Нельзя считать, что самодержец всероссийский Петр Великий не имел религиозных чувств. В. О. Ключевский в своем «Курсе лекций» пишет: «Петр был не свободен от этой церковно-народной слабости: он был человек набожный, скорбел о невежестве русского духовенства, о расстройстве церкви, чтил и знал церковный обряд, вовсе не для шутки любил в праздники становиться на клиросе в ряды своих певчих и пел своим сильным голосом».

Начало XVIII века для русской церкви – это пора кризиса и растерянности. Растерянность царила как в умах служителей Христовой веры, клира, так и мира: в памяти был жив раскол. Рана кровоточила и не собиралась заживать. Раскол был культурным и этическим шоком. Шоком эстетики, культовых процедур. И, что особенно характерно и важно, шоком мировоззренческим. Закрепившиеся в корне народного сознания принципы были в одночасье обрушены, обруганы и, названные дьявольскими, запрещены. Столетиями прораставшая уверенность в единственно правильной и чистой вере была в один момент сброшена с исторической и культурной сцены. Раскол, разрубивший на две части русскую церковную историю, привел к изъятию из духовной жизни признанной неверной, накопившей искажения этики и, что главное, текстов, заклейменных еретическими. Формулы веры хирургическим путем выправляли, отрезая, не мешкая, лишнее и, по убеждению новообрядцев, гнилое. Пластика веры проходила семимильными шагами, с ломтями старого не церемонились, использовали не скальпель, а топор, покрупнее, потупее. Сопротивляющихся жестоко карали. Таким образом, первой проблемой, с которой столкнулся Петр в духовной жизни своих подданных, была мировоззренческая, проблема двух христианских миров: православного и древлеправославного. На фоне ухода старого и очень медленного роста нового образовался вакуум религиозных истин. Новый обряд за столь короткий срок не успел сформировать крепкой текстологической базы. Старые нормы канули в Лету, а новые еще не стали непреложным нормативом. Православие за полвека не принесло ничего разительно нового, исключая новые служебники. К началу XVIII века русская церковь подходит с насильственно расшатанными и преданными позору столпами древлего православия, его приверженцами, заклейменными отступниками и детьми дьявола, и с еще не окрепшими канонами новой веры.

Следующей болевой зоной были взаимоотношения царского и патриаршего престолов. Она оформилась задолго до воцарения нового Романова и для петровского времени не являла прецедента. Двоевластие, духовное и административное, свойственное русскому самодержавию, само по себе содержало неразрешимый конфликт пересекающихся полномочий. Всплески кризиса, вызванные разными представлениями светской и духовной власти об управлении, собственности, состоянии нравов, культово-обрядовых шаблонах, неоднократно возникали на протяжении XVII века. Протоиерей Григорий Флоровский говорит о «суверенной самодостаточности», характеризуя предмет поиска царской власти, то, к чему предельно стремилась светская власть в России. Главный вопрос состоял в том, как разрубить этот туго сплетенный клубок двоевластных противоречий, оформить «суверенную самодостаточность» монаршей воли.

Продолжением мировоззренческой проблемы был конфликт внешнего и внутреннего, обряда и этики, дополняемый хозяйственными противоречиями. Налицо была конфронтация формы и содержания: неумеренное увлечение обрядовым благочестием, вопросами эстетики завело на второй план вопросы этики. Нужна была реформа. Следовало сделать философию формирующей культ, мораль – определяющей сознание, а веру мощей, скрупулезных служб, бесчисленных культовых процедур, словом, обрядового благочестия вынести вон. Надлежало переменить пропорции: передать пальму первенства этике, сместив эстетику с незаконно занимаемого ею первого места.