Важнейшую роль в развитии и эволюции будзюцу, особенно в жестко стратифицированном обществе Токугава, сыграла «зловещая фигура страшного человека; призрака, который преследовал во снах официальных чиновников, заставляя самых малодушных из них просыпаться в холодном поту» (Murdock, vol. 3, 704).

Этой зловещей фигурой был самурай без хозяина, воин, отпущенный в свободное плавание по поверхности житейского моря: ронин. На самом деле, согласно Бринкли, в буквальном переводе это слово «означает «человек-волна», и так называли того, кто блуждает бесцельно, туда-сюда, словно морская волна» (Brinkley 2, 56).

Согласно Ядзаки, ликвидация многих ленов по приказу Токугава заставила многих самураев самим заботиться о своем пропитании. По оценке этого автора, всего их насчитывалось около 400 тысяч, и они подразделялись на три основные группы. К первой группе относились богатые вассалы, которые добровольно оставили свои посты. За ними следовали те, кто был «уволен» своими хозяевами «за какой-то мелкий проступок», и многие из них старались искупить спою вину, чтобы им позволили «вернуться на прежние должности» (Yazaki, 204). Третья группа, расположенная «на самом дне», включала воинов, изгнанных из клана «за личные ошибки или жадность, которые не раскрывали имен своих прежних хозяев (Yazaki, 204—5). Однако причины изменения статуса воина с преданного самурая на ронина были многочисленными и разнообразными. Прежде всего он мог родиться ронином, если его отцом был самурай без хозяина, не желавший отказаться от своего статуса воина. Но преданный слуга воинского клана также мог стать ронином вследствие определенных изменений жизненных обстоятельств, связанных с ним самим, его господином или его кланом. Так, например, он мог быть уволен со службы своим хозяином или же лично потребовать отставки, чтобы взяться за какое-то рискованное предприятие, которое впоследствии могло бросить тень на прежнего хозяина, если вассал не оборвет все свои связи с кланом. Чаще всего буси оставались без хозяев в результате какой-то нежданной беды, когда, например, военная удача отворачивалась от его господина, которого казнили или отправляли в ссылку враги, или после того, как клан его хозяина был распущен по приказу сёгуна либо просто сокращен в размерах по какой-то еще причине.

Частота этих социальных потрясений поддерживала численность блуждающих орд ронинов на постоянно высоком уровне до самого конца периода Токугава. Особый интерес представляют собой истории о самураях, которые добровольно присоединялись к рядам ронинов (как указывалось выше), чтобы отомстить за себя или своего господина. Они не могли покарать обидчика, сохраняя связь со своим родным кланом, поскольку в таком случае глава клана и другие вассалы становились их соучастниками в глазах властей. Очевидно, что такой маневр освобождал многих хозяев от последствий своей собственной ненависти, последствий, виновниками которых становились их преданные вассалы, бравшие на себя всю ответственность за совершенный поступок. Часто воины становились репинами, чтобы разрядить напряженную ситуацию в клане, и возвращались обратно, как только ситуация возвращалась в прежнее русло. После появления в Японии европейцев многие вассалы становились ронинами, чтобы служить в лагерях европейцев и учиться у «волосатых варваров» (известных также как «круглоглазые дьяволы»). Через некоторое время они возвращались в клан и делились вновь приобретенными знаниями со своими хозяевами и товарищами по клану. И, наконец, статус ронина можно было получить, если самурай присоединялся к цеху ремесленников (дза).

Предоставленные самим себе и не имея видимых средств к существованию, многие ронины обучали за плату будзюцу каждого, кто мог себе это позволить. Часто они поступали на службу в качестве телохранителей (ёдзимбо) к богатым торговцам; многие другие существовали за счет грабежа — то есть присоединялись к бандам разбойников (или основывали свои собственные), чье присутствие отбрасывало страшную тень на сельские районы. Преступный мир каждого крупного города был наводнен подобными людьми, которых некоторые авторы называют «странствующие рыцари с дурной репутацией». Их единственная профессия заключалась в том, чтобы носить оружие и, следовательно, время от времени осуществлять насилие.

Как уже отмечалось выше, ронины формировали активный и многочисленный класс воинов на протяжении всего исторического периода господства Токугава. Уничтожение многих древних кланов, которые, по мнению Токугава, были ненадежными, привело к быстрому увеличению численности ронинов. Блуждая по сельской местности и скрываясь в крупных городах, эти ожесточенные люди, чье оружие являлось для них законом и обычаем, для того чтобы выжить, были вынуждены выработать в себе определенную независимость мышления. Интересно отметить, что хотя они по-прежнему презирали простолюдинов, многие из них также начали держаться с вызывающей наглостью по отношению к своим прежним товарищам по оружию — самураям и их хозяевам. Однако многие ронины пытались найти себе нового господина — желание, осуществлению которого часто мешало само их положение деклассированных элементов, поскольку принять на службу такого вассала означало создать прецедент, а большинство потенциальных хозяев шло на это крайне неохотно.

Со временем некоторые из таких странствующих воинов полюбили этот значительно более трудный, но, как правило, и более интересный образ жизни, который заставлял их полностью использовать свой ум и воображение, а также не останавливаться в своем развитии на том, что являлось нормой для их времени. Те ронины, которые продолжали носить оружие и не утратили собственной индивидуальности в результате полного слияния со своим социальным окружением, будь то духовенство или один из классов простолюдинов, достаточно резко выделялись на фоне жестко стратифицированного общества феодальной Японии. В условиях конформистской культуры Токугава многие ронины стремились занять полувоенные должности городских стражников, или командиров отрядов, организованных для защиты каких-либо гражданских объектов (деревень, коллективных хозяйств, торговых складов и т. д.). Порою они демонстрировали такие выдающиеся боевые навыки, что какой-нибудь феодальный правитель предлагал им присоединиться к своему клану, таким образом предоставляя возможность с честью вернуться в ряды того класса, от которого они некогда отделились. Однако многие из них привыкали к свободной жизни — по крайней мере, настолько свободной, насколько это было возможно в феодальной Японии. Ронины путешествовали по стране, вступая в поединок со всеми, кто осмелился бросить им вызов (или принять). На самом деле, они часто пускались в путь только для того, чтобы встретить достойного противника.

Будзюцу многим обязано этим воинам. Они были идеальными бойцами — идеальными благодаря своей самодисциплине, а также потому, что они могли полагаться только на собственные силы и всегда были готовы к поединку. Их боевой потенциал не раз признавали лучшие военачальники страны. Даже огромные армии Иэясу почти ничего не могли поделать с отрядами ронинов, «которые лишились всей собственности после битвы при Сэкигахара» (Code, 51) и впоследствии были наняты Хидэёри для защиты его замка в Осака. Будучи искусными воинами, а также в силу своей личной ненависти к Иэясу, они стали для него грозными врагами. Только длительные переговоры, усыпившие бдительность защитников и приведшие к неразумному ослаблению обороны, в конце концов позволили войскам Иэясу взять замок штурмом. Но, как рассказывает Нисида, даже после этого отряд ронинов, во главе которого находился знаменитый фехтовальщик Санада Юкимура, используя копья и мечи со смертоносной эффективностью, проложил себе путь сквозь ряды врагов и вплотную приблизился к главному штабу Иэясу, к ужасу его генералов и вассалов.

До Хидэёри и Иэясу Ода Нобунага, в самом начале своей карьеры полководца, осознал огромную ценность людей, ставших отверженными из-за превратностей политики и/или войны. Акэти, который в конечном итоге убил Нобунага, был простым ронином, чье боевое мастерство и личные качества произвели такое большое впечатление на Нобунага, что он возвысил его до положения другого знаменитого генерала, Хидэёси.

