Глава шестая
16 ноября, понедельник
Поднимающийся над кофейником пар был похож на приложенный к губам указательный палец, призывающий хранить молчание. Таша сидела, закутавшись в шаль, и позевывая жевала бутерброд. Виктор пытался избавиться от последствий бессонной ночи с помощью чашечки кофе. Он уже жалел, что вернувшись домой раньше Таша, притворился спящим. Если бы он сразу высказал все, что лежало неподъемным грузом на сердце, то сейчас мог бы спокойно смотреть ей в глаза.
А пока он не придумал ничего лучшего, чем заговорить о том, какую карьеру в «Мулен-Руж» сделала Эдокси Аллар:
— Удивительно, как нами иногда играет судьба. А ты знала о том, что она теперь танцует?
Ответ Таша его озадачил:
— У меня не по-лу-ча-ет-ся!
Он вздрогнул.
— Что, прости?
— Не могу я! Не получится у меня! Никогда, никогда, никогда!
— Что не получится?
— Сравниться с ним в мастерстве!
— С кем «с ним»?
— С художником, с которым я вчера виделась, я тебе о нем уже рассказывала — Анри де Тулуз-Лотреком.
Ну вот, она сама призналась. Виктор дрожащей рукой отставил чашку.
— Так это ты с ним встречалась?
— Да, в «Мулен-Руж». Мне в «Жиль Блазе» заказали серию карикатур под названием «Парижская ночь в лицах».
— А я думал… ты мне не…
— Закрой рот, ты похож на рыбу.
— А я-то думал, ты больше не работаешь на эту газету. Ведь иллюстрации к книгам делать гораздо выгоднее. К тому же за квартиру плачу я, а ты недавно продала картину…
— Моя страсть к живописи обходится гораздо дороже, чем твое увлечение фотографией. Рамы, краски… Спасибо, конечно, что ты помогаешь мне. Но деньги за ту несчастную картину, что купили Буссо и Валадон, не покроют всех моих расходов. И вообще, мне нравится вращаться в кругу журналистов. С ними интересно. Скажешь, я неправа?
Виктор не знал, что ответить. Он с трудом уговорил ее принять от него финансовую помощь. Их совместной жизни — точнее, не совместной, а параллельной — постоянно что-нибудь угрожало. Таша отказывалась выходить за него замуж, заявляя, что после свадьбы независимая женщина превращается в маленькую девочку, которой и шагу не дают ступить самостоятельно. А она хотела сама строить свою карьеру. Что на это возразишь?
— Остерегайся этого уродца, говорят, он неравнодушен к рыжеволосым женщинам.
Таша недоуменно вздернула брови.
— С чего ты взял?
— У меня свои источники информации, — ответил Виктор сдержанно.
Таша зарылась лицом в складки шали, и плечи ее мелко затряслись. Неужели плачет? — испугался Виктор, но она подняла голову, всхлипывая от смеха.
— Ой, Виктор, ну какой же ты смешной! «У меня свои источники!» Вылитый инспектор Лекашер!
Она снова расхохоталась. Оскорбленный сравнением с глуповатым полицейским, Виктор вскочил и потянулся за шляпой, но Таша остановила его:
— Да ладно тебе, не сердись, просто я не могу не смеяться, я… — Она опять прыснула, но быстро взяла себя в руки. — Да, это правда, Анри нравятся рыженькие, он даже ко мне клинья подбивал. Надо признать, несмотря на все его уродство, в нем есть своеобразное обаяние. Но даже будь он самим Аполлоном, у него все равно нет ни малейшего шанса на взаимность с моей стороны. Я люблю только тебя. Неужели ты не почерпнул эту информацию из своих источников?
…Жозеф изучал пачку квитанций с заказами. Виктор пытался сосредоточиться на работе, но безуспешно — его мысли вращались вокруг улицы Фонтен. После разговора с Таша к нему вернулось ощущение полноты жизни — казалось, все вокруг вновь пришло в движение. Ее «Я люблю только тебя» и долгий поцелуй вернули Виктору душевное равновесие, и он чуть не признался, что сам был в «Мулен-Руж», но побоялся снова испортить отношения с Таша — ведь она терпеть не могла, когда он начинал расследование очередного преступления. Они поговорили о том, кто теперь займет помещение пустующей парикмахерской, и условились встретиться в мастерской часов в семь вечера, чтобы вместе отправиться в «Ша-Нуар», где Таша собиралась набросать эскиз к портрету какого-то молодого писателя.
