ГЛАВА 8

Ровно в семь часов вечера в кабинете Обри на дубовом письменном столе зазвонил телефон. На третьем звонке он устало поднял трубку, но, едва услышав голос на другом конце провода, оживился.

— Не надо ничего объяснять, — оборвал продюсер извинения, с которых звонивший начал разговор. — Прекрасно, что позвонили в субботу вечером. У вас есть то, что меня интересует? — Он внимательно слушал краткий, но толковый отчет собеседника, машинально водя пальцами по цифрам в лежащем перед ним блокноте. — Вы в этом уверены? — озадаченно переспросил Обри, когда отчет был закончен. — Это не ошибка?

Успокоенный заверениями собеседника, он поблагодарил его и аккуратно положил на место телефонную трубку. Вся беседа длилась не более пяти минут, но продюсер уже знал все, что ему нужно. Теперь надо было подумать, как этой информацией лучше всего воспользоваться.

Потянувшись за постоянной обитательницей его стола, бутылкой виски, он про себя заметил, что содержимое ее за последние дни сильно поубавилось. Обри никогда раньше не злоупотреблял алкоголем, предпочитая успокоительное действие табака и достаточно хорошо сознавая, что курение и так всерьез сказывается на его здоровье и приобретать новую дурную привычку просто глупо. Но в последнее время он перестал заботиться о своем здоровье, а теплая влага шотландского виски действовала успокоительно, заглушала простудную боль в горле (которая не давала ему покоя с самого утра) и помогала сосредоточиться на предстоящем вечере. Он сумеет подавить тревогу и продержаться во время спектакля, а потом поговорит с Лидией и Джозефиной. То, как Обри вел себя по отношению к ним в последнее время, было на него совершенно не похоже, и он обязан загладить свою вину; его страхи, по правде говоря, вовсе не их забота. Он пообещает Джозефине, что убережет ее от дальнейших напастей, которые, стоило ей связаться с его театром, обрушились на нее одна за другой. Тем более он чувствовал, что какой-то не вполне нормальный успех «Ричарда из Бордо» вряд ли повторится, и уж точно не с пьесой, которую они вот-вот начнут репетировать. «Королеву Шотландии» примут неплохо, но в ней нет того загадочного очарования, что отличало ее предшественницу, и новый спектакль вряд ли страстно захватит публику. Успокоить Лидию будет намного сложнее хотя бы потому, что слова, пусть и брошенные им в состоянии раздражения, вполне справедливы: актриса, которой перевалило за сорок, уже не может рассчитывать на прежние успехи у публики. Но они с Лидией друзья, и он найдет чем ее утешить.

И еще Обри думал о Хедли. Тот все же не пришел к нему в кабинет, но Бернард не держал на него зла. Парень первый раз в жизни влюбился и, конечно, потерял голову. Но Хедли понимал, как ему в жизни повезло, и из благодарности готов был рыть землю носом. То, что случилось, послужит ему серьезным уроком: от полученного выговора Хедли был просто сам не свой, так что к этой теме не стоило и возвращаться. Более того, Обри решил загладить свою предыдущую вспышку гнева и разрешить Хедли провести девушку за кулисы, показать ей актерские гримерные и даже пройтись с ней по сцене, во всю мощь освещенной огнями рампы. Судя потому, что ему рассказывали об Элспет, это доставит большую радость и девушке, и Хедли. Впрочем, с таким подарком можно подождать до следующей недели — она ведь пробудет в Лондоне не один день. Насколько он понимает, у этой пары есть будущее: они оба не избалованы любовью родителей, а с другой стороны, не ранены жестокостью или предательством и, значит, не заражены недоверием к людям. Именно поэтому свалившейся на них любви, такой, о которой эти ребята лишь читали в журналах или смотрели фильмы, они не испугались, а отдались ей всей душой, просто и бесхитростно. Обри содрогнулся, вспомнив вдруг описанную в газетах историю об убитой в поезде несчастной девушке, которая, по мнению прессы, стала жертвой необузданной страсти. А вот между Хедли и Элспет тихая и светлая любовь. И в такой простой, нетронутой чрезмерными чувствами жизни есть немало преимуществ. Обри будет помогать этим молодым людям совершенно бескорыстно и чем только сможет. И ему казалось, что это принесет ему намного большее удовлетворение, чем любое из его достижений на театральной ниве.