В период Момояма странствующих ронинов притягивали к себе города, где у них было значительно больше возможностей зарабатывать себе на жизнь, пусть даже самую скудную и непритязательную, чем в разоренной сельской местности. Часто они объединялись на короткое время, чтобы поднять восстание против законной власти; даже после прихода к власти Иэясу и на протяжении всей эпохи Токугава они оставались беспокойной социальной группой, чьи мятежи и бунты, хотя и подавлявшиеся регулярно силой оружия, непрерывно вспыхивали вновь и вновь. Каждый сёгун из клана Токугава опасался ронинов и старался держать их под строгим контролем в течение всего периода своего правления. Эти мрачные воины были проблемой для властей, как объединенные в отряды, так и по отдельности. Ронины доказали, что, сплотившись, они способны эффективно противостоять силам бакуфу в Симабара, когда их отряды присоединились к крестьянам Арима и Амакуса, которые восстали против своих провинциальных правителей. Только после нескольких месяцев интенсивных боевых действий и продолжительной осады с участием пятидесятитысячной армии, а также при помощи голландских боевых кораблей с их мощными пушками бакуфу в конечном итоге удалось подавить восстание.

Мирное течение правления Токугава постоянно нарушали заговоры ронинов и покушения на жизни представителей официальной власти, совершенные или спланированные ими. Имена отдельных личностей, особенно опасных ронинов, можно встретить в анналах тайной полиции сёгуна. Одним из таких бунтарей был Сёсэцу, странствующий ронин, который путешествовал по всей Японии в начале периода Токугава, испытывая свое искусство владения мечом в поединках с мастерами будзюцу, и в то же время устанавливал дружеские отношения и заключал союзы с другими воинами. В конечном итоге он тайно собрал отряд из пяти тысяч воинов, стратегически рассредоточенных внутри и вокруг Эдо (некоторые из которых даже обучали боевым искусствам правительственных чиновников). Хотя полиция, предупрежденная некоторыми торговцами и ростовщиками, которые поначалу согласились финансировать заговор, задержала Сёсэцу и главных его помощников накануне того дня, когда заговорщики собирались поднять восстание, ей не удалось представить сёгуну живых пленников — только трупы с животами, рассеченными в соответствии с правилами ритуального самоубийства.

Можно сказать, что, как отдельная социальная группа, ронины оказались одной из самых действенных сил в коалиции, объединившейся для борьбы с установленной при Токугава системой прямого подчинения провинциальным правителям, которую они помогли свергнуть ради системы всеобщего подчинения императору, и в его новой армии они, наконец, нашли свое законное место.

Индивидуалист по необходимости, ронин был вынужден полагаться только на себя самого и свои боевые навыки (особенно на умение обращаться с мечом и копьем), когда ему бросал вызов принадлежащий какому-нибудь клану самурай (обычно находившийся в компании других самураев), который счел себя задетым самим существованием такого социального урода. В конце концов ронин оскорблял все законы и обычаи клановой культуры, только будучи тем, кем он являлся. Более того, самурай мог не опасаться, что, убив такого человека, он вызовет этим чье-то неудовольствие или что хозяин убитого воина и другие члены клана попытаются ему отомстить — у ронина не было ни хозяина, ни клана.

Не далее как в конце девятнадцатого столетия мастер дзюдо Ёкояма стал свидетелем столкновения одного из таких странствующих воинов «в сильно поношенной одежде и… очевидно, очень бедного» с тремя молодыми самураями. Молодой человек заставил ронина принять его вызов на поединок из-за того, что он нечаянно задел своими ножнами ножны одного из них.

А ронин, покончив с врагами, «направился в ближайший полицейский участок, чтобы доложить о случившемся, как того требовал закон». И все это происходило в девятнадцатом столетии!

Итак, на протяжении веков эти не связанные обязательствами воины путешествовали вдоль и поперек по просторам Японии, часто нося в глубине своих сердец смертельную обиду на тех, кто нанес им оскорбление, то есть других, принадлежащих какому-либо из кланов воинов, а также их господ и учителей. Нередко последние — особенно учителя будзюцу — встречали соперника, не уступающего им в искусстве владения копьем или мечом, когда отвечали на открытый вызов, брошенный им безвестным странствующим буси, очевидно, не имеющим хозяина. С другой стороны, самураи, которые отправлялись на поиски наставника, редко вступали в смертельный поединок, поскольку они путешествовали по приказу своего господина и имели перед собой определенную цель — учиться. Ронин, не имеющий ни хозяина, ни цели, мог рассчитывать только на. собственный бунтарский характер, часто приводивший к вспышкам индивидуального насилия и сделавший ронина популярной фигурой среди простолюдинов, которые порой могли увидеть, как еще один ненавистный самурай принимал смерть от его руки.

В интересах собственного выживания ронин был обязан обладать таким обширным диапазоном знаний в области будзюцу, насколько это возможно для человека. Причем он должен был владеть не только традиционными методами боя, практиковавшимися представителями воинского сословия, но также и теми, что были распространены у простых людей, среди которых он проводил большую часть своего времени и с которыми — в силу гордости, свойственной каждому потомственному воину, пусть даже и не имеющему клановой принадлежности, — он чувствовал очень мало общего.

Часто можно встретить предположение, что ронин, освобожденный от традиционных уз, связывающих его с каким-то конкретным господином или кланом, автоматически становился врагом не только отдельных правителей и самураев, но и самой системы, заложенной в основу японского феодального общества, что также делало его защитником простолюдинов, которые, в конце концов, помогали ему выжить. Однако в большинстве случаев это предположение будет неверным. Конечно же, ронин имел все основания быть обиженным на свою судьбу, но чаще всего (за очень редким исключением) его обида возникала не из-за того, что он считал всю систему несправедливой и деспотичной, а скорее потому, что волею судьбы он был отлучен от военного истеблишмента и лишен, таким образом, своего законного почетного места в этой системе. Однако плохие взаимоотношения с военным истеблишментом не могли сблизить его с каким-либо другим общественным классом, к которым он (как всякий настоящий воин феодальной эпохи) испытывал искреннее презрение. Можно даже сказать, что независимое положение делало ронина еще более надменным и высокомерным, чем полноправный самурай, поскольку ни другие самураи, ни законы клана не имели на него никакого влияния. Он самостоятельно принимал решения в соответствии с обстоятельствами, и его свобода, когда она не сопровождалась сдерживающим влиянием чувства личной ответственности, могла породить неконтролируемого зверя, способного доставить немало хлопот полицейским силам разных городов. Косвенные упоминания в военных хрониках «ручных ронинов», которых содержали крестьяне, чтобы обучаться у них боевым искусствам (Dore 2, 242), на самом деле, говорит нам о том, что в отношениях с окружающими многие из этих воинов нередко вели себя как дикие, свирепые животные. В общем, он всегда был и оставался воином, которого поддерживала вера в незыблемость собственного статуса, несмотря на то что его отлучили от военной организации букё. Как указывалось выше, в отдельных случаях воин мог занять подлинно независимую позицию, которая в результате противостояния на индивидуальном уровне огромному давлению истеблишмента могла произвести на свет фигуру героических пропорций. Подвиги таких легендарных личностей составляют основу самых захватывающих эпизодов японской литературы и истории.

С приходом к власти Токугава Иэясу различие между воином и крестьянином, между буси и хякусё (но) стало формальным принципом социальной стратификации.

Прагматический шаг, сделавший возможным введение данного принципа, был предпринят Хидэёси несколькими годами ранее (в 1588 году), когда он издал свой знаменитый «указ об охоте за мечами» (катана-гари). Как отметил Годертьер, совершенно очевидно, что эта широкомасштабная конфискация оружия была проведена для того, «чтобы разоружить крестьян как класс и таким образом положить конец крестьянским восстаниям» (Goedertier, 128), представлявшим собой постоянную угрозу для воинского сословия. Однако таким же важным и высокопочитаемым принципом, имевшим силу в предыдущие эпохи, а в определенной степени и вплоть до самой Реставрации (по крайней мере, для воинов низших рангов и категорий) являлся принцип, согласно которому «самурай вел свое происхождение из класса крестьян и всегда мог вернуться к нему» (Dore 2, 221). Именно этот принцип держал воинов в провинциях очень близко к земле — источнику богатства и власти — и тем, кто ее возделывал. Низшие уровни пирамиды воинского сословия сливались с высшими уровнями класса земледельцев, и на протяжении всего феодального периода японской истории трудности, испытываемые одним из этих социальных слоев, немедленно сказывались и на другом. Такая взаимосвязь сохранялась вплоть до того времени, когда индустриальная революция сместила исторический фокус с сельской местности на города. На самом деле, этот принцип наиболее полно отражается в положении крестьянского класса, который Иэясу разместил на социальной лестнице сразу же после воинов, а также престижности должностей главы округа (одзия) и сельского старосты (нануси). Они «имели право носить мечи», могли отправлять своих детей в провинциальные школы и «обладали статусом, значительно превышающим статус простых солдат-пехотинцев» (Dore 2, 221). Причина такого покровительственного отношения станет понятна, если вспомнить о том, что даже после образования сильных корпораций или гильдий (дза) ремесленников (сёкунин, ко) и торговцев (акиндо, сё) в призамковых городах и провинциальных центрах национальная экономика почти полностью зависела от производства риса. Рис был прочно связан с властью, и те, кто контролировал выращивание и распределение первого, обычно обладали и последним.

