10. Он не получился
– История про нашего пресиденте, – со вкусом предупредил меня Хуан, направляя Матильду под низкий свод Пуэрта-Реаль.
– Да! – сказала я с восторгом. – Обязательно!
Боже ты мой, а ведь эта глава в моей жизни тоже когда-нибудь кончится, подумала я. И я уже не услышу стука копыт по булыжнику, вдруг становящегося металлически-звонким в арке, прорубленной под толстыми крепостными стенами, не увижу этих деревьев на поле Уоллеса, справа от которых сейчас вырастут белые стены под кирпичного цвета крышей моего отеля. Не услышу очередного рассказа про замечательного Манэуля Кесона, олицетворения Джефферсона, Вашингтона (и еще Симона Боливара) в глазах местных обитателей.
– Игнасио Тиханки, – провозгласил Хуан. – Он китаец.
И мой кучер сделал паузу, чтобы я не забывала о его отношении к здешним китайцам, как и к японцам и любым «тянущим руки» иностранцам вообще. Матильда махнула головой, требуя, чтобы он продолжал.
– Он делает обувь в Марикине, – пояснил Хуан. – Туфли «Анг Тибай». Большой бизнесмен.
– Ой, – с недобрым чувством сказала я. – «Анг Тибай». Плаза Гойти и везде.
– Везде, везде, – неодобрительно подтвердил Хуан, твердо глядя вперед и обращаясь скорее к Матильде, чем ко мне – все-таки он вел калесу. – Он учился с нашим пресиденте в Сан-Томасе. И вот пресиденте звонит ему однажды и говорит: Игнасио, я еду в Америку, дай мне денег. Сколько у тебя на счету? Тридцать пять тысяч песо, говорит Игнасио. Ну дай мне хоть тридцать, говорит пресиденте…
У входа в «Манила-отель» я увидела издалека толпу репортеров. Что-то происходит? Скорее плохое, хотя что плохого может здесь случиться?
– Пресиденте возвращается домой из Америки и через три-четыре месяца встречает на балу Игнасио Тиханки. Спрашивает: как твои дела? Тот говорит: как-то плохо. Пресиденте вызывает секретаря Хорхе Варгаса и говорит: Игнасио жалуется, ну-ка пойди и выясни, как у него дела на самом деле, ты же его знаешь. Хорхе Варгас на другой день докладывает: нет, Игнасио на этот раз не врет, продажи у него плохие, долги появились. Ну хорошо, Хорхе, говорит ему пресиденте, ты тогда позвони Игнасио и скажи, что он только что получил контракт на поставки обуви всей филиппинской армии.
Тут калеса как раз и остановилась: Хуан, как настоящий артист, точно подогнал свой рассказ под скорость бега Матильды.
Продолжая ухмыляться, я прошла под козырек отеля среди странно печальной журналистской толпы.
Что не так? Почему в зале тихо, все шушукаются о чем-то в креслах?
– Сегодня не будет музыки, мадам де Соза, – сообщил мне портье, вручая ключ. – Мама нашего генерала умерла. Вчера увезли в больницу, сегодня умерла. А ведь мы все так к ней привыкли.
Вот как. Вот как, повторяла я, расставшись с улыбкой и устало маршируя к элеватору. Моя задача, которую мне так целиком и не объяснили, становится и совсем уже невыполнимой: я с ним теперь долго еще ни о чем не поговорю всерьез. Но черт бы с ней, с задачей. Сколько ему лет? Получается, кажется, пятьдесят пять. И как бы он ни выглядел, это пятьдесят пять. И мало, и много. Карьера в Америке позади, просто потому, что выше было уже некуда, и ведь не пожалуешься, как Айк, что ты был вечным майором. Получил все, что мог получить, о чем другие не могли и мечтать. А сейчас оказался в ненастоящей стране, чтобы создать армию, которую оденут в тапочки «Анг Тибай».
И ведь он, если задуматься, теперь один. Совсем один. Как же это печально – когда жизнь вот так кончается, так рано, даже если… даже если ты самый прославленный из генералов Америки.