— Мсье Легри, я закончил с витриной, выставил там сентиментальные романы. «Это было прекрасно, но немного грустно. Командир отряда пожарных в блестящей каске — и тот не мог сдержать слез», — продекламировал Жожо нараспев. — Все, с меня хватит. — Взяв яблоко и блокнот, он собрался просматривать газеты.
— С таким режимом питания и заболеть недолго, — очнулся от задумчивости Виктор.
— Не волнуйтесь, я отъедаюсь по вечерам! Матушка заботится о моем желудке. И вообще, каждому свое, — вы же дегустируете раков… Я вот что хотел у вас спросить: как вам название «Предательство и кровь»? Так будет называться мой новый роман.
— Броско. Предыдущий вариант был, кажется, «Любовь и кровь»?
— Да, но я передумал его так называть, слишком уж сентиментально получается. Я решил взять несколько не связанных друг с другом фактов и состряпать такую загадку, что любой голову сломает…
— Метод компиляции, — пробормотал Виктор.
— Вот именно! Запутанная интрига. Осталось только решить, что станет ключом к этой загадке. Я делаю ставку на сильные чувства. За точку отсчета возьму убийство на перекрестке Экразе, а убитую девушку назову Золушкой в красном. Добавлю деталей из разных любопытных происшествий, из тех, что давно собираю. С ума сойти можно, сколько всего в Париже случается! Главное — уметь вовремя сориентироваться в обстановке. Вот скажем, сегодня мне попалась настоящая жемчужина. Вы только послушайте:
ТРУП В ВИННОЙ БОЧКЕ
Вчера утром перед открытием винного рынка один из работников…
— Виктор! Ваш обед остынет! — раздался голос Кэндзи.
— Иду! — отозвался Виктор.
Жозеф с сожалением закрыл блокнот.
— И кому я все это рассказываю… Воистину, миром правит чревоугодие!
Он вздохнул и с хрустом надкусил яблоко.
Швейцар в Эльдорадо выслушал Виктора с неприступным видом, но, получив хорошие чаевые, стал гораздо более словоохотлив:
— Она живет неподалеку от театра «Варьете» и пассажа «Панорама», в доме номер один. Если хотите, можете туда прогуляться, это совсем рядом.
— Я знаю. А какой у нее этаж?
— Кажется, второй.
Виктор поймал себя на том, что научился отлично ориентироваться в районе бульваров Страсбур и Монмартр. При известии о том, что Ноэми Жерфлер живет неподалеку от перекрестка Экразе, его охватило дурное предчувствие. Он прошел мимо милых сердцу каждого библиофила книжных лавочек, парфюмерных магазинчиков и кондитерских и остановился у витрины с веерами. «Интересно, — думал он, — понравится ли Таша веер с панорамой Восемнадцатого округа? И вообще, может, ну ее, эту Жерфлер? В конце концов, главное, что Элиза, жива и невредима, гостит у матери. Но как в этом убедиться, если не проверить самому?»
Стоило ему ступить на лестницу, как мимо него проскользнул мужчина в сером шерстяном пальто и низко надвинутой на лоб шляпе. Он пробормотал какое-то извинение и помчался вверх, перепрыгивая через две ступеньки.
Виктор позвонил. Дверь ему открыла неприветливая женщина. Маленькие глазки, распухший от насморка нос, грязный передник — ее внешность мало соответствовала представлениям Виктора о том, как должна выглядеть горничная.
— Я хотел бы поговорить с мадам Жерфлер.
— Ее нет дома, — буркнула женщина.
— А как скоро она вернется?
— Она ушла к портнихе, так что может там и весь день проторчать: у нее столько платьев и побрякушек — хоть маскарад устраивай.
— Маскарад?
Горничная послюнила палец и присела убрать с ковра крошки.