Таким образом, с самого начала истории букё было почти невозможно провести четкое разграничение между теми массами воинов низшего ранга, которые составляли вооруженные силы провинциальных центров, замков и провинций, и такими же обширными массами крестьян, организованными в тесные группы и сельские общины, которые выращивали рис и защищали свои посевы.

К концу эпохи Хэйан эти вооруженные силы (составленные в основном из крепких мужчин крестьянского происхождения) превратились в более или менее независимые армии — первый шаг к военной специализации, которая легла в основу формирования нового, независимого класса. В этот период у таких людей начал вырабатываться свой особый характер, а также чувство собственной исключительности. До Хэйанской эпохи, на протяжении древних периодов императорского господства и интенсивной борьбы между аристократическими семьями Японии, императорские декреты проводили четкое разграничение между лидерами аристократии, с одной стороны, и широкими массами людей, призванных на государственную службу из провинциальных центров, — с другой.

Эрозия центральной, имперской и аристократической властей, описанная нами в предыдущих разделах, вынудила новых аристократов, находящихся на периферии своего класса, присоединиться к выходцам из провинций, ускорив таким образом появление новых лидеров, чья власть была основана не на императорских декретах, а на силе отрядов вооруженных крестьян, преданных этим лидерам. Но мы считаем необходимым отметить также и то, что, хотя согласно имеющимся у нас историческим данным многие лидеры нового воинского сословия, возникшего в десятом веке, были потомственными аристократами, при этом не меньшее их число не могло похвастаться благородным происхождением. Даже тщательно отредактированные в последующие века исторические записки не могут скрыть того презрительного отношения, которое испытывала придворная аристократия по отношению к «людям всех рангов», заставивших их почувствовать собственную силу и часто находившихся в прямой конфронтации с провинциальной администрацией и сборщиками налогов. И даже характерный для Японии обычай прослеживать собственное происхождение до богов или их прямых представителей на земле (то есть императора и его аристократического окружения) не смог скрыть того факта, что лидеры, появившиеся в конце периода Момояма и определившие ход японской истории на несколько веков вперед (Нобунага, Хидэёси, Като Киёмаса), вели свое происхождение из крестьянского сословия.

Таким образом, на протяжении нескольких веков огромная масса крестьян, по сути, представляла собой потенциально опасную массу воинов. Их клановая организация (которой придерживались все жители сельской местности, независимо от своей классовой принадлежности) и их история работали на усиление этого потенциала. Кроме регулярной поставки пеших солдат императору и армиям провинциальных правителей, которые на протяжении веков опустошали их земли и деревни, крестьяне также были вынуждены защищаться от наводнявших страну вооруженных банд разбойников, а также жадных сборщиков налогов. Поэтому в анналах Японии мы находим многочисленные описания восстаний «людей земли» (домин), их взрывных бунтов (икки), носивших название до-икки в период Муромати и хякусё-икки в течение всего периода Токугава, когда они превратились в глубоко укоренившуюся традицию, к которой прибегали крестьяне, когда условия их существования становились невыносимыми. Каждый из таких бунтов заканчивался кровавой стычкой с правительственными войсками, направлявшимися из различных провинциальных центров для их подавления.

Интересно отметить, что исход конфронтации на поле боя между хорошо обученными солдатами, вооруженными самым совершенным оружием своего времени, и неорганизованными отрядами крестьян, которые сражались тем, что им попалось под руку, не всегда складывался в пользу профессиональных воинов. Еще в конце Хэйанского периода многие императорские сборщики налогов жаловались на то, что они не могут выполнять свои обязанности в некоторых провинциях, несмотря на присутствие вооруженных эскортов.

Сопротивление им оказывали не только кланы, чьи вооруженные силы создавались на профессиональной основе, но и маленькие деревни, жители которых следовали за своими старостами. Так, например, в 1428 и 1485 годах сельские старосты в провинциях Оми и Ямасиро возглавили серию крестьянских восстаний против представителей сёгуната Асикага, назначенных центральным правительством, которое не могло защитить крестьян от бедствий, вызванных опустошительными рейдами армий феодальных правителей по сельской местности. Около восьми лет крестьяне срывали все попытки правительства и местных военных кланов преодолеть их сопротивление. Другой знаменитый крестьянский бунт произошел в провинции Этидзэн в четырнадцатом столетии, когда крестьяне восстали против армии генерала Асакура, посланного силой собрать с них налоги для правительственного центра в Киото. Крестьяне, вооруженные примитивным оружием, чаще всего переделанным из сельскохозяйственных инструментов, и возглавляемые местными священниками, оказались более чем достойными противниками для профессиональных фехтовальщиков из букё.

Даже после того как Токугава установили свою власть над всей страной и наступила эпоха сравнительного мира, боевые качества японского крестьянина еще не раз подвергались проверке на поле боя — теперь против еще более профессионально организованного военного истеблишмента (по мнению многих ученых). За период правления Токугава произошло несколько сотен крестьянских восстании. Именно в это время были окончательно уничтожены остатки социальной и территориальной мобильности крестьянства, которую букё постепенно ограничивали на протяжении многовековой феодальной междоусобицы. Крестьяне были привязаны к своим деревням и объединены круговой порукой в «пятидворки» в соответствии с системой коллективной ответственности, носившей название гонин-гуми. Согласно этой системе пять крестьянских семей совместно отвечали за любое действие, признанное незаконным военными властями округа, независимо от того, было ли это действие совершено всей группой или же только отдельными ее членами, без ведома остальных. Хидэёси позаимствовал эту систему в Китае, «где она была известна со времен империи Цзинь» (Norman, 102), и представил ее своему военному правительству в 1597 году. Каждая группа из пяти семей имела своего главу (кумигасира), и эти лидеры групп вместе с другими зажиточными крестьянами (то-сиёри) подчинялись сельскому старосте (нануси, сёйя), который, в свою очередь, напрямую докладывал о положении дел в деревне представителю военного правительства на их территории (гундай или дайкан). Крестьяне «обрабатывали всю пахотную землю в провинции, жили на ней и напрямую платили ренту даймё, каро или самураю» (Grinnan, 12). Эта рента оставалась неизменной величиной, то есть на ее размер не влияли природные факторы, такие, как засушливый сезон, наводнения или другие несчастья, как искусственного, так и естественного характера. В особых случаях чиновники военного правительства могли признать особую тяжесть ситуации и снизить ренту на ограниченный период времени, но за крестьянином оставалась определенная задолженность, которая никогда не прощалась полностью.