А что у нас сегодня… Прием в саду. У Вики. Пойти? Я подошла к гардеробу: да вот хоть это, муаровая синяя блуза, рукава с раструбами, длинный подол юбки, бархатные цветы на корсаже. И демократичные чинелы, все равно же придется их сбрасывать, если зайдешь в дом, чтобы не повредить неизбежный пол из дерева нара, поскольку вечеринка обещает быть домашней и неформальной.
Дом. Я так давно не была дома. И так хочется оказаться хотя бы в чужом доме, настоящем, большом.
– Хуан, в Эрмиту, – проговорила я, выходя в душный воздух раннего вечера.
Это совсем рядом, как многое прочее в городе. Сначала вдоль моря по бульвару Дьюи, потом поворот влево где-то у церкви в Малате, приземистой, из потемневшего песчаника. На эти тихие улицы, где я так давно хотела побывать.
Сейчас на бульваре будет знаменитый манильский закат, но я его опять не увижу – с каждым днем все больше дел, непонятно зачем нужных, все куда-то несусь. Вот уже справа над головой – недвижно замершие в горячем безветрии верхушки пальм, вот начинают появляться новые оттенки синего и лилового среди облаков… Цок-цок, звучат копыта.
Что это?
– Хуан, – сказала я. – Остановись, пожалуйста.
– Да, сеньора, да, я тоже его вижу, – почти прошептал он.
Матильда опустила голову и ударила копытом.
Он шел по набережной обратно, к отелю.
Длинный, на неутомимых ногах, в безупречно отглаженном, тонком до невесомости костюме. Он двигался так, будто разрезал грудью волну, казалось, его нельзя остановить. Это была не ежевечерняя прогулка (неизменная даже сегодня!), это был парад одного человека, неуязвимого, непобедимого, вечно молодого.
Генерал Макартур почти летел над асфальтом набережной, с упрямо выставленным вперед острым подбородком. Треугольные очки делали его лицо застывшей жесткой маской.
Все знали, что в предзакатный час можно увидеть его здесь ежедневно, однако за все эти недели на пути следования генерала по бульвару Дьюи день за днем возникала трепетная пустота, он будто раздвигал толпу невидимым бронированным килем линкора. Ему лишь оборачивались вслед.
Но в этот раз от мохнатого бурого ствола пальмы отделился мальчишка, один из группы таких же, как он, – уличных торговцев. Не из летучей бригады Верта, другой – обычный манильский уличный мальчишка на тощих неутомимых ногах, с небольшим деревянным лотком на сгибе локтя: сигареты поштучно, конфетки, жевательная резинка. В общем – нищий, но все же занятый делом.
Мальчишка решительно сделал несколько шагов вперед, вытянув вперед руку. Он что-то держал в пальцах.
Генерал замедлил шаг.
Мальчик подошел к нему совсем близко, закинул голову и поднял руку повыше.
Жевательная резинка, поняла я. Самый американский товар из всех возможных.
Генерал замер в неподвижности. Потом медленно опустил руку в карман, достал бумажник.
Мальчишка яростно затряс головой. Что это – он не возьмет деньги? Один сентаво, который для него все-таки что-то значил? Уличному нищему не надо денег?
Кажется, мы одновременно с генералом поняли, что происходит. Тот медленно наклонил к парню лицо с этим замечательным носом американского орла, развернул серебристую бумажку и сунул резинку в рот. А дальше – опустил мальчику руку на плечо и подержал ее там секунды три, глядя ему в лицо через непроницаемые очки. Тепло и мгновенную тяжесть этой руки я, кажется, ощутила на расстоянии.
Потом генерал повернулся и продолжил свой одинокий марш. Мальчик остался.
Он стоял на тротуаре со своим лотком и плакал о Мэри Пинки Макартур.
Я знала, что здесь хорошо, здесь другая Манила – кварталы школ и университетов, здесь строят все новые дома среди садов – и везде невысокие бамбуковые леса, запах бетона; здесь живут совсем другие люди, чем за рекой, здесь тоже могут пригодиться мои юноши, девушки и прочие человеческие ресурсы.
Это очень молодой город, поскольку побег богатых из Интрамуроса и прочих старых районов начался только на заре века. Так они и перебирались поодиночке, через поле Уоллеса, сюда, в Эрмиту, квартал местисо. А совсем серьезные «сахарные деньги» строились чуть дальше от моря, вдоль Тафт-авеню, обсаженной огненными деревьями так, что они образовали над ней полупрозрачный бледно-зеленый купол.
