18. О пользе пудрениц
Никаких больше неожиданностей? Дело раскрыто? Да ничего подобного. Просто перечислим все вопросы, ответ на которые вроде бы ясен, но исключительно в виде предположения.
Кто подверг фотостатированию секретные бумаги генерала Макартура? Уже ясно. Да-да, ясно. А вот зачем… Ну да, сейчас я буду часа два просматривать все документы, любезно предоставленные замученным Айком. И ни секунды не сомневаюсь, чье имя там увижу. Вопрос лишь, а какому конечному заказчику было нужно так уж внимательно изучать план обороны Филиппин (известный всем здешним газетам), спецификации на довольно, в общем, обычные торпедные катера? Да даже и знаменитый «план Орандж», который все равно спишут в архив в момент, когда эта страна получит через десять лет свою армию, – кого он интересует, если в его последнем варианте, как я теперь понимаю, изменились только частности?
Это первый вопрос. А вот второй: адмирал Идэ. С которым тоже почти все ясно, осталось только прочитать некоторые бумаги из предоставленных Айком. Но неясно, кого и почему он боится, от кого скрывается. И не совсем ясно, какое отношение история с престарелым советником императора имеет к японским пометкам на бумагах генерала Макартура.
Да, а тут еще Фукумото. Чьи бумаги неопровержимо доказывают: если в Японии и возникают какие-то новые идеи насчет ценности будущей страны по имени Филиппины, то идеи исключительно коммерческого характера. И еще эти бумаги говорят, что какая-то группа политиков или чиновников устала от того, что эти самые Филиппины на самом деле никого в Токио не интересуют. А болтовня насчет «демографического давления» – это для дураков или политиканов.
Ну и как с этим согласуются мои пункт первый и пункт второй?
А еще не забудем ту самую встречу двух моих героев в плохом отеле «Пальма-де-Майорка». Поклоны (со стороны Фукумото – очень даже низкие), короткий и дружественный разговор. Да, они знают друг друга. И если советник императора знает якобы профессора Фукумото… Да, но после этого разговора в профессора полетели револьверные пули человека, которого – честно говоря – я себе очень плохо представляла. Хотя надеялась вскоре увидеть. Лучше – мысленно. Потому что это очень, очень неприятный человек.
А что за преступление – увидеть адмирала Идэ? Вывод может быть такой: оба, Идэ и Фукумото, делают что-то такое, что другие люди хотят срочно остановить. И если учесть, что прячется – до сих пор ведь прячется! – адмирал, да и профессор явно не ожидал подобного хода событий и тоже спрятался, кстати, съехав из отеля… То что мы тогда получаем? Непонятно.
И уж совсем вроде бы посторонняя история – наша с Вертом. История двух забытых шпионов, совершенно очевидно отправленных заниматься какими-то японскими делами в этот странный город, и не то чтобы брошенных тут – но в любом случае оставленных без связи на целых три месяца. До вчерашней телеграммы. А это что означает? Как минимум – что отправлять нам какие-либо сообщения и получать ответные для кого-то казалось опасным. В том числе, видимо, опасным для нас двоих. А может, и нет.
Совпадения и случайности – интересная штука. Они не только бывают, они бывают всегда, но когда начинаешь к ним присматриваться, что-то интересное всегда находишь.
Подхожу к окну своей комнаты, смотрю на облака над колокольнями и куполами Интрамуроса. Из окна дует горячий ветер, скоро здесь будет жарко, как дома, в Пенанге, а до этого будет карнавал. Да-да, карнавал. Люди в масках. Люди, называющиеся не теми именами, что на самом деле. Музыка и танцы.
Итак, списки пассажиров от Айка. Просто из принципа смотрю их все. И вижу самое простое и очевидное. Во-первых, ни одного японца как среди пассажиров, так и среди команды. Что, конечно, ни о чем еще не говорит, но все же… А, вот оно, это имя. А как насчет того списка, который – уже после выхода корабля из Шанхая? А теперь – после Манилы? Ну конечно же. Так просто.
Отлично, эта часть расследования закончена.
Теперь – досье на адмирала Идэ. Да-да-да, вот и все, я, собственно, и не сомневалась. Когда же Лола и чертов Эдди пустят меня в архивы Манильского диоцеза? А, да я же распорядилась об этом только вчера. Хорошо, подожду.
И вот еще списки приехавших и уехавших за полгода японцев. Вроде уже и не нужны, ну ладно. Всего-то сто с лишним человек, и среди них…
А это что такое? Эдди, хочу заорать я, Эдди, а где же?.. Но Эдди у меня в комнате нет, да и все равно на мой вопрос он ответить никак бы не мог.
