Есть и другая техника, о которой имеет смысл упомянуть здесь и которая на протяжении многих веков использовалась для возбуждения веры и давала — или, во всяком случае, претендовала на это — ответы на вопросы о смысле бытия. Техника эта столь же стара, как и ритуал, но гораздо тоньше последнего. Поэтому она обладала особой ценностью не только для религиозных или политических институтов, но и для таких организаций, как масонство, разного рода «розенкрейцеровские» структуры и, естественно, Приорат (Братства) Сиона. Она включает в себя использование специальных символов таким путем, который — к ужасу приверженцев терминологии Юнга — можно охарактеризовать как «актуализация и манипуляция архетипами».

В настоящей работе невозможно, даже в самом сжатом виде, представить изложение учения Юнга об архетипах. Нам вполне достаточно определить природу и функцию того феномена, который Юнг именовал архетипом. Согласно Юнгу, архетип — это некий элементарный опыт или совокупность опытных знаний, общих для всех народов, — опыт, восходящий к глубокой, архаической древности. Согласно такому определению, архетипы и символы — вещи, хорошо знакомые всем нам. Действительно, в наши дни мы признаем их как объективную реальность. Они описывают такие важнейшие этапы жизни, как рождение, достижение половой зрелости, сексуальная инициация, смерть, раны и увечья, нанесенные войной, циклическая смена времен года, а также более абстрактные понятия, в частности, страх, желание, жажда «духовного прибежища» и, разумеется, поиск смысла бытия, о котором мы уже говорили выше.

Поскольку подобные архетипы образуют как бы основу большинства элементарных и первичных проявлений человеческой природы, их важность часто ускользает от передачи средствами языка. Язык — это продукт интеллекта и рационального мышления; между тем архетипы выходят далеко за рамки возможностей интеллекта и рационального мышления. Вследствие этого они получают наиболее прямое выражение через посредство символов, поскольку символ обращается не к одному только интеллекту (рассудку), вызывая ответные реакции со стороны более глубинных уровней души, из той самой сферы, которую психологи именуют «бессознательное». Поэтому символы всегда имели громадное значение не только для священнослужителей и религиозных лидеров, но и для людей искусства: поэта, художника, особенно если последние выполняют функции священнослужителя или демиурга.

Разумеется, существует много уровней символизма. Каждый индивид обладает своей собственной системой символов, например — образов, так или иначе отражающих его уникальные особенности и внутренний опыт. Так, некоторые склонны рассматривать какой-то определенный цветок или камень в качестве действенного талисмана; другие бережно хранят вещицы, подаренные им любимым человеком; третьи предпочитают рассматривать свой давний спортивный трофей как зримый символ триумфов и побед. Кроме того, существуют и более обобщенные национальные и культурные символы: три цветка лилии как символ Франции, лотарингский крест, выбранный по настоянию генерала де Голля в качестве символа движения «Свободная Франция» в годы Второй мировой войны; нацистская свастика; орел, ассоциируемый с Соединенными Штатами. Кроме того, в роли коллективных символов могут выступать и отдельные личности. Так, например, Жанна д’Арк часто изображается как воплощение неких основополагающих качеств Франции, король Артур — Англии, Сид — Испании.

Символы в качестве архетипов обладают еще более широким полем действия. Они относятся не к какому-то конкретному человеку, а к всему человеческому роду. Так, например, феникс, коннотатами которого являются смерть и возрождение — это типичный символ-архетип. То же самое можно сказать и о единороге, традиционно ассоциируемом с девственной чистотой и мистической инициацией. Рай христианской традиции, Валгалла древних тевтонских племен, острова Блаженных в кельтских легендах и Элизиум в греческой мифологии — все это символы одного и того же архетипа или, во всяком случае, стремления к такому архетипу. В роли символов архетипов часто выступают антропоморфные фигуры — герой, странник, невинно убиенная дева, femme fatale (роковая женщина. — Пер.), возлюбленные, соединившиеся в смерти, воинственные братья, особенно — близнецы, умирающий и воскресающий бог, мудрая старуха-вещунья, отшельник, скрывающийся в лесу или пустыне, блаженный безумец, хранимый Богом, погибший или свергнутый царь. Подобные образы воплощают принципы универсального значения, присутствующие во всех культурах йо все века. Иногда они появляются под маской, воплощая в себе различные черты той или иной конкретной эпохи, но при всех внешних различиях восходящие к одному и тому же прототипу. Так, например, благородный разбойник, фигурирующий в фильме Артура Пена «Бонни и Клайд» — это созданный в XX в. аналог куда более раннего персонажа — Робин Гуда. Коджак, «очистивший» Манхэттен, — это современный вариант Уит Ирпа, очистившего Додж-Сити, а Уит Ирп, в свою очередь — позднейший вариант средневекового короля-скитальца. Правда, современный король больше уже не ездит верхом на коне. Он лихо управляет автомобилем. Но современный город — это настоящие джунгли, передовая страха и опасности, злой заколдованный лес, где за каждым кустом и под каждым тенистым деревом прячутся всевозможные монстры — люди, звери и фантастические чудища. Уничтожив огромные леса далекого прошлого, мы создали новые дебри в самом сердце современной цивилизации. Но за всем антуражем нашего века кроется нечто более древнее — символ-архетип или образ, который, так сказать, «реинкарнирует» вновь и вновь в разные века и эпохи.

Символы могут функционировать как по отдельности, так и в сочетании с другими символами. Так, например, религиозная церемония часто включает в себя множество символов, символических действий, которые функционируют в тесной связи друг с другом, создавая целый ансамбль типов воздействия на адептов. Когда символы образуют последовательное повествование, излагая связную сюжетную историю, они образуют явление, подпадающее под определение «мифа». Слово «миф» отнюдь не следует воспринимать в расхожем смысле, как вымысел или фантазию. Наоборот, оно означает нечто куда более сложное и неоднозначное. Мифы создавались и создаются не для забавы и развлечения, а ради объяснения сути вещей и отражения вполне конкретной реальности. Для народов Древнего мира — вавилонян и египтян, кельтов и тевтонов, греков и римлян — миф всегда служил синонимом религии и, как и учение католической церкви в Средние века, включал в себя многое из того, что мы сегодня относим к категориям науки, психологии, философии, истории и прочих составляющих спектра человеческого знания. На этом основании миф можно определить как любую попытку объяснить или описать реальность — как в прошлом, так и в настоящем. Согласно этому определению, любая система представлений — христианство, дарвинизм, марксизм, психология, теория строения атома — может быть классифицирована как миф. При этом само это слово не содержит в себе ничего пренебрежительного или уничижительного. Все системы представлений развиваются и преследуют одну и ту же цель: объяснить сложившийся порядок вещей, постичь смысл бытия мира.

Классическая мифология была для своего времени и наукой, и психологией, и философией, и мы были слишком наивны, если бы считали, что наука, психология и философия в наши дни не являются такими же образчиками мифа и не будут считаться таковыми в недалеком будущем.

Миф, как и составляющие его символы, в зависимости от того, какие аспекты реальности он отражает, может быть индивидуальным, архетипическим или носить промежуточный характер, будучи, к примеру, национальным или родоплеменным (клановым). Индивидуальный миф — это своего рода самооправдание. У каждого человека — свои собственные явные или сокровенные представления о реальности. Каждому доводилось переживать разного рода приключения или эпизоды, которые, особенно при взгляде сквозь призму памяти, приобретают совершено мифические масштабы. В качестве примера можно назвать эпизоды из детства, давние любовные связи, школьные проказы. Приступы ностальгии — это также одно из проявлений мифа. Дистанция, будь то в пространстве или во времени, представляет собой весьма важный фактор мифотворчества. Мы все склонны мифологизировать наше прошлое — детские годы, родителей, яркие личности, оказавшие важное влияние на нашу жизнь на много лет вперед. Кроме того, мы также склонны наделять качествами мифа самые разные вещи, места и людей, с которыми нас развела жизнь, будь то географический фактор расстояния, вольный или невольный разрыв и, наконец, смерть. Всем знакомо то чувство, которое вызывает в нашем сердце отсутствующий друг или возлюбленная, и то, сколь часто они вспоминаются нам. Все эти эмоции и впечатления кажутся предельно простыми; все сложное и наносное бесследно улетучивается, и остаются одни эмоциональные реакции. Что касается мифов коллективного плана, то здесь такие личности, как Джон Ф. Кеннеди и Мерилин Монро, еще при жизни обладали поистине мифическим статусом. В результате преждевременной смерти их образы претерпели радикальную трансформацию, и их мифический статус еще более увеличился в масштабах.

Большинство коллективных мифов имеют архетипический и чисто родовой аспект. Любой из этих аспектов может быть усилен и подчеркнут за счет другого, и сам миф при этом приобретает индивидуальную или родовую окраску. Архетипический миф, подобно символу-архетипу, воплощением и раскрытием которого он является, отражает некие универсальные константы человеческого опыта. Какими бы ни были его корни в конкретном месте и времени, архетипический миф всегда выходит за их рамки и приближается к чему-то такому, что является общим для всего человечества. Уникальное качество и достоинство архетипического мифа заключается в том, что он может использоваться во имя сближения и объединения людей, ибо подчеркивает, что есть у них общего. Именно архетипические аспекты христианства — в частности, принцип спасения, божественной природы Спасителя и святости всех, кто претерпел мученичество ради того, чтобы принести духовные блага своему народу, — вызвали отклик в сердцах как христиан, так и нехристианских народов. И действительно, именно в результате акцента на таких архетипических аспектах христианство, оказавшись в руках миссионеров, сумело найти отклик в столь далеких друг от друга странах, как Мексика XVI в. и Япония.

Родоплеменные мифы, наоборот, стремятся сосредоточить внимание не на том, что у людей общего, а на том, что их разделяет. Родовые мифы не касаются универсальной проблематики и общих аспектов человеческого опыта. Напротив, они служат для возвышения (пусть даже в собственных глазах) и возвеличения конкретного племени, культуры, народа или идеологии — естественно, за счет других племен, культур, народов и идеологий. Вместо того, чтобы стремиться к консолидации и реальному самоутверждению, родовые мифы направлены вовне, на самовозвеличивание и самопрославление. Такие мифы черпают энергию и импульсы для собственного развития из неопределенности, слепоты, предвзятости и даже вполне сознательного создания «козла отпущения». Постольку таким мифам обычно недостает внутреннего ядра, они должны постоянно формировать образ внутреннего врага, с которым предстоит вести упорную борьбу — врага, масштабы которого необходимо раздуть до пугающей величины. Родовые мифы отражают глубинную неопределенность и неуверенность в самоидентификации. Они создают себе внешнее подобие самоидентичности по принципу контраста и отталкивания. Таким образом, белым объявляется все, что не является черным, и наоборот. Всякий, кто не является врагом, — друг.

На всем протяжении истории различные религии раскрывали свою суть через посредство родовых и архетипических мифов. Или, если быть более точным, они использовали один и тот же миф, подчеркивая его родо-племенные или архетипические аспекты, чтобы усилить веру и предложить своим адептам смысл (или хотя бы иллюзию смысла) бытия. Смысл жизни, раскрываемый через посредство архетипического мифа, может оказаться реальным и действительно ценным, например, когда Церковь использует архетипический статус «матери» и исполняет материнскую роль целительницы и утешительницы, которая дает прибежище, покров и защиту. Напротив, иллюзия смысла, которую обещает родовой миф, чаще выглядит заведомой фальшью или уклонением от реальной цели в силу отсутствия смысла. Например, в эпоху Крестовых походов или религиозных войн периода Реформации и возникновения протестантизма католическая церковь подчеркивала родовой аспект своего вероучения, идентифицируя себя в первую очередь через посредство декларируемой враждебности к врагам веры, превращая «неверных» и «еретиков» в козлов отпущения. Средства, которые предлагала церковь, были не истинным смыслом бытия, а в лучшем случае — паллиативом смысла, а в худшем — лицензией на право властвовать, судить и карать. Если религия функционирует на уровне родового мифа, она перестает быть религией и превращается в суррогат веры.

Один из наиболее могущественных мотивов среди всех символических и мистических тем — это, конечно, мотив апокалипсиса. Он очень часто фигурирует в истории большинства мировых религий и интерпретируется в них весьма и весьма по-разному. Иногда он используется на уровне архетипа, в качестве своего рода прообраза Судного дня, чтобы пробудить в сознании людей духовные искания и критическую самооценку, будь то отдельный человек или целый пласт культуры. Иногда мотив апокалипсиса используется в качестве объяснения причины бедствий, все равно — реальных, воображаемых или грядущих. Иногда же тему апокалипсиса раздувают намеренно, чтобы запугать людей, играя на их чувстве вины, сломить сопротивление внешнему влиянию и включить фактор веры. Порой этот мотив используется крайне грубо, в интересах племени, как инструмент формирования некой самозваной элиты «спасенных», противостоящей массам «проклятых». Наконец, в отдельных случаях этот мотив служит своего рода оправданием преследований тех, кого принято считать «проклятыми».

В первой части нашей книги мы уже обсуждали вопрос о том, как мотив апокалипсиса использовался в эпоху Последних времен в I в. н. э., точнее — в годы земной жизни Иисуса и Его братьев, и насколько мощным оказывался этот архетип, когда его удавалось «включить» и активно манипулировать им. Как мы уже видели, потенциал этого мотива-архетипа крайне важен и в современном мире. Если же запросы человечества, стремящегося постичь смысл бытия, могут быть удовлетворены только через посредство архетипа неминуемого грядущего апокалипсиса и такой апокалипсис интерпретируется буквально, последствия этого представляются весьма и весьма мрачными.

