На следующее утро они спустились в долину. Еще раз увидели львов, те пожирали останки лошади. Это навели их на мысль, что где-то недалеко селение. Затем послышался лай собак, и снова пришлось подниматься в горы, обходя стороной деревню. Однако поиски колодца вновь привели их к опасным обитаемым местам. По счастью, они никого не встретили, а к колодцу наконец вышли. Поспешно обвязали веревкой самого худого из них – Жан-Жана-парижанина

– и спустили его с двумя бурдюками в колодец. Оттуда раздался истошный, какой-то булькающий крик, и его торопливо вытянули назад.

Бедного парня выворачивало наизнанку: казалось, он отдает Богу душу. Он опустился прямо на скелет какого-то животного. Мучимый жаждой, не удержался и набрал в рот воды, но она оказалась настолько осквернена падалью, что ему показалось, будто он умрет на месте. Весь остаток дня его тошнило, и он еле передвигал ноги: ядовитые газы, скопившиеся на дне колодца, отравили его.

Так прошел еще один страшный день. Лишь к вечеру спасение замаячило перед их глазами: голубая вода текла по дну долины в тени фиговых и гранатовых деревьев, над которыми качались высокие верхушки финиковых пальм. С трудом верилось, что это не мираж, но все же они начали спуск.

Старый Колоэнс спустился первым и побежал к воде по белой гальке маленькой отмели. Он был всего в нескольких шагах от столь желанной влаги, когда раздалось глухое рычание, и на фоне прибрежного песка мелькнул стремительный силуэт львицы. Зверь кинулся на старика.

Колен спрыгнул вниз и изо всех сил ударил львицу своей дубиной. Он размозжил ей голову и сломал хребет. Львица рухнула наземь в бешеных конвульсиях агонии.

Крик маркиза де Кермева смешался с другим рычанием.

– Берегись, Патюрель!

Маркиз со шпагой наготове в свою очередь бросился между нормандцем, стоявшим спиной к опасности, и громадным темногривым львом, появившимся из зарослей. Шпага проткнула сердце зверя, но, прежде чем испустить дух, лев двумя ударами страшных когтей распорол живот бретонского дворянина, выпустив на песок его внутренности.

Так за несколько мгновений волшебный оазис превратился в бойню, где потоки людской и звериной крови текли к прозрачной воде.

Стоя с окровавленной дубиной в руке, Колен Патюрель ждал появления других опасных животных. Но все было тихо. Видно, приход беглых рабов потревожил одинокую пару в сезон спаривания.

– Следите за зарослями слева и справа. Да возьмите пики!

Он склонился к маркизу де Кермеву.

– Друг, ты спас мне жизнь!

Стекленеющий взгляд маркиза, казалось, старался разглядеть лицо Патюреля.

– Да, Ваше величество, – пробормотал он.

Глаза его потухли, а в гаснущем сознании шевельнулись иные, почти сказочные воспоминания.

– Ваше величество… разве в Версале… Версале… С этим далеким и чарующим словом на устах он затих навеки.

Колоэнс еще дышал. Плечо его было ободрано до кости, и она торчала из раны.

– Пить! – жадно шептал он. – Воды!

Колен набрал бурдюк столь дорого доставшейся воды и напоил его.

Влияние Патюреля было столь велико, что никто из его мучимых жаждой спутников даже не подумал приблизиться к ручью.

– Пейте же, глупцы! – гневно бросил он им.

Опять ему приходится закрывать глаза одному из товарищей, которому он поклялся вывести его на свободу. И он предчувствовал, что вскоре придется в третий раз исполнить этот грустный обряд…

Под навесом белых лиан они обнаружили логово львов и наполовину съеденную газель. Раненого отнесли туда и положили на подстилку из сухой травы. Колен вылил на его раны остатки спирта и перевязал, как смог. Во всяком случае придется ждать, как пойдут дела у старика. Может быть, он выздоровеет? Он способен на это. Но как долго они смогут задержаться в этих краях, куда вода притягивает и животных, и людей?