Нет, это никакое не доказательство. Это только предположение, хотя если посмотреть на возраст всех этих прибывших и убывших японцев, то предположение довольно неплохое.
И что теперь остается?
Это невыносимо.
Терпение – самая невыносимая из всех пыток.
Еле втискиваю документы Айка в ячейку сейфа внизу. Японцы здесь точно рыться не будут, а все прочие – сколько угодно. В Интрамурос. Делать вид, что я развиваю свои довольно многочисленные предприятия.
Лола, как с каталогусами? Завтра? Наконец-то! Вы с Эдди готовитесь к карнавалу? Лола, нужно заказать прожекторы. Да-да, прожекторы – ну вот же они подсвечивали облака в ночь после инаугурации. И не делайте такое лицо, пойдите в Айюнтамьенто в трех кварталах отсюда, за собором, узнайте, кто организовывал ту церемонию. И сможет ли он нам помочь организовать наш карнавал. С прожекторами.
Да, да, потом, в самом конце, будет карнавал на Лунете, она же – поле Уоллеса, под стенами Интрамуроса и под окнами моего отеля.
Две недели безумных ночей с оркестрами, перекрикивающими друг друга, с королевами красоты из столицы и провинций, а еще маски, цветы, перья. Там всегда, каждый год, бывает этот человек, в домино и маске, известным всем, он танцует как никто и приглашает лучшую из претенденток на титул новой королевы красоты. И оркестр играет «Если бы ты знала».
А еще – скоро – из-за грозового горизонта придет корабль, он горой нависнет над пристанью, отель станет маленьким, по косой лестнице спустится Элистер. И Баттерфляй не выдержит такого счастья.
А пока что Баттерфляй сидит за столом на возвышении, Лола все узнала про прожекторы и вообще фактически наняла человека, который будет делать все, что нужно для того самого, нашего карнавала. И возьмет за это недешево.
Все получается. Даже у Моны Барсаны все вышло отлично, у меня на столе коробка из-под сигар «Дон Мануэль» (хорошо, что президент об этом не знает, или, по крайней мере, не пробовал то, что было в коробке). А сейчас в ней – совсем другие сигары, да-да, вот такие мне и нужны. Ну, может быть, в небольшой «короне» надо добавить шоколадного оттенка, если такой лист для начинки можно вырастить.
Тем временем я нервно перелистываю то, что просматриваю всегда и везде, вожу с собой, в этот раз шутки ради положила в сейф отеля. Помогает отвлечься от японцев и прочих загадочных персонажей. Что там придумали нового – как всегда, именно американцы, а вовсе не хозяева половины мира, мои дорогие британцы? Вот: авто в форме «слезы» появилось на улицах Чикаго, развивает до 100 миль в час. Ртутная лампочка – в 200 раз сильнее домашней лампы. Новый магнитный сплав. Улучшенный, вдвое дольше служащий полировочный блок для мебели – а вот это уже хорошо, потому что просто. Ребята из «Дженерал электрик» изобрели новые фонари для шоссе, 400 свечей, нет, не то. Что за бред – какая-то крыса из нержавеющей стали, на колесиках, путем проб и ошибок находит путь в лабиринте и запоминает его. Изобрел доктор Стивенсон Смит из Вашингтонского университета. Нет-нет.
А это просто скучно: «Студебекер», самая умная машина 1935 года для думающих покупателей в 1936-м. В пятницу ее покажут в «Манила Моторс». Авто стали страшные: горбатые, со скошенным задом, этакие гиппопотамчики. Хотя некий NASH-400 1936 года – первый в мире автомобиль, где не надо открывать капот, чтобы заправить его газолином, – это еще ничего.
А вот это – ну-ка, ну-ка… Создается система охлаждения воздуха для автобусов и авто. Какая же безумно простая идея или просто безумная. У меня дома целых два рефрижератора, и я хорошо знаю, что эта штука – для весьма преуспевающих. И не испугаться совместить недешевое авто с дико дорогим рефрижератором – это уже почти гениально. Да, машина похожа черт знает на что, с этой громадной штукой на крыше – конденсером, холодной змеей в решетке. Да, она будет пачкаться, ее будет заливать дождь, сверху падать кокосовые орехи. Ну и что, найдут как сделать красивой и защищенной эту странную нашлепку. Придумал Ральф Пео из Буффало, называет свое изобретение «погодой по заказу». Еще не начато промышленное применение. Браво!