Второй архетип, на котором имеет смысл остановиться здесь, — это так называемая клика, или «тайное правительство», или, если воспользоваться более привычным названием, — тайное общество. Такие общества можно встретить по всему миру, в каждой культуре и в каждую эпоху. Обычно тайное общество характеризуется как своего рода конклав кукловодов, тесный круг избранных, ведущих закулисные интриги во имя добра или зла, манипулируя массами и политиками, организуя различные акции, оказывая нажим, дергая за веревочки и управляя марионеточными правителями и в конечном счете направляя ход событий.

Согласно иудейской эзотерической традиции, например, существует дюжина или около того (число их может быть разным) мудрецов или «достойных мужей», которые, оставаясь неведомыми подавляющему большинству человечества, рассеяны по всему миру. Праведность эти мудрецов столь приятна в очах Божьих, что она является единственным фактором, способным убедить Бога пощадить Вселенную. Другими словами, эти люди совместными усилиями удерживают мир от гибели.

В некоторых течениях буддизма, а также в теософии и антропософии, аналогичные функции осуществляют так называемые тайные владыки, наделенные сверхъестественной мудростью и могуществом, которые вновь и вновь реинкарнируют в земном плане в каждую из эпох и, по легенде, пребывают в некой таинственном городе, скрытом где-то высоко в Гималаях.

Разумеется, все это — крайности, полярные варианты этой темы. Менее резко выраженные версии можно встретить в рамках самих религиозных институтов. Так, например, всякая священническая каста сама по себе представляет некое подобие правящей элиты или тайного общества, носящего более или менее организованный характер. А внутри каждой священнической касты существует свое внутреннее ядро, имеющее более высокое посвящение. Так, например, в ордене иезуитов существует особая каста посвященных, внутренний орден — мистическая иерархия, которая руководит деятельностью иезуитов и, как считается, является носительницей неких важнейших секретов. Вплоть до недавнего времени наиболее впечатляющим примером тайного общества внутри католицизма была Святейшая канцелярия, то есть, другими словами, инквизиция. В наши дни мистический ореол, которым прежде была окружена деятельность внешней и внутренней структур ордена иезуитов, а также Святейшей канцелярии, во многом перенесен на Опус Деи — могущественную теневую организацию, которая сегодня держит под контролем Радио Ватикана, имеет громадные финансовые средства, недвижимость и коммерческие интересы как в Италии, так и за ее пределами, по всему Западу. Кроме того, Опус Деи имеет целую сеть школ, радикалистские принципы обучения в которых стали предметом скандального разбирательства на Би-би-си. Справедливости ради надо признать, что бывают случаи — выборы нового папы, например, когда роль тайного правительства берет на себя сама римская курия.

Наличие такого тайного ядра в ордене тамплиеров — пожалуй, главный источник тех восторгов по их адресу, которые высказывают в наши дни многие, несмотря на то, что со времени роспуска ордена прошло уже почти восемь веков. Психологическое могущество архетипа тайного правительства наглядно иллюстрирует пример первоначального ордена розенкрейцеров, возникшего в начале XVII в. Розенкрейцеры — кем бы они ни были — заявляли о себе в первую очередь публикацией подстрекательских брошюр и памфлетов. С исторической точки зрения факт существования розенкрейцеров как реальной организации так и не получил достоверного подтверждения. Тем не менее вера в их существование была достаточно твердой и вызвала целую волну истерии и, как показала Фрэнсис Йейтс, сыграла весьма важную роль в интеллектуальном развитии, культуре и политических процессах XVII в.

То же самое, естественно, можно сказать и о масонстве, являвшем собой в XVIII и XIX вв. наиболее яркий пример архетипа тайного общества. Масонство для непосвященных не просто выполняло роль такого тайного правительства. Иерархия среди самих «братьев-каменщиков» — особенно когда она достигала своей кульминации в качестве «неведомых правителей» — образовывала нечто вроде элиты внутри элиты, некой загадочной пирамиды, вершина которой неизменно пребывала в тени.

Особенно важную роль архетип клики или тайного общества играет в современном западном обществе. Он напоминает о себе всякий раз, когда современный человек стремится усмотреть некий тайный заговор, все равно — в деятельности мафии, масонов, правительственной администрации или политических партий, в акциях международного терроризма, в усилиях финансовой элиты, в деятельности таких организаций, как трехсторонняя комиссия и Бильдербургский клуб. Это особенно очевидно в работе современных разведывательных служб. Такие организации, как M15 и M16, ЦРУ и КГБ, отличаются друг от друга разве что своими аббревиатурами. По сути же это самые настоящие тайные общества в прямом смысле этого слова. При этом мистический ореол, окружающий деятельность таких тайных обществ, лишь усиливает их секретность и влияние. Современные разведывательные спецслужбы превратились в некое подобие «злодея», само упоминание о котором позволяет повергнуть в шок и манипулировать массами людей, сразу же уподобляющихся малым детям.

На основании этих примеров можно выделить некоторые характерные черты архетипа тайного общества. Самое главное заключается в том, что такое общество является строго организованным, тайным и — по крайней мере, в глазах многих — весьма могущественным. Действительно ли оно столь могущественно или нет — вопрос, мягко говоря, второстепенный. Оно является могущественным в силу того, что люди реально верят в его могущество. Некоторые тайные общества порой вообще не обладают никакой реальной силой за исключением той, которая им приписывается, но эта сила, основанная на вере, придает им вполне конкретное могущество. В начале XIX в. такие деятели, как Шарль Нодье, бывший, как считается, великим магистром Приората (Братства) Сиона, и Филиппо Буонарроти, выдающийся конспиратор, которым восхищались такие люди, как Бакунин, постоянно сочиняли и распространяли информацию о целом ряде вымышленных тайных обществ. Эта информация звучала настолько убедительно, что совершенно невиновные люди с ужасом замечали, что их преследуют по подозрению в том, что они якобы являются членами таинственных организаций, которых на самом деле не существует. Столкнувшись с такими преследованиями, их жертвы в качестве меры самозащиты невольно начинали создавать уже реальные тайные общества, представлявшие собой практически точную копию вымышленных. Так миф формирует реальность. Такова практическая сила архетипа, актуализированного в сознании масс.

Понятно, что тайное общество может восприниматься и мрачной, и могущественной силой в зависимости от того, в какой мере его цели совпадают с представлениями масс. В любом случае оно будет вызывать определенный пиетет и связанную с ним эмоциональную реакцию. Если кому-то случится оказаться «по одну сторону баррикад» с тайным обществом, сам факт существования последнего для него может считаться доказанным. Для тех же, кто окажется на «противоположной стороне», это вызовет еще более сильную реакцию, ибо будет отнесено на счет паранойи того или другого индивида, а именно параноидальные страхи относительно тайных обществ и заговоров давно стали одной из характерных черт нашего века, своего рода психологической и общекультурной модой. (Нельзя сказать, что такая паранойя начисто лишена оснований. Напротив, на примере XX в. мы слишком хорошо поняли, сколь многого может достичь небольшая, хорошо организованная группа или общество, действующие за кулисами истории, и мы вправе опасаться чрезмерной концентрации власти в руках таких групп, особенно если мы не знаем, каковы их намерения.)

Тем не менее даже если тайное общество воспринимается как нечто враждебное, в этом часто присутствует элемент самоубеждения. Почему? Отчасти потому, что для масс куда удобнее думать, что сложности и препятствия, присутствующие в делах человеческих, по крайней мере, создаются скорее людьми, нежели факторами, находящимися вне власти человека. Вера в тайную, закулисную власть — это средство самоуспокоения, убеждения, что те или события и явления — дело не случайное, но сознательно организованное, и организованное человеческим разумом. Это позволяет рассматривать такие явления как нечто значительное и потенциально контролируемое. Если тайное общество несет ответственность за некий ряд событий, всегда остается надежда, пускай даже призрачная, что власть этой закулисной силы можно сокрушить — или, напротив, примкнуть к ней и самому стать частью этой силы. Наконец, вера в могущество закулисной власти — это несомненное признание человеческого достоинства, часто бессознательное, но необходимое подтверждение того, что человек не полностью беззащитен и беспомощен перед волей рока, а вполне способен, по крайней мере отчасти, нести ответственность за свою судьбу.

Наша книга — это отчасти книга о таком тайном закулисном обществе, Приорате Братства Сиона. То, что придает Приорату Братства Сиона особую значимость и принципиально отличает его от прочих современных тайных обществ — это понимание и сознательное использование механизмов, которые мы здесь описываем. Насколько мы в наших исследованиях можем судить о Приорате, мы вынуждены признать, что столкнулись с организацией, которая, полностью сознавая, что она делает, и проводя продуманную и расчетливую политику, актуализирует и использует архетипы, умело манипулируя ими. Она не только пользуется знакомыми и традиционными архетипами — спрятанные сокровища, погибший царь, святость кровной династической линии, могущественный секрет, передаваемый из поколения в поколение на протяжении многих веков. Она вполне осознанно использует себя саму в качестве архетипа. Более того, она стремится управлять общественным мнением, чтобы побудить его воспринимать ее именно в качестве архетипа тайного общества. Таким образом, в то время как истинная природа и масштабы его социального, политического и экономического могущества тщательно скрываются, его влияние может быть явным и весьма значительным. Оно может создавать о себе именно такое впечатление и казаться тем, чем считают его люди, поскольку оно понимает динамику формирования подобных воззрений. Как читатель вскоре убедится, мы имеем дело с организацией исключительной психологической глубины и сложности.

За последний век с лишним традиционная религия испытала на себе немало тяжелых и крайне болезненных ударов, нанесших урон ее авторитету. Но само религиозное чувство — чувство «священного», «ноуменального», выходящего за пределы индивидуального опыта личности, — в душах подавляющего большинства людей осталось практически незатронутым. Традиционные хранители «духовности» были вынуждены пойти на компромисс, в первую очередь — с самими собой. Мы привыкли стыдиться слова «духовность», за исключением случаев, когда оно взято в кавычки. И, однако, для подавляющего большинства людей за словом «духовность» стоит вполне конкретная реальность, даже если от ее имени говорит не традиционная религия, а нечто иное.

Такова важная и характерная черта мышления и культуры XX в., отражающая склонность людей нашего времени к восприятию духовного и духовности за пределами контекста и рамок официальной религии. Так, например, Эйнштейн, следуя по стопам Ньютона, попытался соотнести свои собственные фундаментальные открытия, вносящие дезориентацию в прежнюю картину мира, с традиционным восприятием Божественного. Таким образом, все больше и больше людей, признавая крах всех прежних систем ценностей, напряженно искали адекватное средство синтеза для восстановления целостности реальности, распавшейся на отдельные фрагменты.

Один из примеров этого процесса — К. Г. Юнг, которого с современной точки зрения следует рассматривать не только как психолога, но и как философа и даже пророка. Мотивы и установки концепции Юнга носили откровенно религиозный характер. Его концентрация внимания на универсальном опыте и использование критического инструмента синтеза, а не анализа, проистекает из желания восстановить утраченную целостность мироздания, осмыслить его в новом качестве. Более того, Юнг стремился осуществить это не в теоретических (или богословских) терминах, а в понятиях, которые можно было бы непосредственно пережить, а не просто принять на веру, как вероисповедные догматы, — понятиях, которые, если трансформировать их в психологическую динамику, имели бы практическую ценность не только по воскресеньям, но и в повседневной жизни человека.

В отличие от Фрейда Юнг не считал психологию и религию абсолютно несовместимыми явлениями. Напротив, он рассматривал их в качестве взаимодополняющих систем, каждая из которых помогает другой обрести новый смысл и понимание цельности бытия. При этом Юнг понимал религию в наиболее широком, целокупном и важном смысле — не как просто набор вероисповедных догматов, не как какую-то одну конфессию или деноминацию, а как нечто более широкое и всеобъемлющее, обнимающее все веры и являющее собой базовую составляющую человеческой души. Вследствие такой установки Юнг обратился к синтезу, сравнительному анализу религий и выявлению их общих источников, общих знаменателей, общих психологических мотиваций и установок, общих для всех картин мира, причем это касалось не только крупнейших мировых религий, но и большинства сторон повседневной деятельности человека. В результате Юнг выявил и сформулировал нечто, что действительно способно функционировать как важный религиозный принцип современной эпохи — тот образ мыслей и мировосприятия, который реально раскрывает смысл бытия, обеспечивая в то же время толерантность, гибкость и гуманизм.