Если бы он знал, какое бремя ответственности ему придется нести всю свою жизнь, то, наверное, выбрал бы иную стезю. Каждый день в театре, как и в те долгие четыре года на фронте, люди ждали от него чего-то особенного — перемен в своей судьбе к лучшему и даже спасения их жизни. Конечно, и от актеров многое зависело, но главная ответственность всегда лежала на нем — именно Обри открывал им дорогу к славе и деньгам. И вот теперь, в свои шестьдесят пять лет, он совершенно выдохся, настолько выдохся, что ему хотелось раствориться в воздухе. Возможно, наступит день, когда он все оставит и уйдет, но прежде ему необходимо кое-что сделать, и сделать не откладывая.

Бернард осушил бутылку и подошел к книжному шкафу, где на фоне томов Беннетта и Уолпола из серебряной рамы на него глядела женщина. Фотографии было лет сорок, если не больше; с того времени и до дня ее смерти лицо женщины сильно постарело, но Обри помнил его именно таким, как на этой фотографии.

— Мы уже совсем близко, — сказал он, поднимая бокал в честь их безмолвного договора. — Мы уже совсем близко.

Хедли Уайт стоял через дорогу от «Нового театра», стоял под дождем и пытался понять, как же так случилось, что его жизнь вдруг полетела под откос. Он стоял уже около часа, прислонившись к железным воротам, отделявшим двор дома номер шестьдесят шесть по Сент-Мартинс-лейн от людской суеты, и под прикрытием сумерек наблюдал за происходящим на другой стороне улицы. Вскоре после полудня вдоль стены «Нового», в продуваемом насквозь переулке, начала выстраиваться длинная очередь. Но те, кто в ней находился, не проявляли ни торопливости, ни раздражительности, наоборот, демонстрировали радостное возбуждение и дружелюбие, обычно сопутствующие компании людей, объединенных одной целью. Очередь, которой не видно было конца, огибала служебную дверь «Нового» — возле нее он впервые увидел Элспет — и тянулась в сторону «Уиндхема», заканчиваясь где-то на Чаринг-Кросс-роуд. Все билеты были давным-давно распроданы — еще в те дни, когда объявили, что пьесу скоро снимут со сцены, — и тем не менее возле театра выстроилась толпа оптимистов, возлагавших надежду на свободные места в последних рядах партера и на галерке. Даже когда двери распахнулись и самые везучие из впереди стоящих все-таки попали в зал, очередь практически не уменьшилась.

Элспет понравилась ему с той самой минуты, как он впервые приметил ее возле служебного входа, где она терпеливо стояла рядом с пожилым мужчиной — как выяснилось позднее, своим дядей — и ждала автографа Рейфа Суинберна. С единственной мыслью оказать ей любезность — он знал, что актер еще неизвестно сколько пробудет с блондинкой, что заявилась к нему посреди второго акта с бутылкой джина и мараскиновой вишней, — Хедли предложил отнести программку за кулисы и там попросить актера ее подписать.

«Хорошенькая?» — спросил Суинберн, тщательно выводя ее имя и украшая автограф своими обычными лихими закорючками. Описывая девушку, Хедли покраснел, за что и был наказан безжалостными насмешками.

«Ладно, я оставляю ее тебе. — Суинберн бросил лукавый взгляд на блондинку. — Я, как видишь, сегодня уже занят. Но ты, смотри, не подведи меня — добейся от нее согласия».

И, к изумлению Хедли, она действительно согласилась. На его неопределенную просьбу как-нибудь встретиться с ним за чашкой чая, она, покраснев не меньше его самого, ответила сияющей, совершенно его обезоружившей улыбкой. Эти последние два месяца были в жизни Хедли самыми счастливыми.

Теперь же он расплачивается за свое счастье такой бедой, какую себе даже представить не мог. И сейчас ему остается только вспоминать, как он обычно проводил с ней вечер. В театре они первым делом шли к киоску со сладостями, где Элспет брала коробочку ирисок (которая к середине спектакля, как правило, уже пустела), и лишь потом отправлялись на свои места. Как только поднимался занавес, он брал ее за руку и то и дело украдкой поглядывал на нее, мысленно улыбаясь тому, как она шевелит губами, повторяя реплики, которые уже знала наизусть, и всякий раз слегка приподнималась в кресле в ожидании любимой сцены. А потом они шли, рука в руке, в ресторан поужинать, а оттуда он провожал ее домой. Не в силах больше вынести эту муку, Хедли резко оборвал свои сладостные воспоминания и в отчаянии осел на тротуар. Свалившаяся на него беда пришла не одна: в глубине души он уже знал, что ноги его в театре больше не будет.