Лола, телеграмма в Пенанг, да-да, такая длинная. Да, у меня там тоже есть офис. Вообще-то это здесь он «тоже», а там…
А там Фред Лим, мой генеральный менеджер, сейчас получит телеграфную инструкцию: найти, связаться, сделать первый в Малайе, если не в Азии, заказ на эти странные штуки. Безумие – верный признак того, что это будет продаваться. Или, как говорят мои японские подопечные, у некоторых людей нет необходимого, поэтому они приобретают роскошное.
– Мадам! – сообщает тихонько Лола. – Хуан здесь.
Но Хуан здесь не затем, чтобы отправить телеграмму, – наоборот, телеграмма отложится, потому что «мадам, ваш китаец говорит, что вас ждут в Бинондо. Те китайцы, что вы приказывали».
Это еще неизвестно, Хуан, кто в данном случае будет кому приказывать. Это очень серьезные китайцы.
Джефри, вытянувшись в струнку, сидит как можно дальше от меня, лицо у него такое, будто он в похоронных очках. Хуан, поворачиваясь иногда в мою сторону, что бы вы думали? – рассказывает: пресиденте просыпается после веселой ночи, снимает трубку (отвечает ему обычно неизбежный герой этих историй, его секретарь, «маленький пресиденте» Хорхе Варгас):
– Хорхе, я ведь подписал вчера этот закон насчет введения летом энергосберегающего времени?
– Да, пресиденте, вы сделали это вечером, как раз перед тем, как отправиться слегка отдохнуть.
– Хорхе, немедленно найди этот закон и порви на сто кусков!
Джефри замолкает, я, улыбаясь, думаю о том, что корабль придет, потом уйдет, увозя нас с Элистером, а этот мир останется – мир, где правит человек, меняющий настроение по пять раз в час, и всегда искренне; человек, для которого политика – между капризом и комедией; человек, который завоевывает без счета женщин, но и мужчин – искренними извинениями и просьбами о помощи. А еще он завоевывает города речами, в которых голос его переходит от шепота уговоров до крика страсти. Иногда он говорит по-английски, в провинции его никто не понимает, но все равно часами слушают.
А я даже не всегда смогу узнавать, у себя в Малайе, как у него тут дела.
Бинондо, левее Эскольты… только сейчас я понимаю, что китайцы здесь – это очень серьезно. Множество кварталов, знакомые запахи, газеты с иероглифами на улицах, такие же вывески.
– Нас примут в китайской торговой палате, мадам, – сообщает мне Джефри. – В ней несколько сотен членов.
Что ж, в палате – тоже неплохо. Не будет никаких мрачных штаб-квартир на задворках старых кварталов. Скучное филиппинское коммерческое здание в три этажа, с неизбежными испанскими решетками на окнах. Маленькая обшарпанная комната, вентилятор, веселый человечек в круглых очках. Джефри ждет у дверей, человечек указывает ему на стул рядом с нами, и я хорошо понимаю, что теперь это другой Джефри – это, на короткое время, не мой менеджер.
– Джефри передал вам, я надеюсь, насчет моих друзей в Пенанге, – начинаю я после приветствий.
– Да! – радостно говорит человечек – Онгпин, так его зовут? Бывшее китайское имя, постепенно становящееся филиппинским. – Да. Как там Джимми Леонг?
– Он умер, – бесстрастно отвечаю я, вспоминая это странное, почти женское лицо и неуклюжие движения, и еще – страх, свой страх перед человеком по имени Джимми Леонг. – В октябре. Очень долго болел. И когда я уезжала, ситуация в Пенанге была сложной. Пока что делами управляет некто Чинь. Семья Леонгов, возможно, еще не решила, что же будет дальше.
– Решит, – предполагает мой собеседник и детски жмурится. – Пол Леонг, например?
– Нет, он уезжает в Англию, – чуть улыбаюсь я.
Проверка закончена. Два китайца еле заметно переглядываются и – если такое можно сказать о китайцах – расслабляются. То, что я им сказала, знают очень немногие. Не всякому известно, кто на самом деле возглавляет пенангскую ветвь партии Гоминьдан, кто стоит за его спиной, кто готовится, по различным причинам, оставить страну.
– Господин Онгпин, – нарушаю я молчание после приличной паузы. – Я вижу, вы уже поняли – я никогда не буду делать что-либо, способное нанести ущерб Китаю. Или людям, связанным с ним.
Я чуть скашиваю глаза в сторону Джефри, хотя могла бы этого не делать.
– Китай страдает, госпожа де Соза, – грустно замечает Онгпин. – Над ним нависла новая опасность.
– Я знаю, – тихо говорю я. – И здесь, в этой стране, меня интересуют совсем другие люди. Японцы. Хотя, чтобы разобраться в некоей истории, мне нужно узнать про одного китайца по фамилии Ли. Где его найти, например.