Так, исторический Иисус был для Юнга явлением скорее случайным, тогда как Иисус веры — тот Иисус, который существует как психологическая реальность в душе верующего, — это уже архетип, и такие эпизоды Его земной жизни, как, скажем, искушение в пустыне, «нисхождение во ад» или само

Воскресение, представляют собой компоненты архетипической картины мира, которая в главных чертах является общей для всего человечества. Искушение, нисхождение в подземный мир и триумфальное возвращение из него — все это темы, в той или иной форме присутствующие в каждой культуре, каждой религии и любой мифологии. Благодаря этим универсальным сюжетам Иисус без труда вступает в гармоничное единство с другими персонажами-архетипами по всему земному шару. Они как бы неявно присутствуют в Нем, а Он — в них, и все они воплощают и раскрывают некие вневременные, универсальные истины. В то же самое время Иисус как архетип также, и притом вполне буквально, присутствует в душе каждого человека, как то утверждает христианство. Ведь все без исключения люди в своей повседневной жизни сталкивались с искушениями. Каждому предстоит пройти через смерть, либо в буквальном, либо в метафорическом смысле — низойти в темные глубины собственной души — то есть спуститься в ад, который мы носим в душе своей. Каждый может надеяться пройти через духовное возрождение и обновление. И именно в той мере, в какой мы сопереживаем Ему и приобщаемся к Его опыту, мы действительно становимся одним целым с Иисусом, а Он — с нами. И в этом нет никакого противоречия реальному историческому факту.

На протяжении большей части своей жизни и в первые годы после смерти, последовавшей в 1961 г., Юнг вызывал серьезные подозрения у ортодоксальных кругов психологов, придерживавшихся по преимуществу фрейдистских взглядов. Эти круги видели в нем «мистика» и соответственно относились к нему. Между тем в наши дни Юнг по праву считается одним из наиболее оригинальных мыслителей, внесших исключительно ценный и важный вклад в сокровищницу мысли XX в. Он указал путь многим мыслителям, работающим в столь разных дисциплинах, как антропология, психология и сравнительное религиоведение, — всем тем, кто последовал по его стопам в поисках сближения между психологией и религией, между индивидуальным опытом и универсальным чувством священного начала, глубоко коренящимся в душе каждого человека. Весьма показательно, что Дон Купитт, говоря о кризисе, поразившем традиционные религии в конце XX в., сказал о Юнге, что «видимо, мы все должны последовать за ним».

Однако взгляды Юнга ни в коей мере не следует считать единственной успешной попыткой вскрыть смысл бытия в современном мире. Такой же процесс происходил и в сфере искусства, в творчестве многих ведущих деятелей культуры нашего века, которые с готовностью принимали на себя традиционное для художника бремя ответов на вопросы о смысле бытия, тяготения к синтезу, стремления воссоздать из разрозненных фрагментов целостную картину реальности. В некоторых случаях художник действует совершенно спонтанно, в других работает как бы в рамках тщательно продуманного плана.

Так, например, еще в середине XIX в. Гюстав Флобер упорно обличал традиционную религию за уклонение от бремени ответственности за происходящее, за нежелание далее выполнять роль средоточия святости и смысла бытия. Чтобы подчеркнуть этот крах церкви, он настойчиво предпринимал шаги с целью продемонстрировать, что художник — это, так сказать, новый тип священника, и возложить на него ответственность за раскрытие смысла бытия. Искусство для Флобера лично было средоточием смысла бытия и всего «священного» в мире. Однако это должно быть естественной и вполне осознанной программой действий художника. В те же годы, когда Флобер развивал эти взгляды в своих письмах, Рихард Вагнер в Германии публично провозглашал их в своих выступлениях. А в России такие крупнейшие фигуры, как Лев Толстой и Достоевский, прямо воплощали их в своем творчестве.

Флобера в наши дни вполне могли бы отвергнуть как провозвестника анахроничного аскетизма. Тем не менее многие крупнейшие представители литературы XX в. — Джойс, Пруст, Кафка, Томас Манн (ограничимся этими четырьмя примерами) — следовали по пути, проложенному Флобером, и открыто декларировали, что многим обязаны ему. Сегодня вряд ли кто-либо будет оспаривать утверждение, что многие виды искусства действительно стремятся взять на себя религиозные функции, стать средоточием всего священного, попытаться раскрыть смысл бытия и сложить из разрозненных фрагментов цельную картину реальности. В некоторых случаях — например, в окрашенной в мистические тона поэзии поэта-католика Поля Клоделя — получает свое выражение позиция конкретной деноминации. В творчестве других авторов, в частности Льва Толстого, выражена более широкая «христианская» ориентация, которая отвергает категории и рамки отдельных деноминаций, не переставая при этом быть искренне и глубоко религиозной. Известны и произведения иного плана, принадлежащие перу Д. Лоуренса, Патрика Уайта, а также некоторых современных латиноамериканских писателей, — произведения не обязательно чисто христианские, однако отражающие несомненное религиозное чувство и религиозное мировидение. И хотя Джойса, Пруста и Томаса Манна обычно вообще не принято относить к «религиозным писателям», они тем не менее касаются вопросов, которые считаются прерогативой и «канонической территорией» традиционных религий. Все упомянутые выше авторы стремились, в меру своих сил, вскрыть и решить проблему смысла бытия. И все они решали ее посредством приоритета «духовной» ориентации, которую можно описать исключительно как религиозную.

Начиная с 1880-х гг. важную роль в общественной мысли Запада начали играть книги, относимые к «Традиции мудрости Востока», — такие книги, как «Бхагаватгита», «Рамаяна», «Махабхарата» и «Даодэцзин». Авторитетным европейским и американским мистикам часто задают вопрос о том, почему на Западе не сложилось аналогичной традиции, сравнимой с мудростью Востока. На самом деле такая традиция существует и реально присутствует в нашем культурном наследии. «Рамаяна» и «Махабхарата» — великие эпические поэмы Древней Индии. «Бхагаватгита» — нечто среднее между эпической и драматической поэмой. Эти произведения в принципе не слишком отличаются от таких шедевров литературы Запада, как «Божественная комедия» Данте, «Потерянный рай» Мильтона или «Фауст» Гете. И если они и отличаются, скажем, от драм Шекспира или Пушкина, романов Льва Толстого или Германа Брока, то различия эти в основном сводятся к разнице между литературными жанрами, а не к содержанию или точке зрения автора. Аналогичным образом «Даодэцзин» состоит из длительного ряда коротких мистических стихотворений. Их западными эквивалентами и аналогами можно считать мистически окрашенные стихи Йейтса, Элиота, Стефана Георге и особенно «Сонеты к Орфею» Рильке.

Итак, Запад также имеет свою собственную «традицию мудрости» — традицию, которая постоянно развивается, ширится и обретает новые измерения. И если это море материалов все более отдаляется от традиционной религии, то это — в первую очередь следствие узости и неадекватного мировосприятия последней. Образ Иисуса в книгах вроде «Последнего искушения» Казанзакиса по сути своей является куда более религиозным и глубоко «христианским», чем тщательно отретушированный портрет, предлагаемый церковью. В этом смысле можно сказать, что цель Флобера наконец-то достигнута. Искусство действительно стало средоточием истинно священного, хранителем смысла бытия.

Западное общество часто оказывается неспособным понять, в чем заключаются его собственные органические недостатки и утраты. Это — в первую очередь результат лености ума. В промышленно развитых странах Запада крупное произведение действительно серьезной литературы имеет крайне мало шансов стать бестселлером. Правда, иногда, если ему удается завоевать какую-нибудь престижную премию, вызвать скандал и дискуссию или лечь в основу сценария кассового фильма или телесериала, можно говорить о его коммерческом успехе. Но и в этом случае оно будет рассматриваться в первую очередь как своеобразная форма отдыха или развлечения; если же его сочтут «слишком трудным», то есть если оно потребует от читателя хоть минимальной концентрации внимания, оно будет незамедлительно отвергнуто. Однако общество Запада далеко не всегда относилось к литературе с такой кавалерийской легкостью. Еще в XIX в. книги таких корифеев, как Гете, Байрон, Пушкин и Виктор Гюго, были бесспорными бестселлерами в своих странах, а их тиражи приближались к миллиону. Эти книги активно формировали общественное мнение и взгляды своей эпохи. И в наши дни, в других частях света, считающихся «менее развитыми», чем наше, западное общество, к произведениям серьезного искусства относятся с большим пиететом, и они нередко выполняют религиозные функции, раскрывая смысл бытия.

В 1968 г. Габриэль Гарсия Маркес опубликовал свой знаменитый роман «Сто лет одиночества». После перевода книги на английский она немедленно была признана «мировой классикой», одним из «истинно великих» романов XX в., принятых академическими кругами, где она породила целую «индустрию диссертаций», посвященных ей. Однако вплоть до того дня, когда автор «Ста лет одиночества» в 1982 г. получил Нобелевскую премию за свой шедевр, сам он и его книга оставались малоизвестными для так называемого «массового читателя». Но и само присуждение Маркесу Нобелевской премии, увы, мало что изменило. Многие читатели на Западе, в поисках смысла бытия или самопознания с готовностью проглатывающие тысячи страниц писаний Гурджиева или Рудольфа Штайнера и тому подобные спекуляции на западном менталитете, откладывают Маркеса в сторону как «слишком трудное» чтение. Зато в самой Латинской Америке «Сто лет одиночества» читают и перечитывают люди любого уровня культуры и образования, живущие в Каракасе, Сантьяго или Мехико. По тиражам продаж эта книга сопоставима только с Библией. Ее цитируют и обсуждают в барах и бассейнах и прямо на улице. Эпизоды из нее пересказываются как всем известные реальные коллизии. Люди в этих странах знакомы с ней так же хорошо, как жители Великобритании или Штатов с событиями, происходящими в очередных продолжениях «Династии» или «Далласа».

Понятно, что о книге больше и охотнее будут говорить те, чью жизнь и мир она описывает. Но одно это никак не объясняет того, почему английские и американские читатели находят «Сто лет одиночества» «трудным чтением». Или почему, хотя бы ради сравнения, читатели в этих странах не цитируют «Даллас» или «Династию»? Почему ни одно произведение во всей английской или американской литературе, все равно — классической или современной, не пользуется популярностью, сравнимой со «Ста годами одиночества»? Во время одной из лекций мы воспользовались возможностью задать эти вопросы гостю из Латинской Америки. Его ответ был весьма показательным. «Потому что мы изучаем свою литературу, — с гордостью отвечал гость. — Мы изучаем ее точно так же, как жители Европы несколько веков тому назад изучали лютеровский перевод Библии. Притом мы изучаем ее не как академический труд, а как руководство к жизни и осмыслению мира. Такие книги помогают нам глубже постичь смысл существования современного мира и нашей собственной жизни. Мы обращаемся к ним в поисках смысла бытия точно так же, как люди обращаются к Библии».

То уважение, которым пользуется серьезная литература в Латинской Америке, отражает статус, которым пользуются ее творцы и создатели. Латиноамериканские писатели всегда имели большое влияние на политику своих стран. Так, знаменитый чилийский поэт Пабло Неруда, лауреат Нобелевской премии, был близким личным другом и советником президента Сальвадора Альенде. Мексиканский прозаик и романист Карлос Фуэнтес служил на посту посла своей страны во Франции. Сержио Рамирес, нынешний вице-президент Никарагуа, также является известным романистом. А в Перу прозаик Марио Варгас Льоса выдвигался на пост президента.

Лучшее, что может предложить в ответ правительство Великобритании, — это Джеффри Арчер. Что же касается США и президента Рональда Рейгана, то его имя вспоминается вместе с героем боевика «Рэмбо». Вместе, но — вслед за ним.

Взгляды Юнга и искусство — это сферы, в которых реализуется традиционная религиозная функция поиска, обретения и, возможно, создания смысла бытия. Однако в то же самое время и взгляды Юнга, и искусство были и остаются достаточно ограниченными сферами интереса и творческой деятельности. В силу целого ряда причин, слишком сложных и многогранных, чтобы подробно останавливаться на них в нашей книге, ни одна из этих сфер не способна реально повлиять на жизнь широких масс, равно как и создать нечто вроде такого всеобъемлющего «зонтика» для общества в целом, которым является религия.

Но существуют ли другие позитивные принципы, пользующиеся авторитетом и способные эффективно работать в современной культуре? Существуют ли в наши дни сложившиеся — то есть «готовые» к работе — институты, которые, по природе своей восходя к архетипам, способны воздействовать на массовое сознание и, таким образом, быть средоточием исканий смысла бытия? Таким институтом в целом ряде аспектов может считаться религия.

В худшем своем варианте, как показывают многочисленные автократические режимы прошлого, монархия может считаться синонимом тирании. Зато в лучшей своей ипостаси монархия действительно может стать носительницей смысла бытия и, хотя и весьма косвенным образом, действительно выполнять по меньшей мере полурелигиозные функции. Монархия, бесспорно, зиждется на фундаменте архетипов. Всякое царство — само по себе архетип. Царское достоинство, по самой своей природе, является объектом легенд, а легенда — это одно из проявлений мифа. Миф же, как было сказано выше, представляет собой творческую попытку осмысления реальности. При какой бы форме правления и государственного устройства ни жил человек, его душа с раннего детства населена всевозможными королями и королевами, принцами и принцессами. Даже в странах республиканского строя все эти персонажи являются неотъемлемой частью всеобщего культурного наследия и живут своей собственной душевной жизнью. При отсутствии истинной династической царской власти мы склонны создавать разного рода суррогаты царского достоинства, наделяя им, к примеру, кинозвезд, рок-певцов или, как это имеет место в Соединенных Штатах, членов семьи Кеннеди. И все же такие суррогаты — это всегда лишь бледное подобие оригиналов, к которым они, осознанно или бессознательно, восходят. Несмотря на всевозможные фантазии и восторги, практически у всех возникает ощущение, что киногерои — это нечто неподлинное, целлулоидное. А «королевский» ореол, которым окружены семейства вроде Кеннеди, развеивается в пух и прах марионеточной мишурностью политиков.