Хедли сидел, согнувшись в три погибели, не замечая, что в спину ему врезаются холодные и мокрые железные прутья, как вдруг на другой стороне улицы он увидел Лидию. Та направлялась к служебному входу под руку с какой-то женщиной, и обе они хохотали, сражаясь с зонтом и тщетно пытаясь его закрыть. Если бы актриса шла одна, он бы, наверное, подошел к ней и попросил о помощи — с той минуты, как Лидия узнала, что Хедли тоже любит музыку и старые песни, она была к нему очень добра, — но в присутствии ее приятельницы он не мог на это решиться. Да и такая возможность почти мгновенно исчезла: какой-то джентльмен, пожертвовав своим местом в очереди, пришел на подмогу женщинам и утихомирил зонт, после чего они сразу же исчезли за дверью. В театре ему больше было делать нечего: Обри на него зол, а Хедли, в свою очередь, проклинал старика — ведь, если бы не Обри, Элспет, возможно, осталась бы жива, а он не стоял бы тут в растерянности, не зная, что ему теперь делать. Судя по тому, что написано в газетах, полицейские уже разыскивают друга убитой девушки, и им не составит никакого труда узнать его имя. Скорее всего они уже поджидают Хедли у него дома, но он не станет рисковать и не вернется туда ради одежды и тех жалких, спрятанных в жестянке под кроватью грошей, которые удалось скопить, откладывая из еженедельного жалованья.

Прямо перед ним на землю упала монета. Хедли машинально ее поднял и встал на ноги, чтобы вернуть этот шиллинг его владельцу и объяснить, что он вовсе не из тех нищих, которые выстраиваются вдоль улиц Уэст-Энда в субботний вечер, и лучше отдать деньги тому, кто в них действительно нуждается. Но вместо этого он, не проронив ни слова, проводил глазами незнакомца, мгновенно исчезнувшего в толпе. Хедли вдруг со всей ясностью осознал, что перед ним стоит тяжкий выбор: сдаться на милость правосудия или бежать, но тогда нужны деньги. Как только на тротуаре перед театром появилась ненавистная табличка «Мест нет», очередь начала расходиться. И пока не передумал, Хедли поднял воротник, перешел дорогу и двинулся вслед за парочкой, разочарованно удалявшейся от театра.

— Простите! — Он тронул молодого мужчину за рукав. — Я должен был идти сегодня вечером в театр со своей приятельницей, но она… не смогла. — Хедли достал из кармана пальто билеты, подаренные ему Обри, — два места в первом ряду бельэтажа; такие билеты стоили очень дорого. — Жалко будет, если они пропадут. Я могу их вам продать за столько, сколько они стоят.

Парень посмотрел на него с изумлением:

— Вы это серьезно?

Хедли кивнул и взял деньги, смутившись, когда девушка обняла его в порыве благодарности.

— Мы только что обручились, — пояснила она. — И нам так хотелось отпраздновать помолвку в театре. Все только и говорят об этой пьесе. Вы даже не представляете, что это для нас значит.

Сунув пачку денег в карман, Хедли поплелся прочь, как никто другой понимая, что это для них значило.

Для актрисы в модной лондонской пьесе суббота была самым благодарным днем недели, но о сегодняшней субботе Лидия Бомонт такого бы не сказала. В театре стояла тревожная атмосфера: под влиянием ужасающих событий накануне напряженность между актерами труппы нарастала не по часам, а по минутам, и все, включая ее саму и Марту, были не в своей тарелке. Обычно Лидии нравилось, когда вместо Терри играл Льюис Флеминг, — он привносил в роль Ричарда больше разнообразных эмоций, на которые ей приходилось по-новому реагировать. Но сегодня оба они играли не лучшим образом, и она не стала бы винить зрителей, если бы те дали им это понять по окончании спектакля. Но на дневных представлениях публика была самая благодарная и снисходительная, и им аплодировали так же восторженно, как всегда. Когда-нибудь им за такую игру достанется, но не сегодня.

— Пойдем погуляем, — сказала Марта, наблюдая за Лидией, которая вытирала с лица последние следы грима. — Свежий воздух нам обеим не повредит, и тебе надо хотя бы час отдохнуть от всей этой компании. Если повезет, я тебе даже куплю булочку с сосиской, что продают в том ларьке на набережной. Тебе нужно поддерживать свои силы.

