Громадье планов и дерзание – в экономике, унтерпришибеевщина – во внутренней политике…

19 мая 1922 года Ленин пишет председателю ГПУ:

«Тов. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее…» Вождь предлагает начать с «явного центра белогвардейцев» – авторов журнала «Экономист»: «В № 3… напечатан на обложке список сотрудников. Это, я думаю, почти все законнейшие кандидаты на высылку за границу». И далее:

«Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».

7 июля, едва восстановившись после первого инсульта, вождь продолжает прерванный разговор с Дзержинским. Операция по высылке из России «меньшевиков, п-с-ов, кадетов и т. п.» не закончена. Ленин сердится:

«Надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистить Россию надолго. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов – выезжайте, господа!»

Наверное, так и лучше было – без объявления мотивов… Троцкий назвал эту акцию в газетном интервью «превентивным милосердием». Большевики, сказал он, выдворяют из страны тех, кого в будущем при возникновении кризиса пришлось бы расстреливать.

Большинство из высылаемых ни одной минуты не вели борьбы с советской властью. На них стали фабриковать дела. «Следствие» в отношении философа Николая Бердяева сотрудник ГПУ Бахвалов завершает резолюцией: «С момента октябрьского переворота и до настоящего времени он не только не примирился с существующей в России в течение 5 лет рабоче-крестьянской властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности, причем в момент внешних затруднений для РСФСР Бердяев свою контрреволюционную деятельность усиливал».

В наши дни книги о русской революции невозможно представить без цитат из трудов этого «антисоветчика». Защищает он и своих гонителей: «Мне глубоко антипатична точка зрения слишком многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников… Ответственны за революцию все…»

28 сентября первая группа мыслителей, ученых, литераторов, общественных деятелей, оказавшихся опасными для новой России, отбыла на пароходе из Петрограда в Германию. На борту судна – философы Бердяев, Булгаков, Ильин, Франк, Степун, социолог Сорокин, математик Стратонов, историки Кизеветтер, Флоровский, литераторы Осоргин, Айхенвальд, биолог, ректор Московского университета Новиков… Каждому из них позволено взять с собой лишь самое необходимое: зимнее и летнее пальто, костюм (один), рубахи (две), простыня (одна)… Из ценных вещей не разрешено взять ничего, даже нательных крестов. Дома остаются библиотеки. Книги, рукописи к провозу запрещены.

Инициаторы расправы над беззащитными людьми только что выиграли Гражданскую войну, выдержав натиск 14 держав, собрали страну, восстанавливают промышленность, успешно борются с голодом, беспризорностью, неграмотностью…

В Москву приезжают западные интеллектуалы, сочувствующие коммунизму. Некоторые пересекают границу с почти религиозным трепетом – перед ними открываются врата нового мира. Клара Цеткин из Москвы советует им, прибывая в пролетарскую Мекку, снимать башмаки. Немецкий поэт Макс Бартель восклицал: «Раньше я не понимал крестоносцев, целовавших землю, по которой ступал Спаситель, но сам я испытал на русской границе подобные же чувства».

Неожиданное и неприятное открытие для гостей… Русский Давид, победивший империалистического Голиафа, оказывается, боится. Чего? Иных мнений. Большевики в разговорах по-кафкиански осторожны. Они воздерживаются от утверждений, не санкционированных партией.

Бертран Рассел, английский философ, математик, считал Октябрьскую революцию явлением более значительным, чем Французская. Рассел приехал в Россию в мае 1920 года, считая себя коммунистом. Около часа разговаривал с Лениным. Вождь Октября произвел на англичанина впечатление «крайне самоуверенного, несгибаемого ортодокса», чья сила основана на «религиозной вере в евангелие от Маркса». Ради своей веры русские коммунисты готовы «множить без конца невзгоды, страдания, нищету». Общение с теми, у кого нет сомнений, усилило в Расселе его собственные сомнения. Он заявил, вернувшись в Англию, что вынужден отвергнуть методы большевиков по двум причинам:

«Во-первых, потому что цена, которую должно заплатить человечество за достижения коммунизма, более чем ужасна. Во-вторых, я не убежден, что даже такой ценой можно достичь результата, к которому стремятся большевики».