Накануне Первой мировой войны президент Третьей республики во Франции сетовал, что он, будучи президентом, не пользуется в народе никаким авторитетом, тогда как какого-то третьесортного князька с Балкан, приехавшего в Париж в золоте и страусовых плюмажах, население встречает с восторгом, выстраиваясь по обеим сторонам улиц в ожидании проезда плохонького, но монарха. Другими словами, президент Франции косвенно признал неизменную привлекательность монархии и связанной с ней красочной церемонии, по которым так изголодался французский народ. Его собственное признание малой привлекательности той гражданской фигуры и роли, которую он воплощал в своем лице, по сравнению с величественным обликом других глав государств не было вопросом его личного тщеславия. Нет, это был вопрос национальной гордости. Если французы стыдятся быть французами из-за того, что глава их государства выглядит смешно и напыщенно, право, здесь есть о чем задуматься.

За шестьдесят пять лет до этого эпизода с той же самой дилеммой столкнулся другой французский президент. В декабре 1848 г. Луи Наполеон, племянник Наполеона I, был избран президентом Второй республики, то есть занял пост, дававший весьма ограниченные права и полномочия. Он также чувствовал себя весьма неловко в окружении помпезного великолепия правителей других европейских держав. Вскоре после этого, 2 декабря 1851 г., Луи Наполеон, как и следовало ожидать, совершил самый настоящий coup d’etat (государственный переворот. — Пер.), отстранив правительство и радикальным образом изменив в свою пользу расклад политических сил. Затем он пошел на беспрецедентный шаг. Он вознамерился получить легитимный мандат на свои действия, проведя плебисцит или, говоря современным языком, референдум. И народ неожиданным большинством голосов поддержал его. Год спустя, 2 декабря 1852 г., Дуй Наполеон, спекулируя на славном имени своего дяди, провозгласил себя императором Франции и вновь вынес акт об установлении империи на референдум. По сути, Дуй Наполеон обратился к народу Франции с вопросом о том, какую (при прочих равных условиях) форму правления он предпочитает: эгалитаристскую мистику республики или иерархическую помпезность и величие империи. Французский народ отдал решительное предпочтении второму, и Дуй Наполеон, под именем Наполеона III, занял трон новой империи, которой предстояло превратить Францию в культурную столицу всего мира.

Ко времени, когда Луи Наполеон стал императором, главной моделью и образцом успешной революционной республики, разумеется, были Соединенные Штаты Америки. Дело в том, что Соединенные Штаты сумели успешно совершить революцию на полтора десятка лет раньше Великой французской революции К тому же революция в Америке не завершилась ужасами террора или приходом к власти нового диктатора. Однако Соединенные Штаты мыслились не как новая республика в том смысле, в каком это слово употребляется в наши дни. Подавляющее большинство лидеров, принимавших участие в создании США, были масонами, и новая межэтническая общность с самого начала была задумана как идеальная иератическая политическая структура, базирующаяся на некоторых ритуалах и воззрениях масонства. Государство в целом рассматривалось как своего рода макрокосм, мондиалистская версия и расширенный вариант ложи. Более того, те самые лица, которые работали над созданием Декларации Независимости, поначалу не могли выдумать ничего лучшего, чем монархия. Американцы не любят вспоминать, что Джорджу Вашингтону, который возглавил борьбу первых тринадцати колоний за независимость и привел их к победе, при почти единодушном одобрении коллег было предложено принять титул короля.

Понятно, что мир накануне Первой мировой войны претерпел куда более радикальные изменения, чем в период между Наполеоном III и Джорджем Вашингтоном. И тем не менее сам факт обращения к идее монархии более чем показателен. В этой связи достаточно вспомнить, какой отклик находят за рубежом отношения между принцем и принцессой Уэльскими. Вокруг их имен в массмедиа поднята самая настоящая шумиха, они давно стали объектом нездорового интереса и спекуляций и в известном смысле даже фигурами скандального шоу-бизнеса. И однако, неким непостижимым образом, они по-прежнему окружены ореолом мистического почтения, граничащего (это особенно относится к принцессе Диане) с обожанием, которого не знает никакой поп-идол или рок-звезда. Любопытно, что это особенно заметно в Америке, где республиканские принципы положены в основу конституции и «неравенство», заключенное в самой идее монархии, должно вызывать активное неприятие. В номере «Таймс» за пятницу, 8 ноября 1985 г., Майкл Байньон писал об истерии, окружавшей визит принца и принцессы Уэльских в Вашингтон:

И далее:

который, как мог бы добавить г. Байньон, в последние тридцать пять — сорок лет все более активно стремится придать своему имиджу большую величественность и в общении с монархами вольно или невольно светит их отраженным светом. Но дело в том, что сама природа американской президентской власти активно противится монархическому статусу. И не только потому, как пишет Байньон, что президент представляет интересы определенной политической партии. И не потому, что некоторые прежние хозяева Белого дома, облеченные президентской властью, основательно дискредитировали ее. В конце концов, всегда было более чем достаточно монархов, которые не вызывали никакого доверия на троне. Главное заключается в том, что институт американской президентской власти по определению не может внушать такой же пиетет, как монарх, ибо авторитет монарха предполагает длительное (читай — пожизненное) пребывание на троне, а о какой длительности можно говорить, если президент находится у власти четыре или — в случае переизбрания — восемь лет. Кроме того, важнейшая составляющая власти монарха — династический принцип, когда власть передается по наследству и символически побеждает время. В этой своей способности выходить за рамки времени и, так сказать, нейтрализовать его династия по сути выполняет те же функции, что и церковь. Она становится носительницей и воплощением непреходящих ценностей, смысла и цели земного бытия, которые не требуют пересмотра и корректировки на следующих выборах. Она, как никакая другая администрация и система власти, имеет мистические коннотаты в таких традиционных формулах, как «мать-Россия», «немецкий фатерлянд (отечество)», «милая Франция». Все эти коннотаты лежат уже за рамками сферы политики, по сути, затрагивая чисто религиозную сферу.

В 1981 г. бракосочетание будущих принца и принцессы Уэльских вызвало массовый подъем патриотических настроений и энтузиазма в народных массах — тех самых, от имени которых обличают и проклинают монархию не только марксизм, но и республиканский строй американского образца. Естественный вывод сводится к тому, что этот взрыв монархических настроений был связан именно с ритуалом бракосочетания будущей королевской четы, предполагающим и все прочие последствия брака: появление потомков, продолжение династии и сохранение всех тех ценностей, которые эта династия воплощает — ценностей, отождествляемых с самим понятием «Британия». Вневременной, архетипический характер этих ценностей стал своего рода современной кристаллизацией стародавнего церемониального порядка, актом живой преемственности с далеким прошлым и одновременно обещанием продолжения традиции в будущем. Буквально все детали этой церемонии — старинные, в стиле конца XIX в., наряды, кучера, ливреи и вицмундиры, даже сами традиционные фразы — служили созданию атмосферы «вневременности» этого момента. Посредством этой «вневременности» как бы временно аннулировалось, утрачивало свою силу само время и все те его составляющие, которые угрожают как настоящему, так и будущему.

Большинство из тех, кто выражал свои восторги по поводу бракосочетания будущего короля, воспринимали — осознанно или бессознательно — сам акт бракосочетания как последний оплот стабильности во враждебном и пугающе изменчивом мире. Посреди тягот жизни, разочарований в политических лидерах, социальных волнений и нестабильности, расовых конфликтов, роста безработицы, всевозможных слухов и страхов по поводу развития технологии микрочипов, волны забастовок, парламентских скандалов и прочих проявлений надвигающихся перемен монархия — благодаря собственному обновлению и продолжению в акте бракосочетания — казалась незыблемым бастионом. Она воплощает и осуществляет принцип постоянства и продолжения традиций. Между тем постоянство и продолжение — важные аспекты смысла бытия. И в той мере, в какой она воплощает эти принципы, монархия может служить хранительницей смысла бытия.

Для того, чтобы сохранить свой статус в современном мире, монархия должна учитывать запросы времени. Конечно, она не может оставаться институтом власти в том ее понимании, которое отстаивают некоторые монархические партии в Европе. Она более не может, все равно — явно или неявно, апеллировать к принципу собственной «богоустановленности». Она не в состоянии поддерживать ту жесткую социальную иерархию такого типа, который существовал в прежние времена. Наконец, она не в силах выступать за возврат к старорежимному деспотизму и абсолютизму. Совсем другое дело — конституционные монархии типа тех, что существуют сегодня в Великобритании и Испании, Нидерландах и Бельгии, Дании и Швеции. Эти монархии выполняют реальные созидательные функции.

Сущность такой монархии сводится к тому, что она зиждется на принципах, которые пропагандирует Приорат Сиона и, как считается, воплощали на практике короли династии Меровингов во Франции. Для Меровингов король правил, но не управлял. Другими словами, он был чисто символической фигурой. Его символический статус сохранял свою эффективность именно в той мере, в какой король оставался непричастным к грязным политическим интригам. Как заявил в своей статье один из авторов из круга приоров Сиона, «король есть — и только». Другими словами, авторитет монарха зиждется на идеалах, которые он воплощает в качестве живого символа, а не его деяниях или реальном могуществе, которое он может и не проявлять. Наиболее могущественные символы всегда обладают необъяснимым авторитетом, который лишь уменьшается в результате компромиссного обращения к материальным формам власти. Так, папство на протяжении тех веков, когда оно обладало суверенными правами монархии, сумело сильно скомпрометировать себя и притом несколько неожиданным образом, ибо на определенном этапе одновременно существовали два и даже три папы, без тени смущения проклинавших друг друга в борьбе за престол св. Петра. И лишь когда папство отказалось от своих притязаний на монархическую власть, оно вновь обрело некое подобие авторитета и уважения.

И все же, именно в силу своего официально узаконенного бессилия, конституционная монархия, в частности — английская, обладает вполне реальным, хотя и нематериальным, влиянием. Принц Уэльский одним своим словом может сформулировать важнейшие девизы общенационального масштаба, заручиться горячей поддержкой населения и основательно намылить шеи верхушке архитектурного истеблишмента за авантюрные планы реконструкции Национальной галереи. Всего лишь выразив заинтересованность в этой проблематике, он может оказать содействие развитию нового и, на наш взгляд, заслуживающего доверия направления философии Юнга и некоторых форм восстановительной медицины. И даже если его слова неверно поняты или превратно истолкованы, сама его обеспокоенность о плачевном состоянии лондонского Сити и моральном кризисе молодого поколения способна придать новый импульс усилиям в этом направлении.

Нематериальный, мистический авторитет монархии может затрагивать и более широкие сферы. В период нацистской оккупации Дании в годы Второй мировой войны всем датским евреям было приказано нашить на одежду желтые звезды, чтобы облегчить оккупантам их узнавание и депортацию в концентрационные лагеря. И тогда, бросив открытый вызов оккупационным властям, захватившим его страну, король Дании Христиан тоже решил носить желтую звезду в знак симпатии и сострадания со своими еврейскими подданными. Следуя примеру своего монарха, многие тысячи датчан также нашили на свою одежду желтые звезды. Понятно, что этот жест являл собой нечто большее, чем простой символ. Волна антисемитизма и преследования евреев пошла на спад, и это спасло жизни множеству евреев.

Более близкий к нам пример авторитета монарха относится к 1981 г. 23 февраля 1981 г. отряд национальных гвардейцев ворвался в кортесы (испанский парламент) и, действуя в сговоре с несколькими высокопоставленными офицерами, командовавшими гарнизонами в разных концах Испании, попытался совершить военный переворот. Последствия этой акции могли быть просто ужасными, если бы король Хуан Карлос не выступил по телевидению и не призвал мятежников прекратить бунт и сдаться. Как король, он мог выступить с подобным призывом, ибо в силу своего положения находился как бы над политическим страстями и над идеологическим противостоянием левых и правых. Будучи воплощением принципа преемственности и стабильности, король мог говорить от лица всей Испании, а не какой-либо партии или прослойки. Если бы не решительность ее монарха, в Испании могла бы вспыхнуть новая гражданская война, столь же дорогостоящая и трагичная, как та, что бушевала в стране в середине 1930-х гг., или, что не менее опасно, установиться правая военная диктатура типа диктатуры генерала Франко, генерала Пиночета в Чили или режима военной хунты в Аргентине, правившей в стране накануне войны за Фолклендские острова.

Есть у монархии и другой важный аспект, который в наши дни принято недооценивать и который, кажется, уже вряд ли будет возрожден. Но он заслуживает самого пристального внимания, ибо он может вновь стать актуальным в будущем. Именно поэтому он и занимает столь важное место во взглядах Приората Сиона. Этот аспект — династический брак.