И я быстро перечисляю приметы адмирала Идэ, упоминаю, что он приехал в страну недавно. Так же как и то, что я два раза видела его на скамьях Сан-Августина.
– В Маниле более ста тысяч китайцев, и большинство – католики, – вскользь замечает Онгпин. – Но из недавно приехавших – это уже проще.
Я ожидала, что он расстанется со мной, но вместо этого я получаю в руки бюллетень той самой торговой палаты (чтобы избежать пустых разговоров с Джефри), а Онгпин выходит из комнаты, небольшим животом вперед.
Отсутствует он довольно долго, Джефри это никак не беспокоит. А потом Онгпин возвращается.
– Такого китайца не существует, – спокойно сообщает он мне.
Это умеют только китайцы с их нелюбовью к откровенности – найти наиболее экономный способ высказать мне все, что требовалось. Он ведь не сказал: «Мы не можем такого найти». Нет, они его очень даже нашли, причем со внушающей уважение скоростью. И, между прочим, не стали от меня скрывать как эту скорость, так и тот факт, что торговая палата – то самое место, где сидят люди, способные найти любого китайца Манилы минут за пятнадцать. И не только его.
А то, что я услышала, – строго говоря, я уже не сомневалась, что никакого дедушки Ли не существует. Беседа эта мне была нужна для несколько других целей. И я их достигла.
Я никогда раньше не видела Верта в вечернем костюме. И когда увидела – в этот раз, поздним вечером в «Манила-отеле», – я застыла без движения. Он же создан для фрака, вот его настоящий облик – вскинутая голова в скрепе жесткого сияюще-белого воротничка, идеальный пробор, профиль, на который в данный момент засматриваются из всех кресел. Один, в толпе, которая не поглощает его, – напротив, он в ней как грустный принц Эдвард, ныне ставший королем. Я бы подошла сзади и спела ему эти строки:
Я надеваю цилиндр,
Завязываю свой белый галстук,
Стряхиваю пыль с фалд,
Застегиваю рубашку,
Вставляю запонки,
Полирую ногти,
Я иду, моя дорогая,
Чтобы вдохнуть эту атмосферу…
Но я не могу подойти, потому что у меня в отеле концерт, концерт Манильского симфонического сообщества и студентов-солистов, здесь должны были прозвучать отрывки из Масканьи, из «Кавалерии рустиканы» – оперы про Лолу, и еще из «Джоконды». И уже отзвучали, а сейчас со сцены с белым роялем звенят четыре юных голоса.
Что они делают – ведь нет на свете грустнее этого Addio из «Богемы», когда одна пара влюбленных ругается, а другая прощается – как ей кажется, навсегда. А эти дети с невинно сияющими глазами просто не знают, что такое настоящая грусть, они и Addio превратят в песенку для карнавала.
И Верт, наверное, тихо смеется сейчас в своем кресле, над ними, мной или собой.
Хороший отель – это когда мальчик в белом трогает тебя за рукав только в ту секунду, когда отзвучит музыка. И по его лицу видно, что происходит что-то срочное.
– Ваш… водитель, мадам де Соза, – выговаривает мальчик и старается не смеяться.
Я оборачиваюсь – Хуана пытаются вывести из высоких, состоящих из стеклянных ячеек дверей, водителям и особенно кучерам сюда нельзя, а он… я никогда его таким не видела, он ловит мой взгляд и делает руками какие-то судорожные движения. И я понимаю, что это, наконец, происходит.
Я делаю четыре шага вперед и без боязни кладу руку на плечо Верта. Он поднимает голову, его строгое лицо меняется – наверное, я неудачно скрываю свой страх и неуверенность, плохо выгляжу.
– Мне может понадобиться помощь, – тихо говорю я.
И мы несемся в калесе – ночные мальчики с сигаретами свистят от восторга, увидев на сиденье человека во фраке, – мимо поля Уоллеса туда, где Тафт-авеню и здание почты, и чуть правее.
В Дилао, японский квартал.
Он вообще-то вполне филиппинский, такие же домики среди деревьев, и если не принюхиваться к выветрившимся к ночи японским запахам из кухонь…
– Вон там, – показывает мне кнутом Хуан. – Все как вы сказали. Вышел из того самого места. Взял калесу. Не первую подъехавшую, а вторую. Осторожный. А вторая как раз была наша. Кучер отвез его сюда. Вернулся, сказал мне. Домик во втором ряду. Тот.
Ведь ничего отсюда не увижу, поняла я. Он выйдет когда-нибудь из того домика, хотя мне придется ждать здесь, возможно, долго. Но не до утра, он ведь уже приезжал сюда однажды (а может, чаще) и ушел до полуночи – Хуан мне об этом рассказывал.