Лидия устало улыбнулась и сняла с крючка на двери пальто; ее не надо было уговаривать — ей и самой хотелось, перед тем как снова выйти на сцену и снова на ней умирать, хоть немного вкусить самых обычных человеческих радостей.

— Знаешь, я ведь даже рада, что на следующей неделе все это кончится и мы вырвемся из Лондона хоть ненадолго, — сказала Лидия, когда они уже поднимались по узкой лестнице, ведущей к сцене.

— Понятное дело, ждешь не дождешься, когда уедешь от меня подальше, — шутливо произнесла Марта, но Лидия, не среагировав на ее игривый тон, остановилась и очень серьезно посмотрела на подругу.

— Не дури. — Она нежно провела Марте по волосам. — Ты прекрасно знаешь, как я буду по тебе скучать. Но я все еще надеюсь уговорить тебя поехать вместе со мной. Нашли бы какой-нибудь пансион на берегу моря…

— В Манчестере?

— Ладно, неделю в Манчестере можно пропустить, но как насчет Брайтона? Если погода будет хорошая, мы сможем гулять по набережной, а если нет, весь день валяться в постели и за обедом незаметно улыбаться друг другу. И пусть хозяйка дома будет глядеть на нас с неодобрением, несмотря на то что в конце недели ей придется стирать всего один комплект постельного белья, а не два. — Марта рассмеялась, а Лидия все больше входила во вкус своих фантазий. — А на закате дня я приобщу тебя ко всем прелестям гастрольной поездки. К общим ванным комнатам без горячей воды, вонючим актерским гримерным, полупустым зрительным залам и ресторанам, которые закрываются ровно за пять минут до окончания спектакля, так что тебе не остается ничего другого, как плестись на съемную квартиру и довольствоваться чашкой какао из щербатой кружки. Неужели ты позволишь мне пройти через все эти испытания одной, без тебя?

Марта взяла ее за руку, и они влились в поток театралов, шагавших по Сент-Мартинс-лейн к реке.

— Пожалуйста, не пытайся меня переубедить, — сказала Марта теперь уже вполне серьезно. — Меня нетрудно уговорить поехать вместе с тобой, потому что мне этого хочется ничуть не меньше, чем тебе, но я там буду совсем не к месту. — Слова возражения еще не успели сорваться с губ Лидии, как Марта прикрыла ее рот рукой.

— Ты сама знаешь, что я права. Этот театральный мир — твой, а я могу только скользить по его окружности и выдергивать тебя из него время от времени, чтобы ты подышала свежим воздухом. Так лучше для нас обеих. И, слава Богу, никому еще не пришло в голову давать спектакли по воскресеньям, так что в твои выходные мы свое наверстаем. — Лидия лукаво улыбнулась в ответ, и Марта решила, что пора переменить тему разговора: — А что, ваш хозяин и продюсер? Он уже нашел тебе Ботуэлла?

— Пока еще непонятно. Правда, судя по виду, с каким Терри вышел с собрания, не думаю, что ему удалось добиться своего, так что скорее всего играть Ботуэлла будет Льюис, а не Суинберн.

— Боже, какое несчастье! Судя по тому, что я видела сегодня днем, репетиции с ним — сущая тоска, а когда я проходила мимо «Уиндхема», стайка девиц просто с ума сходила по Суинберну. Он, наверное, большая приманка для зрителей, особенно женского пола?

— Может, и так, но мое мнение теперь вряд ли кому-то интересно. На днях Берни без всяких обиняков заявил: я должна радоваться, если в моем преклонном возрасте у меня будет хоть какая-то работа, а не то что главная роль.

— Да брось ты! У тебя же весь этот год был огромный успех; Обри ведь не сумасшедший, чтобы от тебя отказаться и потерять на этом деньги? И ты всегда раньше говорила, что он к тебе прислушивается. Наверное, у него был просто тяжелый день.

— Может быть. Он вообще в последнее время ведет себя странно. И все же я должна признать: то, что сказал Берни, — абсолютная правда. Возможно, мне и удастся уговорить Джозефину написать для меня еще пару ролей, но советую тебе: когда я буду на гастролях, наслаждайся покоем и одиночеством, потому что очень скоро мне придется быть с тобой с утра до вечера, пока мне не станут давать роли пожилых матрон.