Крестьяне были привязаны к своим мура и отведенным им полям, им запрещалось под страхом самого сурового наказания (как индивидуального, так и коллективного) покидать свои дома или поля, они являлись объектом постоянного давления со стороны «обедневших самураев и феодальных правителей» (Embree 2, 6), и поэтому совсем неудивительно, что даже в период Токугава «произошло более тысячи крестьянских восстаний» (Rudowski, 255). Ядзаки приводит более точное число — 1240 восстаний «за 268 лет, с 1599 года до конца эпохи Эдо в 1867 году». (Yazaki, 251). Как указывалось выше, эти мятежи были необычайно жестокими, и их боялись даже букё, поскольку крестьяне, которых вынудили взяться за оружие, уже не останавливались ни перед чем. Масштаб таких восстаний варьировался от прекращения работы на полях до разрушения собственности и вооруженных столкновений. Как правило, восстания жестоко подавлялись, а их зачинщиков (хотя порой им удавалось добиться для своих последователей определенного возмещения ущерба, спровоцировавшего восстание) казнили без промедления. При этом они часто стоически переносили боль и демонстрировали презрение к смерти, которое буси считали своей исключительной особенностью. По-видимому, такой исход считался неизбежным для крестьянских восстаний. Однако многие крестьянские лидеры и их ближайшие сподвижники отказывались подчиняться этому обычаю. Вместо того чтобы вступать в прямую конфронтацию с официальными властями, они уходили в горы, где банды разбойников и нарушители закона всегда могли найти себе убежище, или же скрывались в темных закутках преступного мира, который существовал в каждом густонаселенном прибрежном городе или крупном торговом центре.

Хорошей иллюстрацией огромного боевого потенциала крестьян и в данном конкретном случае роли европейского огнестрельного оружия в подавлении народных восстаний может послужить статья Гриитса, посвященная восстанию в провинции Арима, которое вспыхнуло в начале семнадцатого столетия и закончилось знаменитой резней в Симабара. Прежний правитель этой провинции получил от сёгуна земли в другой части страны. Большинство его старых вассалов остались в Арима, и когда новый даймё, Мацукура, прибыл туда со своими слугами и родственниками, он лишил вассалов прежнего правителя причитающегося им дохода и расселил их среди крестьян на территории своего лена. Затем этот новый даймё начал проводить самую репрессивную и эксплуататорскую аграрную политику в истории Арима, требуя от крестьян «выращивать на своих полях больше риса, чем это было физически возможно». В качестве наказания за невыполнение квоты на сельскохозяйственную продукцию, установленную им совершенно произвольно, без всякого учета продуктивной способности земли, крестьян связывали веревкой и «надевали на них соломенную накидку, сплетенную из особого сорта травы с длинными, широкими листьями. Такие накидки по-японски назывались мино, и крестьяне обычно использовали их для защиты от дождя» (Geerts, 57). Затем накидки поджигали, и несчастные жертвы «танца мино» (мино-одори) погибали от ожогов или убивали себя, «неистово ударяясь телами о землю, или же топились в близлежащем водоеме» (Geerts, 57). Женщин также не щадили. Их подвешивали обнаженными за лодыжки и «подвергали всевозможным издевательствам». В конце концов крестьяне взялись за оружие, подожгли дома правительственных чиновников и представителей местной знати, убив некоторых из них, после чего удерживали оставшихся заложников за стенами замка» (Geerts, 57).

Поданный ими пример и заразительность их гнева стали причинами другого восстания, на острове Амакуса. Местные крестьяне преисполнились решимости убить наместника военного правительства и в конечном итоге вынудили провинциальную аристократию запереться в замке. Тридцать шесть барж и транспортных кораблей с войсками были немедленно отправлены в Амакуса городскими властями Карацу (Хирадо), но «лишь одна-единственная лодка с двумя смертельно раненными аристократами вернулась в Хирадо 3 января» (Geerts, 59). Метод, использованный впоследствии центральным правительством в Эдо для подавления восстания, дает ясное представление о психологии той исторической эпохи. Сёгун приказал правителям Арима и Карацу атаковать бунтовщиков с остатками своих вассалов, чтобы ослабить силы повстанцев, даже если это означало их собственное уничтожение. Очевидно, этим приказом сёгун хотел наказать правителей Арима и Карацу за то, что они вообще допустили подобные беспорядки на вверенной им территории. Между тем он дал указание другим правителям из «дальних провинций» отправиться в свои замки и безотлучно находиться там, «чтобы поддерживать порядок и спокойствие среди населения». После этого он приказал правителям провинций Хидзэн, Тикуго и Хиго выступить против повстанцев с различных направлений, но «не ранее того, как правители Катрацу и Арима будут разбиты». Но, несмотря на все эти ухищрения, крестьяне продолжали оказывать сопротивление, и в конце концов сёгуну не оставалось ничего иного, кроме как попытаться взять их измором, прибегнув к тактике продолжительной осады. Волны атакующих накатывались одна за другой на оборонительные укрепления неукротимых крестьян (к которым присоединились тысячи ронинов, жаждущих отомстить Токугава) и разбивались о них снова и снова. Многие воины потеряли свои жизни в ходе этих неудачных штурмов. И тогда военное правительство обратилось за помощью к голландцам, попросив их обстрелять из огромных корабельных орудий позиции повстанцев, а также снабдить армии букё огнестрельным оружием, пулями и порохом. Однако достаточно скоро голландские корабли по приказу военного правительства были отведены из зоны боевых действий, вероятно, потому, что «обращение за помощью к чужеземцам при наличии собственной огромной армии никак не могло способствовать укреплению его авторитета» (Geerts, 95).

Личные наклонности крестьянина как бойца, а следовательно, и как создателя новых видов оружия и боевых стилей были типично сельскими по своему происхождению. Это становится очевидным по широкому присутствию в его арсенале серпов, палок и цепей, рисовых дробилок и т. д. наряду с традиционным оружием, тем или иным путем позаимствованным у воинов. Его влияние было ограниченным в крупных городах, где большинство населения, составляли ремесленники и торговцы, хотя в установлениях будзюцу есть указания на то, что последние часто использовали некоторые из его находок в борьбе против общего врага. Однако в провинции крестьянин оставался потенциально опасным противником, с которым большинство воинов предпочитали, по возможности, не связываться. Традиционалист по своей природе, крестьянин тоже следовал строгому этическому кодексу, принятому в среде букё. Кроме того, глубоко преданный территориальным традициям клана, он был особенно подвержен влиянию конфуцианской идеи безусловной лояльности своему отцу и господину. Бесстрашные крестьяне обоих полов часто демонстрировали поразительную решимость, когда они брали на себя обязательство отомстить за смертельную обиду, нанесенную их семье или клану. Дотремер рассказывает, что одной из самых популярных историй японского фольклора является «история Мияги и Синобу, живших в семнадцатом веке и отомстивших за своего отца-крестьянина, которого убил керай даймё» (Dautremer, 83).

То, что многие крестьяне тоже были в курсе последних достижений в традиционных специализациях будзюцу (считавшихся исключительной прерогативой букё), подтверждают военные хроники, где зарегистрировано несколько жалоб на сравнительно богатых крестьян, которые содержали «в своей семье ручного ронина» с целью обучения боевым искусствам, «не подобающим их образу жизни» (Dore 2, 242).

Как указывалось ранее, крестьянин мог переносить пытки и идти на смерть со стоицизмом настоящего воина, хотя обычно к нему примешивалась меланхолия, свойственная человеку, ведущему непрерывную борьбу за собственное выживание и выживание своего клана, исход которого полностью зависит от основных принципов жизни и роста. Одним из таких людей был Сакура Согоро (1612–1653), староста деревни Коцу (расположенной во владениях даймё Хогга Масунобу), который решил остановить кровопролитие, когда крестьяне 386 деревень провинции приготовились поднять восстание против повышения местных налогов. Он отправился в Эдо и, минуя даймё, вручил петицию, составленную от имени всех крестьян, непосредственно сёгуну, прекрасно осознавая, что тем самым обрекает себя на верную смерть. И в самом деле, он был публично обезглавлен вместе со своей женой и маленькими детьми.

После Реставрации Мэйдзи самураи вновь обнаружили, что на поле боя им противостоят простые крестьяне. И именно с крестьянских хозяйств и рисовых полей страна получала солдат для новой императорской армии и преданных своему делу младших офицеров, которые сыграли столь важную роль на политической сцене Японии и всей Азии в двадцатом столетии.

Как считают некоторые ученые, по значимости своего вклада в практику будзюцу на одном уровне с буси находилась интересная и загадочная фигура воинственного монаха или священника, игравшая важнейшую роль в истории Японии не только в конце эпохи Хэйан, но и на протяжении тех беспокойных столетий, которые закончились диктаторством Токугава.