Итак, он выйдет, окажется на улице, где дежурят, неподалеку от нас, три калесы, на тротуаре горбятся какие-то тени – люди здесь спят. И тогда я просто ничего не успею сделать.
Верт, кажется, думал о том же и медленно поворачивал голову то вправо, то влево.
– Это же музыкальный колледж, – тихо сказал он, наконец. – Нам нужен второй этаж. Да?
У входа в колледж за столом дремал охранник. Дать ему пять… да хоть десять песо, подумала я. Дама в блузке с бантом и красавец во фраке – понятно, для чего они хотят пробраться ночью в пустующее помещение: за острыми ощущениями, скажем так. Таких могут и пустить. Зато охранник легко опознает нас потом, и это плохо.
– Нет-нет, – услышала я шепот у себя над ухом.
Белая грудь Верта исчезла – я никогда еще не видела фрака с поднятым воротником и застегнутого на все пуговицы. Темным силуэтом он вел меня куда-то в переулки, туда, где не было фонарей, где под ногами наверняка валяются банановые шкурки, и это еще самое приятное, что можно вообразить. Да он же знает этот колледж, поняла я – а откуда? Но Верт уже подходил к его заднему входу, к одному окну первого этажа, другому – и в итоге нашел что требовалось.
Толкала оконную раму внутрь я, с удовольствием стоя на его подставленных руках. Потом, в позе, лишенной всякого достоинства, забралась на подоконник. И даже сделала вид, что подтягиваю Верта наверх.
– Второй этаж, – прошептал он, снимая туфли и показывая острым подбородком на мои.
Среди уснувших призраков музыки мы проскользнули по лестнице и оказались в очень хорошем месте – у открытого настежь окна второго этажа. Вон там, довольно далеко, угадываются калесы, как домики над расчерченными спицами кругами, вот лошадка переступает по асфальту… издалека доносится звук – никакого не сямисэна, а еле слышный граммофонный голос Руди Вэлли, но не Deep Night, а вовсе даже Vieni, vieni… Жестяной голос замолкает на полуслове: поздно, соседи будут недовольны?
– Мы проведем ночь в музыкальном колледже, – не без ехидства предупреждаю я Верта. – Хотя в прошлый раз он ушел отсюда рано, до утра не оставался. Но не надо быть уверенными.
– Я знаю все места, где тут есть вода, – деликатно намекает он.
В домиках под черепичной крышей светятся окна, перед ними мелькают снежинки насекомых. Где-то скрипит дверь. Боже мой, а это что за жуткий звук? Далеко отсюда, может быть – на Тафте, скорбно воет амбуланс.
– Он боится умереть, – шепчет Верт.
Мы не боимся умереть, но я дрожу, потому что увидела что-то. Какое-то движение на далекой улице, там, за калесами, где на тротуаре виднеются неподвижные фигуры. Но фигуры особо ни от кого не скрываются, и они лежат, а вот эта быстрая черная тень…
Перевожу взгляд на крышу того дома, которую указал мне Хуан. Мы в отличном месте – сверху видно сад, ветви, серебрящиеся в оконном свете. Дорожки сада, потом от меня все скрывает стена с воротами – они обращены лицом к нам, отлично. То есть если он выйдет, то окажется у нас почти прямо под окнами, потом пойдет направо, к лошадям… Это хорошо или не очень? А черная тень там, как раз у лошадей, – это мне показалось? Или она двигалась в темноте – куда? Сейчас, по крайней мере, не видно ничего.
Звук! Тихий скрип сзади, да ведь мы сами пробрались в колледж именно оттуда.
– Охранник сидит на свету, – еле шевелит губами Верт. – Он побоится его тронуть. А значит…
А значит, я сейчас услышу шелест где-то… а вот и он, не звук, а намек на звук…
На лестнице, на которой и мы были часа полтора назад. А дальше – это что, он идет сюда?
– Его оружие – револьвер, – пытаюсь одними губами сказать я Верту, тот делает резкое движение рукой – больше нельзя даже шептать. Моя рука пробирается к сумочке, и вдруг я понимаю, что если оттуда раздастся малейший звук, а он не может не раздаться… Флаконы… И еще…
Чернота закрывает меня – но это Верт, с его поднятым воротником фрака, не просто меня заслоняет, а задвигает спиной в угол. Волосы, хочу крикнуть я, твоя светлая голова почти сияет в темноте – и, замирая, обвиваю ее рукой.
Доска скрипит у самой двери нашего класса с мрачно отсвечивающим пианино.
И еще одна доска – дальше, дальше, там, где соседний класс. Еле слышное шуршание за стеной.