— Ну такая перспектива меня не удручает. — Марта раскрыла зонт, защищая их обеих от припустившего дождя. — Кто знает, я, может, скоро и сама что-нибудь для тебя напишу, хотя я еще древнее, чем ты.

— Для вас, писателей, возраст не имеет никакого значения: вы можете писать хоть до самой смерти, и никто вам слова не скажет. И никому в голову не придет упрекать в лени тех, кто не взялся за перо в молодости.

— О, я-то пишу уже давно: то начинала, то бросала, но не стоит перечитывать написанное в юности, ведь в ту пору из-под пера выходит одна романтическая чепуха.

— А теперь ты всезнающая и циничная женщина, да? Почему же тогда эта женщина на первом свидании ведет меня кататься на санках и соблазняет в снегу, или она же перед каждым представлением оставляет мне у служебного входа цветок, или…

— Хорошо, хорошо, ты права. С тех пор как мы познакомились, я переменилась и из-за этого, наверное, не напишу больше ни строчки. Ведь обычно счастливые люди книг не пишут.

— Значит, вместе с тобой встретим старость без работы и без денег. — Лидия повернулась к Марте и поцеловала ее. — Так как насчет булочки с сосиской?

Паб «Солсбери» славился среди своих почитателей веселой и дружелюбной атмосферой, но многие недолюбливали его из-за излишнего шума. Рейф Суинберн к последним не относился, и потому, когда Терри предложил встретиться перед вечерним спектаклем в «Солсбери», месте, удобном для них обоих, Рейф охотно согласился, ожидая узнать итоги прошедшего собрания. Он не терял надежды заполучить роль в «Королеве Шотландии». Когда Суинберн познакомился с Терри, то сразу понял, что Джон — будущее театра, а Обри — его прошлое. Окончательно решив, на какую из этих лошадок поставить, Рейф стал с интересом наблюдать, как отношения ведущего актера и продюсера постепенно охлаждались, а в последнее время резко обострились. Похоже, на горизонте маячил их разрыв, и Суинберн полагал: если Терри и не придет в восторг от его актерского мастерства, то уж точно соблазнится его внешностью.

Он опоздал на встречу на десять минут, но Терри не оказалось среди тех, кто толпился вдоль длинного полукруглого бара. Посетителями «Солсбери» почти сплошь были актеры, драматурги и агенты, вынюхивающие таланты. Этот театральный контингент из года в год переходил от одного хозяина паба к другому. Ранним вечером заведение обычно набито битком, нос приближением начала спектаклей кружки осушались, и почти вся толпа разбредалась по разным театрам, возвращаясь к прерванной работе. Позже, под закрытие, паб снова наполнялся до отказа, и в теплом тумане сигаретного дыма и пивных паров уже не столь значимыми выглядели успехи и не столь сокрушительными провалы. Но в этот ранний час, перед самым важным представлением недели, в пабе царило нервное возбуждение.

Суинберн заказал кружку пива и примостился на краю одного из расставленных вдоль стен жестких, покрытых материей из конского волоса диванчиков. По подсчетам Рейфа, на покрытых латунью столиках паба лежало семь экземпляров вечерней газеты, и все были открыты на странице с последним репортажем об убийстве на Кингс-Кроссе. Рейф никогда не переставал удивляться тому, что множество людей волнует убийство совершенно незнакомого им человека до такой степени, что они потом неустанно следят за ходом последующих событий. Какую роль гибель девушки, которую они ни разу в жизни не видели, может играть в судьбе этого тучного старика в углу или этой напудренной рыжеволосой девицы у стойки бара? Впрочем, лондонцы — народ переменчивый, и завтра их внимание захватит какой-нибудь новый заголовок; а жизнь вокруг как текла, так и будет течь своим чередом.

Допив в одиночестве пиво, Суинберн начал волноваться, что Терри мог прийти раньше его и, не дождавшись, уйти. Наверное, следует его разыскать. Если он пойдет напрямую к «Новому», они наверняка не разминутся. Рейф уступил свое место хорошенькой девушке, которая, заприметив за столом Суинберна агента, вознамерилась его покорить, и покинул паб. Он дошел до служебного входа в театр — по дороге так и не встретив никого из знакомых — и направился к гримерной Терри. Еще не успев подойти к ней, он услышал за дверью громкие, сердитые голоса. Рейф осторожно подошел поближе, чтобы за гневными выкриками разобрать суть спора, который вели Льюис Флеминг и Терри. Ни для кого в театральном мире не являлось секретом, что эти двое готовы друг другу перегрызть глотку, и сейчас они вели разговор на повышенных тонах, тема которого далеко выходила за рамки их профессии. Суинберн с легкой усмешкой на губах несколько минут прислушивался к их дискуссии, после чего решил, что слышал уже достаточно, и зашагал прочь.