– Забыл адрес, мадам, – растерянно улыбнулся Хуан, останавливая калесу за длинной цепочкой авто на Падре Фаура, перед воротами, куда входили мужчины во фраках (белые галстуки, трости, лакированные ботинки) и женщины в вечерних платьях.
– Кажется, не здесь, – сказала я, вынимая из сумочки золоченую карточку. – Подальше. А, вот…
Перебивающие друг друга женские голоса доносились из-за живой изгороди из сантана и гамамелы. И еще оттуда тянулся лучший запах в мире – дымок, пахнувший мясом, нежным мясом… видимо, это вон там, в углу сада, на вертеле.
– И-и-и, – раздался веселый голос Вики, приветствовавший меня, – у нее в этот раз было тяжело напудренное лицо и большие серьги. – Британская сестра. Наконец-то! Вот здесь мы живем! А это Лилинг, а вот Урсула, которую зовут просто «Айз» – глазки, а мужчины говорят о своих делах в доме, а вас, дорогая Амалия, ждет кое-что в саду. Вон там синиганг – вы знаете, что это такое? В общем, это суп из рыбки в бульоне с овощами, обязательно кисленьком из-за зеленого манго или папайи, и с рисом. Любимая еда нашего президента. А в том углу… Видите?
И я это увидела. Вот откуда шел вкусный дым, от целого – и не такого уж маленького – поросенка на вертеле, то есть лечона, украшения любой фиесты. На угли капал жир, издавая звук «ш-ш» (ввысь поднимались облачка ароматного пара), один бок поросенка уже был ободран гостями до костей, но был еще другой бок, с хрусткой шкуркой цвета красного дерева. Она – самое вкусное.
– Возьмите кусок от шеи, вокруг ушей, – драматическим шепотом подстрекала меня Вики. – Там шкурка легко отходит. Едят руками, и вообще мы с девочками устраиваем иногда вечера камаян, еды руками, как в деревне, чтобы не забывать наши корни. Вы умеете есть руками? Ах, что я спрашиваю, вы же из Пенанга. А это – малайцы, а малайцы – это наши сородичи. Да, и не промедлите со вторым куском. Потому что…
Тут она совсем понизила голос:
– Потому что дым через перекресток долетает вон туда, а по ту сторону уже не Эрмита, а Малате, и там живет Кирино. Видите, дом с большим чердаком. Элпидио Кирино. Это тот человек, который уже многие годы занимается у дона Мануэля финансами. И попробуй к нему подступись. Сельский джентльмен из Вигана, неподкупен. Правда-правда, неподкупен. Мы тут, знаете ли, все соседи – если кто-то собрал корзинку сантолов или бананов из сада, соседи точно получат свое. Так вот, когда Кирино слышит через улицу запах лечона – будьте уверены, ждать его недолго… Да, а обмакивать надо в этот соус…
Со мной кто-то заговаривал, отпускал комплименты блузке, со всех сторон сада слышалось непрерывное тарахтение радостных голосов. У меня счастливая судьба. Да, господин Эшенден, наверное, ошибся – впервые за все время нашего с ним общения, или заболел. Мне нечего здесь делать. Зато я попала в такое место, куда нормальный человек не приезжает. Ну, и что же не порадоваться? Меня кормят отличным поросенком просто потому, что я есть, и потому, что им скучно, а тут – новые люди.
Вики маршировала по саду под руку с внушительным джентльменом без признаков талии, вела его прямым ходом к поросенку: видимо, это и есть неподкупный Элпидио Кирино, главный финансист президента. Ну да, вот она мне драматично показывает на него глазами.
Некто Помона Гомес – дико оживленная светская дама неопределенных лет – завела со мной разговор о том, что отсюда и до первых чисел января никто в этой стране уже не работает, праздники следуют непрерывно. А февраль – это месяц карнавалов. Ну, а март… Да, в общем, я и без нее все это уже поняла.
– Сладости! – поставила меня перед неизбежным фактом возникшая откуда-то из глубин сада Вики. – У нас вчера приехал целый докар из гасиенды… докар – это вроде вашей калесы с лошадью… привез рис свежего урожая. А, подождите!