Конечно, в наши дни сама концепция династического брака — брака, продиктованного политическими мотивами, — выглядит устаревшим пережитком менталитета эпохи феодализма. На протяжении многих веков на Западе культивировалась и господствовала идея о том, что брак должен основываться исключительно на романтической любви. Мы никоим образом не хотим бросить тень на святость романтической любви. И тем не менее совершенно очевидно, что люди в наши дни, сколь сентиментальны и романтичны они ни были бы, вступают в брак и по целому ряду других мотивов. Они женятся и выходят замуж, спасаясь от одиночества. Вступают в брак, чтобы обрести уверенность. А еще — по материальным соображениям, а также чтобы посредством брака получить гражданство или вид на жительство в богатой стране. Наконец, они женятся из-за денег, общественного положения и престижа. Ни один из этих мотивов не является особенно привлекательным, и, однако, все они считаются вполне допустимыми и даже приемлемыми. Но тогда с какой стати общество должно иронизировать над идеей брака между двумя людьми, которые — как это часто случалось в прошлом у представителей аристократических и монархических домов — женятся ради того, чтобы сблизить два народа или предотвратить войну? Если брак высокопоставленных персон способен принести мир, ну, скажем, в Ливане, кто возьмет на себя смелость противиться ему?

С самого начала истории человечества и вплоть до начала XX в. династические браки были не только нормой, но и одним из краеугольных камней международной политики. И лишь в последние семьдесят пять — восемьдесят лет Запад начал активно отвергать тот самый политический принцип, который так широко использовался на протяжении тридцати-сорока веков. Начиная со времен Древнего Царства в Египте и ветхозаветных царей и вплоть до кануна Первой мировой войны династический брак, как и более распространенные в наши дни средства дипломатии, служил средством укрепления связей между разделенными людьми, нациями и культурами. Конечно, эти связи часто оказывались крайне хрупкими и не способными создать то единство, ради которого такие браки и заключались. Однако даже сложная и разветвленная сеть родственных династических связей не сумела предотвратить катастрофу 1914 г.

Тем не менее, несмотря на подобные провалы, этот принцип срабатывал на практике не менее часто, как и прочие средства дипломатии.

Давайте рассмотрим чисто гипотетический пример. Допустим, что в какой-то период, где-нибудь в середине или конце XXI в., наследник или наследница британского престола вступит в брак с наследником или наследницей трона Испании. Итогом такого союза может стать образование Соединенного королевства Великобритании и Испании. Разумеется, это не означает возврата к автократии, ибо король, будучи ограничен в своих действиях законами конституционной монархии, будет править, но не управлять. Точно так же это не приведет к тому, что Великобритания и Испания объединятся в некоем искусственном макрогосударственном образовании. Напротив, обе страны останутся столь же независимыми, как и прежде, а реальная власть по-прежнему будет принадлежать английскому парламенту и испанским кортесам. Тем не менее этот династический союз будет способствовать сближению двух народов — сближению, в известном отношении аналогичному отношениям между Великобританией и Австралией, в рамках которых номинальный авторитет королевы Великобритании по-прежнему официально признается, хотя это и не имеет никаких политических последствий.

Но действительно ли Испания и Великобритания смогут заключить такой союз? Маловероятно. Судя по тому, каким ореолом был окружен союз между принцем и принцессой Уэльскими, по-видимому, смело можно говорить о том, что большинство народов Европы были бы просто счастливы считать отпрысков молодой четы своими собственными — разумеется, при условии, что для этого не потребуется поступиться привычными ценностями, культурой, конституционной независимостью, наследием или традициями. Королевские браки, заключенные в 1981 и 1986 гг., стали крупнейшими событиями для массмедиа, настоящими сказками, в которых принимала участие не только вся Западная Европа, но и весь мир. Каков же будет международный резонанс, если в аналогичном союзе будут представлены потомки не одной королевской династии, а двух?

Для людей, готовых познакомиться с ним, учение К. Г. Юнга и его единомышленников в известной мере может служить объяснением смысла бытия, ибо оно стремится к сочетанию психологии и религии путем пересмотра привычных границ их обеих, расширения сферы и той, и другой, и придания им большей полноты и жизнеспособности. Для тех, кто готов видеть в этих взглядах нечто большее, чем модное интеллектуальное развлечение или эзотерический культ, то есть готов воспринимать их как «инструмент нового видения» и «изучать» их точно так же, как люди XVI в. изучали лютеровскую Библию, искусство тоже может послужить вместилищем смысла бытия. Ту же самую роль, при условии, что она будет базироваться на некоторых ключевых предпосылках, может исполнять и монархия, и притом — в гораздо более широком и приемлемом масштабе. Однако вопрос о том, подходит или не подходит та или иная данность для роли носителя смысла бытия, людям предстоит решать самостоятельно. Например, христианство жизнеспособно, эффективно, убедительно, всеохватно и способно функционировать на уровне архетипа именно в той мере, в какой его конгрегации позволяют ему быть таковым. Если надеяться и стремиться найти истинный смысл бытия, это часто удается. Если же рассчитывать получить нечто другое, можно получить нечто другое.

Наблюдаемый в наши дни расцвет всевозможных сект, культов, учений, эзотерических практик и всякого рода шкод — свидетельство стремления современного человека постичь смысл бытия. То, чего прежде искали в лоне Церкви или, во всяком случае, в рамках традиционных религий, сегодня стремятся найти в «Исходе времен» или «Голосе из деревни». Очень часто потребность в осмыслении жизни проявляется в целом ряде поверхностных симптомов, таких, как чувство одиночества, вины, отверженность, неадекватность окружающему миру, отсутствие целей и мотивов в жизни, депрессия, апатия, сексуальная неуверенность, утрата самоидентификации. Но хотя такие симптомы и являются поверхностными, они могут оказаться настолько мощными и настоятельными, что многие люди обычно стремятся избавиться от них, пренебрегая причинами, лежащими в их основе. Именно поэтому многие секты, культы, учения, эзотерические практики и всевозможные школы, к которым обращаются люди, стремящиеся найти спасение от отчаяния, уделяют главное внимание именно симптомам, выполняя функции не столько носителей смысла бытия, сколько заурядных транквилизаторов.

Разумеется, в истории всегда существовали разные секты, культы и мистические школы, некоторые из которых глубоко и искренне верили в истинность своих воззрений и психологически были убеждены в их динамизме. Надо заметить, что в отношениях человека с богами и в его поисках смысла бытия всегда отмечалась тенденция к поиску легких путей — стремление уклониться от тяжкого труда, затрат энергии, душевных усилий, то есть реальных жертв. В прошлом такие попытки найти легкий путь неизменно вызывали подозрения. Однако в наши дни, под рыночной эгидой пресловутого общества потребления, они приобрели беспрецедентный размах и легитимность. Потребительское отношение ко всему считает легкий путь вполне респектабельным практически во всех сферах жизни. Легкий путь стал рыночным товаром.

На повседневном, бытовом уровне это проявляется в появлении множества товаров, цель которых — сэкономить время, затраты труда и энергии. Это особенно заметно в расширении сети пунктов «фаст-фуд» (быстрое питание), появлении готовых замороженных обедов, быстрорастворимого кофе и множества других продуктов почти мгновенного приготовления. В 1960-е годы такие продукты называли «пластиком» и презрительно отвергали. «Пластик» стал синонимом низкокачественной дряни. Он означал нечто, нарушающее гармонию с живой природой и вселенной. Он стал синонимом эрзаца, суррогата. Но существует и психологический или «духовный» аналог «пластика», который поэт Стефан Георге еще в начале XX в. окрестил или, лучше сказать, диагностировал как das Leichte — «легкое». Это слово сегодня очень модно в разных сектах и культах, процветающих в обществе Запада, и часто мелькает на страницах журналов в колонках объявлений под рубрикой «Лечение и услуги». Сублимированные программы «самореализации», порции белого света в чайных пакетиках, быстрозамороженное или вялено-мороженое «просвещение» — такова суть громких обещаний, предлагаемых разного рода организациями, которые в обмен на них выкачивают из своих адептов многие миллионы фунтов и долларов. Наперебой рекламируются всевозможные школы «быстрого прогресса», которые буквально за один уикенд, заставляя легковерных строить гримасы, разражаться рыданиями, вращать зрачками, уставившись на кончик собственного носа, заниматься суррогатной любовью с подушкой или подвергаться оскорблениям и унижениям, обещают решить разом все жизненные проблемы.

Мудрость и обретение познаний, на которые обычно уходят долгие годы трудов, здесь — если, разумеется, верить рекламным обещаниям — становятся столь же доступными и легко усвояемыми, как и горсть пилюль, которую остается запить глотком кока-колы и заесть сэндвичем с ветчиной. Подобные обещания всегда звучат крайне заманчиво, вольно или невольно внушая доверие и предлагая всем готовым откликнуться на них уверенность в своих силах, быстрый успех (что бы ни стояло за этим словом), железное здоровье, процветание романтического возлюбленного из тайных грез, обладание фантастическими способностями (от умения читать мысли до способности делаться невидимым) и, наконец, нерушимый союз и гармонию с космосом. И, само собой разумеется — постижение смысла бытия.

Многие из таких практик и организаций, декларирующих собственную безвредность — в той же степени, в какой безвредны кино, посещения футбольного матча или множество других заманчивых возможностей истратить деньги. Некоторые из них в ряде областей действительно могут оказать позитивное влияние, если сразу признать, что результаты их тренинга скажутся в перспективе. Однако существуют и другие, куда более мрачные. В последние годы газеты и телевидение все чаще предают огласке жуткие истории о «промывке мозгов», манипуляциях психикой и сознанием адептов, похищениях детей, насильственных браках, всевозможных формах вуду и колдовства, защите от предполагаемых вредных влияний и о даже ритуальных убийствах. Один из наиболее драматичных примеров — события в Джонстауне, Гвиана, поселении, основанном самозваным «преподобным» Джимом Джонсом и его адептами из конгрегации «люди Храма». 18 ноября 1978 г., перед лицом угрозы расследования в Конгрессе действий Джонса и его приближенных, там были застрелены трое американских журналистов и один конгрессмен, после чего девятьсот членов секты совершили акт массового самоубийства, выпив фруктового сока, смешанного с цианистым калием. Так называемая «Бойня в Джонстауне» наглядно показала всему миру, какую власть над своими адептами могут обрести секта или культ в результате абсолютного доверия с их стороны и как они распоряжаются своей способностью указывать своим членам смысл или иллюзию смысла бытия.

Другой легкий путь к обретению смысла, то есть еще один суррогат религии и очередное проявление «легкости» — культура употребления наркотиков, сложившаяся в 1960-е годы, и некоторые ее пережитки, сохраняющиеся в наши дни. Невозможно отрицать тот факт, что психоделические средства и легкие наркотики издавна занимают вполне узаконенное место во многих религиозных традициях и продемонстрировали свою действенность в области стимулирования творчества многих художников и мыслителей Запада. Но использование таких наркотиков так, как это имело место в 1960-е годы, так сказать, в качестве часов «быстрорастворимой нирваны» — это очередное проявление пресловутой «легкости». В худшем своем варианте, особенно когда они используются в интересах и с санкции секты или культа, эти средства могут оказаться крайне опасными. Пожалуй, наиболее зловещим примером секты или культа, основанных на использовании наркотиков, можно считать «психоделический сатанизм» Чарльза Мэнсона и одураченных им простаков, составлявших его «семью». Как показала практика группы Мэнсона, в таких сообществах едва различима грань между «духовным» гуру с одной стороны и фюрером — с другой, между учеником и рабом.

Спектр так называемой «эзотерики» — магии в самых разных ее формах и проявлениях, астрологии, алхимии, символических систем гадания, таких, как Таро и «И-цзин», физических или ментальных практик типа йоги и каббалы — возник и сложился столь же давно, как и традиционные религии, если не раньше. Да, действительно, на протяжении трех последних веков считалось модным всячески глумиться над эзотерикой. Среди ученых и церковников в наши дни тоже весьма престижно проявлять особое рвение в обличении эзотерики. Периодически можно слышать заявления самопровозглашенных «реформаторов морали», невнятно бормочущих что-то о «разгуле колдовства» и «язычестве». Но обличения эзотерики в наши дни — это не просто признак упадка, наследие прошлого. Это — симптом застарелой болезни и в то же время весьма насущной потребности. Он показывает, до какой степени традиционная религия, наука и программы пресловутых «реформаторов морали» не в состоянии ответить на реальные запросы времени. Кроме того, это лишний раз свидетельствует о том, сколь важен для современного общества поиск смысла бытия. Но и эзотерика также слишком часто идет на поводу «легкости». Объявления магов и чародеев, разного рода практические руководства по колдовству и прочие формы «оккультизма для масс» — все это проявления все той же «легкости», «легкого пути».

В последней четверти XX в. многие люди обратились к изучению религий и учений Востока — индуизма, буддизма, даосизма. Правда, люди Запада обратили свой взор на Восток еще как минимум два века назад, и многие из них сочли, что восточные истины более убедительны и значимы, чем ценности иудео-христианской традиции. Но в тот же самый период все большее число людей начало обращаться к изучению восточной мысли точно так же, как они обратились к эзотерике. Они признали заведомо упрощенные, облегченные, заранее «расфасованные» формы восточных учений, с готовностью принимали самозваных учителей, или гуру, которые сумели представить в выгодном свете свой эффектный адаптированный вариант восточной мудрости. Принимали — и затворялись в каком-нибудь ашраме или тесном кругу коллег адептов, избирая пассивный, некритический стиль жизни — и ожидая щедрого воздаяния за все эти «жертвы». Говоря о поколении западной молодежи, которая ринулась в Индию в поисках просветления и новых истин, индийский писатель Гита Мехта отмечает: «Никогда еще люди не стремились к Пустоте с таким невиданным оптимизмом и поспешной решительностью. Каждый, кто рассчитывал открыть Америку, открывал Америку. Так почему бы не заполучить нирвану?» — и далее:»… успокоение пребывало в хаосе. Они думали, что все окажется очень просто. Мы считали, что они — неоновые вспышки. Они думали, что мы — истинные мудрецы. Мнения всех о всех были до смешного экзотическими и нелепыми, и все ошибались во всем».