Флеминг ждал, пока Терри выйдет из театра. Все это для нее, твердил он себе и представил жену здоровой и красивой, какой она была прежде и скоро будет опять. Когда наконец знакомая фигура появилась из служебного входа, он преградил Терри дорогу. Тот, приняв его за неуклюжего прохожего, попытался жестом отстранить с дороги внезапную помеху, но тут же сообразил, что ошибся, и лицо знаменитого актера налилось гневом. Несмотря на угрожающий вид Терри, Флеминг заметил, что к его гневу примешивается страх, и сразу почувствовал себя уверенно и спокойно.

— Ты не забыл, что кое-что мне обещал? Пару дней ты уже просрочил, но у тебя еще есть шанс исправиться.

Терри посмотрел на Флеминга так, словно хотел его как следует стукнуть.

— Я же сказал тебе по телефону, что отдал все, что было! Можешь угрожать мне сколько угодно, но толку от этого никакого не будет.

— Неужели? — Флеминг жестом указал на длинную очередь, выстроившуюся у него за спиной, и у Терри, которому показалось, что люди начинают прислушиваться к их разговору, решительности сразу поубавилось.

— Хорошо, но давай вернемся в театр. Я не хочу обсуждать это на улице.

Пока они проходили за кулисами, где Маккракен проверяла, все ли готово к началу спектакля, и дальше, вниз по лестнице к гримерным, Флеминг вдруг почувствовал, что его решимость снова угасает. И тогда он опять представил себе жену, на этот раз в ее узкой кровати, молча сражавшуюся с болезнью, и жадно ухватился за силу ее духа как за спасательный круг. Все будет хорошо, повторял Флеминг, она поймет, почему он это делал и простит его. И когда она поправится, они вместе придумают, как вернуть деньги Терри.

Актеры подошли к гримерной, и Терри, чтобы хоть как-то выиграть время, сделал вид, что не может открыть дверной замок. Он понятия не имел, что ему теперь делать, а недавнее собрание не оставило вообще никакой надежды на немедленное решение его финансовых проблем — где теперь взять столько денег, чтобы отвязаться от Флеминга? Он проклинал Обри за его неуступчивость, поскольку это было проще, чем обвинять самого себя. Если Флеминг сделает то, чем грозит, все пойдет насмарку. Джон подведет всех — родных, друзей, театр. Сплетни и досужие разговоры будут следовать за ним повсюду, пока люди не начнут подозревать самое худшее даже в самых его невинных, дружеских отношениях. Что будет, если от него с отвращением отвернутся все те, кто ему дорог? Что будет, если вмешается полиция и его частная жизнь подвергнется всеобщему обозрению и оскорблениям? С той минуты, как Флеминг так неожиданно и грубо пригрозил ему, он не спал ни одной ночи, а дни проводил в постоянном страхе. Как ему теперь улыбаться и играть на сцене, делая вид, что все в полном порядке, если он думает о будущем не иначе, как с ужасом и отчаянием? Он должен с этим покончить: позора ему не вынести.

Когда они наконец вошли в гримерную, Терри, подняв со стула корону и бросив ее на пол, с наигранной беспечностью уселся напротив Флеминга.

— У тебя нет никаких доказательств.

Льюис рассмеялся:

— У меня их предостаточно. Ты и представить себе не можешь, сколько кротов повылезает из нор, как только все выйдет наружу. Зачем себя обманывать — в добровольных свидетелях недостатка не будет.

Конечно, Флеминг прав. Терри знал: как бы он ни был осторожен, достаточно одного болтуна, и всему конец.

— Сколько тебе в этот раз нужно?

На сегодня пяти сотен хватило бы. А когда начнутся твои новые проекты, тогда посмотрим. Только поторопись — я долго ждать не намерен.

— Однако тебе придется набраться терпения, потому что никаких новых проектов не предвидится. По крайней мере в ближайшее время.

— Как это? Неужели Обри начал терять интерес к своему драгоценному мальчику? — глумливо произнес Льюис, чья профессиональная ревность на миг затмила все остальные его проблемы. — Ну что ж поделаешь, придется тебе поискать другие возможности. Поверь мне, немилость Обри — ничто по сравнению с тем, что тебя ждет, если ты не дашь мне того, что мне нужно.