— Ага, — сказала она, выпрямившись, — фрукты, цветы, перья и все такое.
— Ну, тогда, может, ее дочь сможет меня принять?
— Дочь?
— Да. Мадемуазель Элиза.
Горничная смерила его подозрительным взглядом, но потом смягчилась:
— Скажете тоже, — фыркнула она. — Нету у нее никакой дочки.
— Вы в этом уверены?
— Ну, само собой, она мне о своей личной жизни не рассказывает. Но я точно знаю, что официально мадам Жерфлер не замужем. Можете дать мне свою карточку, я ей передам.
— Спасибо, но я лучше зайду в другой раз, — сказал Виктор.
* * *
Человек в сером пальто перегнулся через перила третьего этажа и смотрел на спускающегося по лестнице Виктора, поглаживая в кармане рукоять ножа. Это его успокаивало. Нож был талисманом, с которым он не расставался много лет. Придется ли снова им воспользоваться? Неважно. Когда чувствуешь, что он оттягивает карман пальто, будто верный солдат, всегда готовый выполнить приказ, на душе становится легче. Настоящего друга у него все равно нет, а нож, в случае чего, не подведет.
Так значит, Ноэми еще не вернулась. Ну что ж, это несколько расходится с его планами, но ничего страшного, приятный тет-а-тет можно и отложить. Что значит каких-то несколько часов после стольких лет ожидания? Он с усмешкой подумал о фразе, которую обронила горничная: «Нету у нее никакой дочки». Ошибочка вышла! Точнее было бы сказать: «Нету у нее больше никакой дочки».
* * *
Терзаясь сомнениями, Виктор вышел на бульвар Монмартр и подозвал наемный экипаж.
Приехав на улицу Фонтен, он заметил на противоположном тротуаре уродливого художника в пенсне. Не от Таша ли он вышел?
Она работала, одетая в перепачканную красками блузу.
— У меня, наверное, галлюцинации, но мне показалось, что я видел Лотрека.
— Да, он заходил. Вы разминулись буквально на несколько минут. Он живет тут неподалеку — переехал в двадцать первый дом еще в апреле. Подожди, я сейчас переоденусь.
Она что, смеется над ним? Неужели не понимает, какие чувства вызывает у него одна мысль о том, что она в таком виде принимала у себя этого горе-художника?
Виктор не смог побороть любопытство и приподнял тряпку, скрывавшую полотно, над которым работала Таша. То, что открылось его взору, лишь усилило беспокойство: растрепанная танцовщица, исполняющая канкан, из пены юбок торчат черные чулки. Таша копировала стиль Лотрека, но ей не хватало его экспрессии: фигура выглядела статично и была похожа на куклу. Ну, и зачем было выбирать такой сюжет?
Таша вернулась быстро, и Виктор едва успел прикрыть картину.
— Как я тебе?
На голове у нее красовалась неизменная шляпка. Она переоделась в блузку с темными манжетами и черную юбку. А еще надела бусы из лазурита, которые Виктор подарил ей на день рождения, и украшенные вышивкой перчатки, доставшиеся от матери. Корсет Таша не носила, и под блузкой угадывались соблазнительные очертания ее груди.
— Ты очаровательна!
Виктор вдруг успокоился и, помогая Таша надеть пальто, запечатлел на ее шее легкий поцелуй.
До кабаре «Ша-Нуар», которое с 1885 года занимало бывшую мастерскую бельгийского художника Альфреда Стивенса на улице Виктора Массе, было всего пять минут пути. Виктор с восхищением разглядывал фасад здания. На уровне второго этажа располагалось огромное панно с изображением кошачьей фигуры на фоне солнечного диска. Свет от двух огромных фонарей падал на деревянную вывеску. Виктор успел прочитать лишь первые и последние слова, выведенные желтыми буквами:
Остановись, прохожий!
Будь современным!
Они поднялись по ступенькам и увидели швейцара в пышной ливрее. В руках он держал алебарду и трость с серебряным наконечником. Швейцар провел их внутрь по длинному коридору, который упирался в еще одну лестницу.