Вожак подсчитал на пальцах число дней, оставшихся до условленной встречи у ручья Себон. Даже если они сегодня тронутся в путь, опоздание составит два дня. А ведь нельзя идти с умирающим Колоэнсом. Нормандец решил провести ночь на этом месте. Надо было схоронить маркиза де Кермева и обдумать создавшееся положение. Все нуждались в отдыхе. Завтра будет видно.

Когда спустилась ночь, Анжелика выскользнула из логова. Ни страх перед львами, ни тревога, нависшая над всеми ними, ни хриплое дыхание старика не могли избавить ее от непреодолимого желания погрузиться в воду. Один за другим пленники наслаждались купанием, пока она оставалась у изголовья раненого.

Колоэнс все время звал ее. Подобно большинству мужчин, в час страдания он жаждал женской, материнской заботы, ласки и понимания, утешения…

– Маленькая, дай руку. Маленькая, не уходи.

– Я здесь, дедушка.

– Дай мне еще попить этой прекрасной воды.

Она умыла его лицо, постаралась поудобнее уложить на ложе из травы. С минуты на минуту его муки становились все ужаснее.

Колен Патюрель раздал последние куски лепешки. Оставался запас чечевицы, но вожак запретил разводить огонь.

Под покровом тьмы Анжелика пробиралась к ручью. Свет луны слабо проникал сквозь листву деревьев. Тут и там вспыхивали и гасли золотые искры танцующих светлячков. Гладким зеркалом светилась вода источника, бурля лишь у подножия темного утеса, из расщелины которого она била с тихим шумом. К нему добавлялось кваканье лягушки да нескончаемый стрекот саранчи. Молодая женщина сняла одежду, покрытую пылью и пропитавшуюся потом за эти дни нечеловеческих усилий. Она вздохнула от облегчения, окунувшись в прохладный поток. «Никогда, – подумалось ей, – я не испытывала подобного блаженства». Вдоволь накупавшись, она выстирала свою одежду, оставив сухим только бурнус, и завернулась в него, ожидая, когда ночной ветерок высушит мокрые вещи. Она отмыла свои длинные волосы, полные песка и колючек; с наслаждением почувствовала, как они оживают под пальцами. Луна всплыла над пальмой и осветила длинную серебристую струю, вытекающую из черной расщелины. Анжелика встала на камень и подставила плечи под ледяной душ. Поистине вода – лучшее из творений Создателя! Ей вспомнился крик водоноса на улицах Парижа: «Кому чистой и полезной воды!.. Вода – основа жизни…»

Подняв голову, она умиротворенно взглянула на звезды, мигавшие сквозь темный веер пальмовых листьев. Вода струилась по ее обнаженному телу, сверкала под лучами луны, и она угадывала свое беломраморное отражение, дрожавшее в воде.

– Я жива, – произнесла она вполголоса. – Я живу!

Прозрачная влага с каждым мгновением смывала с ее кожи и ее души следы изматывающей борьбы. Она долго стояла так, пока хруст веток под деревьями, похожий на сухой треск взведенного курка, не спугнул ее. Вернулся страх. Она вспомнила о блуждающих в ночи хищниках, о ненавистных маврах. Красивый пейзаж вновь стал ловушкой, в которой они бились столько дней. Она скользнула в воду, чтобы осмотреть берег. Теперь она была уверена, что кто-то наблюдает за ней, прячась в зарослях. Привыкнув жить, как затравленный зверь, она теперь кожей чувствовала опасность. Лев или мавр?.. Завернувшись в бурнус, она бросилась босиком через заросли лиан и колючие агавы, чьи шипы жестоко царапали ее. Она с разбегу налетела на человека, стоявшего на тропе, слабо вскрикнула, решив, что в испуге побежала не в ту сторону, и вдруг при свете луны узнала светлую бороду Колена Патюреля. В глубине темных орбит глаз нормандского гиганта вспыхивали искры, но голос его был ровен, когда он произнес:

– Это безумие! Вы пошли купаться одна?.. А львы, которые могут прийти к водопою? А гепарды и – кто знает? – мавры, что шатаются тут…

Анжелика была готова броситься на его широкую грудь, чтобы унять ужас, тем более сокрушительный, что охватил он ее в момент покоя и редкой, почти сверхъестественной радости. Этот оазис она никогда не забудет. Должно быть, райское блаженство похоже на то, что она испытала здесь. Теперь она снова среди людей и готова вступить в битву за спасение жизни.