— Нужно?! — взвился Терри, резко повысив голос. — Неужели свою жалкую страсть ты всерьез считаешь нуждой?! Да ты посмотри на себя! Пьянствуешь ночи напролет, а потом заявляешься на сцену — мою сцену! — и акт за актом отыгрываешь, точно лунатик, а после этого ты ждешь, что я буду оплачивать твою очередную…

— Что?!! — заорал Флеминг еще громче, чем Терри. — Ты думаешь, мне нужны твои деньги для пьянки?! Господи, да ты понятия не имеешь, что выпадает на долю обычных людей! Зарылся в своем маленьком искусственном мирке, и ничто тебя не волнует, кроме собственной персоны и того, достанется тебе еще одна роль или нет! — Льюис схватил с пола брошенную корону и швырнул ее через всю комнату — она попала в гримерное зеркало, вдребезги разбив его вместе с изображением изумленного Терри. — Страдают не только короли. Простые люди — тоже. И может быть, тебе полезно будет хоть раз это почувствовать на собственной шкуре. — Льюис говорил теперь тише, поэта перемена в тоне не принесла Терри ни малейшего облегчения. — Так вот: мне нужны эти деньги. Нужны срочно. И не для бутылки, а для кое-чего намного более важного, и потому положение твое опасней, чем ты думаешь.

— У меня нет пяти сотен. Все, что у меня есть, — это пятьдесят фунтов. Хочешь — бери; хочешь — нет. — Терри протянул Флемингу банкноты. — И вообще играть в эти грязные игры тебе скорее надо не со мной, а с Обри. Вряд ли мои деньги спасут тебя, когда ты окажешься без работы.

— Что?!

— Неужели он еще не сказал тебе? Как только «Ричард из Бордо» сойдет со сцены, тебя тут же выпрут. Он говорит, что не может больше на тебя положиться, поскольку ты растерял все, что в тебе было заложено. Я так никогда в тебе ничего особенного и не видел, но Обри только сейчас прозрел. Так что на следующий спектакль не рассчитывай. И вообще тебе неплохо было бы над всем этим призадуматься.

Терри прекрасно сознавал, что рано или поздно его ложь выйдет наружу, но сейчас он одержал хоть и маленькую, но победу: Флеминг явно был шокирован.

Выхватив деньги, Льюис направился к двери. Но у порога обернулся:

— Пожалуй, не надо нам больше встречаться в такой обстановке. Мало ли что люди могут подумать.

Именно в это время дня Эсме Маккракен чувствовала себя уютнее всего. Большинство ее коллег отправлялись после дневного спектакля на перерыв, а она оставалась в театре, чтобы побыстрее подготовиться к вечернему представлению.

Эсме проверила костюмы и прочие аксессуары — теперь, спустя год, она это делала уже автоматически, — и вот наконец наступило время, которым она могла распоряжаться по собственному усмотрению.

Специально для таких случаев Эсме надевала ярко-синее шерстяное, почти не ношенное, пальто — единственное приличное пальто в ее гардеробе, пошитое портнихой, на которую работала ее сестра. Эсме снимала его с вешалки и натягивала на себя, застегивая сверху донизу на все пуговицы, чтобы прикрыть выцветший черный джемпер и потертую юбку, выскальзывала из служебной двери и заворачивала за угол к парадному входу в «Новый театр», чтобы оказаться на месте, которое, по ее мнению, принадлежало ей по праву. С того места, где она стояла — на верхней ступени перед полированной парадной дверью театра, — Эсме, никем не видимая изнутри, наблюдала за прибывающей публикой и время от времени приветствовала тех, кто обращал на нее внимание. Пока фойе наполнялось атмосферой предвкушения праздника, Эсме размышляла о том, кто придет на ее пьесу, которую Обри обязательно когда-нибудь поставит. Наверняка будет более изысканная публика, чем эта, думала она, пренебрежительно глядя на мужчину в промокшем до нитки макинтоше и мягкой фетровой шляпе. Может быть, так много народу поначалу и не соберется, но это не важно — важно другое: те, кто придет, оценят ее идеи по достоинству, в чем она ни на минуту не сомневалась.