Почти все мировые религии на определенной стадии своего развития создавали собственные вооруженные силы, особенно на тех ранних стадиях, которые недалеко отстояли от момента появления человека из тени древнейшей истории.

Почти во всех древних цивилизациях первые цари были одновременно и верховными жрецами. Они управляли теократическим государством, в то время как вера в какое-то общее божество помогала нации объединиться и заложить основы своего существования. Вера находила выражение как в религиозных ритуалах, так и в вооруженной агрессии либо чаще всего в сочетании первого и последнего, то есть в различного вида войнах, считавшихся священными.

Как уже было отмечено при рассмотрении древних кланов (удзи), даже в ранние периоды японской истории религиозный фактор уже являлся доминирующим. Как выразился один ученый, изучавший древнюю историю этой страны: «Правительство и религия в то время были связаны тесными узами» (Renondeau, 35). Пока солнечный культ Ямато не добился доминирующего положения над культами всех остальных кланов, так же как и над расплывчатым анимизмом коренной религии, синто, он был неотъемлемой частью политической борьбы. На самом деле, политический или военный прагматизм и религия укрепляли и поддерживали друг друга, сохраняя общность интересов, которая являлась характерной чертой истории Японии вплоть до современной эпохи.

Эффективное слияние религии и политики (особенно в ее военном проявлении) было характерно и для европейской культуры. Военные теократии Египта и Месопотамии, священные войны греков и римлян, попы, командовавшие армиями и цари, называвшие себя помазанниками божьими, крестовые походы на Ближнем Востоке и конкиста в Америке — все это проявления той фундаментальной общности, которая, по мнению людей древности и Средневековья, существовала между вещами божественными или духовными и вещами практическими или материальными.

Раскол между этими двумя понятиями произошел в западной культуре на протяжении шестнадцатого и семнадцатого веков, когда эмпирические знания и объективная классификация природных феноменов на основании прямой взаимосвязи причины и следствия позволили науке и аналитическим методам мышления занять важное место в истории.

В Японии такой раскол произошел лишь в девятнадцатом веке, и даже тогда тот факт, что он был навязан извне, в форме насильственного культурного вторжения (которое также стимулировало стремительное ускорение, позволившее Японии всего лишь за несколько десятилетий сравняться с Западом в достижениях военной науки), не позволил ему сильно затронуть национальные традиции и коренным образом изменить взгляды японцев. Он также не смог заложить основу для подлинно научных местных традиций, то есть таких, которые были бы полностью оторваны от смешанных пантеистических взглядов, охватывающих и окрашивающих все и вся в японской концепции существования. Однако есть свидетельства того, что оккупация Японии в конце Второй мировой войны углубила трещину в национальном сознании и значительно усложнила для современных японских мужчин и женщин безоговорочное принятие древней концепции полного слияния божественного с земными (зачастую насильственными) аспектами реальности, свойственной верованиям их предков.

Таким образом, в Древней Японии доминировало божественное начало. Император одновременно являлся верховным жрецом шаманского анимизма, находившегося у корней религии синто, а позднее у той гибридной и синкретической формы буддизма, которая была воспринята из китайских источников императорским двором в Нара.

По мнению некоторых историков, столкновение между первым и последним не сопровождалось чрезмерным насилием, поскольку религия в Японии не оставалась чистой и неизменной. Буддизм (подобно даосизму, который пришел I? Японию из Китая) был японизирован и адаптирован в соответствии с национальными представлениями о божественном и общими принципами существования. Однако определенные исторические свидетельства указывают на то, что распространение в Японии буддизма (в основном под патронажем клана Сога) далеко не всегда происходило бескровно. Но со временем буддийское учение распалось на серию типично японских сект и школ, чьи последователи часто нередко были организованы в объединения военного или полувоенного характера. В хрониках периода Нара упоминаются шесть буддийских сект, существовавших в столице: Дзодзицу, которая вела свое происхождение от учения Хинаяна и в конечном итоге слилась с сектой Санрон; Куса, основанная в 658 году двумя японскими священниками, исповедовавшими основные положения древнеиндийской философской школы Сарвастивада; Хоссо, которая была основана монахом Досё, исповедовавшим учение Йо-гочара, и имела в Нара большие независимые храмы, такие, как Кофукудзи и Гангодзи; Санрон. представлявшая в Японии философскую школу Мадхьямика («срединного пути»), которую основал в Индии Нараджуна, а впоследствии завез в Японию корейский священник Экван; Кэгон, представлявшая в Японии философскую традицию Аватамсака, центром которой по сей день является знаменитый храм То-дайдзи, и секта Рицу. представлявшая доктрину Винайя, которая достигла Японии в 754 году.

В течение периода Хэйан, когда члены семьи Фудзивара заняли все ключевые позиции при императорском дворе, были основаны и другие буддийские школы. Среди них можно выделить секту Дзёдо, которую основал монах Хо-нэн Сёнин (он же Гэнку), обучавшийся в школах секты Тэн-дай; различные секты амидаизма, возникшие из учения Гэн-сина в десятом столетии, а также крайне противоречивая и мятежная секта Нитирэн и различные дзен-буддийские секты того же периода (из которых Риндзай, Сото и Обаку действуют и поныне). Большинство этих сект стали крупными землевладельцами (как и церковь в Европе в течение феодального периода), и их лидеры, назначавшиеся на свои должности императором и могуществе иными аристократическими семьями, всегда проявляли живой интерес к политике. Вполне естественно, такой интерес постоянно вовлекал их в придворные интриги, территориальные конфликты или священные войны, которые, как это ни парадоксально, велись во имя Будды. Из монахов и мирян формировались специальные отряды стражников (одзонакама), которые охраняли священную собственность крупных храмов от осквернения. Их последующее отделение от государства, сопровождавшееся политикой территориального расширения, вызвало потребность в еще более крупных формированиях вооруженных людей, которые обычно набирались из рядов монахов и священников (тера-буси) или безземельных крестьян, наемных солдат и т. д.

Однако крупные монашеские ордена, обосновавшиеся высоко в горах, с их воинственными когортами «горных воинов», известных как ямахоси, а позднее как ямабуси, принадлежат к числу одних из самых примечательных персонажей японской истории периода с десятого по семнадцатый век. По-видимому, эти ордена были основаны отшельниками, аскетами и прочими «святыми людьми», которые, следуя по пути единения с природой, сумели овладеть сверхъестественными силами. Их поиски привели к появлению различных методологий, которые получили название «путь сверхъестественных сил» (сюгэндо). По мнению многих ученых, сюгэндо «не имел основателя» (Renondeau, 26), но в древних хрониках постоянно упоминается Эн-но Одзуно, больше известный как Эн-но Убасоку («практикующий мирянин»), или Эн-но Гэдза («Эн, врачеватель»).

Эту историческую личность окружает столько мифов и легенд, что он приобретает отчетливое сходство с Мерлином, волшебником при дворе короля Артура. Согласно преданию, он тоже мог управлять людьми и силами природы из своего горного убежища, а также ходить по воде и летать по воздуху (и, разумеется, с необычайной легкостью появляться сразу в нескольких местах одновременно). Проанализировав различные источники, Ренондью сделал следующие выводы: Эн жил во второй половине седьмого века, он был буддистом-мирянином и занимался магией. Он не оставил после себя школы, но людей его сорта, то есть обитавших в горах монахов-волшебников (кэндза или сюгэнд-за), боялись и в то же время уважали за их знания и следование оккультной практике. Последнее сильно сближало их с азиатскими шаманами, из культуры которых они, по всей видимости, очень много позаимствовали. Они пользовались большим спросом как целители или медиумы (мико), которые умеют предсказывать будущее и реконструировать прошлое. Городские суды использовали их для проведения расследований в «другом» мире или для зондирования умов других людей при помощи гипноза. Целители как мужского (отоко-но-мико), так и женского (окна-по-мико) пола появляются вновь и вновь в истории Японии, и следы их присутствия можно обнаружить в сельской местности даже сегодня.

Организованные группы этих «диких» людей гор упоминаются в анналах десятого века наряду с «людьми равнин». Хроники обычно связывают подобные отряды с храмами буддийских школ Сингон и Тэндай. Доктрину Сингон импортировал в Японию монах Кукай (774–835), больше известный по своему посмертному имени Кобо-дайси, которое присвоил ему император Дайго.