Умно, понимаю я. В том конце здания и вообще темно, плюс деревья достают до крыши, скребясь ветками в окна.
Почти неслышный стук стекла. И уже довольно отчетливый звук – вне здания, как будто кто-то штукатурит стену. Мы проносимся к окну (теплую голову Верта приходится освободить от моих рук), я вижу его длинный нос у кромки оконной рамы. Сама выглядываю и успеваю заметить странно вздрогнувшие ветви деревьев справа.
– Он и правда умеет сползать вниз по стене, – беззвучно говорит Верт.
Угроза уменьшилась, но вообще-то ситуация очень плохая: черный человек оказывается там, внизу, в полной темноте, может потом убежать в сторону, противоположную той, где фонарь и лошади. А выход из улочки, на которой – тот самый дом, оказывается от него ярдах в двадцати. Прямо в прицеле. И ничего нельзя сделать.
То есть как это ничего, пытаюсь возмущаться я – можно заорать… А еще у меня та самая сумочка, и теперь-то я могу…
Стук, голоса в том самом доме. Голоса людей, которые ни от кого не скрываются, просто они говорят тихо, потому что все спят.
И мы с Вертом, прижавшись плечами, их видим. Серебряная голова адмирала, черные волосы японки – да, она моложе его, заметно моложе, но это женщина средних лет, она в самом настоящем кимоно и стучащих башмаках, и в воздухе, полном мошкары и далеких звуков, нет этой разлитой острой и фальшивой сладости, нет намека на более молодые женские головки в квадратах окон. Да и дом здесь – один, а вовсе не то множество павильонов, как бывает в известных случаях.
Просто два человека, старик и женщина, которые спокойно говорят о чем-то в свете открытой двери – и да, это японская речь, а вот они смеются. А вот – кланяются друг другу, кланяются еще раз, и затянутый в свой китайский костюм человек марширует к воротам, женщина на полшага сзади него.
Движение справа от нас и внизу, под деревьями. Чернота переместилась.
– Вот он, – шепчу я то ли Верту, то ли сама себе. – Вот, вот…
Моя рука роется в сумочке. Флакон, расческа, пудреница – неужели опять как тогда? Но не ехать же мне было с пистолетом в руке, не карабкаться с ним в окно?
Тонкая прямая фигура адмирала Идэ показывается в открытых воротах. Сейчас он окажется на асфальте, а дальше станет уже движущейся мишенью, и значит… Записная книжка, вечная ручка…
– Скотина! – шиплю я сквозь зубы вниз, где чернеет человек под деревом, – и изо всех сил швыряю туда пудреницу.
С сухим и далеко слышным стуком она распадается на асфальте на поблескивающие в свете далекого фонаря осколки.
Адмирал делает шаг, почти прыжок назад, я успеваю еще раз увидеть лицо женщины за его плечом. Ворота захлопываются.
Быстрое движение внизу, тень броском перемещается вправо, где нет фонарей и освещенных окон. Мягкий стук ног, он удаляется.
В нашем музыкальном классе тихо. Боящийся смерти амбуланс снова завывает где-то далеко.
– Вы ходите на концерты без револьвера, Верт? – интересуюсь я.
– Я, как и вы, шпион, – меланхолично сообщает мне он. – Шпион же не убийца, а всего лишь вор – если он, конечно, чего-то стоит. А потом, ничто так не ухудшает силуэт фрака, как револьвер.
Верт делает легкое движение бедрами, и я успеваю заметить в его руке нечто короткоствольное, с круглым барабаном – мгновенно исчезнувшее у него где-то сзади, под длинной черной фалдой.
– Пудреницы куда более скорострельны, как я вижу, – заметил он. – А эта моя штука гораздо лучше на совсем короткой дистанции.
– Боюсь, что ваш фрак испорчен. Пыль, гвозди…
– Ни в коем случае, я очень аккуратен. А вот ваша пудреница – мне ее так жаль.
– Но мы увлеклись беседой, Верт. Надо еще выбраться отсюда.
– А тогда мы уже точно лишимся чулок и носков. Ну, эту потерю мы переживем. Жаль, что нельзя поиграть на этом пианино – японцы спят… Хоть бы несколько аккордов. Пока вы не заснули. Вы ведь заснете еще в калесе, не правда ли?
– Айк, дорогой, вы мне нужны для важного дела. Оно называется – карнавал.
– Вы тут теперь устраиваете карнавалы? Я чуть было не сказал, что моя работа – это цирк, так что мы в этой жизни заняты почти одним и тем же.
– Для начала – вы знакомы с японским консулом?
– С Кимурой? Ну, немножко.