Оставшись одни, они первым делом обошли комнаты первого этажа: зал Франсуа Вийона, затем — Зал стражи, который превратили в уютное кафе. В витраже Виллета на тему культа золотого тельца отражался огонь, пылающий в очаге громадного камина. На верхушке растущей в кадке пальмы спал самый настоящий черный кот.
Они поднялись по дубовой лестнице. Таша указала на закрытую дверь:
— Вот здесь собирается редакторский совет.
— И часто ты тут бываешь?
— Время от времени я продаю в газету свои рисунки. Поначалу у нас с Виллетом была настоящая война, ведь тиражи достигают двадцати тысяч экземпляров. Но теперь мне на него плевать — он разругался с хозяином.
Они поднялись этажом выше и оказались в Зале торжеств, где шло какое-то представление. Человек десять зрителей уже расселись по местам. Вновь прибывших громогласно приветствовал дородный широкоплечий мужчина с рыжими волосами и бородой, одетый в наглухо застегнутый сюртук.
— Добрый вечер! Добрый вечер! Катались ли ваши светлости на поезде удовольствий? Нет? Тогда поскорей занимайте места!
Виктор протянул официанту купюру, и тот проводил их на свободные места.
— А это что за горлопан? — спросил Виктор у Таша.
— Родольф Сали. Злые языки называют его рыжим ослом. Он известный балагур, его либо ненавидят, либо обожают.
— А ты как к нему относишься?
— Чтобы не давать тебе повода для ревности, скажу, что я его уважаю. Он создал это заведение и всегда сам решает, кому выступать в его кабаре.
Виктор ожидал увидеть здесь бильярд и карточные столы, но никак не зал с пианино в центре, за которым сидела улыбчивая светловолосая мадам Сали. Повсюду были расставлены фаянсовые безделушки и медные вещицы в средневековом стиле, на стенах висели картины и рисунки. Взгляд невольно останавливался на огромном полотне Виллета, изображавшем беснующуюся толпу на фоне зданий Оперы, собора Нотр-Дам, Дома инвалидов.
Зал постепенно заполнялся, и Сали отпускал хриплым голосом шуточки в адрес каждого нового гостя.
— Ну, ты глянь, сплошь одни лавочники! Приветствую вас, адмирал! Извините, я поначалу принял вас за этого прохвоста супрефекта.
И он в лучших традициях Брюана проехался по депутатам. Вид у него при этом был самый что ни на есть невинный, но бил он своими шутками не в бровь, а в глаз.
— Дамы и господа! — объявил он. — Сегодня нам выпала честь приветствовать нашего старинного друга Луи Дольбреза, в честь которого поют дифирамбы все нимфы холма! Сейчас он выйдет на сцену и порадует нас своими стихами.
Виктор прекрасно знал, что Дольбрез выступает в «Ша-Нуар», но не ожидал вновь встретиться с ним так скоро.
— К счастью, ни здесь, ни в «Мирлитоне» цензура не свирепствует, но все мы знаем, что эта дама артистов не жалует. Дня не проходит, чтобы наши собратья по ремеслу, выступающие в театрах и кафешантанах, не убедились в этом на собственном опыте. Поэтому им я посвящаю свою «Анастасию», — объявил Дольбрез и начал декламировать:
Как же прессе освещать мнение?
Потайным фонарем.
А почему прессе приходится освещать
мнение потайным фонарем?
Потому что не всякая правда удобна.
Даже когда речь идет о скандалах
всенародных.
— Так это его портрет войдет в твой цикл «Парижская ночь в лицах»? — шепотом спросил Виктор.
— Нет, я с ним не знакома. Тс-с. Послушай.
…И что остается жаждущему истины
журналисту?
Лечь спать на голодный желудок.
Голодное брюхо безухо!
Под смех и рукоплескания Луи Дольбрез приподнял свое сомбреро, а потом подошел к зрителю в крылатке, с которым то и дело обменивался репликами. Только бы он меня не заметил, подумал Виктор: ему не хотелось, чтобы Таша узнала, где он был накануне вечером.
— О Монмартр, гранитная грудь, к которой припадают поколения людей, жаждущих идеала. О Монмартр — средоточие разума мира! Тебе никогда еще не доводилось видеть ничего похожего на то, что сейчас предстанет перед нашими восхищенными взорами! — громогласно объявил Сали.