Кукай изучал буддизм в Китае, а по возвращении на родину основал к югу от Киото, на горе Коя, монастырь Конгобудзи. Он посвятил в духовный сан множество священников, и среди них был монах Сайте (767–822), который также совершил путешествие в Китай, чтобы углубить свои познания в учении Тэндай. Вернувшись в Японию, он основал монашеский орден на горе Хиэй, в монастыре Энрякудзи. Оба учения, Сингон и Тэндай, были основаны на идее фундаментальной общности Вселенной и Будды — верховного существа (Вайрочана у индусов, Бирусана или Дайнити у японцев) в соответствии с доктриной Сингон или его земного воплощения в образе Шакьямуни у последователей секты Тэндай, чье беспредельное могущество способен почувствовать в себе любой человек, если он овладеет истинным знанием и преодолеет «окружающее его невежество». Обе доктрины подразумевали, что путь к просветлению лежит через уединение и практику эзотерических дисциплин (миккё). Но если в секте Тэндай этот путь был долгим и постепенным, то члены секты Сингон считали, что с помощью определенных магических ритуалов просветления можно достичь почти немедленно.

Обе секты рассматривали горы как наиболее подходящее место для поиска пути к спасению и занятия магией. Поэтому их храмы были превосходным местом жительства для ямабуси, которые, по всей видимости, приносили с собой свой опыт и различные методы сюгэндо, которые впоследствии были добавлены к эзотерическому учению, заложенному в основу обеих доктрин. Во всех крупных горных храмах строились жилища для ямабуси, где стали появляться «патриархи горного кредо» со своими эзотерическими доктринами (миссу), толкованиями (носэцу), риторикой (сэмэй), поэзией (вака) и — что очень важно для нашего исследования — боевыми приемами, которые входили в программу обучения, принятую в большинстве монастырей. Каким образом последняя специализация оказалась в числе различных аскетических дисциплин, изучаемых монахами и священниками, остается дня нас загадкой. Однако мы знаем, что аббаты, овладевшие всеми этими дисциплинами, назначались на самые высокие должности среди представителей духовенства при дворе; что министры, высокопоставленные чиновники и военачальники часто удалялись в монастыри, чтобы укрепить себя духовно, прежде чем вернуться на государственную службу. (Этой практике до сих пор следуют некоторые политические лидеры современной Японии, которые на время удаляются в дзен-буддистские монастыри.) Нам также известно, что многие придворные и даже императоры, удалившись на покой, часто избирали в качестве своего последнего пристанища буддистские монастыри, расположенные в горах или на равнине неподалеку от столицы. Здесь следует отметить, что эти удалившиеся от мира правители часто сохраняли сильное (пусть даже и косвенное) влияние на центральные рычаги власти. Таким образом, становится понятно, как и почему эти религиозные секты постепенно превратились в независимые центры власти.

К началу периода войны Северной и Южной династий («Намбокутё»), или «двоецарствия», уже существовали хорошо организованные отряды ямабуси, других монахов-воинов (сохэй) и «людей из храмов» (синдзин), руководство которыми осуществлялось из главного центра (Сёгоин у секты Тэндай и Самбоин у секты Сингон). Из этих центров появились две основные военно-религиозные организации — Хондзанха и Тодзанха, — принимавшие самое активное участие «в гражданских войнах» (Renondeau, 68). Беглому императору Годайго, однажды отправившему двоих своих сыновей в храм на горе Хиэй, помогали ямабуси, которые теснили воинов из Камакура от холма к холму, от горы к горе и от храма к храму, демонстрируя отвагу и доблесть, равные — если не превосходящие — отваге и доблести профессиональных воинов.

В исторических хрониках той эпохи часто встречаются имена стратегов духовного звания, которые планировали собственные военные кампании или давали консультации другим генералам. Среди них особенно знаменит аббат Соссин, который помогал мудрыми советами осажденному генералу Кисуноки Масасигэ, «Великому Нанко» (1294–1336), сохранившему преданность императору-изгнаннику. В хрониках также часто упоминается Такэда Харунобу Сингэн, хитроумный вожак горных воинов из Каи, который помогал Нобунага в сражении с Уэсуги Кэнсин в 15б8 году. Другой великий мыслитель и просветитель своего времени, настоятель храмов Сэйкэндзи и Риндзандзи Сэссай Хоро, был учителем Токугава Иэясу и военным советником у Имагава Ёсимото. На протяжении веков эти духовные лица (очень похожие на средневековых дипломатов из Ватикана или тех могущественных кардиналов Франции и Италии, чье политическое влияние часто было решающим) постоянно появляются в тени тех великих людей, которые оставили свой след в истории Японии.

Букё потребовалось более четырех веков непрерывных войн с воинственными монахами из горных и равнинных монастырей, а также с упрямыми последователями мятежной секты Икко, прежде чем ямабуси были полностью устранены из числа опасных соперников в борьбе за абсолютную власть, которая в девятом веке была вырвана почти полностью из рук императора и его придворных. Читая о бунтах и мятежах в столице, поднятых ордами воинственных монахов, начинаешь понимать, почему император Сиракава (годы правления 1073–1086) жаловался на то, что лишь три вещи неподвластны его желаниям: бурные воды реки Камо, игральные кости и монахи из горных обителей.

И в самом деле, может показаться, что в течение той беспокойной эпохи, которая предшествовала узурпации власти воинами, когда провинции и столицу (Нара, а позднее Киото) терроризировали и опустошали вооруженные силы враждующих друг с другом монастырей, в то время как императорские войска были бессильны установить порядок, Япония как никогда была близка к тому, чтобы в стране утвердилась теократия сторонников буддийской веры, имеющей мало общего с оригинальным учением миролюбивого Гаутамы.

Только сектантская природа различных школ своеобразного японского буддизма помешала им достичь своей цели, объединившись против единственного потенциально опасного противника — воинского сословия, которое постепенно стягивалось с периферии к центру национальной культуры и власти. Расколотые на фракции, буддийские секты постоянно враждовали друг с другом, теряя в этой бессмысленной борьбе людей и богатства. Даже в 1536 году, когда воинское сословие находилось на заключительной стадии консолидации — объединения и союзы хорошо вооруженных и дисциплинированных кланов представляли собой все более грозную силу, — священники из секты Хоккё все еще были озабочены тем, как изгнать из Киото других священников (принадлежавших к секте Сингон). Они, в свою очередь, были атакованы монахами с горы Хиэй и так далее до бесконечности.

Но даже несмотря на то что усилиям монахов сильно мешали их внутренние раздоры (которые часто граничили с полным хаосом), воины по-прежнему считали их серьезными соперниками в борьбе за контроль над правительством. Некоторые историки считают, что лишь появление современных методов ведения войны, таких, как использование огнестрельного оружия (мушкеты и пушки импортировали в Японию португальские, голландские и испанские эмиссары), позволило Нобунага низвергнуть воинственное духовенство с его ранее несокрушимых позиций.

На самом деле, именно Ода Нобунага нанес монахам смертельный удар, когда в период Момояма он систематически разорял буддийские храмы, не щадя их обитателей. У историков до сих пор вызывает внутреннее содрогание судьба храмов секты Дзёдо в Микава (1564), великого храма Хиэйдзан (157,1), храмов в Нагасима (1574) и Осака (1580). Немало кровавых страниц исторических хроник этого периода заполнены описаниями ожесточенных сражений, сопротивления монахов, об упорстве которого свидетельствуют десятилетние осады их храмов, и массового истребления монахов и священников. Вот так, например, там описывается сожжение храмов на горе Хиэй:

Хидэёси, преемник Нобунага, атаковал и покорил храмы Сайга, Кумано, Ёсино, а также во многих других святых местах, завершив, таким образом, нейтрализацию воинственного духовенства как политического и военного фактора в жизни Японии. В последующую эпоху Токугава окончательно определил судьбу этого сословия. В период господства Токугава духовенство находилось под самым пристальным контролем центрального правительства, бунтарски настроенные монахи и священники незамедлительно подвергались жестоким репрессиям. Монашеские братии были ограничены по количественному составу, самих монахов рассредоточили по многочисленным, легко контролируемым центрам, а их прежние прерогативы полностью Отменили или передали другим правительственным чиновникам. От некогда грозной репутации воинственных монахов осталось только эхо воспоминаний, сохранившееся в народных легендах и классической японской литературе.