– Насколько я знаю, он постоянно убеждает столпов своего японского сообщества участвовать в февральском карнавале, чтобы поощрять чувство единения с филиппинцами. И как бы его самого поощрить в этом направлении? Чтобы он в этот раз действовал уж совсем настойчиво?
– Так, Амалия, давайте подробности. Причем с начала, а не с конца.
Подробности у меня много времени не заняли. Мой лучший друг сначала сделал свои и без того большие глаза уж совсем круглыми, но потом внезапно усмехнулся:
– Поздравляю. Вы это сделали. А знаете, Амалия, по части карнавалов я бы сказал, что вы – хорошая ученица одного, скажем так, близкого мне человека. Который мной командует. Эта идея в его духе.
– Вот-вот. Итак, первое – мне надо, чтобы никто из японских героев этой истории не покинул до карнавала страну, или чтобы я хотя бы знала о таких намерениях. Правда, они скорее всего будут сейчас сидеть тихо и делать вид, что все нормально. Будут пытаться бежать – их надо как-то задержать, мне или вам. А что касается того самого близкого вам человека, то мне нужно его участие в этом деле. И поэтому требуется вторая встреча с ним. Короткая.
– Что?
– Айк, вы же поняли, что. Мне нужно поговорить о карнавале с генералом Макартуром.
Айк замолчал, в глазах его, устремленных куда-то поверх моего плеча, появилось странное выражение.
– Чего же проще, дорогая Амалия, – сказал он. – Вам повезло.
И его туфли зазвенели по мраморным квадратам пола отеля.
Я повернулась и увидела, куда он смотрел: генерал возвышался у самой эстрады, вокруг была зона вежливой пустоты, но он пребывал в ней не один. Голова генерала была любезно склонена к какому-то филиппинцу, который явно, ну вот явно не мог остановить поток собственной восторженной речи. А под правую руку генерала – ну и зрелище, такого я никогда не видела! – стоял один из этих бело-золотых юношей и держал пепельницу так, чтобы генералу было удобно прикасаться к ней иногда кончиком своей сигары. Да-да, он просто стоял там, навытяжку с пепельницей, пожирая генерала глазами. А десятки людей вокруг смотрели на эту сцену с завистливым восхищением.
Айк приблизился к этой троице почти строевым шагом, чуть привстал и сказал что-то на ухо генералу.
Я следила за этим значительным, резким, великолепным лицом: Макартур чуть нахмурился, потом улыбнулся… боже ты мой, как ему хочется отделаться от этого, который так и не отходит, и я не о человеке-пепельнице! Вот генерал повернулся… болтливый филиппинец все еще никак не понимал, что от него требуется, но получил уже другой, очень энергичный кивок генерала: вы правы, я на вашей стороне – и еще получил точно отмеренную улыбку и рукопожатие. И чтобы все было наверняка, Айк полуобнял несчастного и повел его прочь, доверительно что-то шепча.
Генерал устремил взгляд на меня, я пошла по гулкому полу вперед, размышляя: а как этот замечательный человек поступит сейчас – он же знает, что разговоры со мной, наверное, не для местных гостиничных служащих? Даже вот таких, с пепельницей?
Волноваться мне было не о чем. Генерал что-то сказал юноше, потом медленно – так, чтобы успели увидеть все эти вечно наблюдающие за ним десятки пар восторженных глаз, – чуть улыбнулся и приложил палец к губам: разговор с дамой! Далее таким же замедленным жестом избавил филиппинца от его добровольной нагрузки, с благодарностью наклонил голову – да, да, он этого не забыл! – и точно рассчитал неторопливое движение, успев повернуться ко мне.
Я поняла, что хорошо спланировала свою акцию. Этот человек попросту гениален именно в том плане, который мне требуется, он сделает все как надо, только бы согласился.
– Мое расследование закончено, генерал, – начала я. – И остался финальный акт справедливости. В котором, конечно же, требуется ваше участие.
Я понимала, как это было ему неприятно – он бы лучше стоял или ходил взад-вперед, – но когда два таких вот бело-золотых несут два кресла, чтобы генерал мог предложить одно из них даме, то вариантов не остается.
И я, заняв свое место, осталась все в том же круге пустоты, под прицелом этих непроницаемых темных глаз над орлиным носом и выдвинутым вперед подбородком.
– Пожалуйста, подробности, госпожа де Соза, – сказал он.
Подробности он получил – коротко, и не надо думать, что я собиралась рассказывать этому человеку все, что успела узнать. В конце концов, не он посылал меня сюда.
И еще я так же экономно сообщила, какую роль написала для него в своем карнавале.
Он молчал, обдумывая.