Ровно в семь тридцать Бернард Обри, как обычно, вышел из своего кабинета в фойе театра, одетый в безупречно скроенный фрак, сидевший на нем с небрежной элегантностью. Он занял свою излюбленную позицию возле мраморного камина и, как гостеприимный хозяин, приветствовал кивком субботних завсегдатаев, многие из которых после нескольких лет прилежного посещения театра были ему хорошо знакомы. Все еще красивый мужчина, нехотя признала Маккракен, его обаяние с годами не поблекло.

От ее взгляда не ускользнуло, что его обращенная к прибывающей публике приветливая улыбка вдруг потеплела и стала интимнее, и лишь только Маккракен поняла, кому она предназначалась, ее мгновенно пронзило жало ревности. Среди множества лиц Эсме поначалу не заметила Джозефину Тэй, чему не стоило удивляться — ее внешний вид был также бесцветен, как и ее творения. Обри поцеловал Тэй в щеку, та поцеловала его, потом он наклонился к ней, чтобы она могла прошептать ему что-то на ухо, и тут же оба отошли чуть в сторону. Маккракен, рискуя быть замеченной, подошла к ним поближе, и тут она увидела, что Обри сильно переменился в лице, а Тэй как бы в утешение положила руку ему на плечо. Что все это значит? Может, Тэй сказала ему, что больше не будет писать для сцены? Если это так, то час Эсме настал! Душа ее возликовала, но Маккракен вдруг заметила, как одна из сестер Мотли, которая потолще, тащит за собой сквозь толпу к Тэй и Обри молодую пару. Художница, как всегда разодетая в пух и прах, явно не замечала их мрачного настроения и указала на обручальное кольцо девушки. Тэй улыбнулась, поздравляя ее, а Обри отвернулся и зашагал к себе наверх. Зрители один за другим стали подходить к автору, и та подписывала им программки. Маккракен просто тошнило от этой картины. Нет, что бы там ни омрачило настроение Обри, причина была не в отказе Тэй от работы на театр — эта женщина просто упивается своей славой и ни за что от нее не откажется. Вот самодовольная дрянь — она даже любимый ритуал Эсме умудрилась испортить!

Вдруг вспомнив, что спектакль вот-вот начнется, Маккракен поспешила в театр, по дороге злобно расталкивая запоздалых зрителей.

Джозефина уже собралась отправиться на свое место в бельэтаже, как кто-то тронул ее за плечо. С улыбкой наготове она обернулась — на нее в упор смотрел Фрэнк Симмонс.

Джозефина невольно отшатнулась. Он стоял, промокший до нитки, держа в руках шляпу, с полей которой капля за каплей струилась вода, расползаясь темно-малиновым пятном по ковру фойе.

— Мистер Симмонс, что вы тут делаете?! — воскликнула она со смешанным чувством неловкости от неожиданной встречи и сочувствием к его горю. — У вас все в порядке?

— Да, мисс, все в порядке, просто мне надо было хоть ненадолго выбраться из дома. Бетти уехала, и в квартире так пусто; сижу и думаю только об одном: где сейчас моя Элспет. Вот я и пришел сюда. Это, наверное, покажется странным, но здесь я себя чувствую к ней ближе всего.

Он уткнулся взглядом в пол, и слезы, слившись с потоком дождевых капель, казалось, были готовы хлынуть из его глаз. Джозефина, чтобы положить конец этой тягостной сцене, мучительно подбирала утешительные слова, но на ум почему-то ничего не приходило, и они продолжали стоять рядом в неловком молчании; оставшиеся в фойе зрители начинали на них коситься. Тут Джозефина увидела рядом с собой взявшегося неизвестно откуда Арчи и безумно ему обрадовалась.

— Жуткая погода, сэр. Подвезти вас куда-нибудь? — спросил Арчи, и в его голосе прозвучали свойственная ему учтивость и одновременно твердость, которую Симмонс не преминул заметить: он заметно напрягся.

— Очень любезно с вашей стороны, инспектор, но мне лучше прогуляться. Я просто хотел еще раз увидеть мисс Тэй и поблагодарить ее за сегодняшний визит. — Он повернулся к Джозефине и сказал ей что-то так тихо и неуверенно, что она не могла разобрать ни слова. — Что ж, мне пора, — объявил Симмонс уже значительно громче, — не хочу, чтобы вы пропустили начало спектакля.

— О, я уже теперь неплохо знаю эту пьесу, — нервно рассмеялась Джозефина, прощаясь с Фрэнком.

Она благодарно оперлась на руку Арчи, и они направились в зал, а Симмонс и после того, как пара исчезла, еще долго продолжал смотреть ей вслед.