Среди весьма сомнительных альтернатив религии, исповедуемой в современном обществе, то есть, другими словами, среди множества всевозможных суррогатных вер и культов, необходимо упомянуть целый ряд фундаменталистских учений, насаждаемых некоторыми сектами и церквями в Великобритании, Южной Африке и Соединенных Штатах. Как и все прочие суррогатные религии, эти учения старательно уклоняются от того, к чему стремятся и на чем основываются истинные религии, и вместо этого предлагают нечто иное, порой — весьма опасное и выполняющее роль паллиатива.

Понятно, что в христианстве, как и в большинстве прочих религий, в прошлом были свои фанатики, исповедовавшие излишне упрощенные взгляды и системы запретов, склонные скорее требовать от своих собратий единомыслия и послушания, нежели совместного поиска истины. Действительно, нетрудно доказать, что общественная культурная и политическая история религий, во всяком случае — на Западе, до некоторой степени представляет собой историю навязывания инакомыслящим таких норм и догм. В этом же в равной степени грешны и иудаизм (в разные моменты своего исторического развития), и ислам — как в прошлом, так и в наши дни. Но было бы несправедливым считать, что этот феномен в прошлом получал на Западе столь же широкое распространение, как в наши дни. От нас потребовалось обрести опыт многих веков и заплатить самую дорогую цену — цену крови, чтобы хотя бы в некоторой степени научиться толерантности. Тот факт, что мы сегодня стыдимся таких темных деформаций христианства, как инквизиция, суды над ведьмами в эпоху Средневековья, Возрождения и Контрреформации, свидетельствует о том, что мы достигли некоего прогресса в просвещении и достигли уровня, на котором можем здраво судить о подобных предметах, исходя из реальных ценностей. Однако все оборачивается крахом, когда подобным успехам угрожает возврат к фундаменталистскому примитивизму — или, другими словами, возврат к использованию религии в качестве родоплеменного мифа.

В прошлом фундаменталистская простота и примитивизм часто служили прибежищем угнетаемых национальных меньшинств или даже оккупированных стран. Иногда такой фундаментализм принимал жестокие и агрессивные формы, примером чего может служить польский католицизм в XIX в., когда Польша томилась под двойным игом лютеранской Германии и православной России. Иногда, и даже очень часто, фундаментализм служил утешением беспомощным страдальцам и в то же время давал надежду. В этом качестве фундаменталистские учения играли немаловажную «терапевтическую» роль в XIX в. в еврейских гетто Восточной Европы, а также в негритянских общинах на юге США.

То, что происходит сегодня, представляет собой обращение к архаической простоте фундаментализма не подавляемого и преследуемого меньшинства, а части наиболее состоятельных, преуспевающих, могущественных и теоретически наиболее образованных людей во всем мире. А это, в сущности, сводит на нет многие из тех уроков, которые с таким трудом усвоила западная культура, и притом — не в чисто академических сферах, таких, как исследования Библии и теория эволюции, но и в таких более практических и потому важных сферах, как гуманизм и толерантность. Никогда еще со времен протектората Кромвеля в Великобритании, а также охоты на ведьм в Новой Англии и Западной Европе, религиозный фанатизм не устанавливал на

Западе столь широких контактов с самыми богатыми и могущественными кругами, как в наши дни. Никогда — за исключением периода Третьего рейха.

Современные фундаменталисты в Америке — потомки и наследники пуританства XVII в. с его идеей «избранных», которые благоденствуют благодаря особому «завету» с Богом. В числе этих «избранных» были и люди, которые сегодня почитаются как отцы-основатели Соединенных Штатов. Но более непосредственные корни современного фундаментализма лежат в трагической и запутанной истории деятельности некоторых богословов-проповедников XIX в. Так, например, в 1840 г. лондонский френолог с обезоруживающе скромным именем Джон Вильсон опубликовал книгу, озаглавленную «Наши израильские истоки». По мнению Вильсона, Бог честно выполнил Свое обещание умножить семя Авраамово. Отправленные ассирийцами в изгнание, израильтяне, как утверждает Вильсон, со временем превратились в скифов, которые, в свою очередь, стали предками саксов. Следуя этой нездоровой логике, Вильсон пришел к выводу, что англичане — не кто иные, как прямые потомки колена Ефремова. Важным звеном в его аргументации была совершенно фантастическая интерпретация слова «саксоны» (саксы), основанная на допущении, что древние евреи и скифы говорили на английском, и поэтому «саксоны» якобы происходит от Isaac’s sons (сыны Исаака). Дело ограничилось бы комическим недоразумением, если бы измышления Вильсона не повторялись в фундаменталистских книжонках вплоть до наших дней.

В 1842 г. Вильсон опубликовал вторую книгу, «Миллениум», в которой, что, впрочем, неудивительно, приходит к выводу, что Второе пришествие — близко, «при дверях». Славное пришествие Иисуса близко и неминуемо, и оно будет сопровождаться установлением того, что сегодня принято называть тысячелетним царством. Первым, естественно, появится Антихрист, и мир на время погрузится в пучину хаоса. Однако Антихрист, кем бы он (или они) ни был, априорно обречен на поражение. Европейская цивилизация, как уже заявлял ранее Вильсон, настолько велика и могущественна, что она могла быть лишь созданием нового «избранного народа», от Своего завета с которым Бог никогда не отрекался и не отречется. На протяжении ста сорока лет, прошедших с тех пор, утверждение Вильсона о превосходстве было с готовностью подхвачено представителями народа африкаанс в Южной Африке, которые даже в наши дни остаются главным бастионом апартеида.

По стопам Вильсона пошли другие авторы, придерживавшиеся аналогичных взглядов. Так, например, в 1861 г. некий преподобный Гловер неожиданно обнаружил прямую преемственную связь между британским львом и львом — символом колена Иудина. Не обращая внимания на очевидные противоречия этой концепции, он с удовольствием повторил мнение Вильсона, отождествлявшего англичан и Англию с коленом Ефремовым, а затем пошел еще дальше, отождествив валлийцев и шотландцев с коленом Манассии. В 1870 г. Эдвард Хайн из Манчестера выпустил в свет книгу «Английская нация, отождествляемая с утраченным домом Израиля по двадцати семи признакам». Четыре года спустя было опубликовано второе, доработанное издание этой книги, в котором Хайн обнародовал еще двадцать «признаков», так что в итоге у него получилось сорок семь. По мнению Хайна, Британию следует отождествлять не с одним или двумя из утраченных десяти колен Израиля, а со всеми двенадцатью сразу. По-видимому, подозревая о том, что название пантеона богов клана Туатха де Дадаан, фигурирующий в ирландской (и кельто-британской. — Пер.) традиции, означает всего-навсего «люди богини Дану», Хайн, используя своеобразную гэльскую транслитерацию, отождествил его с коленом Дановым — явный солецизм и синтаксическая натяжка, признаваемая, однако, фундаменталистами в наши дни. Дальнейшим свидетельством признания этой заведомо ложной гипотезы является та частота, с которой корень «Дун» — фонетический вариант слова «Дан» — встречается в топонимах различных ирландских пунктов. Надо заметить, что дун означает не что иное, как особое укрепленное поселение, каких, само собой разумеется, в Ирландии более чем достаточно.

Как и Вильсон, Хайн предрекал неминуемое и скорое Второе пришествие: «Вдали уже виден Армагеддон. Это будет время, когда весь мир соберется в битве против нас, и поэтому нам надлежит быть готовыми».

Конечно, необходимо помнить, что идеи таких людей, как Вильсон, Гловер и Хайн, в значительной степени были продуктом викторианской эпохи. Понятно, что в контексте того времени большинство людей считали эти гипотезы чем-то смешным и несерьезным. Но тогда они казались не столь очевидно нелепыми и, что самое главное, хорошо согласовались с общим самодовольным и самовосхваляющим настроем умов, царившим в Великобритании. Британская империя достигла зенита своего могущества, переживая блаженно-безмятежный период существования Pax Britannica. Весь мир признавал величие достижений Британии во всех областях жизни. И просто не существовало сил, способных оспорить утверждение, что западноевропейская цивилизация, под покровительственной эгидой Британии, достигла маргинально короткого периода процветания. Это воспринималось как явная печать милости Божьей или даже свидетельство Божественного Промысла.

Не стоит и говорить, что последовавший за этим крах заморских владений Британской империи явился весьма неудобным фактом для последователей Вильсона, Гловера и Хайна. Один из таких последователей во время выступления в 1969 г. смущенно (если не сказать — растерянно) признался: «Увы, сегодня мы не можем гордо заявлять об опознавательных знаках, оставленных нами на воротах наших врагов. Мы более не вправе говорить и о том, что один из признаков нашей принадлежности к Израилю является то, что мы — богатейшая в мире нация, которая дает взаймы, но никогда не берет. Мы не можем, как прежде, с полным правом говорить о Великобритании как о великой державе». (1) Однако у всего этого есть грозное объяснение: «… мера того, что мы впали в немилость и скорби, прямо связана с мерой нашего отпадения от Всемогущего Бога».

И если Британия лишилась Божьего благоволения, то Америка — видимо, нет. Подчеркивая британские, то есть англосаксонские и протестантские корни США, Хайн уже отождествлял Америку с коленом Манассии. К концу Первой мировой войны начался массовый исход из Британии через Атлантику мыслящих людей типа Хайна, напоминавший по масштабам эпидемию инфлюэнцы (испанки). Таким образом, падение британского экспорта — явление, которое никоим образом нельзя считать итогом последних лет.

Современные американские фундаменталисты часто апеллируют аргументами, которые просто поражают своим анахронизмом, легковесностью и наивностью. Библия является для них абсолютным авторитетом, истинным и непререкаемым словом Божьим, словно соборы типа Никейского никогда не собирались, и никаких других Евангелий, кроме канонических, не существует. К Библии невозможно ничего ни прибавить, ни убавить. По их мнению, Священное Писание в своем существующем виде содержит абсолютно все знания, необходимые для личного спасения каждого человека. В этом отношении фундаментализм, естественно, имеет немало общего с другими христианскими сектами, особенно — евангелического толка. Однако существуют и особые, специфические установки, присущие только фундаменталистам.

Первая из этих установок сводится к тому, что Соединенные Штаты и Соединенное Королевство (Великобритания. — Пер.) сегодня отождествляются — иногда символически, чаще в буквальном смысле слова — как рассеянные «остатки» Древнего Израиля. Считается, что современный иудаизм и его последователи происходят от библейского колена Иудина, а потомками остальных колен Израилевых, сошедших с исторической сцены, являются белокожие англосаксонские протестанты Британии и Америки, а также их родичи, живущие изолированными группами в Южной Африке.

Вторая важнейшая установка современного фундаментализма сводится к тому, что библейские пророчества навсегда сохраняют свою абсолютную ценность. Особенно часто цитируются некоторые книги Священного Писания, в частности — Апокалипсис (Откровение Иоанна Богослова), датируемая концом I — началом II в. н. э., а также «классические» пророчества Ветхого Завета (обычно относимые к VIII–V вв. до н. э.). Считается, что эти тексты по большей части представляют собой пророчества о судьбах современного мира и событиях, которые должны произойти в наши времена. Несмотря на многочисленные документально доказанные неточности пророчеств ветхозаветных пророков о своей собственной эпохе, они упорно считаются непогрешимыми предсказателями событий нашего времени. Даже прямые противоречия между ними вырывают из исторического контекста и относят к нашим дням. Тем не менее необходимо помнить хотя бы часть исторического контекста, которую фундаменталисты склонны игнорировать с такой поистине кавалерийской легкостью. Между тем Древний Израиль был достаточно хрупким, не слишком стабильным и плохо управляемым политическим союзом, по своим размерам меньшим, чем графство Йоркшир или штат Нью-Джерси, заметно уступавшим им по численности населения. Израиль занимал жалкий клочок территории того, что в древности и в наши дни принято называть известным нам миром. И, однако, свидетельства хроник о внутренних распрях в нем до сих пор считаются безошибочным «путеводителем» по перепутьям истории конца XX в., сохраняющим свою безошибочность практически во всех сферах жизни — от судьбы отдельного человека до международных политических интриг. Если следовать этой логике, то прогнозы о будущем, высказанные одним из членов совета графства Йоркшир или законодательного собрания штата Нью-Джерси в 1986 г., будут, и притом вполне буквально, использоваться как средство объяснения политических трений, скажем, между Канадой и Китаем или даже между колониями землян на других планетах в дальнем космосе где-нибудь в пятидесятом или шестидесятом веке по Р.Х.

Третья основополагающая установка современного фундаментализма включает в себя попытку выявления специфического содержания некоторых пророчеств. Это содержание, естественно, сводится к тому, что Апокалипсис неминуем и близок. Для фундаменталистов в мире уже давно наступили последние времена, точно так же, как это считалось во времена земной жизни Иисуса. Вскоре придет (если уже не пришел) Антихрист, который ввергнет мир в пучину хаоса. Наступит период всеобщего смятения, кульминацией которого станет эпическая битва в Армагеддоне, во время которой мир будет уничтожен до основания неким подобием холокоста. По окончании этой последней битвы наступит Второе пришествие: Иисус снизойдет с небес в сиянии славы, мертвые восстанут из своих могил, и на земле будет установлено новое Царство. Не стоит и говорить, что чести попасть в это Царство удостоятся только «избранные» или «спасенные».