Пианист сел за инструмент.
— Встречайте! Маэстро Шарль де Сиври и знаменитый автор и чтец Морис Донне!
— Вот с него-то мне и надо сделать набросок, — сказала Таша, когда рядом с пианистом появился молодой человек с лошадиным лицом и жидкими подкрученными усиками.
— Не ищите у него изобразительности Анри Ривьера, чьи образы и игра светотени так завораживают. Наш сегодняшний гость действует тоньше. Даешь фантазию! Даешь шуточную, мистическую, социалистическую и бессвязную поэму «Иные края» в двадцати картинах, посвященную нашему учителю Полю Верлену!
Газовые лампы постепенно гасли. Пианист заиграл бравурную мелодию. Занавес поднялся, и взорам зрителей явился круглый экран. Свет окончательно погас, и на фоне звездного неба на экране постепенно проступили силуэты зданий. Медноватый отблеск освещал Париж и площадку перед зданием Института Франции, где стоял памятник Вольтеру. Зрители зашептались. Памятник Вольтеру спрыгнул с пьедестала. Навстречу ему шел поэт по имени Терминус. Он бросился в Сену, увлекая Вольтера за собой в пучину. В лунном свете их тени возвышались над домами, утесами и деревьями, гнущимися под порывами ветра. Морис Донне под звуки похоронного марша, написанного неким Шопенгауэром, без выражения читал текст под названием «Адольф, или печальный молодой человек»:
Он был тощ и невзрачен,
Его вскормила кормилица-пессимистка,
И младенец был глубоко несчастен…
По мере повествования герой становился оппортунистом, «всё-или-нечевистом», потом «зачемистом»… Виктор почувствовал, что к нему кто-то подсел, повернул голову и увидел Луи Дольбреза.
— Э-э, дружище, да вы, я смотрю, пустились во все тяжкие? Вчера «Мулен-Руж», сегодня «Ша-Нуар» — неплохой маршрут! Или вы все еще разыскиваете этого своего Гастона Молина?
— Я здесь отдыхаю, — прошептал раздосадованный Виктор.
Таша ничего не сказала, но нахмурилась, а это не предвещало ничего хорошего.
Раздались восторженные возгласы зрителей, и в зале вновь зажегся свет.
— Антракт пятнадцать минут, — громко провозгласил Сали. — И надеюсь, вы проведете это время с пользой — у нас можно выпить и закусить за смешные деньги!
— Приглашаю вас пропустить по стаканчику внизу, — сказал Дольбрез. — Да не бойтесь вы! Пиво тут подают чуть ли не в наперстках.
— Видите ли… я здесь не один.
— О! Мадемуазель… или мадам из наших? — Дольбрез поклонился Таша. — Чем более мы безумны… А мы с вами нигде раньше не встречались?
— Я бы запомнила, — ответила Таша. — Извините, вынуждена вас покинуть. Мне надо повидаться с Морисом Донне.
— Хороша! — присвистнул Дольбрез, когда она отошла. — Журналистка?
В Зале стражи яблоку было негде упасть. Они пристроились под картиной Стейнлена«Апофеоз кошек».
— Пейте, друзья мои, пейте. Это ваш вклад в наше искусство! — надрывался Сали.
Давешний зритель в крылатке, держа в руке стакан с абсентом, подошел к Дольбрезу, шепнул ему на ухо пару слов и исчез в толпе.
— Это Навар. Возможно, вашей подруге будет полезно с ним познакомиться. Он вот уже три месяца посещает наши встречи и скоро станет редактором литературного журнала. Ловкий малый — сумел пробиться в «Эко де Пари» и выпрашивал у меня тексты. Так что, познакомить вас?
— Не стоит, — пробормотал Виктор, продолжая думать о том, расслышала ли Таша слова Дольбреза про «Мулен-Руж».
Он вернулся в Зал торжеств, где Таша делала набросок к портрету Мориса Донне. Этот молодой человек недавно окончил «Эколь Сентраль» с дипломом инженера, но его гораздо больше привлекала поэзия, нежели работа по специальности.