– Генерал, если можно – в порядке поощрения за исполненную работу – откройте мне один секрет, – заполнила я образовавшуюся паузу. – И я понимаю, что прошу почти невозможного. Но посмотрите, какая получается ситуация. Пока что угрозы нападения нет, и проделанная мной работа подтверждает это.
– Внимательный взгляд на японскую экономику, которая не мобилизована для тотальной войны, совпадает с вашими выводами, – сухо заметил он.
– Тем более, – сказала я чуть более агрессивно, чем хотела. – Но это сейчас так. А дальше? В сорок шестом году ваш план будет – надеюсь – успешно выполнен, и вот эти размещенные здесь четыре тысячи американских солдат уйдут. Уйдет, что хуже, и ваша Манильская флотилия, и республика останется с только что созданной сухопутной армией и без какого-либо флота. И это притом, что она расположена на семи тысячах островов. Во что к этому времени превратится японская, как и китайская, военная мощь – можно только гадать, но даже если она останется на нынешнем уровне… Ну, а пока замысел не исполнен – ваш «план Орандж» рассчитан, как я могла убедиться, на то, что нынешние обороняющие эту страну продержатся максимум шесть месяцев, в общем – до подхода американских линкоров. Я помню нашу прежнюю беседу и внимательно читала все ваши речи с тех пор. Но, может быть, генерал, я заслужила, ну скажем так, дополнительного объяснения – на что вы рассчитываете? В случае чисто теоретического нападения противника через десять лет? Ведь тогда никакие линкоры уже не придут. Или, может быть, я заслуживаю объяснений как инвестор? Я слышала, что вы тоже купили акции из Бенгета, которые есть и у меня?
Он чуть склонил голову, внимательно всматриваясь в мое лицо. Посмотрел на сигару, погасшую к этому моменту (а как иначе вести разговор с дамой, которая в данный момент не курит!). И решился:
– Госпожа де Соза, в нашем случае важна не оснащенность или численность армии, а непобедимая решимость нации. В девятьсот пятом году я был назначен, после опыта боевых действий здесь, адъютантом моего отца, военного губернатора Манилы. Это был год, когда Япония объявила своим протекторатом Корею.
Генерал с неудовольствием посмотрел на сигару, но я помогать ему не стала – мне не надо было, чтобы у него появился повод прервать монолог.
– А президентом тогда был Тедди Рузвельт, – проговорил он своим вкусным баритоном. – И я помню, я на всю жизнь запомнил, как тот, первый, Рузвельт ответил на призывы помочь корейцам. А ведь мы, в Маниле, на самом передовом из всех возможных в случае такой войны участке, очень внимательно следили за словами президента. Что же он сказал? Цитирую: мы не будем вмешиваться на стороне корейцев против Японии. Они же не смогли нанести и одного удара в свою защиту. Я это запомнил, госпожа де Соза. Я это запомнил на всю жизнь.
Генерал прищурился и оглядел залу, встречая множество взглядов.
– Флот уйдет, вы говорите? Линкоры не придут? Я знаю лишь, что это сегодня в Вашингтоне настроены именно так. Но вы правы в своих опасениях.
Я удивилась собственной правоте.
– Да, вы правы. Мы можем представить, среди прочих, теоретическую ситуацию, когда созданная нами здесь сухопутная армия отразит первую агрессию, но не спасет страну от морской блокады. Но если она покажет ту решимость, о которой я вам сказал, то это поможет приобрести…
Он задумался, подбирая слова.
– …могучих союзников до того, как придет финальное удушение голодом.
Я начала улыбаться: наконец-то все становится на свои места. Дело совсем не в плане обороны, план сам по себе не имеет смысла. Этот удивительный человек играет не только со своим другом, филиппинским президентом. Он играет еще и с человеком по фамилии Рузвельт – с нынешним Рузвельтом. И ведь он умеет играть. Линкоры придут.
– Ваши находки в этой истории, о которых мне раньше рассказывал Айк, а сейчас и вы подвели итоги, достойны уважения, – очень серьезно сказал генерал. – Мы благодарны нашим британским союзникам. Иметь очередное подтверждение того, что угроза достаточно отдаленна, – это не лишнее.
Я так же серьезно склонила голову – за себя и союзников.
– Но вы правы и в том, что люди важнее вооружений. И если говорить о воспитании решимости, – неожиданно добавил генерал, – то ваша идея грандиозного финала этой истории – такого, чтобы запомнился всем, – очень хороша. Вы быстро поняли эту страну. Мне в свое время для этого потребовался более долгий срок.
Он выпрямился в кресле, кивнул дежурившему неподалеку Айку, наградил меня улыбкой, от которой захотелось петь, и завершил:
– Я с благодарностью принимаю вашу идею.