– Мавры? – пролепетала она дрожащим голосом. – Боюсь, что да… Только что там был кто-то, я уверена…

– Это был я. Заметив, что вас слишком долго нет, я пошел на поиски. Не допускайте больше подобной неосторожности, иначе – слово Патюреля – я задушу вас собственными руками.

Легкая насмешка смягчила грозный тон. Но он не шутил. Она почувствовала, что он был действительно не прочь ее задушить, побить или, по крайней мере, как следует тряхнуть.

Кровь застыла в жилах Колена Патюреля, когда он сообразил, что их спутница ушла и не возвращается. «Еще одна беда, – подумал он, – еще одну могилу копать!… Праведный Боже, не оставь своих детей…»

Он прошел по берегу ручья бесшумно, как привыкший к ночным вылазкам раб. Колен увидел ее под серебряными струями водопада. Длинные волосы наяды падали на ее плечи тяжелой волной, и зеркало ночной воды отражало ее белоснежное тело.

Анжелика вдруг сообразила, что, наверно, он видел, как она купалась. Это смутило ее, но она сердито подумала: какое это имеет значение? Этот человек был груб, он не выказывал ей никаких чувств, кроме пренебрежительной снисходительности сильного к слабому. Он ее терпел, как существо стесняющее, навязанное ему и его товарищам против их воли. Ей трудно было побороть в себе обиду за тот карантин, на который он обрек ее и который она мужественно выдерживала по отношению к другим беглецам, приближаясь к ним лишь для ухода за ранеными. Как тяжко переносить лишения, когда ты в стороне ото всех, отверженная, никем не любимая! Он, наверное, прав, но уж слишком черств и прямолинеен. Он и теперь продолжал вселять в нее робость. Неколебимость духовного и физического равновесия нормандского геркулеса была вызовом всему, что трепетало в ней: неуверенности, слабости, женской хрупкости и впечатлительности. Ей казалось, что его пронзительные голубые глаза при одном взгляде на нее безжалостно отмечают ее усталость, испуг или неосторожность. «Он презирает меня, как пастушеский пес – глупую овцу», – думала она.

Она села к изголовью Колоэнса, но взгляд ее, помимо воли, все время возвращался к бородатому профилю вожака, освещенному слабым огнем фонаря. Колен Патюрель рисовал палочкой на песке план дороги и объяснял его венецианцу, парижанину и баску, склонившимся к нему.

– Вы остановитесь на опушке леса. Если увидите на ветке второго дуба красный платок, пройдите еще немного вперед и издайте крик козодоя. Тогда еврей Раби выйдет из зарослей.

– Малышка, ты здесь? – произнес слабый голос старого Колоэнса. – Дай мне руку. У меня была десятилетняя дочка. Она махала мне чепчиком, когда я двадцать лет назад вышел в море. Она теперь, наверное, такая, как ты. Ее звали Марика.

– Вы ее увидите, дедушка.

– Нет, не думаю. Смерть скоро заберет меня. И это к лучшему. Что делать Марике со старым папашей-моряком, который вернется после двадцати лет рабства пачкать ей красивые плитки ее кухонного пола и нести вздор про солнечную страну? Я рад покоиться в земле Марокко. Вот что я тебе скажу, малышка… Я соскучился по садам Мекнеса. Я бы хотел снова увидеть, как носится галопом Мулей Исмаил, словно гнев Божий… Лучше мне было дождаться, чтобы он расшиб мою голову своей палкой…