Воинственные монахи и священники всегда с большим мастерством использовали традиционные виды оружия, как и традиционные методы боя. Луки, мечи и — прежде всего — копья были для них хорошо знакомым оружием. Так, например, принято считать, что нагината, описанная в части 2, является их изобретением, и буси включили ее в свой арсенал лишь позднее, после того как они на себе убедились в смертоносной эффективности этого оружия. На протяжении веков, даже после сокрушительного поражения от воинов Нобунага, монахи и священники продолжали принимать активное участие в развитии будзюцу, по праву считаясь экспертами в его теории, особенно в области использования внутренних факторов, основанных на психическом контроле и целенаправленном распределении энергии, о чем будет подробно рассказано в части 3. Таким образом, они обеспечили традиционные специализации будзюцу единственной, когда-либо существовавшей у них теоретической базой. Сами буси признавали существование такой зависимости тем, что они в массовом порядке посещали буддистские храмы и отдельные жилища скромных монахов, прославившихся как учителя методик и дисциплин, укрепляющих личность и вырабатывающих характер человека, что позволяет ему без колебаний противостоять врагу в суровой реальности боя.

Имена таких духовных наставников до сих пор с большим почтением упоминаются в военных хрониках Японии. Общее представление о глубине и диапазоне их вклада в боевые методы буси в частности и японское искусство войны в целом можно составить на основании материала, представленного в части 3, где мы расскажем об этих учителях и о том, как они повлияли на развитие таких боевых искусств, как кэндзюцу, дзюдзюцу и айкидзюцу, привнеся в них интуитивные принципы буддизма, особенно те, которые были приняты сектой Дзен.

Хотя большинство историков будзюцу обычно отводят им лишь второстепенную роль (если упоминают вообще), ремесленники (сёкунин, ко) и торговцы (акиндо, сё), которые составляли основную часть населения японских городов в феодальную эпоху, также достаточно активно развивали свои собственные специализации будзюцу.

Начиная с самых древних периодов ранней истории Японии каждый член клана мог быть призван на военную службу либо императорским декретом, либо для защиты собственной территории. Хотя пехотинцы набирались в основном из рядов крестьян, все члены клана, независимо от своей профессии — от ремесленников, которые изготовляли мечи, копья и другое оружие, до торговцев, продававших для возмещения военных расходов все, что мог произвести клан, — были обязаны принимать участие в боевых действиях, когда клан подвергался нападению или сам отправлялся на войну. В период Хэйан ремесленники и торговцы были сосредоточены в основном внутри и вокруг столицы и других крупных городов, где они объединялись во все более крупные и могущественные корпорации и гильдии, повторявшие по своей структуре традиционную модель патриархального клана.

Со временем и по мере того, как превратности судьбы удаляли того или иного правителя из его города-замка, многие из этих корпораций и гильдий становились автономными. Органы самоуправления стали появляться в Японии задолго до прихода к власти Токугава, особенно в таких городах, как древняя столица Нара, Киото, крупнейший торговый город и порт Сакаи, Хакада и Мацуяма. Нередко эти местные формы самоуправления, находившиеся под сильным влиянием торговцев, приобретали воинственный характер, когда они сталкивались с постоянно растущими требованиями букв в «изменчивую эпоху гражданских войн» (Yazaki, 158). Эти торговцы, особенно те, которые получали большой доход не только за счет расчетливого ведения обычных торговых операций, но также и благодаря тому, что они поддерживали связь с такими сомнительными элементами, как пираты (вако), свирепствовавшими в Восточно-Китайском море, без колебаний вкладывали свои деньги в производство оружия, содержание наемников и мобилизацию собственных когорт для противостояния букё. Некоторые вольные города дорого заплатили за свою независимость. Судьба других оказалась несколько лучше. Однако букё никогда не забывали и не прощали до конца своих прежних противников. Согласно Ядзаки именно потому, что некоторые торговцы сумели подняться до уровня «непризнанных центральной властью провинциальных правителей», после того как «самые могущественные из феодальных князей смогли привести нацию к наиболее полному объединению за весь феодальный период японской истории, этих торговцев быстро разоружили и бросили на самое дно строго контролируемой социальной лестницы» (Yazaki, 155). Внезапно торговцы обнаружили, что они находятся ниже крестьян, подвластных им на протяжении всего периода Муромати.

В течение периода Токугава хэймин были заключены в еще более тесные рамки классового общества. Им присваивали различные ранги в провинциальных кланах или в городах, где они были привязаны к определенным районам, кварталам и улицам, благодаря чему военным властям стало легче их идентифицировать и держать под контролем. Почти все европейцы, посетившие Японию в шестнадцатом столетии, сразу же отмечали, под каким необычайно строгим надзором живет в этой стране городское население. «Каждая улица или даже отдельные ее части, — пишет Гриффис в своей статье, посвященной улицам Эдо, — находились под надзором младшего чиновника или старосты, который проживал на той же самой улице. Контроль над этими старостами осуществлял квартальный и его помощники» (Griffis, 28).

В состав квартала (дза) обычно входило более двух улиц, и власть в нем представляли местные чиновники, которые занимались регистрацией состава семьи и места жительства, а также следили за своевременностью уплаты налогов. Кроме того, там были свои пожарники и стражники, дежурившие у ворот. Ведь «каждый квартал был окружен рвом или стенами, и попасть в него можно было лишь через охраняемые ворота. В случае возникновения разного рода волнений власти почти всегда имели возможность закрыть ворота и ограничить распространение эпидемии, бунта и т. д. одним кварталом» (Griffis, 28). По ночам городские кварталы наглухо перекрывались друг от друга, и всякий, кто по какой-либо причине хотел покинуть свой квартал после наступления темноты должен был иметь при себе соответствующее разрешение — пропуск, который стражники подвергали тщательной проверке. Лишь после этого они открывали ворота и объявляли о проходе посетителя в соседний квартал «громким стуком специальных колотушек» (Dore 1, 70). Эта репрессивная система, которая, как рассказывает нам Франциск Карон (1600–1673), существовала во всех городах страны, была еще более усилена за счет распространения системы коллективной ответственности гонингуми на городское население. «На каждой улице домовладельцы были разбиты на группы по пять человек, связанных круговой порукой и шпионивших друг за другом. При такой системе было достаточно просто установить настоящего виновника пожара, мятежа, кражи и т. д.» (Griffis, 28). Домовладельцы и городские чиновники несли ответственность перед тремя городскими старейшинами (мати-досиёри), которые не принадлежали к букё, но пожизненно сохраняли за собой это звание и могли передавать его своим наследникам. Эти городские старейшины напрямую подчинялись двум городским судьям из воинского сословия (мати-бугё).

Тем не менее, несмотря на то что они находились под строгим контролем и их лишали оружия везде и когда только можно, этим классам удавалось сохранять и поддерживать свои собственные традиции в искусстве боевых единоборств — традиции, которые, по иронии судьбы, сохранились во многом благодаря ненависти к «самураям с их высокомерными манерами и тщеславными минами» (как описывает их Нисида). На самом деле, даже в течение длительного периода военной диктатуры Токугава (и, очевидно, вследствие присущей ей жестокости) народные движения протеста или завуалированные, протекавшие в скрытой форме мятежи нередко нарушали мирное течение жизни в пригородах или городских районах. Более того, хотя эти волнения не отличались особым размахом и быстро подавлялись, они ничем не уступали по своему накалу и степени народного гнева многим другим движениям политического и социального сопротивления, даже при том, что в Японии они никогда не имели истинно революционной мотивации, в смысле выдвижения радикально новой политической доктрины.

Ученые не раз выражали свое удивление упорству народного сопротивления прочно установившейся власти.

