианской» роли: можно сказать, он воспринимал себя как голос разума в terra infideliumy одинокий и рациональный, как детективы из его произведений, тщетно пытавшиеся пробить стену омерты. Тем больше поводов было у Борселлино оскорбиться на статью в «Corriere della Sera»; магистрат признавал, что Шаша был для него духовным отцом. Некоторые из политиков, сотрудничавших с мафией, позднее при всяком удобном случае цитировали нападки писателя на магистратов, которых он вдохновлял.

К тому времени, когда вышла статья в «Corriere della Sera», Шаша был уже давно и неизлечимо болен. Многие годы, проведенные в уединении, автор «Дня совы» посвятил изучению образа мышления мафии, поэтому его коробила «антимафиозная истерия», развязанная прессой. Но выступление Шаша было не только и не столько брюзгливым ворчанием смертельно больного старика. Его устами говорили все те поколения сицилийцев, которые с одинаковым недоверием относились и к мафии, и к итальянскому государству.

Отец Шаша работал на серных копях провинции Агриженто. В юности будущему писателю (читать и писать он научился самостоятельно, без чьей-либо помощи) довелось воочию наблюдать лицемерие и жестокость фашистов; на его глазах после войны мафиози убивали лидеров профсоюзов. Для него мафия всегда была «нерегулярным подразделением» итальянской полиции; и государство, и мафия, как убеждал его личный опыт, пользовались одними и теми же репрессивными методами. Пессимизм, с которым Шаша относился к итальянскому государству, уравновешивался фатализмом в отношении будущего Сицилии. Шаша достаточно рано пришел к выводу, что мафия – не организация, а особое состояние ума и души (эта идея удивительно заразна, ей подвластны даже наиболее трезвомыслящие из сицилийских интеллектуалов):

«Когда я выступал против мафии, это заставляло меня страдать, ибо внутри меня, и внутри каждого сицилийца, продолжает жить чувство сопричастности Mafioso. Поэтому, сражаясь с мафией, я сражаюсь с самим собой, раздваиваюсь, разрываюсь в муках».

К счастью для острова, Капонетто, Борселлино, Фальконе и многие их коллеги оставили без внимания муки Шаша. У них было собственное представление о том, что значит быть сицилийцем.