Виктор надеялся, что ему удалось отделаться от Дольбреза, но, когда около полуночи представление закончилось и они с Таша вышли на некое подобие восточного балкона с решеткой, устроенного над сценой, он увидел поэта в глубине зала. Лестницы в тесном помещении за сценой вели к трем расположенным друг над другом платформам. На первой сидели музыканты, на второй — осветители, а на третьей, самой верхней, обосновались кукловоды с марионетками на длинных нитях.
— Система сложная, но ошибок мы никогда не допускаем, — объяснял Анри Ривьер, который командовал здесь, словно шкипер на корабле. — Тут нужна абсолютная точность: приходится одновременно двигать марионетки на трех разных уровнях и поворачивать зеркала так, чтобы создавалось впечатление восхода солнца или разразившейся бури.
Виктор почти не слушал его пояснения. Он присматривался к Таша. Так слышала она слова Дольбреза или нет?
— А как вы добиваетесь эффекта мерцания звезд? — спросила она.
— Передвигаем фонарь за картоном, в котором проделаны дырки.
— А вспышки молний?
— Проще простого: поджигаем пропитанную селитрой бумагу и бросаем ее вниз.
Упоминание о селитре напомнило Виктору текст вчерашней записки, которую он нашел в шкафчике у Гастона Молина. Может быть, «зал петриер» — это Сальпетриер, богадельня, которую построили на месте Малого Арсенала Людовика XIII?
Они раскланялись с Анри Ривьерой. Назойливый Дольбрез предложил им выпить на посошок. Они отказались. Виктору не понравились, что поэт не сводит глаз с Таша.
— Ну как, удалось вам разгадать загадку Гастона Молина? — не отставал тот.
— Я уже и не пытаюсь. Все равно никаких зацепок.
— Ну, не стоит так быстро сдаваться. Попытайтесь еще разок, — сказал Дольбрез.
Виктор с трудом сдерживался, чтобы не вспылить, и на его лице ясно читалось раздражение. Дольбрез не мог этого не заметить, но с улыбкой продолжал болтать.
— О! Вот уж кто точно не боится прокутить ночь напролет! — провозгласил он при виде ввалившейся в Зал стражи толпы посетителей.
— Жан Ришпен, Жюль Жуи, Ксанроф, Морис Вокер, — перечисляла Таша, — весь цвет французских куплетистов. Виктор, ты узнаешь вон того пьянчугу?
— Верлен, — ответил он, радуясь, что Таша не собирается выяснять отношения.
Но стоило им отойти от «Ша-Нуар», как ее настроение тут же переменилось:
— Почему ты не сказал мне, что был вчера в «Мулен-Руж»? Ты что, шпионишь за мной? Кто такой Гастон Молина? Ты обвиняешь меня в двуличии, а сам ведешь двойную жизнь!
Виктор слушал ее упреки, лихорадочно придумывая правдоподобное объяснение.
— Я пытался помочь другу, — сорвалось у него с языка.
— Кому, Жозефу? Или Кэндзи? Других у тебя нет.
— Ну, хорошо. Речь идет о Жожо. Я боялся, что он наделает глупостей. Парень с ума сходит от ненависти к Бони де Пон-Жюберу. Это тот хлыщ, что женился на Валентине де Салиньяк. Жозеф собрался разыскать его в «Мулен-Руж», а я пошел вслед за ним, чтобы убедить вернуться домой и лечь спать, — придумывал он на ходу.
— Ты видел меня в обществе Лотрека?
— Нет, не видел. Ты ведь знаешь, я терпеть не могу толпу, потому и ушел оттуда как можно скорее.
— А кто такой Гастон Молина?
— Родственник Пон-Жюбера. Он прислал Жозефу письмо с угрозами, требуя, чтобы тот больше не пытался встречаться с Валентиной. Жожо был в бешенстве. К счастью, ему не удалось найти ни Молина, ни самого Пон-Жюбера…
На улице было довольно прохладно, но Виктора бросило в пот. Надо же, он сочиняет небылицы, словно школьник, которого учитель застал на месте преступления. Опыта по части вранья ему явно не хватало — Таша наверняка станет расспрашивать Жозефа, так что теперь придется посвятить юношу в подробности нового дела.