Вики всплеснула руками.
– А куда же они девались? Я хотела вас с ними познакомить. Вот так было и в школе, а мы все из Ассумпсьона – отвернешься, а эти две сестры со своим завтраком, пан де саль с маслом и сахаром и персик из сада, куда-то забились в угол, и не найдешь. Так, в саду их не видно. А давайте обойдем весь дом! Заодно покажу нашу коллекцию испанской мебели. И если эти две негодницы не заперлись вдруг в тайфунной комнате под полом, то…
И мы идем в дом.
Мы маршируем по лестнице из сада, проходим в распахнутые двери цветного стекла – с витражами в виде ананасов и пальмовых листьев; я снимаю чинелы, в одних чулках чувствую себя беззащитной, двигаюсь неслышно по идеальному полу твердого дерева, мужские голоса из большой залы… Какая-то дверь. Комната с испанской мебелью. И они, двое, молча и неподвижно стоят, оперевшись на барокковый буфет.
Дверь захлопывается за моей спиной. Вики здесь больше нет. Я в ловушке. Сейчас кто-то опять захочет отрезать мне голову.
Конечно, я их знала. Достаточно почитать два-три местных издания в течение пары недель, и вы не можете их не знать. Эти два лица будут смотреть на вас со страниц светской хроники, и не только ее.
Итак, двое. Одна – ну конечно моя Лола невероятно красивая девушка, а тут совсем другая красота, даже без испанского плоеного воротника, обрамляющего голову. Но воротник этот как бы незримо присутствует, на его фоне – удлиненное умное лицо, разлетевшиеся приподнятые брови и странное отсутствие выражения, почти маска. А воротник мне грезится потому, что я уже видела это лицо, и вовсе не в светской хронике, а у отца Артуро в гулких коридорах Сан-Аугустина. Только это было мужское лицо на старинной картине.
Урданета. Фели, то есть Фелисиссима Урданета. А, да она же замужем, ее теперь зовут Урданета-Сармьенто. Одна из самых знаменитых красавиц Манилы, из тех самых, кому и в голову не придет участвовать в каких-то конкурсах.
И вот эта, вторая. Маленькая, почти карлица. И не только не красивая, а по-своему даже пугающая. Тоже знакомое лицо – загнутый крючком нос, горящие ехидным огнем глаза, высокий лоб. Это же Эдди! Эдди в женском облике. Ну да, у звезды здешнего света Фели есть сестра, Кончита. Вот и она.
– Вики в восторге от того, что там, у британцев, оказывается, тоже есть местисы, такие как мы, – легко сказала Фели. – А ведь и правда, интересно. И мы действительно рады вас видеть.
– Брось, дорогая, мы тут числимся чистыми испанками, – немедленно заспорила с ней Кончита.
– А разница только в том, что здешние чистые испанки и испанцы – это те, у кого пока еще есть дома в Испании, а прочие – те, у кого недавно появились дома в Америке, – чуть склонила к ней голову Фели (как же она странно говорит – будто не до конца проснулась).
Кончита насмешливо улыбнулась.
– Но если вы и правда почти член нашей семьи… – продолжила старшая сестра.
– Большой, большой семьи, – уточнила Кончита.
– То пора рассказать вам некоторые ее тайны, – завершила Фели.
– Тетушка после встречи с вами мучила нас целый вечер, очень огорчалась, – пояснила сестра.
Ах, вот как. Я уже все понимаю. Тетушка София Урданета. Эдди. Конечно, Эдди.
– Остановите нас, если это тяжелая для вас тема, – вдруг чуть посмеялась Фели. – Хотя на самом деле что уж тут тяжелого. Всего-навсего мужчины. Девушки все время о них друг с другом говорят, вот и мы…
– Лелаки, – с непередаваемым выражением произнесла Кончита. – Говорят, у вас, в Малайе, коренные жители их тоже так называют? Ну вот. Что вы хотите. Лелаки и есть.
– Понимаете, в каждой семье есть свои… Эдди хороший мальчик. Но он, как бы это сказать, не получился. Мы просто хотели сказать вам насчет денег.
– Что?! – поразилась я. – Да нет, вы все неправильно поняли. У меня прекрасный муж.