Таковы в общих чертах прогнозы на будущее, возвещаемые фундаменталистскими проповедниками и пророками. Сегодня, в наши дни, некоторые из этих пророчеств приобретают большую конкретность. Так, например, Антихриста часто отождествляют с Советским Союзом — той самой «империей зла», о которой так любил порассуждать Рональд Рейган. Однако одна из наиболее богатых и могущественных фундаменталистских организаций прямо отождествляет десятиглавого «Зверя» из книги Откровения, то есть Антихриста, с… ЕЭС, в состав которого входят десять стран. (Сегодня их уже стало двенадцать, что представляет собой серьезную проблему для подобной идентификации «Зверя».) Есть прогноз, что страны, входящие в ЕЭС, вот-вот начнут налоговую войну против Соединенных Штатов и Великобритании, в ходе которой победят и поработят их. Британия и Америка сделаются сателлитами нового мирового правительства, находящегося в Европе, и это мировое правительство развяжет Третью мировую войну (2), по всей вероятности — против Советского Союза. Авторы подобных прогнозов, ссылаясь на библейские пророчества, предрекают, что эта война продлится два с половиной года и унесет жизни двух третей населения Великобритании и Соединенных Штатов. И все это — во имя того, чтобы вернуть людей на путь истинный и обратить их к Богу. Как пророчествует один автор, «в этот ужасный атомный век Третья мировая война начнется с ядерного взаимоистребления, в ходе которого без всякого предупреждения будут стерты с лица земли Лондон, Бирмингем, Манчестер, Ливерпуль, Нью-Йорк, Вашингтон, Филадельфия, Детройт, Чикаго, Питсбург!» Любопытно, что в этом перечне уничтоженных городов отсутствуют крупнейшие города на западном побережье Америки, которые, вне всякого сомнения, можно охарактеризовать как современные Содом и Гоморра. Но дело в том, что поскольку в ветхозаветных пророчествах, естественно, не приводятся названия этих городов, возможность ошибки в их идентификации для современного интерпретатора весьма высока. Право, не столь важно, что Иеремия не оставил конкретного пророчества о Голливуде, предоставляя его жителям пребывать в неизвестности относительно судьбы своего города.

В конце Третьей мировой войны произойдет катастрофическая битва в Армагеддоне. Это будет где-то на Ближнем Востоке. В ней вновь явится Антихрист — тот же самый или, возможно, какой-то другой — и выступит со своими полчищами против Бога. Но, поскольку исход этой последней битвы предрешен заранее, воинство Божье во главе с Иисусом, который будет выполнять роль своего рода фельдмаршала, разумеется, одержит триумфальную победу, но сама битва окажется крайне хаотичной. Впрочем, если читатель помнит, те, кому будет позволено «спастись», и особенно те, кто внесет солидное денежное пожертвование на церковь, смогут пережить эту битву и будут во плоти перенесены в безопасное место, где и останутся до тех пор, пока все не окончится. Варьируя на разные лады эту тему, некоторые фундаменталистские проповедники утверждают, что уже в жизни этого поколения наступит такой момент, когда верные будут «взяты и унесены». Все истинно верные без какого бы то ни было предупреждения внезапно «испарятся», дематериализуются, исчезнут прямо на глазах у грешников из своих офисов и домов, с полей для гольфа и из автомобилей (которые так и останутся брошенными посреди улиц и шоссе), и вознесутся на небеса, чтобы лично побеседовать с Иисусом. И оттуда, из своего безопасного прибежища на небесах, они, совсем как болельщики за ходом футбольного матча, смогут преспокойно наблюдать за развитием событий этого глобального катаклизма.

Конечно, трезвомыслящим людям остается только иронизировать над подобными взглядами, по сравнению с которыми даже верования многих так называемых «первобытных народов» выглядят куда более сложными. И тем не менее, как это ни странно, все больше людей в современной Америке принимают взгляды фундаменталистов всерьез и не только готовятся к надвигающемуся апокалипсису, но и с трепетом смотрят в будущее, ожидая скорого установления тысячелетнего Царства и Второго пришествия. Среди таких людей — президент Соединенных Штатов. В статье, появившейся почти одновременно на страницах американской «Вашингтон пост» и английской «Гардиан», видный американский журналист Ронни Даггер, в частности, пишет: «…Американцам остается лишь удивляться, что их президент… лично склонен разделять богословские концепции фундаменталистов и ожидает Армагеддона, который начнется с ядерной войны на Ближнем Востоке». И далее: «Если на Ближнем Востоке вспыхнет кризис, грозящий перерасти в ядерную конфронтацию, не сочтет ли президент Рейган, что это и есть надвигающийся Армагеддон и что такова воля Бога?»

По признанию самого президента Рейгана, некоторые неназванные «богословы» сообщили ему, что ни на одном из периодов во всей мировой истории «не сходилось такого большого числа пророчеств». В одном из телевизионных интервью в ходе своей предвыборной кампании в 1980 г. Рейган заявил: «Возможно, мы — то самое поколение, которому предстоит увидеть Армагеддон». Во время той же кампании, обращаясь к лидерам еврейской общины Нью-Йорка, Рейган произнес: «Израиль — единственная стабильная демократия, на которую мы можем положиться в том регионе, где должен произойти Армагеддон».

В 1983 г. президент Рейган заявил, что когда он читает ветхозаветные пророчества и видит «знамения, предвещающие Армагеддон», ему очень трудно отделаться от ощущения, что эта битва произойдет уже при жизни нынешнего поколения. В самом деле, добавил он, древние пророки очень точно описали те самые времена, которые в наши дни переживает современный мир. По свидетельству «Вашингтон пост», Джеймс Миллс — политический деятель из штата Калифорния, вспоминал об одном разговоре с президентом, в котором Рейган достаточно подробно рассуждал об Армагеддоне. Процитировав пророчество Иезекииля, президент, по словам Миллса, сказал: «Все встает на свои места. Осталось уже недолго».

В письме к нам, датированном мартом 1986 г., Ронни Даггер прямо заявил: «…Я убежден, что это идеология Армагеддона лежит в основе его [Рейгана. — Пер.] внешней политики в отношении Советского Союза, опирающейся на ядерный диктат». По иронии судьбы выводы Даггера несколько опередил Джерри Фолвэлл, один из наиболее видных фундаменталистских проповедников, председатель самопровозглашенного американского общества «Морального большинства» (сегодня это общество вошло в состав «Федерации свободы»), сыгравшего столь важную роль в избирательной кампании Рейгана: «Рейган — прекрасный человек. Он верит в то же, во что верит Моральное большинство и что говорит нам Бог». Отвечая в одном интервью на вопрос о том, воспринимает ли президент Рейган библейские пророчества как руководства на будущее, Фолвэлл ответил: «Да, конечно. Он сам говорил мне в ходе избирательной кампании: — Джерри, мне иной раз кажется, что мы находимся совсем близко от Армагеддона».

Надо признать, что президент Рейган, мыслящий в категориях приближающегося Армагеддона, далеко не одинок. Так, в Гарвардском университете Каспару Уайнбергеру был задан вопрос о том, каким, по его мнению, будет конец света: от рук человека или от десницы Божьей. Уайнбергер отвечал, что ему знакомы библейские пророчества: «…да, я ожидаю, что мир близится к концу — в результате акта Божьей воли. Я уповаю, но каждый день меня мучает мысль о том, что времена кончаются». Американский писатель Кристофер Рид замечает, что Уайнбергер даже указывает, где именно, по его мнению, произойдет Армагеддон. Он назвал холм Мегиддо, находящийся примерно в пятнадцати милях к юго-востоку от города Хайфа в Израиле, однако не пояснил, каким образом конфликт, имеющий поистине космические масштабы, сможет произойти на столь ограниченной территории. Возможно, он имел в виду, что Рональд Рейган и Михаил Горбачев решат исход битвы в поединке на лазерных мечах, взятых из фильма «Звездные войны».

Еще одним сторонником апокалипсического мышления был Джеймс Уатт, бывший министр внутренних дел США в кабинете Рейгана, известный своими заявлениями, по своему изяществу сравнимыми разве что с грохотом выпавшего ящика со столовым серебром. Так, на одном из заседаний комитета Белого дома Уатт прямо заявил: «Я не знаю, сколько именно поколений осталось до пришествия Господа». Саймон Винчестер в газете «Санди тайме» писал о своей беседе со старшим помощником одного американского сенатора, который без обиняков заявил: «Многие дюжины молодых мужчин и женщин на Капитолийском холме, в Пентагоне и различных департаментах государственной администрации США утверждают, что нашему поколению посчастливилось, ибо оно увидит Второе пришествие Иисуса Христа». Адмирал Джеймс Уоткинс, глава штаба военно-морского флота США, в своих публичных заявлениях прямо обвинял ливанских террористов-смертников в том, что они — «воинство антихриста», а генерал Джон Весси, глава объединенного комитета начальников штабов, призывал молодых парней «вступать в ряды Божьей армии». На одном из заседаний он, по свидетельству присутствовавших, был до такой степени охвачен мессианской лихорадкой, что приветствовал собравшихся возгласами: «Богу ура!»

И опять все это было бы смешно, когда бы не было столь зловеще. Основополагающие установки фундаментализма в один голос провозглашают акты массового самопожертвования оправданными и даже весьма желательными с моральной и богословской точек зрения. Так, исламский фундаменталист в Ливане, которого адмирал Уоткинс официально провозгласил «агентом Антихриста», был твердо и свято убежден в том, что, уничтожая врагов ценой собственной жизни, он наносит удар своему, исламскому варианту сатаны и тем самым получает прямой билет в рай. В том же самом, правда, исходя из диаметрально противоположных соображений, несокрушимо убеждены и христианские фундаменталисты. И те и другие суть зеркальные отражения друг друга, и стоит им лишь завернуть за угол, как они начинают действовать совершенно одинаковым образом. Но если таким фундаменталистом окажется человек, держащий палец на ядерной кнопке, его акт самопожертвования во имя Бога может потянуть за ним с могилу все человечество.

Даже если не касаться темы Армагеддона, главенствующим образом для фундаменталистов является образ войны, узаконенной и оправдываемой как новый Крестовый поход. Среди главных жертв подобной войны непременно окажутся книги. Если печатное слово способно эффективно служить проповеди Божьей воли, оно также способно, по мнению фундаменталистов, быть проводником замыслов врага Божия. Вследствие этой установки в последние несколько лет мы стали свидетелями новой волны свирепства цензуры в Соединенных Штатах. В более чем тридцати штатах Америки подвергаются запрету многие произведения художественной литературы и фантастики. Их не только изымают из школьных и публичных библиотек и исключают из школьных программ, но и взрослые лишаются доступа к ним. Все эти акции — часть плана фундаменталистской «Федерации свободы», ранее именовавшейся «Моральное большинство», составное звено провозглашенного ею Крестового похода против «религии секулярного гуманизма». Теоретически единственными мотивами запрещения книг являются непристойность, порнография и «нетерпимость в отношении меньшинств». На практике же книги подвергались запретам за сексуальную откровенность (даже тексты по биологии), за изображение «нетрадиционных семейных отношений», за развенчание авторитета представителей американских властей, за критику деловой и корпоративной этики, за высказывание сомнительных политических идей и «спекуляции о Христе». В списке произведений, подвергшихся запрету, такие книги, как «Бойня-5» Курта Воннегута, «Душа на льду» Элдриджа Кливера, «Нагая обезьяна» Десмонда Морриса, «Кувшин-колокол» Сильвии Плэт, «Прощай, Колумб» и «Портной-истец» Филиппа Рота, «Челюсти» Питера Бенчли, «Аборт» и другие новеллы Роберта Бротигана, «Дитя человеческое в Земле обетованной» Клода Брауна, «Крамер против Крамера» Эйвери Кормэна, «Крестный отец» Марио Пьюзо, «Кэтч-22» Джозефа Хеллера, «1984» Джорджа Оруэлла, «Отважный Новый Свет» Олдса Хаксли, «Гроздья гнева» Джона Стейнбека, «Искусство любви» Эриха Фромма, «Тест на кислоту» Тома Вулфа, «Повелитель мух» Уильяма Голдинга, «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя, «Над пропастью во ржи» Д. Сэлинджера, а также произведения таких общепризнанных классиков литературы XIX в., как Марк Твен, Роберт Льюис Стивенсон, Натаниэль Готорн и Эдгар Аллан По, а также (что поистине достойно Удивления) «Один день из жизни Ивана Денисовича» Александра Солженицына, не говоря уж о «Словаре американского наследия» и «Словаре американского сленга».

Как мы уже говорили, фундаменталисты считают себя активными участниками войны против Антихриста, воплощение которого они видят в коммунизме и Советском Союзе. И, однако, парадоксальным образом последствия многих начинаний фундаменталистов служат интересам и целям того самого «Антихриста», с которым они так яростно сражаются. Так, например, отстаивая американский изоляционизм и выступая с резкими нападками на ЕЭС, фундаментализм на самом деле способствует разрыву с США их наиболее верных союзников, вбивая клин между членами НАТО. Запрещая перечисленные выше и многие другие книги, фундаменталисты на самом деле отрывают Америку от ее собственного культурного наследия и наиболее интеллектуальных ее граждан, если не от интеллигенции вообще. Никакая другая программа не смогла бы лучше послужить интересам КГБ. Право, есть все основания говорить, что фундаментализм работает на КГБ.