— Ты на меня не сердишься? — осторожно спросил он.
— В отличие от некоторых, я не злопамятна и не ревнива…
* * *
По бульвару Страсбур гулял ветер. Быстро разгримировавшись, Ноэми Жерфлер выскочила из здания театра «Эльдорадо» и поспешила укрыться в ожидавшем ее экипаже. Она лишь на миг задержалась на улице, чтобы внимательно присмотреться к прохожим. Не за тем ли фонарем притаился человек, который прислал ей розы? Она чувствовала, что рано или поздно этот таинственный даритель объявится. Пусть только попробует! Если он вздумает ворошить прошлое, она ему покажет. Ноэми дотронулась ручкой зонтика до плеча кучера, и экипаж тронулся. Она съежилась на сиденье и погрузилась в воспоминания. В голове у нее зазвучали знакомые с детства строки:
И человеку на земле, и птице в небе
Господь велел: «Вейте себе гнездо!..»
Ей довелось хлебнуть немало горя: мать и сестра умерли, когда ей было пять лет, отца-шахтера убили в июне 1869 года во время беспорядков в городке Рикамари. Девушка перебралась в Лион к тетке — та работала кухаркой у владельцев ткацкой фабрики — и устроилась на работу в прядильный цех. Один из ухажеров, неотесанный парень, устроил ей выступление в «Якобинском трактире». Хозяин заведения заметил, что у нее красивый голос. Вскоре она приобрела некоторую известность, публика валом валила на выступления жизнерадостной Леонтины Фуршон. Через некоторое время на свет появилась Элиза. Ноэми не даже пыталась разыскать отца девочки.
И человеку на земле, и птице в небе
Господь велел: «Вейте себе гнездо!..»
С тех пор дни она посвящала Элизе, а вечерами пела в кафешантанах. Затем отдала дочь в пансион, где воспитанниц учили игре на фортепиано, английскому языку и хорошим манерам. Уже тогда Элиза была полна амбиций, знала, что нравится мужчинам, мечтала о красивой жизни, хотела изменить свою судьбу, стать настоящей дамой…
Экипаж медленно ехал по запруженным улицам, но ни шум уличного движения, ни оживленный гомон зрителей, только вышедших из театра «Жимназ», где в тот вечер давали «Нуму Руместана», не могли отвлечь Ноэми от воспоминаний. Восемь лет, целых восемь лет она потратила на разработку и воплощение плана, который позволил бы ей, наконец, стать независимой женщиной. Она идеально выбрала жертву и удачно провернула дельце. Результаты превзошли все ее ожидания. И вот, в самый неподходящий момент, появился этот идиот! Теперь вся ее жизнь может пойти под откос. Ноэми не могла отделаться от ощущения, что за ней следят, она чувствовала себя усталой и разбитой. И зачем она только вернулась на родину, ведь в Лондоне ей ничто не угрожало… На что он рассчитывает? Хочет вернуть свою долю?
«У тебя нет никаких доказательств, — думала она, — а если ты вообразил, что сможешь меня шантажировать, — дудки! Ничего у тебя, дружок, не выйдет!»
Начавшийся ливень разогнал посетителей, сидевших на открытой террасе Гран-Кафе-де-Сюэд, закрывались двери театра «Варьете». От перекрестка в разные стороны медленно разбредалась толпа зевак, будто стадо, которое гонят в хлев. Они пришли сюда из любопытства: интересно же посмотреть на то место, где нашли обезображенный труп неизвестной женщины. «Если эти бараны так любят кровавые зрелища, отправлялись бы лучше на бойню», — с презрением подумала Ноэми.
Она вышла из экипажа в двух шагах от пассажа «Панорама» и под ледяным дождем, поминутно озираясь, добежала до двери своего подъезда. В переулке никого не было. Ноэми поднялась по темной лестнице. Дверь отворила Мариетта. «Сколько раз ей говорили, что зевая, принято прикрывать рот рукой! — раздраженно подумала Ноэми. — Бесполезно. Эту неотесанную неряху уже поздно воспитывать». Она приказала подать ей чай с молоком и гренками, а сама быстро прошла в будуар.