– У нас тоже, – заметила малышка. – Но тем не менее… Приехать в далекую страну и делать тут то, что хочется, – и разумно платить за это, если знаешь, что делаешь, – да что же в этом необычного?
– Но Эдди тут ни при чем, потому что совсем, совсем другое, другой, и я не знаю… – неожиданно сказала я, сразу же пожалев об этом: да что со мной творится? – и замолчала.
– Найти вам хорошего исповедника? Вы ведь католичка, как и мы, не правда ли. И тогда все просто.
– Я с этого начала, – призналась я. – Отличный исповедник.
– Очень разумно, – сказали сестры в один голос, и обе засмеялись.
– Но я не поверю, чтобы Эдди – и брал деньги, – прервала я паузу. – Да еще вот так…
– А пока и не брал, – прошелестела Фели. – Просто мы боялись, вдруг уже и до этого дошло.
Я молчала, и мне было очень грустно.
– Галеона не будет? – сказала я наконец. – И не было. А вот это очень, очень жаль.
– Это отдельная история, – задумчиво проговорила Фели. – Никто из серьезных людей не доверит ему ни сентаво, конечно. Были причины. Поработал в банке, и… ну неважно. Это, наверное, не конец его истории или истории галеона, а пока – ну не давайте ему слишком много денег, вкладывайте их, допустим, в рудники Бенгета – мы все так делаем. Это просто. Акции растут каждый месяц. «Бенгет майнинг», «Бенгет консолидейтед» – там наши люди.
Я поняла, что получила очень серьезную информацию. И поблагодарила обеих Урданета взглядом. А они поняли, что я поняла.
– Надо признать, – сказала я после паузы, оживая и начиная рассматривать мебель – а она и вправду была великолепна, – что Эдди ни разу ничего не попросил.
– Так он и не будет просить! – вдруг засияла Кончита. – Он умный. Он сделает так, что вам просто захочется ему что-то дать. Вы ведь уже хотите, чтобы галеон отправился в путь, не правда ли?
– Но он не отправится, – прикоснулась я к витой деревянной колонне на шкафу.
Тут на лице Фели наконец появилось отчетливое выражение – что-то между досадой и уважением.
– О галеоне написала «Лос-Анджелес таймс», – заметила она. – «Крисчен сайенс монитор». А еще японцы – чтобы американцы не дремали. Этот проект уже нельзя так просто утопить. Он своего добился.
– Поймите, он ведь все-таки Урданета, – сказала сестра. – Это и наше имя. Наша семья.
– Умный мальчик, – прошептала Фели, медленно покачивая головой. – Ах, какой умный. Нет, теперь уже нам придется сделать совсем по-другому…
– И когда все сделаем, сообщить об этом мужчинам, – сверкнула выпуклыми дьявольскими глазами Кончита. – А сейчас – Вики убьет нас, если мы не пойдем наслаждаться ее сладостями. Нет, правда. Она чуть не сама их готовила. Мы обречены.
Я улыбнулась и направилась к двери, сестры – как и я, в чулках – эскортировали меня с двух сторон до самого порога, где служанка, как я заметила, выстроила в аккуратный ряд все туфли людей, пришедших из сада.
– Чинелы, какая прелесть! – восхитилась Фели, глядя на мои манипуляции. – И абсолютно разумно. Вы действительно уже одна из нас.
Десертом оказался клейкий рис, тот самый, из гасиенды, в коричневом сахаре и кокосовом молоке. А также – да, все-таки они гордые дети малайской расы… потому что это…
– Это же бубур чача! – провозгласила я, указывая Вики на ряд выстроенных горшочков.
– Это вовсе даже гуинатан! – возмущенно вскинула она руки. – Традиционное блюдо на Тодос лос Сантос. Когда все святые входят маршем. Это куски камоте, габи и саба-банана…
– Я не знаю, что такое камоте, хотя подозреваю, что это наш сладкий картофель! – не давала ей спуску я. – И все сварено в кокосовом молоке и с кокосовыми сливками. В керамическом горшочке должны быть банановые листья для вкуса. Так?
– Не может быть! То есть – да. Нет, я должна когда-нибудь приехать в вашу Малайю. Лилинг, ты это слышала? Амалия, а сколько у вас, собственно, малайской крови?