Несмотря на две тысячи лет, прошедшие после пришествия Христа, современный мир не стал ни более безопасным, ни более здравомыслящим, ни более гуманным, чем он был во времена земной жизни Иисуса, равно как не стал он и более ответственным и зрелым. Утверждать это — значит принижать христианство или его истинность на уровне индивидуальной, личной веры. На уровне исторических фактов вряд ли можно сомневаться в том, что Иисус как «спаситель» потерпел тотальный крах. Это, разумеется, не Его вина, ибо Он отнюдь не имел намерения выступать в роли Спасителя в том смысле, который впоследствии Ему стали приписывать. Однако на протяжении двух тысяч лет люди постоянно возлагали на Него неисполнимые ожидания и пытались найти рациональное объяснение того, почему Он не в состоянии выполнить их. Необходимо было найти кого-то или что-то, чтобы возложить на них вину за все свои разочарования.

В этом отношении изменилось очень мало, люди усвоили очень и очень немногие из так называемых «уроков истории», и менталитет, сложившийся в эпоху Последних времен I в. н. э., остался столь же суровым, как и прежде. Однако сегодня, как и тогда, невозможно просто игнорировать тот факт, что что-то идет совершенно не так, и виновен в этом отнюдь не Бог, а само человечество. Следствием этого сегодня, как и в прежние времена, является всеобъемлющее чувство вины. Однако вина эта переносится и проецируется на других, чьи ценности и установки отличаются от наших собственных и потому смело могут быть охарактеризованы как «греховные». Во всем, естественно, виноваты другие, а не мы сами. И люди стремятся спасти не весь мир и не души других, а в первую очередь свою собственную душу. Остальному человечеству предоставляется свобода страдать и претерпевать судьбу, которой грешная совесть втайне опасается. «Ад — для нечестивых, — повторяют такие как свой девиз, — а не для меня».

Ранее мы уже говорили о различии между родовым мифом и мифом-архетипом. Мы обсуждали вопрос о том, как мифы ар-хетипического плана ведут к борьбе с самим собой и признанию того, что сближает и объединяет людей, тогда как родовые мифы, создавая козла отпущения и образ врага, ведут к само-возвеличиванию и самопрославлению и акцентируют внимание на различиях между народами. Любой миф, как мы уже говорили, сам по себе может стать либо родо-племенным, либо архетипическим, в зависимости от того, какие именно аспекты он подчеркивает и как он это делает.

По своей сути христианская мифология носит архетипический характер. Именно в этом архетипическом измерении заключается универсальность и привлекательность христианства. Независимо то того, признаем ли мы Божественную природу Иисуса или нет, сама история христианства в том виде, как она изложена в его учении, в Евангелиях и Деяниях Апостолов, представляет собой неиссякаемый кладезь архетипов и их вариантов. На этом уровне христианство может многому научить, в частности — пониманию природы и смысла жертвоприношений, отношений человека с богом (богами), цельности собственной личности, одиночества провидца, несовместимости духовных прозрений с земным планом, и состраданию, милосердию, прощению, гуманности и множеству других ценностей, отражающих лучшие, самые светлые стороны человеческой природы. Если делать акцент на этих сторонах христианства и их воплощении в конкретных людях, например матери Терезе, то христианство приобретает выраженный архетипический характер, становясь системой взглядов, обращенной ко всему человечеству и объемлющей его в целом. В таком понимании оно становится истинной и уникальной религией в истинном смысле этого слова, подтверждающей свои установки реальным опытом, способствуя постижению смысла бытия, что ведет не только к обретению познаний, но и к реальной мудрости — мудрости во взглядах на себя самого, на других, на мир в целом.

С другой стороны, можно выделить и родо-племенные черты христианства — элементы, которые сводятся к авторитарному нажиму на других, навязыванию им своих ценностей, что дает христианской элите (иерархии) чувство уверенности в своей правоте, святости и избранности. Именно такова ориентация представителей американского фундаментализма и связанных с ним организаций за рубежом.

Фундаментализм базируется не на признании таких христианских добродетелей, как милосердие, всепрощение и готовность понять другого, а на войне — точнее, воображаемом и ожидаемом сражении между самозваным «воинством Божьим» и Его врагами. Многообразие реальности сводится к упрощенным категориям типа «мы» и «они». Вера идентифицирует себя, отталкиваясь от противного и определяя своих адептов по всему тому, кем и чем они не являются. Все то, что противостоит неким базовым принципам и персонам — естественно, не Самому Иисусу, но определенной конгрегации «христиан» и их идиосинкратической версии толкования Священного Писания, и ipso facto предаются проклятию.

В результате всего этого христианство резко утрачивает свою универсальную применимость. Вместо этого оно становится выражением куда более узкой и ограниченной системы ценностей. Таким образом, христианство становится синонимом системы ценностей средних американцев. Бог воспринимается как своего рода патрон, скажем, городка Пиория в штате Иллинойс, и такие провинциальные местечки начинают рассматриваться как отражение неба на земле. Знаменитая легенда Достоевского о Великом инквизиторе становится как ничто другое все более и более актуальной, несмотря на то, что с момента написания романа «Братья Карамазовы», в состав которого она входит, прошло уже более века. Если бы Иисус действительно возвратился, пришел в Пиорию и начал проповедовать, Он был бы немедленно арестован, помимо всего прочего, как лицо без американского гражданства, ведущее подрывную пропаганду. Даже если бы Его узнали и Его личность была бы установлена, Он все равно был бы подвергнут аресту и выслан. Нет никакого сомнения, что Его реальная проповедь вступила бы в противоречие с «верой», распространяемой от Его имени. Лидеры этой веры, которая обрела статус общественного, культурного и политического института, не пожелали бы рисковать подвергнуться осуждению в результате Его прихода или, что более вероятно, публично отреклись бы от Него.

Но хотя в современном фундаментализме есть немало такого, что Сам Иисус — все равно, историческая личность или объект веры — счел бы ужасным, нелепым, прямо кощунственным и решительно аморальным по отношению к Его собственным взглядам, есть один важный аспект, который Он мог признать и счесть вполне уместным. Этот аспект — мессианские ожидания, апокалипсическая истерия, напоминающая те самые Последние времена I в. н. э., в которые Ему пришлось жить.

Таким образом, посредством весьма упрощенного подхода, возникшего почти две тысячи лет назад и с тех пор практически не изменившегося, безнадежно отстав от исторического развития, многие американцы в наши дни стремятся постичь смысл бытия современного мира. Сам факт, что они пытаются это делать, отражает отсутствие других альтернатив, иных принципов оценки реальности в целом, которая все больше выходит из-под контроля.

Как мы уже отмечали, апокалипсическая истерия может выполнять и вполне функциональную роль, связывая основную мифологему с конкретной эпохой и наделяя неким подобием смысла фрагментарную, рассыпающуюся реальность. Несомненно, так обстояло дело в прошлом, и происходило это — в зависимости от исторической конкретики — с большей или меньшей эффективностью. Однако мы не можем допустить, чтобы эта же модель стала и основной мифологемой в наши дни, потому что, как мы уже подчеркивали, человечество сегодня вполне способно устроить своими собственными силами апокалипсис, Армагеддон и возложить на Бога ответственность за хаос и катастрофу. И если истерии американского фундаментализма позволено иметь статус исполнившегося пророчества, признанного и даже одобренного в самых высоких сферах (в Белом доме), результатом этого, и притом вполне буквально, может стать конец света, который будет ознаменован не возвратом давно отошедших в мир иной садокитов, разгуливающих рука об руку по полям Элизиума, а медленно задыхающейся агонией ядерной зимы. Тот факт, что мы, как авторы, можем спокойно и без надрывного драматизма писать о подобной перспективе, является критерием того, что человечество вплотную подошло к признанию реальной возможности массового самоистребления. Если вывод об итогах XX в. сводится именно к этому, тогда человечество действительно является банкротом, и Бог, независимо от конкретных особенностей деноминации, понапрасну теряет с ним время.

А теперь хотелось бы высказаться более определенно. Конечно, вопрос о «самоистреблении человечества» пока не стоит. «Человечество» не имеет никакого желания устраивать подобные катаклизмы. Арабы в своем большинстве вовсе не горят желанием истребить израильтян в «массовом масштабе», равно как и большинство израильтян не жаждут оккупировать Айван. Аргентинцы также не проводили референдума по вопросу о том, оккупировать ли и Фолклендские острова. То же самое можно сказать и о русских в Афганистане, и об американцах во Вьетнаме. Точно так же отнюдь не все американцы стояли за акциями Рональда Рейгана, не все советские люди — за авантюрами Михаила Горбачева, не все британцы — за силовыми действиями Маргарет Тэтчер, и не все французы единодушно поддерживали акции Франсуа Миттерана. И никоим образом не все человечество, а пугающе узкий круг политических фигур, некоторые из которых были избраны более или менее «демократическим» путем, другие — нет, будет реально решать вопросы жизни и смерти на всей нашей планете в целом. Некоторые из них — вполне интеллигентные и ответственные люди, другие же начисто лишены воображения, бесчувственны и попросту глупы. Иные откровенно некомпетентны. Есть среди них и люди с явно нездоровой психикой, и душевнобольные. И тем не менее именно они одним росчерком пера на документе могут посылать многие тысячи людей в бой, решать вопрос о национальности того или другого человека, определять условия, в которых живут миллионы людей, судить о том, куда человек может пойти, а куда — нет, что он может делать и чего не может. Именно они, прочертив на бумаге линию, вправе устанавливать границы — условные барьеры между государствами, столь же реальные и непроницаемые, как и настоящая стена. Они могут приказать возвести реальную стену, чтобы придать материальную осязаемость той фиктивной «границе», которую они сами же проложили. И именно они, а не «человечество», способны устроить на земле самый настоящий апокалипсис.

Вряд ли стоит говорить о явной дикости и нелепости подобной ситуации. Если судить по строгим меркам морали, в существовании такого рода кружка людей есть что-то недостойное, коварное, ибо именно им позволено не просто выступать от имени всего рода человеческого, но и фактически решать его будущее, особенно если учесть, что такая закулисная элита постоянно оказывается не в состоянии подтвердить свою компетентность и квалификацию. В то же время крайне маловероятно, что существующее положение дел может измениться. Многие режимы как в прошлом, так и в настоящем просто не имеют выбора вариантов, и, даже если такой выбор порой существует, он чаще всего сводится к выбору различных вариантов бездарности. Мы у себя, в странах западной демократии, все чаще убеждаемся в собственной беспомощности, подобно тому как мы смиряемся с неожиданными перепадами климата. Чем более непонятным и далеким от народа становится государственная власть, тем больше она напоминает стихийные силы природы. В конце концов, «засуха» мнений в духовной сфере мало чем отличается от засухи, вызванной изменением климата.

Но хотя очень приятно слышать хотя бы несколько трезвых голосов, не следует банальным молчанием в знак согласия санкционировать невежественность и некомпетентность. Даже засухи (или неурожаи), вызванные непогодой, порой можно отмолить, как то продемонстрировал крестовый поход «Живая помощь» Боба Джелфорда — самый настоящий крестовый поход от имени всего человечества, в основе которого — то общее, что объединяет людей, а не племенные различия и враги в роли козла отпущения. Если бы мы обладали такой же энергией, как «Живая помощь», чтобы справиться с «природными катастрофами», разве мы не смогли бы мобилизовать подобные силы, чтобы справиться с теми бедами и препятствиями, которые мы сами, своей собственной небрежностью, создали себе в своих делах? Это, разумеется, не означает «революций», стачек, маршей, петиций и прочих «массовых движений», в основе которых лежат лозунги — столь же пустые, как и та политическая риторика, которой они стремятся противостоять. А это означает личную ответственность за создание и формирование мнений.

Большинство политических и религиозных лидеров в наши дни сами испытывают страх и неуверенность, не имея четких и ясных целей. Многие из них в состоянии предложить своим приверженцам лишь временные суррогаты смысла. Если мы отнесемся к этим подменам некритично и примем их, мы так и останемся в плену у собственной беспомощности. Если вера возникает слишком беззаботно и напоминает скорее моду, она непременно будет обманута и превратится в ненависть к тем, кто рассчитывал воспользоваться доверием людей. Именно в такие моменты люди не берут ответственность за формирование общественного мнения на себя, а просто пассивно пользуются второсортными подержанными суррогатами. Чем больше самостоятельных решений мы принимаем, тем меньше возможностей мы оставляем другим решать все за нас.

В то же время мы, как авторы, понимаем, что подобные попытки предпринимаются еще с незапамятных времен, но так и не сумели ничего изменить. Мы не столь наивны, чтобы полагать, что наши собственные усилия окажутся более успешными. Общество по-прежнему будет жаждать получить такую реальность и ее осмысление, так сказать, в готовом виде. Общество будет стремиться выявить свои недостатки. Наконец, общество будет продолжать опираться на тот или иной свой «столп». Если дело обстоит именно так, то главное — правильно выбрать адекватный «столп». Остается решить: какой же столп — и притом один или несколько — предлагает нам Приорат Сиона.