На фоне пушистых веточек мимозы, которыми были густо расписаны обои, палисандровая мебель приобретала какой-то болезненный желтоватый оттенок. Не обращая внимания на соскользнувший на пол капор, Ноэми подошла к окну, раздвинула занавески и выглянула на бульвар Монмартр. А вдруг это вон тот человек, что околачивается возле музея Гревен и разглядывает афишу о возобновлении слушаний по делу Гуффэ? Нет, к нему, скользя на мокрой мостовой, спешила какая-то полная дама. Они обнялись и зашли в один из ярко освещенных ресторанчиков.
Ноэми села за туалетный столик и уставилась на свое отражение в зеркале, разглядывая складку у губ, морщинки и мешки под глазами… Тридцать пять лет, ничего не попишешь!
Сколько раз ей хотелось выкинуть веер, мантилью и парик, бросить все, собрать вещи и уехать! Но не хватало решимости. Она потратила немало времени и сил, чтобы стать Ноэми Жерфлер, обрести счастье, деньги и успех… И теперь была уже не в том возрасте, чтобы начинать все сначала. Отныне ей оставались лишь отголоски былой славы да случайные поклонники. Любовь? Это всего лишь обман, и цена ей, как в той песенке — четыре су:
И человеку на земле, и птице в небе
Господь велел: «Вейте себе гнездо!..»
И все-таки Ноэми еще мечтала встретить настоящую любовь. Ведь она осталась совсем одна, ей не на кого опереться. У нее нет никого, кроме дочери. Хорошо, что вся эта грязь не коснулась ее девочки. В один прекрасный день Элиза удачно выйдет замуж, и ее супруг, конечно же, не оставит тещу умирать в нищете на склоне лет.
Вошла Мариетта с подносом. Чай был мутный, гренки подгорели. Ноэми вздохнула. Ну что за наказание?..
— Поставьте поднос и приготовьте мне ванну. Да не забудьте насыпать в воду лавандовую соль. И перестаньте шмыгать носом, у вас что, носового платка нет?
Мариетта явила на свет огромный клетчатый платок и с трубным звуком высморкалась.
— Просто стихийное бедствие какое-то! — Ноэми страдальчески возвела глаза под потолок. — Подождите…
Мариетта остановилась и обернулась.
— У вас есть поклонник?
— Да, мадам, его зовут Мартиаль, он подручный пекаря. По воскресеньям дарит мне сдобную булочку. Когда мы поженимся, наши дети каждый день будут есть хлеб.
Ноэми оглядела некрасивую физиономию своей горничной, ее сальные волосы и подумала, что жизнь устроена несправедливо.
Мариетта вышла, но минут через пять снова вбежала в будуар.
— Мадам! К вам посетитель.
— Нет, только не сегодня! — воскликнула Ноэми, переодеваясь в домашнее платье. — Как он выглядит: молодой или старый?
— Не знаю, мадам, в прихожей темно. Он сказал, будто близко знаком с вами, вот его карточка.
Ноэми мельком взглянула на кусочек картона и рухнула на стул, будто у нее подкосились ноги.
— Вам плохо, мадам?
— Нет, все в порядке… Проводите этого господина в гостиную.
— А как же ванна?
— Идите к себе, я сама справлюсь. Ну же, пошевеливайтесь!
Руки у Ноэми дрожали так сильно, что она не смогла даже прическу поправить. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Она, пошатываясь, прошла в гостиную. Перед камином спиной к ней стоял мужчина и смотрел на огонь. Услышав звук открывающейся двери, он обернулся.
— Ты!.. — тяжело дыша, проговорила она.
— Добрый вечер, мадам де Сен-Меслен! Очень рад вновь видеть вас, нам ведь есть о чем вспомнить, не так ли? Как вам мои алые розы? По лицу вижу, что понравились.
Он говорил медленно и монотонно. Ноэми ухватилась о дверной косяк. Он широко улыбнулся.
— Вам лучше присесть, у меня есть новости о вашей дочери Элизе. И боюсь, весьма печальные…