– Около четверти, но это еще и с сиамской…
– Да у меня куда больше местной. Но у настоящей местисы еще должно быть немного китайской примеси, это вместо вашей сиамской, наверное… Мм-да, так расскажите, что вы тут надумали насчет инвестиций? Знаете, наступает новый век. Просто золотой. Про Бенгет вы все уже знаете? Здесь надо осторожно, конечно…
– У меня есть одна странная идея, – призналась я. – Я ищу хороший, настоящий табак из Кагаяна. Или Исабелы. И мне не очень нравится Илокос. Просто однажды мой друг занимался импортом манильских сигар, страшно погорел на этом, а ведь интересно же – как это сделать правильно?
– Хороший покровный лист из Кагаяна? – удивилась Вики. – Ну, это сейчас сложно. И это ведь совсем маленькие деньги!
– Я не спешу, – заметила я. – Зато много узнаю.
– Когда отменили табачную монополию, – раздумчиво сказала Вики, – а это сделали еще испанцы, то в Кагаян набежали китайцы и начали сеять и скупать все подряд, про качество все забыли, цены обрушились… Ну, если вы хотите делать хорошие сигары, возродить славу Кагаяна, то вас на руках будет носить президент! Потому что там кризис уже минимум полвека, голод. А знаете, Амалия, – ведь это умно. Хорошее начало. Я так и знала, что с вами будет интересно. Ой, Лурдес уходит. Извините меня…
Праздник кончался.
Какая глупость, думала я, гладя Матильду между серых ушей. Раскрываю семейные секреты. Провожаю призраки галеонов. Чем я занимаюсь? Для этого, что ли, я сюда приехала и осталась совершенно одна?
– Ты меня понимаешь? – спросила я у нее.
Матильда оскалила зубы, деликатно согнула задние ноги и сделала на асфальте лужу.
– Извините ее, мадам, – на всякий случай сказал из полумрака возвышавшийся надо мной Хуан с кнутом.
Нищий у краешка тротуара радостно засмеялся. Я обогнула Матильду на приличном расстоянии и пошла к сиденью.
Так, подумала я. Но хотя бы моя книга для детей продвигается. Вот и новая запись, примерно такая: если тебя не воспринимает всерьез собственная лошадь – японского шпиона тебе не поймать.
А ведь когда-нибудь точно буду вспоминать этот вечер, сад в цветах… Или не ехать в отель, сделать круг по здешним улицам, лучше даже пешком? Перебраться через перекресток туда, в Малате, это почти такой же квартал, но там по большей части живут американцы. Пенсильвания-стрит, Колорадо-стрит, Теннесси, Канзас – все штаты. Да неважно, как это называется, – дело в цветах. Вот здесь во тьме угадываются кусты сампагиты, там – росаля, а рядом кадена де амор – бело-розовые и очень хрупкие цветы. И сан-франциско, с листьями трех цветов, зелеными, красными и желтыми. А вот непристойно громадная дама де ноче – кружащий голову аромат, который попросту пугает.
– Отель, Хуан, – сказала я со вздохом. – И до завтра.
Вот он, отель.
У меня ведь есть здесь почти свой сад, на небольшом пятачке земли между стеной отеля и невидимым морем. Оно там, за деревьями, а подальше и левее – длинная пристань и рыбный ресторан.
А здесь среди кустов бродила до вчерашнего дня мама генерала, улыбаясь всем встречным. Постою и я, думая о том, как хорошо дома, когда перед сном я выхожу, одна или с Элистером, к морю, посмотреть на огни кораблей, идущих слева направо во мраке, из Сингапура в Рангун.
Я подняла глаза к третьему этажу отеля. На балконе высилась неподвижная фигура, прямая, несгибаемая, с вздернутым подбородком. Генерал неподвижно смотрел в невидимое мне отсюда море, на разноцветную светящуюся россыпь на горизонте.
Но вот он повернулся к желтому квадрату балконной двери и что-то сказал, протянул руку. В освещенном прямоугольнике мелькнула тень.
И их стало двое. Он и Джин, касающиеся друг друга плечами.
Две неподвижные фигурки на недосягаемой высоте.