Однако это сопротивление выражалось в основном в протестах против злоупотребления властью конкретного режима или класса, а не против самой классовой идеи. Хроники периода Токугава не могли избежать хотя бы поверхностного упоминания определенных групп городских обитателей, которые Буш характеризует как «непокорные». Эти люди не принадлежали к воинскому сословию, но они называли себя не иначе как «войско героев» (кёкаку). Они не были связаны специфическим кодексом буси, но, подобно представителям воинского сословия и, возможно, в результате неизбежной реакции на исключительное положение самураев разработали свой собственный кодекс поведения, известный как кикоцу, и строго ему следовали. Повторяя наблюдение, которое часто встречается в работах, посвященных японскому феодальному периоду, Буш заявляет, что «почти полное невнимание» к этому интересному образованию в народной среде еще больше усиливает высказанное многими учеными недоверие к так называемой «официальной» или «разрешенной» историографии, сохраняющей для потомства идеализированную версию значительно более жестокой действительности. И все же этот кодекс простолюдинов «был ответствен за развитие [у японцев] привычки к неповиновению и сопротивлению всему, что казалось им нечестным и несправедливым, наряду с сочувствием к страданиям своих собратьев» (Bush, 132). Разумеется, у нас есть все основания надеяться на то, что дальнейшие исследования этого (и схожих с ним) аспекта национального этноса феодальной Японии прольют более яркий свет на кёкаку и те составные части их боевого искусства (оружие, приемы и методы боя), которые помогали последователям кикоцу так смело противостоять «надменным» самураям.

Не меньшей славой в феодальной Японии пользовались общества бойцов, известные как отокодатэ. В буквальном переводе это слово означает смелого и отважного человека, и такие люди объединялись в сообщества, «связывая себя обязательством стоять друг за друга в счастье и беде, независимо от своих жизненных обстоятельств и не вникая в жизненные обстоятельства других» (Mitford, 68). Как принято считать, такие сообщества возникали в качестве вынужденного ответа на жестокость многих воинов, особенно тех, которые принадлежали к расквартированным в городах элитным отрядам сёгуна. Достаточно часто члены таких отрядов объединялись в особые боевые группы (хата-мото-якко) и выходили на улицы, чтобы сделать невыносимой жизнь для торговцев и ремесленников. Последние, в свою очередь, формировали по территориальному принципу собственные боевые отряды, которые скрыто финансировались гильдиями и корпорациями. В таких случаях откодатэ получали более конкретные названия, такие, как мати-якко или мати-гуми, и их полувоенные общества, согласно обычаю, имели вертикальную структуру, во главе которой находился «отец». Во многих округах и кварталах такие вожакгг обладали большей властью над людьми, чем местные официальные чиновники. Так, например, к концу периода Токугава влияние этих сообществ выросло настолько сильно, что, когда один из последних военных диктаторов, Токугава Иэмоти, решил покинуть свою резиденцию в Эдо, чтобы посетить Киото, в дороге его охраняли не только отряды хатамото, но и (главным образом) люди Симмо Тацугоро, «отца» откодатэ, под контролем которых находились провинции, лежавшие на пути у Иэмоти и его вассалов. Хотя по своему происхождению Симмо Тацугоро принадлежал к классу простолюдинов (хэймин), позднее он был «произведен в ранг хатамото» за свои «многочисленные заслуги» (Mitford, 69).

Некоторые авторы высказывают предположение, что мати-якко, так же как и большинство их лидеров, являлись бывшими членами воинского сословия. По той или иной причине они потеряли своих хозяев и блуждали по стране словно морские волны, пока наконец не примкнули к одной из таких организаций. Достаточно вескими доводами в пользу подобных гипотез могут служить полувоенная структура этих гражданских организаций и строгий кодекс чести, связывавший их членов. Однако достоверно известно, что многие прославленные лидеры мати-якко, чьи имена сохранились в доктрине будзюцу до наших дней, вели свое происхождение из семей торговцев или ремесленников. Если к тому же принять во внимание то обстоятельство, что типичный житель Эдо — простой эдокко — «имел прямодушный характер, презирал колебания и нерешительность в любой форме… был вспыльчив, но и отходчив и всегда был не против хорошей потасовки» (Nishida, 36), то исторические гипотезы, согласно которым основной костяк подобных организаций составляли простолюдины, начинают выглядеть более правдоподобно.

Мати-якко зарекомендовали себя искусными бойцами. И в самом деле, им было просто необходимо в совершенстве владеть различными системами боевых единоборств, поскольку, по закону, они не имели права носить традиционное японское оружие. Как превосходные уличные бойцы, чьими основными противниками являлись вооруженные мечами воины, они довели определенные методы рукопашного боя (особенно без оружия) до высочайшей степени мастерства.

В исторических хрониках есть некоторые свидетельства, указывающие на то, что они с удивительным умением владели коротким кинжалом, который легко можно было спрятать под уличной одеждой. Еще большее впечатление производят свидетельства об их поразительных достижениях в тэссэндзюцу — искусстве использования металлического веера против вооруженного или невооруженного противника. Как рассказывает нам Касал (часть 2), эти металлические веера стали настолько тесно ассоциироваться с оружием в глазах властей, что через определенное время был издан официальный декрет, строго запрещающий их ношение. После этого простолюдины обратились к различным шестам и посохам, которые часто были усилены стальными кольцами и чашечками, помогавшими нейтрализовать преимущество противника, вооруженного мечом. Таким образом, можно сказать, что мати-якко внесли значительный вклад в искусство владения посохом, о котором мы расскажем в части 2.

Как люди, чья профессия часто вынуждала их посещать опасные места (что справедливо и в отношении странствующих монахов), торговцы и ремесленники решили, что идеальным оружием для них является неприметный посох, помогающий бороться с усталостью всем, кто путешествует пешком. Неохраняемые дороги часто прочесывали (или преграждали) группы головорезов, грабителей или агрессивных нищих, не говоря уже о том, что там всегда можно было повстречать заносчивого самурая, готового обидеться на недостаточное, по его мнению, проявление уважения к своей особе со стороны одинокого путника и использовать это «оскорбление» как предлог для испытания нового меча. Таким образом, посох в умелых руках, исполняющих сложные технические приемы атаки и контратаки, стал одним из основных видов оружия, которое применялось на дорогах Японии в феодальную эпоху, и (как это было в Англии в течение двенадцатого и тринадцатого веков) вид пилигримов, сражающихся группами или попарно на открытых полях, у обочин, возле постоялых дворов или даже на главных дорогах, не считался чем-то необычным.

Еще одним любопытным предметом, который в ловких руках мати-якко превратился в грозное оружие, была длинная курительная трубка, вошедшая в обиход в пятнадцатом столетии. Кроме того, что эти трубки были очень длинными (см. рис. в части 2), рукоятку у них защищала надежная гарда (цуба). Их, «подобно мечу, носили в специальном чехле или передавали слугам, следовавшим позади своих хозяев» (Satow 2, 71). Сатоу также рассказывает, что в 1609 году многие лидеры враждующих группировок Киото были посажены в тюрьму и казнены за участие в уличных беспорядках, в которых эти трубки, наряду с мечами, использовались в таком количестве (и с такой эффективностью), что они в конечном итоге были запрещены специальным декретом.

Здесь также следует отметить, что по мере того как реальная власть на местах переходила в руки профессиональных гильдий и корпораций торговцев и ремесленников (в то время как военные диктаторы конца периода Токугава постепенно ее утрачивали), в этих гильдиях и корпорациях начался процесс упадка, затронувший как их дух, так и функциональность. Прежнее сопротивление репрессивному режиму, который часто прижимал мати-якко к стене и заставлял их держаться друг за друга, впоследствии в результате ослабления власти Токугава в поздний период перестало служить для них объединяющим фактором. Разумеется, здоровье самого правительства было подточено двумя веками феодального застоя и постепенного обнищания, а роль армии, не имевшей возможности участвовать в крупномасштабных сражениях, была сведена к роли государственной полиции, обеспокоенной главным образом тем, как сохранить статус-кво, в то время как остальные общественные классы постепенно эволюционировали и по мере своего обогащения выражали все большую обеспокоенность отсутствием собственных прав и привилегий.