Марксизм перестал быть предметом свободного исследования. И, как только это произошло, – потерял право называться научной теорией. Исповедующие такой марксизм совершают «интеллектуальное самоубийство», делает вывод Рассел в брошюре «Практика и теория большевизма».

Благожелательно настроенные гости не могут понять, почему русские коммунисты так нетерпимы к инакомыслию? Их успокаивают: это временно. Скоро все наладится.

Но не налаживается. В 1927 году итальянский коммунист Игнасио Силоне прибыл в Москву для участия в работе исполкома Коминтерна. На одном из заседаний председательствующий предложил принять резолюцию, осуждающую письмо Троцкого в Политбюро о провале революции в Китае. Итальянец попросил показать ему крамольный текст, но встретил всеобщее непонимание. Просветил его более искушенный товарищ из болгарской компартии. Какая разница, что в этом письме? Главное, за кого ты: за Сталина или за Троцкого. Силоне голосовать втемную отказался, после чего сам превратился во «врага». (Еще в 1922 году Александра Коллонтай сказала ему: «Если ты прочтешь в газетах, что Ленин приказал арестовать меня за кражу ложек из Кремля, это будет всего лишь означать, что я не полностью согласилась с ним по одному из второстепенных хозяйственных вопросов». Итальянец подумал тогда, что она шутит.)

ГПУ быстро пухнет, проникая в каждую клетку общества. Этот процесс шел бы и без Дзержинского, ибо определялся причинами общего характера. Однако Феликс Эдмундович в нем участвует. Незаметно, чтобы он испытывал при этом дискомфорт, наоборот, удовлетворен, что значимость его ведомства повышается. 5 сентября 1922 года председатель ГПУ в письме Уншлихту распоряжается продолжить «высылку активной антисоветской интеллигенции (и меньшевиков в первую очередь) за границу». Чтобы не было сумбура в надзоре за интеллигенцией, Феликс Эдмундович предлагает всю ее разбить на группы, примерно: 1) беллетристы; 2) публицисты и политики; 3) экономисты; (с подгруппами) 4) техники; (с подгруппами) 5) профессора и преподаватели и так далее. Сведения должны собираться всеми отделами ГПУ и стекаться в отдел по интеллигенции. «На каждого интеллигента должно быть дело» (!). Правда, предостерегает Феликс Эдмундович, всю эту работу следует сводить не только к высылке, но и к выявлению тех из интеллигентов, кто готов без оговорок поддержать советскую власть. (А что это означает: «без оговорок»? А сама советская власть разве не обязана постараться понравиться в том числе интеллигенции?)

В январе 1923 года газета «Дни», издаваемая в Берлине, публикует статью «Пауки в банке». Под «банкой» подразумевался наркомат путей сообщения, который в тот момент возглавлял Дзержинский. Феликс Эдмундович возмущенно обращается к Менжинскому:

«Необходимо за этими „Днями“ установить неусыпное наблюдение, выяснить авторов этих статей и всех сотрудников, составить их списки с их биографиями, выяснить, с кем они связаны в России, их родственников и друзей, кто выписывает эти „Дни“, и начать против них беспощадные гонения, выгоняя их за границу. „Дни“ должны почувствовать, что ГПУ еще живо».

Некоторые распоряжения Дзержинского ни за что не могли бы быть им отданы в 1918 и 1919 годах.

Летом 1921-го группа арестованных эсеров и меньшевиков направила во ВЦИК жалобу: «Тюремный режим – хуже режима царского времени: сидят без предъявления обвинения, нет прогулок, голодный паек, многие больны». Феликс Эдмундович не раз наставлял подчиненных, что условия содержания политических не должны иметь карательного характера. На этот раз он пишет Уншлихту: «Было бы большой ошибкой, если бы ВЦИК им ответил на это нахальство… Надо постоянно помнить, что эта публика хитра и думает о побеге».

Распоряжений в духе «присмотреть», «проследить» Дзержинский оставил немало. Не нужно быть знаменитым революционером, мужественным «солдатом великих боев», чтобы руководить такой спецслужбой, – управился бы и захолустный унтер Пришибеев.

Из спецслужб надо уходить вовремя…

К счастью для репутации Дзержинского, в начале 1921 года ему поручили новую большую задачу. Он был направлен на восстановление промышленности.